Текст книги "Орлята"

Автор книги: Вильям Козлов

Соавторы: Юрий Томин,Илья Туричин,Борис Раевский,Аскольд Шейкин,Аделаида Котовщикова,Юзеф Принцев,Антонина Голубева,Нисон Ходза,Елена Кршижановская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

А. Шейнин
МЛАДШИЙ БРАТ

Разведчик был отважен и ловок. Он пробрался в гущу позиций противника и высмотрел все: сколько пулеметов и пушек, где находятся склады снарядов, где расположен штаб. Он слышал, как переговариваются часовые.

– Теперь уже скоро, – сказал один.

– Да. Совсем скоро, – ответил другой.

«Скоро – это когда они пойдут в наступление. Но теперь они нас не захватят врасплох», – подумал разведчик.

Осторожно, так что не хрустнула ни одна даже самая тонкая ветка, не шелохнулся ни один лист на кустах орешника, он начал ползти назад. И вдруг замер: на ветке сидела белогрудая птица. Разведчик полз так тихо, что она подпустила его близко-близко. Выпрямиться – и достанешь рукой!

У разведчика загорелись глаза. Он узнал птицу: щеглиха!

Щеглы были его любимцами – доверчивые, хлопотливые, неунывающие певуны, гроза вредителей-насекомых, враг сорных трав, семенами которых они питаются. Сколько разведчик помнил себя, у них в избе всегда жили щеглы. Их держал отец; потом, когда отец умер, клетки перешли к старшему брату, а потом и к нему – разведчику.

Разведчик чуть слышно засвистал по-щеглиному: «Пюи-пюи...»

Щеглиха покосилась на него блестящей бусиной круглого глаза. Разведчик увидел, что в клюве у нее белеет муравьиное яйцо.

Разведчик осторожно двинулся дальше. Щеглиха, все еще продолжая сидеть на ветке, судорожно затрепетала крылышками.

– Да сиди ты, глупая, – прошептал разведчик. – Ты ж меня выдашь...

Он приподнял голову, оглядываясь, куда ползти дальше, и вдруг увидел на земле щеглиное гнездо, проткнутое палкой, а немного поодаль мертвых птенцов с раскрытыми клювами – это был бессмысленный, жестокий разбой...

Разведчик вскочил на ноги. Испуганно вспорхнула щеглиха, задрожали ветки орешника, затрещали сучья под ногами разведчика, и тотчас в лагере противника поднялась тревога.

– Стой! Стой! Стой! А-а, попался! Теперь не убежишь! – это кричали вражеские дозорные.

А разведчик стоял во весь рост, злой, взъерошенный, со сжатыми кулаками и вовсе не пытался бежать.

Его окружили, стали вырывать оружие. Лишь тогда он ответил:

– Буду я вам попадаться... Да я с вами вообще не играю. Вы гнезда разоряете. Это ты, Васька? Ты?..

Васька, двенадцатилетний мальчишка в милицейской фуражке с синим лоскутом на околыше, в трусах и босой, но зато с настоящей командирской сумкой на боку, грудью толкнул разведчика:

– Ишь ты, хитрый какой! Его в плен захватили, он сразу – не играю.

– И не буду!

– Жалостливый какой. – Васька отступил назад и, словно глашатай на площади, обвел рукой вокруг. – Внимание! Смотрите на него: Колька Леонтьев – защитник пернатых!.. А если настоящая война будет, врагам тоже скажешь: «Воевать с вами не буду – вы птичек обижаете... Тю-тю, мои птенчики...»

Еще мгновение – Васька и Колька Леонтьев, сцепившись клубком, катались по траве.

– Васька, ты ему прием покажи! – кричали «синие».

Подбежали «красные» – у них на шапках были красные лоскуты – и тоже стали кричать:

– Колька! Ты за голову хватай – Васька кусаться любит!..

Но вдруг и те и другие умолкли, а Коля почувствовал, что его сильно тянут за ухо.

– Это нечестно! – закричал Коля, мотая головой и невольно освобождая Васькину шею. Васька изловчился и укусил его за руку.

– Это еще что такое! – Коля узнал голос своего старшего брата Андрея.

– Ну вот, вечно ты. – Коля отпустил Ваську и поднялся с земли.

Васька тоже встал и, размазывая по щекам слезы, заныл:

– Ты меня за шею, да?.. За шею... А что у меня шея – казенная?..

У Коли очень болел локоть, но он молчал.

– Как маленькие, – продолжал Андрей. – Ну что не поделили?..

– Мы в «красных» и «синих» играли, – с обидой ответил Коля. – А он щеглиное гнездо палкой... И птенцов побил... А щеглиха прилетела и сидит. – Коля умолк, заметив вдруг, что Андрей слушает совсем не его, а музыку, доносящуюся от деревни, – это у дома, где был сельсовет, гремело радио.

– Ты мне нужен, пошли, – с какой-то удивившей Колю медлительностью в голосе сказал Андрей. – Вы, – кивнул остальным ребятам, – тоже по домам идите. Там вас отцы да матери ждут. – Он снова прислушался к музыке и прибавил совсем загадочное: – Не до игрушек теперь... Да-а...

И, не ожидая ответа, он зашагал к околице. Коля побрел за ним.

Когда они подошли к сельсоветскому дому, Коля увидел, что под столбом с репродуктором молча стояли почти все жители деревни.

Музыка уже не играла, а из репродуктора раздавались слова:

– Враг жесток и коварен, он тщательно готовился к нападению на нашу страну, но советские люди уверены – враг будет разбит, эта война принесет гибель фашистской Германии...

– Ой! – воскликнул Коля. – Война! – Он поглядел на Андрея. – По-настоящему? Как с белыми воевали?

– Война, – ответил Андрей. – Уже Киев бомбили.

Коле вдруг стало стыдно своей палки-винтовки, торчавшей у него за спиной. Он осторожно снял ее и швырнул под изгородь.

А из репродуктора доносилось:

– Советские люди отстоят Родину, они не позволят Врагу растоптать счастливое будущее своих детей.

Андрей положил руку на плечо Коле.

– Я, Коля, должен срочно в Лугу уехать. Может, меня там сразу в Красную Армию призовут, один останешься. Ты тетку Веру, как родную мать, слушай.

– Тебя воевать возьмут? – с занявшимся духом спросил Коля. – Тогда пусть и меня берут. Тетка Вера знаешь какая? Да и никакая она нам не тетка, просто на квартире живем.

Громкие звуки марша, хлынувшие из репродуктора, заглушили его слова.

– Тетку Веру слушай, – повторил Андрей, наклонившись к Коле. – И чтоб без всяких капризов. Деньги буду присылать. Она тебе теперь вместо отца-матери. Понял?

– Понял, – недовольно ответил Коля. – Всегда вы, взрослые, по-своему делаете...

Так кончилось детство. Васька, правда, пытался еще раз затеять игру в войну, но никто из ребят не захотел быть фашистом, а играть в «синих» и «красных» было неинтересно.

Да и некогда стало играть! Каждое утро ребята собирались у школы и вместе с учительницей шли на колхозные поля, чтобы хоть немного заменить взрослых, ушедших на фронт. Дел было много: пололи овощи, потом начали рыть щели-бомбоубежища. И так – все дни. По-другому представлял себе раньше Коля свою жизнь в военную пору. Эх, если бы ходить в лихие атаки, огнем пулеметов отражать вражеские цепи, гранатами подрывать танки, – вот это была бы война! И чтобы тишину вспарывали разрывы снарядов, а смельчаки разведчики уничтожали бы вражеские штабы. И чтобы среди героев обязательно был бы и он, Коля Леонтьев, – вот это была бы война! А тут – копай да копай бесконечные щели-бомбоубежища.

Село их стояло в стороне от дорог, и за первые недели войны в нем почти ничего не изменилось. Так было до той самой августовской ночи, когда окна изб задрожали от гула десятков моторов и лязганья танковых гусениц. Потом все стихло. Утром узнали, что за селом расположился танковый полк и зенитные батареи.

Мальчишки сразу же попытались пробраться туда. Их задержал часовой, отвел к командиру. Тот угостил ребят сгущенным молоком и отпустил, сказав на прощанье, чтобы они больше не приходили.

Ребята решили, что придут обязательно снова, но уже на следующий день на деревню налетели фашистские бомбардировщики. Вместе с другими ребятами Коля работал в это время на поле. Сперва они услышали далекое гудение самолетов. Потом гудение затихло и вдруг послышалось снова, с каждым мгновением становясь все громче и громче. И как-то внезапно самолеты оказались так близко, что ребята разглядели и черные кресты на крыльях и паучью свастику на хвостах.

Облачка разрывов зенитных снарядов окружили самолеты, но те, будто собираясь обрушиться на дома, начали круто снижаться. От их крыльев отделились какие-то черные палочки. Это были бомбы, потому что, едва только они достигли земли, столбы дыма взметнулись над крышами домов и раздались взрывы. Часто-часто стреляли зенитки. Один из вражеских самолетов вдруг потянул за собой густую полосу огня и копоти и рухнул где-то в лесу, а остальные снова взмыли вверх и, сделав круг, опять начали снижаться.

Страшный рев самолета, летящего низко-низко, как бы прижал Колю к земле. Черная тень стремительно пронеслась вдоль дороги, и рядом с ним что-то дробно зашлепало, поднимая пыль.

Коля увидел, что бежавший впереди него Васька, настигнутый этими пылевыми фонтанчиками, упал, ткнувшись лицом в дорогу.

– А-а! – закричал Коля, понимая, что фонтанчики – это следы пуль, что Васька убит или ранен и что его сейчас тоже настигнут пули, и все-таки подбежал к другу и стал оттаскивать его с дороги.

Земля вдруг встала дыбом. Что-то подхватило Колю и швырнуло прямо на кусты. А когда он очнулся, то, еще не открывая глаз, почувствовал, что его крепко держат сильные руки старшего брата.

– Колька, братуха ты мой славный, – как будто издалека услышал он голос Андрея, – да ты посмотри, как фашисты от наших зениток удирают...

– Васек где? – спросил Коля.

Андрей как будто не расслышал его вопроса и продолжал:

– Сам-то ты как? Чувствуешь-то как себя?

– Убит? – спросил Коля и посмотрел брату в глаза.

Андрей ответил не сразу и как-то нехотя:

– Плохо с ним. Его в полевой госпиталь отвезли. А у тебя, кажется, и царапин нет?

– Царапины есть, – отозвался Коля глухо.

А часа через три они уже тряслись на телеге: оказалось, что Андрей приехал специально, чтобы забрать Колю к себе, в город Лугу, где он теперь жил. Узнав это, Коля удивился:

– А почему тебя на фронт не взяли?

Андрей развел руками.

– Так уж... И здесь дело нашлось.

– А где мы там жить будем? – спросил Коля.

– Я у старушки одной полдома снимаю... Да тебе-то что. – Андрей обнял Колю за плечи. – Ты не расстраивайся – я в Луге останусь, ты дальше поедешь. Я буду с тобой как со взрослым говорить: положение очень тяжелое. – Хотя они были одни на телеге и близко никого вокруг не было, он наклонился к брату и прибавил шепотом: – Наш район могут фашисты занять. Они совсем близко уже.

– А ты? – вырвалось у Коли.

– Я останусь, – спокойно ответил Андрей.

– Ты с партизанами будешь?

Андрей ничего не ответил, но по легкой улыбке, появившейся на его губах, Коля понял, что так и есть.

Из Луги Коля уехать не успел – пути, ведущие из города, были перерезаны фашистскими армиями, рвущимися к Ленинграду. А в конце августа вражеские войска вступили в Лугу.

Прижавшись к окну, сквозь узкую щель в плотно закрытых ставнях Коля с ненавистью смотрел, как посередине мостовой идут солдаты в стальных касках и грязно-зеленых мундирах. Солдаты шли, положив руки на автоматы так, будто собирались вот-вот открыть огонь.

Ух, если бы у него, у Коли, было настоящее оружие! Он бы им показал!.. Андрей стоял тут же, у окна, и тоже смотрел на солдат.

Где-то сбоку затрещали выстрелы. Солдаты побежали в ту сторону.

Андрей сказал:

– Страшно?.. Ничего. Им тоже страшно... А будет еще страшней. Ты эти мои слова запомни, Коля...

Когда стемнело, Андрей достал из подполья какие-то плоские свертки, запрятал их под рубаху и через двор выбрался на улицу. Перед уходом он сказал:

– Я дней на пять пропаду. Тут, в подполье, картошка. Варите, жарьте. С хозяйкой не спорь. А вернусь, подумаем, как с тобой дальше быть.

В Луге хозяйничают фашисты. Лучшие здания заняты немецкими солдатами, на улицах валяются трупы, на перекрестке улиц Базарной и имени Кирова – виселица. На ней – трое повешенных... Зондерфюрер Эрнст Рихтер зверствует в Луге. Это он возглавляет тех, что пытают, расстреливают, вешают...

Коля познакомился с соседскими ребятами. Каждый день они собираются в каком-нибудь заброшенном сарае или где-нибудь на огороде и делятся новостями. Новости все тяжелые – о грабежах, о расстрелах, о том, что фашисты ищут по домам наших раненых бойцов. Найдут – и хозяевам дома, и раненым бойцам одна Судьба – смерть.

Были, правда, и другие новости. Один из мальчишек с соседней улицы пробил гвоздем железную бочку с бензином. Утром солдаты бросились к бочке, а она пустая. Ох и ругались фашисты!.. А другой мальчишка подставил гвоздь под колесо грузовика. Солдаты сели в грузовик, а только он тронулся, шина сразу же лопнула. Солдаты куда-то очень срочно должны были ехать. Офицер-эсэсовец волосы на себе рвал из-за задержки...

Коля никому из ребят не говорил, конечно, что его брат связан с партизанами, но сам он об этом все время помнил и смотрел на немецких солдат без страха. Ребята ему даже завидовали.

Андрей вернулся лишь через неделю, ночью, и, когда вошел в дом, то остановился у порога и вдруг начал сползать на пол, цепляясь руками за стену.

Коля бросился, к нему. Андрей оттолкнул его и сказал:

– Э-э, ч-черт! Да не ранен я, просто голова закружилась...

Оказалось, что за всю эту неделю он почти ничего не ел.

Коля кормил его чем мог, старался предупредить каждое желание, а потом, хотя эта мысль пришла ему только что, специально, чтобы ободрить старшего брата, сказал:

– А мы из ребят партизанский отряд собираем.

Андрей чуть не подавился картофелиной.

– Что-о? – спросил он.

– Отряд будет – во, – продолжал Коля. – Восемь человек уже набирается.

Андрей сидел с ошеломленным видом.

– А что? – спросил Коля. – Мы что – маленькие?

– Товарищей твоих я не знаю, – заговорил наконец Андрей. – И ты не знаешь. Не спорь – ты же приезжий! Может, они и надежный народ... Ты им про меня ничего не говорил?

– Нет.

– Честно?

– Честное ленинское! Андрей опять помолчал.

– Без дела, конечно, сидеть нельзя, – Андрей понизил голос. – Знаешь, в чем ты можешь партизанам помочь?

– Ну?

– Я тебе адрес дам и пароль скажу. Тут у нас в городе надо еду носить.

– Еду-у? – разочарованно протянул Коля. – Ну да. Картошку вареную, хлеб.

– Картошку... хлеб, – обиженно повторил Коля. – Вы там воевать будете, а мне картошку носить?.. Тоже мне – подвиг какой!

Он увидел, что лицо старшего брата стало суровым, и замолчал.

Андрей вдруг обнял Колю, крепко прижал к себе и шептал ему в самое ухо:

– Коля, милый ты мой, там же раненые красноармейцы в подвале. Верь мне или не верь, а сейчас важней этого дела нет. И подвига большего нет. Это тебе одному доверяется. Никому чтобы... Понял?

– Понял, – сказал Коля дрогнувшим голосом.

– Я на рассвете опять уйду. Теперь надолго и далеко... Но я приду. – За окном где-то на окраине Луги вдруг грохнул взрыв. – Наша работа. Слышишь?

Коля кивнул, соглашаясь.

– Мы придем, – повторил Андрей. – И мы все вернем назад. И за все, за все рассчитаемся.

Коля впервые в жизни увидел слезы в глазах старшего брата.

Улицы Луги безлюдны. Пробредет старуха нищенка. Пройдут строем солдаты.

Жители стараются не выходить из дому ни утром, ни днем. Так безопаснее.

Но Коля идет по городу с ведром. В ведре варенная в мундире картошка, сверху слой сырых мелких картофелин.

Солдат-эсэсовец останавливает его:

– Эй малшйк... Ты куда несешь этот картошек?

– На базар несу, – звонко отвечает Коля. – У меня бабушка болеет, надо молока купить.

– О-о! – восклицает солдат. – Мольоко – надо, яйки – надо, картошек – не надо... Иди, малшик...

И Коля идет дальше.

Гораздо страшнее было, когда задерживали полицаи из местных лужан, продавшихся фашистам. Эти спрашивали грубо:

– Куда идешь, пацан?

– Хозяйка послала картошку продать на базаре.

– Какая хозяйка-то?

– Акимовна.

– Акимовна... картошку, – передразнивал полицай – А небось зайди к вам – и коркой сухой не угостите... Сад у вас есть?

– Какой у нас сад – все деревья посохли, – вздыхает Коля, – да и картошка тоже плохая.

– Как горох картошка, – ворчит полицай. – Ладно, иди...

Коля и на самом деле идет к базару. Там он постоит с ведром минут десять, затем идет дальше. Но если теперь кто-нибудь задерживает его, он отвечает, что купил картошку.

Вот и разрушенный каменный дом. Здесь до войны был дом отдыха. Теперь это груда развалин.

Коля скрывается в этих развалинах, ощупью пробирается темными подвалами. Но вот он у цели. Коля останавливается и негромко свистит по-щеглиному:

– Пюи-пюи-пюи...

Одна из досок, устилающих пол, отодвигается. Тусклый свет коптилки выхватывает из мрака узкую желтую щель.

– Пришел... пришел, – слышит Коля радостный шепот. – Ты просто герой, парень. Уж мы так за тебя боимся, друг...

Коля спрыгивает в подполье. Там самодельные нары и на них пятеро тяжелораненых красноармейцев. Белеют повязки.

Коля выкладывает картошку, ломти хлеба, кусочки мяса и сала – все, что только удалось принести из дома.

Один из красноармейцев, худой как скелет, в изодранной гимнастерке и синих галифе, с лихорадочно блестящими глазами – он здесь за старшего, – с усилием приподнимается и обнимает Колю.

– Мы еще покажем, – говорит он свистящим шепотом. – Мы за все отплатим...

Коле вспоминается, что такие же слова говорил и Андрей перед расставанием.

– Вы лежите, дяденька, у вас же ноги перебитые, – упрашивает Коля.

Он уже знает, что этот человек лейтенант-артиллерист, но не называет его так.

А лейтенант сильно-сильно прижимает Колю к своей груди.

– Ты же нас от смерти спасаешь, – говорит он и вдруг добавляет тихо и нежно: – Сынок... Сынок ты мой...

И все остальные красноармейцы тянутся к Коле, стараются приласкать, погладить по голове. Коля вырывается из их рук, повторяя:

– Да что ж – маленький я, да?..

Затем он торопливо пересказывает все, что услышал па базаре, узнал от ребят, стараясь, конечно, пропускать новости печальные, и уходит.

Однако, прежде чем покинуть развалины санатория, он наполняет ведро щепками и старой бумагой, чтобы, если кто-нибудь спросит у него, что он делал в разрушенном доме, можно было ответить, что собирал топливо... Так ведь делают многие жители.

И вот наконец Коля дома. Входит в комнату, ставит в угол ведро, устало опускается на скамью и только тут улыбается – дело сделано. На сегодня – довольно. А завтра опять опасный путь по улицам города – мимо фашистских солдат, мимо полицаев и эсэсовцев. И это не раз и не два – это каждый день...

В начале октября 1941 года Коля Леонтьев был схвачен эсэсовцами неподалеку от развалин, где скрывались раненые бойцы, и зверски замучен, но не сказал ни слова о том, куда исчез его старший брат и кому сам он ежедневно носил продовольствие.

Так оборвалась эта жизнь.

И так осиротели все щеглы и щеглята.

Евг. Николин
ГВАРДИИ ЮНГА

1

Альке снится сон.

Будто дядя Коля, моторист с бронекатера, спрашивает его, Альку:

– А ну, скажи, юнга, почему моряки носят тельняшки?

Алька вчера впервые в жизни надел новенькую матросскую рубаху. Синие полосы на ней – ярко-ярко-синие, а белые – совсем белоснежные. И ткань, плотная, приятная на ощупь. Он даже во сне чувствует.

– Не знаю, дядя Коля, – отвечает Алька. Он хотя и спит, но хорошо помнит, что дядя Коля – никакой и не дядя, а гвардии старший матрос Потапов. Дядей Колей его зовут потому, что он старше всех на катере. Но «на службе» – Альке очень нравится это слово: «на службе» – к нему так обращаться нельзя. Надо по уставу: товарищ гвардии старший матрос. Это Алька уже усвоил.

Еще он помнит, что теперь служит на бронекатере-92 юнгой. Служит вместе с отцом, Петром Ефимовичем Ольховским. Это такое счастье, что Алька даже улыбается во сне. Правда, отца теперь тоже нельзя называть «папа». Он – гвардии инженер-лейтенант, но какое это имеет значение, если Алькина мечта наконец исполнилась, и он, юнга Олег Ольховский, вместе со взрослыми будет бить фашистов...

– Юнга, подъем, – слышит он совсем над ухом и не может понять, кому принадлежит этот голос.

Алька так и просыпается – с улыбкой. Перед рундучком стоит матрос Алексей Куликов. Это он показывал Альке весь корабль «от киля до клотика», а потом привел его в кубрик – так называется жилое помещение для матросов, – подвел к рундуку и сказал:

– Здесь спать будешь. Ясно?

– Ясно, – мотнул Алька головой.

– Комсомолец?

– Нет еще, – смутился Алька. – Пионер.

– А чего ты смущаешься? – устыдил его Куликов. – Пионер – всем ребятам пример. Так, что ли? Значит, придется тебе быть образцовым юнгой на нашем корабле. Ясно?

– Ясно, товарищ гвардии матрос, – ответил Алька, вытягивая руки по швам.

– Хорошо, юнга, хорошо, – заулыбался Куликов, оценив Алькину выправку; и Алька подумал, что с ним он подружится. Ведь Куликов почти такой же молодой. Ну, года на четыре старше. А с виду совсем как старшеклассник из 288-й школы в Ленинграде, где Алька учился до войны.

И вот теперь Алеша Куликов стоял перед Алькиным рундуком, а юнга вытаращил на него глаза и от удивления не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Вчерашний матрос Куликов в серой брезентовой робе, конечно, отличался от сегодняшнего – в синей форменке и черных брюках с тщательно отглаженным рубчиком. Но не это поразило Альку. На груди у Куликова на маленькой алой планочке висела золотая звездочка Героя, а рядом на большой, тоже алой планке – орден Ленина.

– Герой! – прошептал Алька еле слышно и с испугом подумал, что, должно быть, он еще спит, потому и мерещится всякое.

– Ну, что глаза вытаращил, будто иллюминаторы? – потерял терпение Куликов. – Вставай!

Алька совсем запутался, где сон, а где явь, зажмурился и робко спросил Куликова:

– А вы – во сне или не во сне? И это тоже? – показал он, открыв глаза, на Золотую Звезду и орден.

Куликов расхохотался, да так громко и весело, что стало ясно: не во сне, конечно.

– Ну и здоров же ты спать, юнга, – проговорил Куликов сквозь смех. – И на подъем тяжел. Стотонным краном от подушки не оторвешь. – Потом вдруг стал сразу серьезным и скомандовал: – На зарядку становись! Учти, это все уже наяву происходит, юнга.

Алька выскочил из-под одеяла и начал быстро одеваться. Он никак не мог оторвать глаз от груди Куликова, но не мог и не спросить:

– Так, значит, вы – герой?..

– Герой, герой! – опять весело закричал Куликов. – И ты станешь героем, если не будешь долго под одеялом нежиться. Марш на зарядку!..

Алька, оглядываясь на Куликова, заторопился к трапу.

После зарядки и умывания был подъем флага. Вся команда построилась вдоль борта корабля. И на соседних катерах, которые стояли далеко один от другого, команды тоже строились к подъему флага. Алька стоял «на левом фланге» и не сводил глаз с героя.

«Надо спросить, как он совершил подвиг», – подумал Алька, по в это время на палубу вышел командир бронекатера – лейтенант Чернозубов. Вахтенный Куликов подошел к нему четким шагом и доложил:

– Товарищ, лейтенант, команда бронекатера девяносто два построена к подъему флага.

Командир поздоровался с командой и, выйдя на середину, скомандовал:

– На флаг смирр-но! Флаг поднять!

Алеша Куликов стоял уже у мачты и, как только раздалась команда, стал поднимать флаг. Замер весь экипаж в строю. Командир поднес ладонь к козырьку, отдавая честь корабельному знамени.

2

В крошечной кают-компании о узеньким столиком, привинченным к полу, и такими же узенькими диванчиками вдоль стен страшно тесно. Сидеть за столом приходится, плотно прижавшись друг к другу. Но никто из команды на эту тесноту не в обиде. Даже наоборот, как-то дружнее и веселее за столом, будто собралась здесь одна семья.

Алька сидит тихо-тихо, зажатый между старшиной разведчиков Канареевым и старшиной комендоров Насыровым. У Насырова очень трудное имя-отчество: Набиюла Насибулинович. Алька для тренировки произносит его про себя по слогам. Получается, но только потому что по слогам и медленно. Быстро такое имя не выговоришь. Впрочем, по уставу – утешается Алька – все равно надо обращаться к Насырову: товарищ гвардии старшина первой статьи.

Насыров очень хороший человек. Это видно по глазам. Они у него добрые и внимательные. Насыров не только командир отделения комендоров, но еще парторг катера. Все его очень уважают, и даже лейтенант Чернозубов с ним советуется, как проводить ремонт, кого послать принимать боекомплект.

Катер только вчера, перед тем как Алька попал на него, вернулся с боевого задания. В бою вражеским снарядом была повреждена носовая башня, пулями и осколками изрыта вся надстройка. Алька сам видел пробоины. Взрослые говорят о том, как заделать их, и Алька сидит тихо-тихо, чтобы, не дай бог, его не попросили покинуть кают-компанию, где идет такой серьезный разговор об автогенной сварке, о металле, снарядах.

Но взгляд Чернозубова задерживается на Альке, и командир говорит:

– А с тобой юнга, мы поступим так: будем учить тебя на сигнальщика. Кроме того, ты – правая рука вахтенного. Договорились?

– Договорились! – Алька хочет встать, но это ему не удается из-за тесноты. Да и командир машет ладонью: – Сиди, сиди, юнга.

Опять разговор переходит на катерные дела. Но Альке уже не до них. Как же так? Сигнальщик... Помощник вахтенного... Значит, до оружия его так-таки и не допустят? Юнга, юнга, с досадою думает он. Толку ли в этом звании, если с ним по-прежнему обращаются, как с ребенком! Нет, видно, не дождешься справедливости от взрослых...

Потолок низко навис над беседующими, и, чтоб не было душно, дверь на палубу оставили открытой. Альке не везет: в самом интересном месте разговора, когда взрослые стали вспоминать подробности последнего боя, через эту дверь с палубы доносится голос Куликова:

– Юнга Ольховский, ко мне!

Альке смерть как не хочется уходить из кают-компании, и он секунду медлит, чтобы дослушать, чем же все кончилось. Но лейтенант Чернозубов вдруг умолкает и лезет в карман за портсигаром. Разговор прерывается. Никто не смотрит на Альку, даже отец, который сидит напротив. Но Алька вдруг понимает, что за ним наблюдают и ждут, как он поступит. Алька мучительно краснеет и говорит Канарееву:

– Разрешите выйти, товарищ гвардии старшина второй статьи.

– Пожалуйста, юнга, – отвечает равнодушно Канареев и встает, чтобы выпустить Альку из-за стола.

Алька выходит на палубу и уже не видит, как вслед ему тепло улыбаются сидящие за столом.

Куликов держит в руках половинку красного кирпича.

«И зачем здесь, на боевом корабле, этот кирпич?» – с досадой думает Алька.

Но Куликов как ни в чем не бывало говорит:

– Позавтракал? Ну тогда начнем нашу боевую подготовку. Будем морскую науку изучать. – Куликов протягивает Альке кирпич: – Хорошенько растолки его и продрай рынду. – Он показывает на колокол, висящий на самом носу катера. Рында совсем позеленела за время похода. – А потом я научу тебя, как отбивать склянки. Ясно?

– Ясно, – вздохнул Алька.

Чего уж тут неясного. Не видать ему настоящего дела, как своих ушей.

Натолок Алька кирпичного порошку. Трет рынду, придерживая рукой ее язык, чтобы не бухнула ненароком раскатистым звоном на всю реку, а самому ох как тошно.

И правда, чего ради он на катер стремился? Чтоб воевать, чтоб отомстить проклятым фашистам за все, а тут три эту позеленевшую медяшку... Ведь этак он следующему походу не успеет изучить пулемет и будет «пассажиром» на боевом корабле. Единственным пассажиром!.. Горько Альке. Ожесточенно трет он круглые бока рынды. И почему он родился так поздно? Все его считают маленьким. Даже Куликов. А сам-то давно, что ли, маленьким был? Да и маленькие тоже бывают удаленькие. Алька читал в газете про подвиг юнги торпедного катера – Валерия Лялина. Тому и вовсе только двенадцать лет, а он в Новороссийской операции как отличился! Из команды кого убило, кого ранило. Так Валерий сам вывел катер из боя и на одном моторе привел его на базу. К ордену его представили. А ведь Альке не двенадцать – уже тринадцать лет!

Обидно Альке. И всю свою обиду он вымещает на рынде. Ожесточенно нажимает на тряпицу, обмакнутую в кирпичный порошок. И зелень окиси отступает под его нажимом, открывает сияющую медь.

Альке почему-то вспоминается Ленинград. Вспоминается таким, как он оставил его, уезжая вместе с матерью, братом и сестрой в эвакуацию в глубь страны. Отец в то время уже воевал. Он ушел на фронт добровольцем. Город был притихший, настороженный, ощетинившийся надолбами. Укрепления вокруг Ленинграда строили все горожане. Строила их и мать Альки – Юлия Владиславовна. Далеко теперь мать с братом и сестрой, аж в Костромской области. Еще дальше родной дом, школа на Курляндской улице. Может, и в нее угодил фашистский снаряд или бомба?..

Нет, все-таки это несправедливо, что ему, Альке, не доверяют настоящего мужского дела. «Пойду к командиру жаловаться», – решает Алька и слышит позади себя голос;

– Юнга, хватит, хватит! Так ты в рынде дырку протрешь! Смотри, как сияет!

Алька поворачивается к Куликову и угрюмо смотрит себе под ноги, молчит. Некоторое время молчит, приглядываясь к Альке, и Куликов. Потом с притворным сочувствием спрашивает:

– Ты чем расстроен, юнга? Может, мозоль натер? Так мы сейчас тебя в лазарет.

Ну уж это слишком! Уж Алька-то мозолей не боится. Он не маменькин сыночек. В эвакуации в интернате и пахать приходилось в подсобном хозяйстве, и дрова заготовлять, да и мало ли еще что делать. Алька вытягивает ладони к Куликову.

– Мне мозоли натирать не надо, – говорит он сдавленным голосом. – У меня уже есть.

Куликов берет его ладони в свои, внимательно рассматривает Алькины рабочие мозоли, даже трогает их, а потом говорит уже серьезно и так задушевно, что у Альки внутри что-то вздрагивает:

– Так что же ты загрустил, Олег-Олежка?

Алька молчит, потом справляется с волнением и говорит, совсем потерянный:

– Это что ж, я всегда буду, выходит, драить медяшки? А к пулемету меня и на выстрел не подпустят?

– Ах, вот ты о чем, – сочувственно тянет Куликов, кивая головой. – Видишь, командир с твоим батькой порешили сделать тебя сигнальщиком.

– Знаю, – пренебрежительно говорит Алька.

– Ну, это ты брось! – возмущается Куликов его тоном. – Знаешь, да не все. Сигнальщик в бою – правая рука командира. Неправильно примет приказ – и пиши все пропало, А если сигнальщик хорошо свое дело знает, четко связь держит, – значит, половина победы уже наша. Ясно?

– Ясно, – мрачно отвечает Алька.

– То-то же, – наставительно говорит Куликов и замолкает. Мимо них по палубе проходит Канареев. Когда старшина разведчиков скрывается в кубрике, Куликов наклоняется к Альке и заговорщическим шепотом продолжает: – Ну, а с пулеметом мы так оборудуем дело. Если у тебя семафорная азбука пойдет на лад, то мы потихоньку и пулемет осваивать начнем. Но семафор должен знать на отлично. Ясно?

Алька не смеет поверить своему счастью. Он готов броситься на шею Куликову, этому добрейшему человеку. Он один понял Альку и поможет ему.

– Ясно, товарищ гвардии матрос, – выпаливает Алька во всю силу легких. – Учите меня семафору.

– Вот это дело, – доволен и Куликов.

Вместе они идут в рулевую рубку. Там Алькин шеф вручает ему пару красных флажков и таблицу. На таблице краснофлотец с двумя флажками в руках. Его руки в разных положениях, и каждое такое положение означает букву алфавита и всякие специальные знаки.

В глубине души Алька уверен, что эти флажки – занятие детское и бесполезное. Но если одновременно с семафором изучать и пулемет, – ладно, можно заняться и этой флажной азбукой.