Текст книги "Солнце на стене"

Автор книги: Вильям Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Меня определили на постой к угрюмому мужику, который жил на отшибе. От его избы до леса – сто метров. Мужика звали Климом. Был он широк в кости, прихрамывал на правую ногу – старое ранение – и весь зарос коричневым с сединой волосом. Бороду он редко подстригал, и она росла клочьями.

Клим мне сразу не понравился, в его угрюмой молчаливости было что-то враждебное, но я рассудил, что детей мне с ним не крестить, а ночевать не все ли равно где. Зато жена его была миловидная женщина лет сорока пяти. У нее смуглое лицо и карие глаза. Она работала в овощеводческой бригаде и все успевала делать по дому. Эта редкая работоспособность деревенских женщин меня всегда поражала. Трудиться в поле, ухаживать за скотиной, вести большое хозяйство. А сенокос? Грибы, ягоды?

Клим работал кладовщиком. Детей у них двое: сын в армии и взрослая незамужняя дочь. Ее я еще не видел, но, судя по мутной любительской карточке, вставленной в общую раму, она пошла в отца. Такая же широкая и некрасивая.

Жили они неплохо. Во дворе полно всякой живности: корова и тучный боров, куры, утки, гуси. О питании можно было не думать, об этом позаботился председатель. Климу отпускали на меня продукты. Вернее, Клим сам себе отпускал – он ведь хозяин кладовой.

Тетя Варя – так звали его жену – показала маленькую комнату, но я попросился на сеновал.

Хозяйка проводила меня. Сеновал был просторный. Под самым потолком окошко. Кое-где крыша просвечивает. Пахнет сосновыми досками и сенной трухой. На толстой балке висит связка березовых веников.

– Подойдет, – сказал я, осмотрев новое жилище.

– Я тулуп принесу, будет мягко, – сказала тетя Варя. – Настя спит здесь до первых заморозков.

Настя – это хозяйская дочь.

Тетя Варя прислонилась к косяку. Ей хотелось поговорить. Деревня дальняя, и не так уж часто сюда наведываются из города.

– Почему вашу деревню назвали Крякушино? – спросил я, чтобы поддержать разговор.

– Крякушино и Крякушино, – сказала она. – И при дедушке моем была Крякушино.

– Я думал, у вас уток много.

– Никак охотник? Мой-то тоже охотник… Видал медвежью шкуру на полу? В позапрошлом году свалил мишку. Две кадки мяса насолила. Мясо как говядина. Жестковато, правда. Медведь-то старый был.

Солнце спряталось за лесом. Еще минуту назад оно, огромное, красное, до половины висело над вершинами деревьев. А сейчас лишь желто-красное пламя плескалось над лесом. Я сел на теплый камень, ноги свесил к самой воде. Берег озера пологий, песчаный. А там, где кусты подступили к воде, – обрывистый и неровный. Растопырились в разные стороны облезлые прошлогодние камышовые метелки. Когда дует ветер, из шишек вылетает пушистый рой. Помельтешив над водой, желтый пух медленно опускается.

Хорошо здесь, спокойно, но мысли у меня невеселые. Я должен был жить с Венькой у председателя колхоза. Но пришлось отказаться, потому что гостем председателя был и Сергей Сергеевич. Мне не захотелось жить вместе с доцентом, хотя, по словам Веньки, он остроумный и веселый человек. Ему что-то около сорока, но выглядит гораздо моложе. У него жена учительница и двое ребятишек. Но это не останавливает студенток, им нравится моложавый доцент. Это тоже Венька рассказывал.

Плещется вода о берег. Рядом в кустах устраиваются на ночь птахи. Слышно, как в деревне тягуче скрипит ворот – кто-то достает из колодца воду. Ярко зажглась над озером звезда, будто кто-то там наверху повернул выключатель. Я сижу на камне и слушаю лесные шорохи.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Еще издали я услышал громкие голоса. Спорили наши и деревенские. В сумерках мерцали красные огоньки папирос. У клуба кучкой стояли девчата, дожидались, чем кончится перебранка.

Не хотелось мне влезать в это дело, но и пройти мимо нельзя: чего доброго дойдет до драки, а это совсем ни к чему. Нам жить здесь еще две недели.

Из дома председателя вышел Венька. Он был раскрасневшийся – видно, только что от жаркого самовара отвалился. Увидев меня, Венька подошел.

– Чего они разорались? – спросил он, кивнув в сторону клуба.

– Пошли, а то сцепятся, – сказал я.

– Идиотская привычка – доказывать что-то при помощи кулаков…

– Как будто ты не дрался!

– Это не мой принцип выяснять отношения.

– Ни разу не дрался? – удивился я.

Мы подошли к клубу. Пять наших парней во главе с Володькой Биндо перебранивались с деревенскими. Рослый парень в синем плаще, вращая белками хмельных глаз, наступал на Биндо.

– Мы вас не звали, – бубнил он. – Гляди, живо завернем оглобли…

– Замолкни, тля! – сквозь зубы отвечал Биндо.

– По домам, ребята, – сказал Венька. – Завтра рано вставать.

Рослый парень изловчился и сцапал Биндо за ворот. Рубаха треснула. Володька хмыкнул и замахнулся, но тут я вклинился между ними.

– Погудели и хватит, – сказал я. – Бойцы!

– Пусти, я ему, подлюге, врежу… – стал вырываться Биндо, но я его оттер в сторону.

Рослый парень в плаще косо посмотрел на меня.

– Понаехали тут… Гляди, на горло наступают!

– Дай я ему, фраеру, в лоб закатаю… – шумел за моей спиной Биндо. – Еще за грудки, гад, хватает… Пуговицу оторвал!

– Не от штанов ведь, – сказал я.

Кто-то засмеялся. Негромко так, осторожно. Потом еще кто-то. И я почувствовал, как накалившаяся враждебная атмосфера разрядилась. Зайцев, который сначала неодобрительно поглядывал на меня, ухмыльнулся и, подняв с земли крошечную пуговицу, протянул приятелю.

– Есть тут одна рыжая… – ухмыльнулся он. – Попроси – пришьет.

Ребята еще немного беззлобно потрепались и разошлись. Я так и не понял, из-за чего разгорелся сыр-бор. То ли этот рослый в синем плаще прицепился к Биндо, то ли наоборот.

Поравнявшись с домом председателя, где светились за занавесками два окна, Венька сказал:

– Умеешь ты с ними разговаривать…

– С ними?

– Зайдем к нам? Председатель – отличный мужик.

– А этот… Сергей Сергеевич дома? – спросил я.

– Они дуют чай и спорят о смысле жизни.

– В другой раз когда-нибудь, – сказал я.

В среду в Крякушине объявился Шуруп. Пришел он к вечеру, запыленный, усталый. В новом пиджаке, белой рубашке с бабочкой и серой фетровой шляпе. За спиной гитара в чехле, на плече вещмешок.

Я только что поужинал и сидел у плетня под старым разлапистым кленом с учебником древней истории.

– Знаешь такую пословицу: век учись – дураком умрешь? – услышал я знакомый голос. – И еще: встретились два мудреца. Один говорит: «Я пришел к выводу, что ничего не знаю!» А другой в ответ: «А я и этого не знаю».

На тропинке стоял ухмыляющийся Шуруп. Загорелое лицо, из-под шляпы выглядывает желтая челка.

– Какими судьбами? – поинтересовался я.

– Захотелось к вам, на курорт, – сказал Сашка. – А потом, не могу спать в пустой комнате… Вижу кошмарные сны, будто куда-то бегу, а меня кто-то догоняет, и ноги у меня такие ватные… К чему бы это, а?

– Пойдем к тете Варе, у них есть свободная комната, – сказал я.

– А ты где спишь?

– На сеновале.

– Я с тобой.

– Храпишь ведь, черт!

– Господи, что он такое говорит? – возмутился Сашка.

Я привел его в дом. Хозяева не возражали: пускай живет. Тетя Варя стала собирать на стол: человек с дороги, проголодался. Клим молча рассматривал Шурупа. Цепкие глаза его ощупали Сашку с головы до ног. Он долго смотрел на бабочку с красной булавкой. Мохнатые брови при этом шевелились.

– Гляжу, будто не заводской и не студент?

– Артист, – с достоинством ответил Шуруп.

– Пляшешь али поешь?

– На все руки от скуки…

– Дом не подожги, артист, – сказал хозяин и, покачав головой, ушел.

Я отправил Шурупа к Веньке. Пусть покажется, потом надо зайти к председателю, чтобы на довольствие поставил.

– Я попрошусь к тебе на машину, – сказал Шуруп.

– Ладно, – ответил я. Вот удивится Венька, когда его увидит!

Нас будит тетя Варя. Только-только солнце взойдет, а она уже стучит в гулкую бревенчатую стену. Глаза не разлепить, хочется спрятаться подальше от этого неумолимого стука. Зарыться в желтый тулуп и спать, спать, спать. В городе никогда так рано не встают. Я поднимаю голову, хлопаю глазами. В сарае полумрак. Чмокает во сне Шуруп. Я окончательно просыпаюсь и с удовольствием запускаю подушкой в Сашку. Он любит поспать еще больше, чем я. Подушкой Шурупа не прошибешь. Я встаю и, схватив его за ногу, стаскиваю с сена на пол. Шуруп трясет головой, отмахивается, потом вскакивает и, нашарив одежду, начинает быстро одеваться.

– Домой… В город! – бормочет он. – Немедленно! Я думал, здесь санаторий, а они вон что выдумали – такую рань будить! Где мои штаны, проклятье?

Я помираю со смеху. Все это Шуруп говорит с полузакрытыми глазами. На щеке багровое пятно – след жесткой подушки.

Мы плещемся у колодца. Там всегда стоит большая деревянная бочка с водой. Но я достаю бадьей ледяную, колодезную. С удовольствием обеими пригоршнями брызгаю на грудь, лицо. Сон снимает как рукой. Сашка боится холодной воды. Он черпает белой алюминиевой кружкой из бочки и осторожно льет на шею.

Над озером густой молочный туман. Роса, как кипятком, обжигает ноги. Прохладно. Но деревня не спит. Скрипят ворота, выпуская на волю скотину. В чистом утреннем раздолье слышны голоса. Кудахчут куры, бубнят гуси. Хлопают крыльями утки, крякают. Их не видно: над речкой тоже туман.

– Доброе утро! – слышу певучий голос. Поднимаю голову, но ничего не вижу: мыльная пена залепила глаза. Я фыркаю и прямо из бочки брызгаю на лицо, а звонкий девичий смех горохом рассыпается по двору. Наконец открываю глаза и вижу статную рыжеволосую девушку. Она в сером халате, завязанном тесемками на спине, и переднике. На ногах резиновые сапоги. Девушка смеется, и ее белые зубы блестят. Лицо чистое, свежее. Это она, рыжая русалка, которую я видел у бани…

– Здравствуйте, – с опозданием отвечаю я.

Шуруп прикладывает руку к голой груди и кланяется.

Так это и есть Настя? А кто же тогда изображен на фотокарточке в общей семейной рамке? Настя совсем не похожа на отца. Зато от матери что-то есть в ней.

– Полить? – спрашивает она.

Шуруп подставляет руки. Настя черпает из бадьи ледяную воду и щедро льет Сашке на спину. У того даже пупырышки выскочили на коже. Он передергивает плечами, но виду не подает и криво улыбается.

– Ого водичка! – стуча зубами, говорит Шуруп.

– Вы правда артист? – спрашивает Настя и опрокидывает Сашке на шею полную кружку воды.

«Артист» так и подпрыгивает.

– Спасибо! – кричит он, заметив, что она снова окунула запотевшую кружку в бадью.

– Выступите в нашем клубе? Ладно?

Сашка сосредоточенно вытирается жестким полотенцем. Он набивает себе цену.

– В субботу, – не отстает Настя.

– А как у вас зал? – спрашивает Шуруп. – Акустика и все такое?

– У нас Александрович выступал, – отвечает Настя.

– Гм, я подумаю, – говорит Сашка.

– В субботу, – говорит Настя и поворачивается к нам спиной. Походка у нее как у павы. Не идет, а плывет по воздуху. И волосы блестят жаркой медью.

– Эх, пропала моя молодость! – говорит Шуруп, с восхищением глядя ей вслед.

Я вожу на поле минеральные удобрения. Они свалены в коричневых бумажных мешках у зернохранилища. Ребята грузят мешки в кузов. Среди них и Шуруп. Венька с председателем уехал в третью бригаду.

От зернохранилища до вспаханного поля ровно четыре километра. Проверено по спидометру.

Парни бросают в кузов тяжелые мешки. Зеленая суперфосфатная пыль припорошила их лбы и щеки. Биндо не смотрит в мою сторону: зуб имеет за вчерашнее. Не дал, видишь ли, ему показать себя перед ребятами. Таскает мешки с ленцой, не по нутру ему эта работа. Вон как кривит губы и нос воротит в сторону.

Машина нагружена. Я сажусь в кабину и жму на поле. Там ждут меня студентки. Среди них только три парня. Один еще ничего, может мешки ворочать, а двое никуда не годятся. Один тощий и долговязый, в очках, а другой маленький, узкоплечий. Правда, без очков. Венька сказал, что длинный – чемпион города по шахматам. Человек привык дело иметь с пешками да ладьями, а тут суперфосфат!

Я еще издали вижу черные жирные борозды, припорошенные зеленым порошком. По полю двигаются тоненькие фигурки девушек. В руках у них корзины. Они высыпают удобрения на землю. Оля в черной рубашке и брюках. Взглянула в мою сторону и отвернулась. Рядом с ней длинная Нонна. Она поднимает руку и, улыбаясь, машет. Нонна не прочь поближе познакомиться со мной.

Сегодня вечером зайду к ним и приглашу Олю погулять. На дню по десять раз встречаемся, поздороваемся, ну, бывает, перекинемся двумя-тремя незначительными словами – и все…

– Трогай! Ямщик! – грохнул кулаком по железной крыше кабины долговязый. Я и не заметил, как они разгрузили машину. Иногда помогаю им, а тут вот задумался.

Я вылез из кабины, подошел к ним. У ребят жалкий вид. Порошок облепил их потные плечи. У долговязого даже на очках пыль. Я попросил закурить. Мои сигареты кончились по дороге. Из трех парней курил самый маленький. Причем курил «Казбек». А это первый признак, что он начинающий курильщик. Когда научится, перейдет на сигареты.

– Много там еще этой заразы? – спросил чемпион города по шахматам.

– Завтра сев, – сказал я.

Ребята повеселели. Им до чертиков надоело возиться с суперфосфатом. Зерно – другое дело. Зерно не лезет в нос, не щиплет глаза.

– Сергей Сергеевич сказал, на днях будем картошку сажать, – сообщил Малыш, затягиваясь до слез папиросой, которая торчала у него изо рта как белая камышина.

– Сергей Сергеевич… А кто это? – равнодушно спросил я, глядя на поле.

– Наш доцент, – сказал Крепыш.

– Что-то не видно его здесь… Наверное, все больше с девчонками?

– Они сами за ним бегают, – сказал Малыш.

– Он ведь седой.

– Дорогой мой, – снисходительно заметил Долговязый, – теперь девушки умные пошли… Какой прок им крутить любовь с нами? В ресторан не пригласишь: у бедного студента грош в кармане – вошь на аркане. А доцент – кандидат наук, у него одна зарплата триста рублей. Вот и липнут наши девочки к разным солидным дядям.

– Ты имеешь в виду свою Нельку? – спросил Крепыш.

– С Нелькой у нас все покончено, – сказал Долговязый.

– Она выходит замуж за директора мясокомбината, – пояснил мне Малыш.

– За колбасника, – презрительно сказал Долговязый.

– А Оля Мороз… Что у нее с доцентом? – спросил я.

– Все они одинаковые, – сказал Долговязый.

– Сравнил Олю и Нельку! – сказал Крепыш. – Твоя Нелька…

– Она не моя – запомни! – повысил голос Долговязый.

– И давно Оля с доцентом? – спросил я.

– Если хочешь знать, я сам порвал с Нелькой, – завелся Долговязый. – Еще до того, как она познакомилась с колбасником…

– Оля с доцентом! – усмехнулся Крепыш. – Оля ни с кем.

– Он за ней целый год потихоньку ухлестывал, – пояснил Малыш.

– Ты лучше помалкивай, теленок, – оборвал Крепыш.

– А что, неправда? – спросил Малыш.

– Кстати, Нелька приходила ко мне, – сказал Долговязый. – Если бы я захотел, она бросила бы этого колбасника.

– Я видел его – симпатичный парень, – сказал Малыш. – Год назад закончил финансово-экономический.

Мне надоело слушать их перепалку, я придавил каблуком окурок и полез в кабину.

В деревне, посредине дороги, стоял курчавый мальчишка лет шести и целился в меня из рогатки. Я остановился и крикнул:

– Ну-ну, не балуй!

Мальчишка рукавом вытер нос и, не опуская рогатку, спросил:

– Прокатишь?

– Как звать-то?

– Прокатишь, говорю? – спросил мальчишка и снова прицелился.

– Сдаюсь, – сказал я и распахнул дверцу.

Мальчишка был в ситцевой рубахе и разодранных на коленях штанах. Он подошел поближе, босой ногой постучал по скату, потом, сложив ладонь дощечкой, протянул.

– Я понарошке, – сказал он. – Не стал бы в тебя пулять, что я, дурак? Меня и так все катают…

Мальчишку звали Гришей. Как только машина тронулась, он с ходу стал выкладывать все новости: вчера лисица утащила у соседки с гнезда наседку, бригадир Сидоров поругался с женой и ушел спать в хлев. Овцы ему все лицо облизали. Вьетнамцы сбили пять американских самолетов. И скоро у Гриши будет младший брат – утром мамку в больницу увезли.

Навстречу нам попались доярки. Среди них я увидел Настю. Покачиваясь, она несла обвязанный платком подойник на сгибе локтя.

– Хорошая девка Настя? – спросил я.

– Девка как девка, – ответил Гриша. – А ты на нее не заглядывайся, не то Длинный холку намылит.

– Я тоже длинный, – сказал я.

– Он длиннее… Как даст, так с копыт долой.

– Серьезный у вас народ, – сказал я.

– В прошлом году к тете Мане сын приезжал из города, так Настя ему за что-то всю харю расцарапала.

– Ай да Настя!

– Она и тебе может.

– Мне-то за что?

– Мало ли за что, – сказал Гриша.

Сделав еще несколько рейсов с веселым парнишкой Гришей, я захватил с поля студенток, и мы вернулись в Крякушино. Гриша что-то рассказывал про глухую старуху, которая умеет заговорами бородавки выводить, но я не слушал. Там, в кузове, Оля… Сегодня приглашу ее погулять. Хорошо бы лодку раздобыть и поплавать по озеру.

Я поставил машину возле правления. На бревнах, умытые, в чистых рубахах, сидели наши ребята. Шуруп в центре. В руках гитара. При виде студенток глаза у парней заиграли. Биндо, принаряженный, причесанный, рядом Зайцев. Ишь как спелись!

Девушки отправились по своим квартирам. Им нужно умыться и тоже переодеться.

Насти дома не было. Тетя Варя пожаловалась, что она днюет и ночует на ферме. Там еще две коровы не отелились, ждут со дня на день. Вот она и живет там. Прибежит домой, на ходу перекусит – и опять на ферму. И ничего девке не делается – все такая же румяная с лица. Вот что значит молодость! Я сказал тете Варе, что уж ей-то грех на старость жаловаться. Сама еще хоть куда. Тетя Варя засмущалась, махнула рукой: «Куда уж нам… Пора на печку, уже песок сыплется…» Но по лицу было видно, что мой грубоватый комплимент пришелся ей по душе.

Я поужинал и вышел на улицу. Тетя Варя сказала, что Сашка схватил гитару и убежал в клуб. И даже ужинать не стал.

Вечер по-летнему теплый. Над головой жужжат майские жуки. Того и гляди, какой-нибудь ошалевший жук залепит в лоб. Навстречу попалась молодая женщина с двумя корзинами на коромысле. Белье на речке полоскала. Мимо со смехом прошли девушки. Держат путь к клубу. Там уже пиликает гармошка. Не усидит нынче Настя на ферме, прибежит поплясать.

А вот и дом древней старухи, где живут студентки. Плетень провис, скамейка покосилась. Высокая береза заслонила полдома. Майские жуки с лету шлепаются в листья и падают на землю. Немного повозившись в песке, распахивают жесткие красноватые крылья и снова взлетают вертикально вверх, как вертолеты.

На стеклах красный отблеск заката. Я слышу за окном девичьи голоса. Подождать, пока выйдут, или постучаться? Скрипнула дверь, послышался стук каблуков. Мне захотелось спрятаться за березу. Из сеней вышли три девушки. Оли среди них не было. Нонна, увидев меня, сказала:

– Я вас догоню, девочки!

Студентки с любопытством посмотрели на меня, переглянулись и, без всякого повода рассмеявшись – есть такая привычка у девчонок, – вышли на тропинку.

Нонна присела рядом.

– Ее ждешь? – спросила она.

– Позови, – попросил я.

Нонна вытянула длинную ногу и царапнула острым изогнутым каблуком землю. Прядь черных прямых волос спустилась на ухо. От нее пахло хорошими духами.

– Ты танцуешь? – спросила она.

– А ну их, эти танцы, – сказал я.

Над головой зашумела береза. С озера подул ветер. И сразу стало сумрачно. Я взглянул на небо: на западе темнели тучи. Не было бы ночью дождя. С грозой.

– Она не пойдет на танцы? – спросил я.

– Ее нет, – сказала Нонна, глядя на острые носки своих модных туфель.

– Где же она?

– Ты сам знаешь…

– Вы все помешались на нем, – сказал я.

– Обаятельный мужчина… Но…

– Он уже занят…

– Я не это хотела сказать… Мне нравятся мужчины… ну, например, такие, как ты.

– Я должен встать и поцеловать тебе ручку… Понимаешь, у меня плохие манеры.

– Не нужно ручки целовать, – сказала Нонна.

Она сидела рядом, положив ногу на ногу. На губах непонятная усмешка.

– Чаще всего, Андрей, в жизни бывает так: если он ей нравится, она ему нет. И наоборот. Может быть, ты думаешь иначе?

Я повернулся к ней, обнял за узкие плечи и придвинул к себе. Глаза ее были совсем близко. И в них все та же непонятная усмешка.

– Хочешь, я тебя возьму на руки и унесу в поле? Туда, где эти большие камни… Я позову Сашку Шурупа, и он будет играть. Луна, поле, камни и мы. Мы будем танцевать до утра… Хочешь?

Она осторожно высвободилась из моих рук. Поднялась. Высокая, тоненькая. Ее талию можно двумя ладонями обхватить. Волосы короткие и прямые, как у мальчишки.

– У тебя нехорошие глаза, Андрей, – сказала она.

– Иди на танцы.

Нонна подошла к калитке, остановилась. Покачиваясь на каблуках, посмотрела на меня.

– Ты лучше иди в поле один, – сказала она. – Может быть, их там встретишь…

– Говори, говори… – сказал я.

– Я сказала, что мне нравятся такие мужчины, как ты, но это не значит, что именно ты мне нравишься.

Рассмеялась, стукнула калиткой и легкой тенью исчезла в лунных сумерках. У клуба под Сашкину гитару затянули песню… Какой-то бедолага-жук, увлекшийся погоней за своей жучихой, шлепнулся о дерево и свалился мне на голову. Я снял его и подбросил вверх. Жук включил мотор и полетел за первой попавшейся жучихой.

Я все-таки дождался ее. На этой самой покосившейся скамейке. Старуха давным-давно заснула, и ее переливчатый храп тревожил тишину старого дома. Гармошка перекочевала к речке. А гитара умолкла. Нонна и ее подружки еще не вернулись. Из темноты теплой ночи доносился девичий смех, свист, дробный топот.

Береза шумела надо мной, но гроза так и не собралась. Тучи прошли мимо, и в звездном небе величаво засияла луна. Она облила голубовато-серебристым светом крытые дранкой крыши домов, пронизала насквозь листву. Луна выкупалась в речке, вышла на берег и поочередно заглянула во все глубокие колодцы.

Первым пришел из леса он. Если бы я не смотрел в ту сторону, то ни за что не увидел бы его. Он был в плаще, как испанский идальго, и лишь лицо смутно белело. Он остановился, взглянул в ту сторону, где играла гармонь, и отворил калитку председательского дома. Глухо стукнула в сенях дверь, и все затихло.

А потом пришла она. Сначала из тени вымахнула кошка. Два зеленых светофора одновременно зажглись и погасли. Ольга шла быстро и легко. Она была в брюках и куртке с большими металлическими пуговицами. На каждой пуговице – маленькая луна.

Увидев меня, она села на скамейку и, откинувшись назад, долго смотрела на луну. Из леса донесся тоскливый крик.

– Как человек, – сказала она.

Я молчал. По лицу было видно, что она счастлива: глаза сияют, как звезды первой величины, губы улыбаются.

– Андрей, ты заметил, что деревья в лесу ночью кажутся в два раза толще?

– Ты даже это заметила?

Она взглянула на меня, улыбнулась.

– Почему бы тебе не поухаживать за Нонной? Ты ей нравишься…

– Мне нравишься ты, – сказал я.

– Я тебе очень сочувствую, Андрей… Мне тоже нравится один человек, а вот нравлюсь ли я ему – не убеждена.

– Нравишься.

– Ты добрый, – улыбнулась она.

На душе у меня было пусто. И этот теплый весенний вечер, майские жуки, шумящая береза – все это показалось неестественным, как декорации в театре. А я актер, с треском проваливший свою роль.

Снова в лесу крикнул филин. И как мне послышалось, очень сочувственно. А Оля сидела рядом, смотрела на звезды и улыбалась. Я понимал, что мне лучше всего встать и уйти. На старый сеновал. Закутаться с головой в тулуп и лежать. Можно пойти в клуб. Ребята найдут выпить, позову Нонну и буду бродить с ней по темным улицам и изливать свою горечь…

– Ты целовалась с ним? – спросил я.

– Не говори глупости… Посмотри, какая удивительная луна сегодня. А звезды смеются…

– Надо мной, – сказал я.

– Хочешь, поцелую?

– Как сестра или как мать?

– Напрасно стараешься – сегодня ты меня не разозлишь.

– А что, если я дам ему в морду?

– Вот что: уходи!

– Ладно, – сказал я, поднимаясь.

Она тоже встала. Я приблизился к ней и стал смотреть в глаза. Она спокойно выдержала мой взгляд. Припухлые губы чуть улыбались. Я вдруг вспомнил азиатскую пустыню, которую исколесил с экспедицией. Возьмешь в ладонь желтый песок, сожмешь кулак – и песок, просачиваясь сквозь пальцы, медленно уходит. Нечто подобное я испытывал сейчас, глядя в Олины глаза.

– Ты мне нравишься, Андрей, – сказала она. – Если бы ты стал ухаживать за Нонной, я, наверное, ревновала бы… Ну, поцелуй же меня!

Я ошеломлен. С минуту стою как чурбан.

– А как же он? – задаю я глупый вопрос.

Обеими руками она отталкивает меня и говорит:

– Этот мир населен мужчинами-дураками… Ты ведь любишь меня. Ну вот, я рядом. Я хочу, чтобы ты меня поцеловал… Не спрашивал ни о чем, а поцеловал!

Мне показалось, что она сейчас заплачет. Но я не мог ее поцеловать. Какой-то бес сидел во мне.

– Ты ведь была с ним, – хриплым, незнакомым голосом сказал я.

– Я люблю его, – шепотом сказала она. – Тысячу лет!

Я все-таки разозлил ее. Она метнула на меня полный презрения взгляд и побежала по тропинке к крыльцу. Отворив дверь, обернулась.

– Но я с ним еще не целовалась, дурак, – сказала она. – Ни разу.

Хлопнула дверь, и стало тихо. Звезды над головой смеялись. Хохотали до упаду. Послышался негромкий треск. Или жук стукнулся о ствол, или вылупился на свет божий запоздалый березовый лист.