Текст книги "Беспощадная бойня Восточного фронта"

Автор книги: Вилли Вольфзангер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

С бабьего лета начиналась осень. Но на реке Сан продолжалось наводнение. Мост у Ярослава был взорван во время отступления и лишь частично подремонтированный стал опасен для перехода. Течение частично разрушило опоры, и доски обрушились в поток, дамба оказалась размытой и постепенно обрушивалась.

Мы шли под моросящим дождем пилить строевой лес, чтобы потом укреплять им мост и дамбу. Город Ярослав исчезал в стене дождя. Размытые луга, пастбища, группы деревьев и хаты оставались у нас позади. К полудню мы подходили к реке. В темноте среди грозовых облаков на западе появилась радуга, а потом и бледное солнце послало свои лучи на поля. Лужайки на берегу отражались в мрачной, желтой и грязно-серой воде. Затопленные кусты поднимались из реки и собирали вокруг себя хлопья пены среди ветвей. Восточный ландшафт создавал у нас мрачное настроение: пустотой, широкий, скрывавшийся в полумраке, дополняемый остатками сломанного моста. Все это создавало тяжелую картину для нас, чуждых этой стране, и порождало ощущение потерянности. Теперь я ясно понимал, как далеко лежала от меня родина. Меня принимала чужая страна, где не было жизни, где можно было только умирать или вечно бродить, как Агасфер среди теней, привидений в хоре смерти и ночного ветра холмов, одиноко на краю земли. Только в палатке солдат мог кое-как прийти в себя. Ее ставили на одну ночь, потом разбирали и переносили на другое место. И только могила могла прекратить тоску и страдание, страх и одиночество. Здесь все бытие становилось сплошным заблуждением и казалось каким-то сном. Ни о какой романтике, ни о каких-то там приключениях не приходилось и думать. Месяц за месяцем однообразно шли по кругу. Все повторялось снова и снова. Лицо утрачивало прежние черты, скрыв их под маской.

Итак, я вступал в свою новую жизнь, путаясь в заблуждениях и противоречиях.

Мы начинали нашу работу. С лодок и плотов проложили новые фундаменты, укрепили их сплавным лесом, восстановили опоры, натянули тросы и закрепили на дне камнями. Приходилось предпринимать отчаянные усилия, работая в бурных потоках воды и пены. Однако к вечеру мост был спасен.

Все это время нас опекали железнодорожники. Благодаря им мы впервые снова сытно поели. Луна освещала землю каким-то нереальным светом. Я с наслаждением вдыхал прохладный воздух, воспринимая его как посланца лучшей, более прекрасной жизни.

Я все время размышлял о будущем. Меня одолевало непреодолимое желание познать все новое, странное и чужое, все то, что вновь вошло в мою жизнь. Тоска по прошлому чередовалась со странным удовольствием ото всего, что противоречило мне и, казалось, насмехалось надо мной. Я ждал чего-то невероятного, невозможного, что не соответствовало моей натуре, пытаясь перебороть себя. Начал с того, что попытался видеть во всем, что происходило со мной, всего лишь интересное приключение, придуманное мною. Меня можно было унижать. Я позволял сталкивать себя в бурный поток и ждал, какое проплывающее мимо дерево спасет меня или же появится лодка, которая доставит на берег. Я расценивал все эти мысли, как спасительный авантюризм.

Неизвестное, все то, что предстояло мне, пока еще не проявлялось ни в какой форме. Я только готовился к этой последней инстанции. Наконец она наступила.

Мы получили приказ двигаться дальше. Я без сожаления попрощался с Ярославом.

Печальная, однообразная страна оставалась позади. Бабье лето уходило с полей. Пылала огнем ржаво-красная листва на деревьях, пожухли кустарники и трава. Солнце поднималось в бескрайней тишине из завесы тумана. Время от времени мимо нас проплывали одинокие хутора. Разрушенные мосты и руины домов говорили о войне. Бесконечные поля и деревни тянулись вдоль холмов, дети пасли скотину на лугах. Вдаль простирались широкие дороги. Поздняя осень погружала все это в печальные краски. Деревни словно вымерли. Создавалось впечатление, что и все их жители погибли.

В Фастове[8]8
  Это место находилось примерно в 50 км юго-западнее Киева и было занято вермахтом 19.9.1941 года. Вольфзангер прибывает сюда на несколько дней позже.


[Закрыть] мы разгрузились. Я попрощался с поездом, в котором ехал, и всем, что было раньше в моей жизни. Свеча догорала…

РУССКИЕ СТРАСТИ.

Россия. Здесь для нас начиналась война. Немецкие солдаты словно бы въезжали в закрытую галерею русской страны и русского народа. Мы встречали только женщин и стариков, взрослые жители либо убежали, либо спрятались от победителей. Но если мы не верили раньше рассказам мужиков,[9]9
  Крестьян.


[Закрыть] то теперь увидели все своими глазами. Этот многонациональный народ пережил много страданий в своей истории, хотя ему и не подобало нести венец мученика. Так же, как и мы, он склонял голову перед законом. И не только раздоры, отчаяние, жестокость, унижение и многочисленные поборы составляли его страдание, о чем рассказывали нам наши писатели и поэты. Крестьянин, пребывавший в бедности и нищете, запущенности и лени, вечный раб нес свое безмолвное, животное горе под гнетом царей, кнута помещика, а в дальнейшем и при советской власти, насильно согнанный в колхозы. Он страдал от жестокой зимы, от постоянных обманов и сам стал жестоким и хитрым. Находясь на перепутье между Азией и Европой, этот народ на протяжении ста прошедших поколений имел постоянно одно и то же лицо.

Мы видели, в какой нужде и нищете пребывал русский крестьянин, а война, которую мы принесли ему, еще усугубила его страдания. Преступная страсть забросила нас на его территорию. Мы маршировали.

Фастов. Перед железнодорожной станцией раскинулась большая равнина, от которой мимо небольших холмов и полей шла прямая дорога. Вперед, и только вперед – это стало теперь нашей русской мелодией. Мы шли мимо полей, пашен и лугов. Очень редко попадался кустарник или же вдали виднелся дом. Солнце пылало, из-под наших сапог поднималась пыль. Мы тащили на себе каски, ранцы и винтовки. Шли, не соблюдая строя. Как только прозвучала команда на привал, падали на обочину дороги, на пыльную траву. По приказу с трудом поднимались и тащились дальше по дороге. Я сильно отстал, чувствовал себя плохо, вероятно, получив тепловой удар. В маленькой группе таких же отставших от общей колонны солдат, как и я, мы добрались до деревни, где рота стала на постой, и упали от усталости в каком-то амбаре. Мы были не в состоянии даже поесть, хотя и получили паек, только попили и заснули в свинцовой усталости.

Утром прибыли грузовики и скрасили нам мучительный марш. Мы ехали к Киеву,[10]10
  За день до прибытия сюда Вольфзангера (28.9.1941) в захваченном немецкой армией Киеве, к востоку от города, заканчивалось одно из самых больших сражений на окружение. Более 665 ООО советских солдат попало в плен. Как сообщает Вольфзангер в своих письмах, он встретил немного позже проходящую мимо колонну из 10 ООО оборванных пленников. В то время как Вольфзангер направлялся из Киева на восток, за линией фронта начинается жестокое преследование украинских евреев. В овраге Бабий Яр было расстреляно более 30 ООО киевских евреев.


[Закрыть] войдя в состав 14-й роты 279-й пехотной дивизии, 19-го пехотного дивизиона. Здесь я начал свой путь на войну, в русское сумасбродство.

Ночь мы провели в Киеве. Но уже утром отправились в путь. Еще не рассвело, когда мы, дрожа от холода, остановились надолго у моста через Днепр. Сильный ветер дул с реки. Колонны дивизии начали переправляться через Днепр. Лошади тянули орудия, машины с боеприпасами, палатками, ранцами и прочим имуществом сопровождали каждую из небольших противотанковых пушек. В полдень походная кухня проехала мимо колонны, и на первом же коротком привале повара стали выдавать горячую пищу. Где-то вдали проходил фронт. Нам сказали, что немецкие моторизированные войска преследуют русских. Мы не знали, куда идем и с какой целью. Вечером мы ставили палатки или ночевали в избах, на соломе, каждый раз падая от усталости.

Медленно, но верно шли мы навстречу грандиозным сражениям. Солнце палило. Пот и пыль покрывали лица, но этот марш и эта дорога, казалось, не имели конца. Низкие хаты, обмазанные известью, располагавшиеся между фруктовыми деревьями и озерками, уходили в бесконечность. Красивые женщины в пестрых косынках частенько стояли босиком вдоль широких улиц. Мужчины попадались очень редко.

Мы все шли и шли. Ноги болели нестерпимо, дыхание было затруднено, и мы с трудом добирались до привала. Каждый вечер становился передышкой от этого тяжелого марша. Я чувствовал себя чужим в этой стране. Россия.

Наконец нам предоставили день отдыха. Освещенная солнцем деревенька, вся в яблонях и тополях, приняла нас. Мы смогли умыться и залечь спать, наше белье постирали и кое-что приготовили из реквизированных яиц и муки. Некоторые дома выглядели совсем неплохо, утопая в зелени садов. Но в большинстве случаев это были безобразные хижины, где четверо, шестеро или даже десятеро человек жили в одной тесной и низкой комнате. Они были построены из бруса, обмазаны глиной, а стыки заткнуты мхом. Внутри было сыро и неуютно. Покрашенные дома почти не встречались. Крыши, как правило, крыты соломой. В избах много места занимала выложенная из кирпича и обмазанная глиной большая печь, на которой спали жители. Мыши шелестели в соломе и в пыли на земляном полу. В помещениях можно было увидеть лишь скамьи вдоль стен и стол. Очень редко кровать или лежанка у печи. В жилых домах содержались кролики и свиньи. Было полно клопов, которые одолевали нас ночью, и блох. Они не давали спать, а вши надолго поселились в наших мундирах. Пауки, мухи, мокрицы и тараканы бегали по столам, по нашим рукам и лицам. Освещались избы керосиновыми лампами. Женщины, когда мы входили в избы, зажигали свечи перед иконами и прятали Библию на маленьком угловом столике между искусственными цветами. На стенах висели литографии с изображениями мадонн и святых. Иконы, обрамленные золотой фольгой, были помещены в деревянные ящики. Некоторые женщины носили на груди маленький крест на цепочке и крестились перед едой. Их время проходило между сном и бездельем. Зимой никакие работы не велись, осенью же ее было совсем мало. Вся их пища состояла из картофеля и кислого хлеба. В хозяйстве обычно имелось несколько куриц, гусей. Иногда корова или свинья. Однако крестьяне были сильны и здоровы. Для этих людей все их существование казалось привычным и составляло каждодневную жизнь. Они едва ли замечали свою убогость, грязь и бедность.

Мы шли дальше.

Начались дожди. Наши сапоги скользили по траве и глине. Дороги размокли. Снег, град и штормовой ветер бесчинствовали в полную силу. С первых чисел октября здесь уже начался зимний сезон. Улицы покрылись размокшим снегом, и мы с трудом пробирались далее от деревни к деревне. В Глухове отдыхали один день, затем ночевали в Кутоке и понятия не имели, где будем проводить следующую ночь.

Мы были баловнями судьбы и пока знали только ту цель, к которой должны были прийти. Война еще не коснулась нас, наши услуги ей пока не требовались, враг был пока далек, но путь, по которому мы шли, оказался довольно тяжелым. Мы шли, буквально утопая в грязи. Наши орудия и телеги с боеприпасами застревали в болоте, лошади падали, справляясь лишь с легкими грузами. Продовольственное снабжение почти прекратилось. Когда одна за другой начали падать лошади, их пристреливали. Мы заменяли их более выносливыми русскими лошадьми, которых отлавливали в поле или же реквизировали на крестьянских дворах. Лошади гибли не только от упадка сил, но и умирали с голоду, их кости выпирали из тощих и грязных шкур.[11]11
  Когда Вольфзангер попадает в Глухов (14.10.1941) (согласно картам армии вермахта, название такое же), немецкое продвижение замедляется. Это объясняется непроходимостью дорог, грязью, первыми снегопадами и истощением солдат. Начиная с середины октября поступает приказ командования группы армий «Центр» продолжить наступление на Москву (операция «Тайфун»).


[Закрыть]

Наши плащ-палатки и шинели стали влажными, глыбы глины застыли на сырых сапогах. Ноги, постоянно мокрые, опухали и гноились. Этому способствовали также укусы вшей. Но мы продолжали идти, спотыкаясь и шатаясь. Вытаскивали телеги из грязи и тупо шагали и в ливень, и в мокрый снег, и во время ночных заморозков.

Нас спасали от отчаяния лишь рощи с соснами, буками, кустарниками ольхи, попадавшиеся среди равнины. Но затем дорога ширилась, и мы вновь утопали в болоте. Ночевали у крестьян, которые помнили немецких военнопленных Первой мировой войны. Они были очень любезны, старались нас угостить и жаловались на жизнь у себя на родине. Однако мы не имели возможности делать какие-либо сравнения.

Тронутые морозцем покрасневшие клены и высокие березы с последними желтыми листьями осыпал легкий снежок. Но нам было не до красот природы. Мы были голодны. Повара резали крупный рогатый скот и свиней и повсюду реквизировали горох, бобы и огурцы. Но этого жалкого продовольствия не хватало даже на полуденный суп. Поэтому мы отбирали у женщин и детей последний кусок хлеба, курицу или гуся. Это позволяло нам пополнять те незначительные запасы масла или смальца, которые еще оставались в полку. Мы нагружали телеги шпиком и мукой, которые отбирали у населения. Пили крестьянское молоко и варили пищу в их же печках. Отбирали мед в ульях, искали и находили яйца. Ни на слезы, ни на мольбы, ни на проклятия никто не обращал внимания. Мы были победителями, война извиняла грабеж, требовала жестокости, и инстинкт самосохранения не отягощал совесть. Женщины и дети должны были носить воду, чтобы поить наших лошадей, следить за тем, чтобы в печах не угасал огонь, чистить картошку. Мы снимали с крыш солому для лошадей и для своих постелей или же прогоняли хозяев с их кроватей и спали на них сами.

Дорога теперь шла среди холмов. Деревни становились еще более бедными, а грязи становилось все больше. Люди и лошади были на пределе своих сил. Грузовики и танки головных дозоров тонули в болоте. Движение останавливалось. Мы занимали очередную деревню и отдыхали в ней. Но больше всего страдали от голода. В животах было пусто. Приходилось поститься и терпеть невыносимые боли в желудке.

В одной из деревень мы застряли на долгое время. Выгоняли женщин из домов, заставляя их ютиться в трущобах. Не щадили ни беременных, ни слепых. Больных детей выбрасывали из домов в дождь, и для некоторых из них единственным пристанищем оставалась только конюшня или амбар, где они валялись вместе с нашими лошадьми. Мы убирали в комнатах, обогревали их и снабжали себя продовольствием из крестьянских запасов. Искали и находили картофель, сало и хлеб. Курили махорку[12]12
  Неполноценный табак, который возделывается в России и Восточной Европе.


[Закрыть] или крепкий русский табак. Жили так, не думая о голоде, который эти люди станут испытывать после того, как мы уйдем. Космодемьянское – так называлась эта деревня.

Тоска по родине окончательно овладела мной. Моя жизнь и мышление сосредоточились только на том, чтобы заснуть и не думать о голоде и холоде. Во сне я постоянно проходил свой роковой путь. Русский марш уходил куда-то в потусторонний мир. Вспоминал все, что любил и о чем мечтал. Но все свои благородные порывы, как и самого Бога, готов был променять на кусок хлеба. В этом новом для себя мире я не имел друзей. Здесь каждый заботился только о себе, ненавидел того, кому досталась богатая добыча, ни с кем не делился, только менял что-то одно на другое, пытаясь обмануть своего товарища по несчастью. Никто не вел ни с кем никаких бесед. Более слабый становился беспомощным, которого все оставляли в беде. Все это угнетало меня, но я уже стал таким же жестоким, как и другие.

Мы замерзали. Снег пока еще тонким слоем лежал на дороге, однако мороз крепчал, и дороги наконец становились проходимыми. Мы снова шли вперед. Время от времени вновь наступала оттепель, и приходилось идти буквально вброд, проваливаясь до колен в топкое болото. Холод пронизывал все тело, однако о зимней одежде для нас никто не позаботился. Если кое-кто и носил шерстяные вещи, то они принадлежали лично ему. Платки, шали, пуловеры, теплые рубашки и перчатки при каждой возможности отбирали у населения. Когда сапоги разваливались, то мы снимали их с ног стариков и женщин прямо на улице. Мучительный марш делал нас бесчувственными к чужому горю. Мы хвастались тем, что удалось забрать у русских, и делились впечатлением о том, как раздевали под пистолетом беззащитных женщин.[13]13
  В феврале 1944 года Вольфзангер пишет от руки «дополнения» к своей рукописи. Следующий фрагмент этого документа без точной даты находится в сохраненных материалах: «Никто не знал, где проходит линия фронта. Мы шли в неизвестном направлении, отстав от батальона. Тяжело ступали по колено в грязи, а к вечеру пошел дождь и стало совсем темно из-за тумана. Я шел последним. Потом возчики взяли меня с собой, посадив на телегу. Деревня; затем, очевидно, хаты. В нескольких окнах слабый свет! Возчик заснул, предоставив лошадям идти куда хотят; я закрыл глаза и задремал, пока не началось головокружение, которое разбудило меня. Телега соскользнула в котлован и свалилась. Боеприпасы, плащ-палатки и разные другие вещи лежали в грязи. Лошади тоже упали, ослабли и не могли выпутаться из вожжей, чтобы встать. Возчик ушел просить помощи, а я сел на плащ-палатку и стал ждать. Ночью пошел дождь, и я потащился в дом. Словно привидение, бледный, со слезящимися глазами, я вошел в хату. Женщина принесла молоко, девушка пододвинула ко мне пшенную кашу. Я ел молча, разделил свой шоколад и отломил ребенку. Затем почувствовал, что не могу сдержать слез и вышел на улицу. Так страшно стало быть одновременно человеком и солдатом. Возчики вернулись. Мы снова запрягли лошадей и пошли дальше в темноте. Я упал в канаву; холод пронизал меня насквозь. Я поднялся и пошел дальше. В каком-то доме заполз под кровать и лежал там между тряпьем, рядом с кошкой, на тонкой соломе, дрожа от холода, пока не погрузился в сон. Никто не нашел меня. Так я и провел всю ночь без всякой охраны. Утром мы шли снова под серым дождливым небом, в грязи, по холмистой местности. Проходили деревню за деревней, не зная даже их названий. Переночевали в школе на холме. Поставили винтовки в козлы, так как слишком устали, чтобы позаботиться о своей безопасности. Вероятно, мы остановились вдали от наших позиций на нейтральной полосе, скорее всего за спиной атакованных русских. Но мы уже не имели никакого отношения к боевым действиям, а только маршировали и бедствовали.
  Фатеж. В этой деревне мы нашли дом, поймали гусей, ощипали и сварили. Ели кислый крестьянский хлеб. Затем выставили охрану. Вышли из деревни глухой ночью и почти один час шли, пока не подошли к колхозному двору, где стояли наши орудия. По часу каждый из нас нес караул, а потом два часа спали в подвале дома в грязи, на холодных камнях. Кругом бегали крысы. Едва мы проснулись, как снова надо было идти.
  Судьба преследовала нас. Мы ненавидели самих себя. Любовь к ближнему умирала на войне. Никакая любовь, никакой смысл, никакие друзья не радовали нас. Даже для Бога уже не осталось места. Я читал Новый Завет. Его слова были последней надеждой, последним сопротивлением против страшной действительности и все же оставались для меня мертвыми. Ни проповеди, ни теоретические построения не могли справиться с этой жизнью, которую мы раньше не знали. Душа угасла и вырвалась разочарованным криком. Мы должны были ненавидеть самих себя, всякая любовь была забыта, разбившись у порога собственной судьбы.
  Бог и звезды исчезли для нас в этом всепоглощающем горе. Солдатская боль порождала ангелов, демонов, богов и гениев, а война выхолащивала всю душу. Мы не знали границ своей участи. Смерть подходила к нам все ближе и ближе. Она не грозила мне, не показывала свою косу, но демонстрировала неприкрытую действительность. Я видел первых убитых в этой войне. Это были русские солдаты, которые заняли деревню и беззаботно устроились у кастрюли с картофельным супом, жадно вылавливая из него картошку. Наш авангард ворвался в деревню и уничтожил их всех. Они валялись в канаве на обочине, коричнебые, безмолвные, со сжатыми кулаками. Снаряд разорвался как раз среди них. Трава разрослась, осенние цветы расцвели, смыли свернувшуюся кровь с обезображенных тел. Я долго стоял рядом с трупом солдата, который, так же как и я, когда-то дожидался своей участи. Никаких мыслей не появлялось в моей голове. Я стоял молча. Убитый говорил за меня лучше, чем я мог бы когда-нибудь сказать: потерянная жизнь, война и близость смерти. Он лежал не захороненный, а за ним высился ряд березовых крестов, где, вероятно, лежали те, кого расстреляли из винтовки. Теперь их ничего не отличало друг от друга. Никаких ангелов у него не было, никакие духи не печалились о нем, и ничто не украшало его могилу, кроме травы и колосьев. Ночью над ним сверкали звезды, дожди обливали его тело, вороны клевали мясо. Это была смерть. Тогда я ясно представил себе, что меня ожидает такая же гибель. И это была правда, а не сон. Но в душе я не мог с этим согласиться. Возможность смерти не причиняла мне боли, такой, как доставляла нужда и бедствия каждодневной жизни. Мы шли дальше.
  Жизнь была похожа на маску, под которой скрывалась неизвестность. Никто не испытал ее боли, не ощущал своей вины за происходящее, однако не придется ли в какой-нибудь из будущих дней ответить за тысячу совершенных преступлений?
  Я нес маску воина. И только через два года понял, какова была моя роль в этой войне, понял, что уже больше не буду таким, каким бы хотел быть. Но я все-таки знал, что буду им, если сумею завершить эту бессмысленную бойню.


[Закрыть]

Мы даже не ценили того, что эти русские делали для нас. А ведь зачастую, когда входили в дом, крестьяне одаривали нас махоркой, женщины добровольно несли пару-другую яиц, а девушки делили с нами молоко. А мы тем временем продолжали рыться в каждом углу дома, забирая все, что удавалось найти. Мы не хотели этого, но нужда заставляла нас. Во всех приказах нам напоминали, что мы находимся в побежденной стране и что мы господа этого мира. Мы продолжали идти вперед, линия фронта была еще далеко. Никто не интересовался нами. Ноги гноились, носки гнили, вши заедали нас, замерзающих, голодных, страдающих поносом, чешущихся, больных дизентерией, желтухой и воспалением почек. Мы шлепали по грязи и тине, иногда ехали верхом или держали неподвижными пальцами вожжи измученных лошаденок. Но этот страшный марш продолжался.

Снова вошли в деревню, одну из тех бесчисленных, названий которых даже не запоминали. Наступила ночь, и мы в темноте завалились в амбар. Там была маленькая печка, она горела, но не давала тепла. Солома была сырая, шинели и сапоги набухли. Мы лежали, дрожа от холода, истощения и ярости. Утром заняли дом, где только что умер ребенок. Женщины плакали над маленьким белым трупом и пели заунывные песни. Отец ребенка целовал его бледные руки и бескровный рот. И несмотря на это, обитатели дома встретили нас любезно и угощали тем, что бог послал. Никакого врача не было поблизости, и я выписал свидетельство о смерти. Старый крестьянин поблагодарил меня. Он рассказывал о своей жизни, о долгих годах тюрьмы и ссылки в Сибири, где он работал в цепях при суровом морозе. Мы не спрашивали, какое преступление он совершил. Его голубые глаза выражали покорность и доброту.

Плотник заканчивал строгать гроб из сырых досок во дворе. Женщины с песнями двинулись к мальчику, обрядили его в воскресную одежду, уложили на сено и вложили крест из двух сбитых дощечек в сложенные руки. Потом они закопали гроб в саду. Никакого креста не поставили, и только холмик возвышался на голой земле. Родители, братья, сестра покойного и их друзья пришли на поминки, где им подали жареного цыпленка. Нас также пригласили к столу. Хозяева этого дома оказались исключительно гостеприимными, хотя мы и не были дороги им.

Курск.[14]14
  Вольфзангер в начале ноября 1941 года прибыл в Курск. 6.11.1941 г. В середине ноября начинается вторая фаза операции «Тайфун», которая полностью измотала плохо снабжаемые немецкие войска, подошедшие к Москве.


[Закрыть] Мы почти не видели города. Обшарили дома в поисках пищи и шерстяных вещей. У работающего русского пленного отобрали все его имущество и табак. Накурившись, наконец спокойно уснули в тепле.

В деревне за Курском мы получили довольствие. Немного зимней одежды, плащ-палатки, шапки и перчатки. Деревня носила название Буденовка. Слухи о близких боях уже доходили до нас. Вскоре мы подошли к линии фронта. Мы стояли в карауле в этой заснеженной стране. На морозе кое-кто уже отморозил ноги. Пришла почта, и мысли мои вновь сосредоточились на моей мирной жизни. В свободное от службы время я читал и писал от утренней зари до захода солнца. Ночью мы спали в теплом доме. Снаружи стекла сковал мороз, свистел северный ветер. Белый снег мерцал при свете звезд. Затем снова начиналась метель, заваливая снегом все вокруг дома. В душе моей наступил покой. Я смотрел на темные ели, что высились у железнодорожной насыпи и освещались луной. Она посылала свой яркий свет на землю, которая приобретала какой-то синевато-коричневый оттенок. Падали звезды.

Однако иногда апатия охватывала меня снова. Впереди не было никакой надежды, я уже ни во что не верил, и даже война стала для меня какой-то пустой. Все простое продолжало существовать, но великое уже уходило от нас. Жестокая необходимость говорила о том, что наше лучшее время ушло в прошлое.

Разведка заметила противника. Мы поднялись по тревоге и отправились в путь с целью занять поселок Стешигри. Теперь для нас началась зимняя война на просторах русской земли.[15]15
  Штурм города, расположенного в 50 км северо восточнее Курска, начинается в последние недели ноября. 4.12.1941 года город был взят. На армейских картах он носит наименование Стешигри.


[Закрыть]

ЗИМНЯЯ ВОЙНА.

Штурм Стешигри.

Началось наше боевое крещение. Впервые мы услышали свист снарядов, треск пулеметов, рев минометных установок и разрывы гранат. И это уже была не игра. До этих пор, кроме сожженных деревень, подбитой техники, могил и пожаров на нашем пути от Курска, мы не видели настоящей войны. Правда, она уже тогда показала нам свое лицо. Однако теперь на наших глазах атакующие солдаты, сраженные пулями, падали на сырую землю. Лилась кровь, и брели по дорогам раненые. И если ранее мы не сделали из наших винтовок ни одного выстрела, то сейчас они уже пошли в дело.

В первый же день, выйдя на линию фронта, мы атаковали одну из деревень. Защищавшие ее русские быстро оставили свои позиции и бежали. Впрочем, и я потерял мою роту. Когда мы выходили из грузовиков, которые оставались в укрытии, я увидел плачущего солдата, который сидел в снегу. Он отморозил ноги и был не в силах идти дальше. Лошадь, которую он вел, упала. Я с трудом поднял ее, вывел на улицу и по следам добрался до деревни. Замерзший, постучался в первый же дом и попросил дать мне чего-нибудь поесть. Я не знал, что несколькими домами дальше ночевали русские солдаты, которых разбудили выстрелы нашей атакующей роты.

На следующее утро я присоединился к своим. Вскоре нас обстрелял показавшийся у станции бронепоезд, и мы зарылись по шеи в снег. Ничего другого не оставалось, как только молиться. Но мы не молились о спасении своей жизни, мы просили у Бога только того, чтобы он придал нам мужества, которое позволило бы нам сохранить гордость мужчины, а не труса. Трусость была хуже смерти, и даже я, мирный человек, презирал каждого, который дрожал за жизнь и хотел избежать своей судьбы. Я был готов к любым испытаниям. Таков был смысл нашего существования в то время. И в душе среди всего этого ужаса и хаоса продолжало оставаться чувство какой-то детской бравады.

Наши орудия ничего не могли сделать с этим стальным чудовищем, которое, однако, вечером ушло вслед за отступающими русскими войсками. В полночь мы уже шли по улицам занятой деревни мимо горящих домов и изб, нарушив мирный сон местных жителей. Голодные солдаты входили в уцелевшие дома, и крестьяне выносили им хлеб и молоко. Но этого военным было недостаточно. Солдаты хотели меда, – и находили его, разоряя ульи, – муки и сала. Крестьяне умоляли оставить им хоть что-нибудь на пропитание, женщины плакали. В страхе перед голодной смертью один из крестьян попытался отнять у солдата награбленное, но тот размозжил ему череп прикладом винтовки, застрелил женщину и в ярости поджог дом. Шальной пулей он был убит в ту же ночь. Впрочем, мы не искали божьего суда на войне.

На второй день русские упорно оборонялись. Только шаг за шагом наши части продвигались вперед. Я оставался в обозе с пулеметом, защищая машины с боеприпасами. Бесконечные часы стояли мы в снегу и ледяной каше на сильном ветру и ели замерзший сотовый мед. Хлеба и воды нам не хватало. Я уже не чувствовал ног. Солдаты отморозили пальцы ног, уши и руки, когда носили ящики с боеприпасами. Они порой не замечали, как кровь застывала в конечностях. Часами должны были они лежать неподвижно в снегу, в то время как снаряды противника со свистом пролетали над ними. Сначала мы были злы и чрезмерно раздражительны, но потом становились безразличными ко всему и тупыми. Наконец нашим войскам удалось продвинуться. Был захвачен небольшой хутор, но русские сожгли его перед своим отступлением. Мы нашли солому, расстелили ее в овражке, положили плащ-палатки и заснули, прижавшись друг к другу. Ноги были ледяными, но сон оказался сильнее холода. Но те, кто приходил с передовых позиций, не решались ложиться. Они видели наши побелевшие лбы и справедливо опасались тотального обморожения. В конце концов они растолкали нас. Зажгли костры, сгрудились вокруг и время от времени бегали, не отходя от огня, ожидая наступления дня. Тьму ночи прорезывали кроваво-красные огни горящих вокруг деревень, лишь холмы оставались невидимыми. Над ними звучал беспрерывный гром разрывающихся снарядов. Эта обстановка приводила меня к какому-то странному безразличию.

Поступил приказ к дальнейшему продвижению. Мы вышли по направлению к Стешигри и вскоре заняли первые высоты без какого-либо сопротивления русских. Я, нагруженный пулеметом, отстал вместе с двумя приятелями, так как мы очень ослабли во время ночевки в деревне и не могли выдержать темпа марша. С холмов был виден маленький город Стешигри в долине и ряды домов на высотах вокруг него.

Мы лежали в снегу среди группы пехотинцев из другой части. Русские вели беспорядочный стрелковый огонь, который в любой момент мог накрыть нас. Мы вынуждены были лежать неподвижно, не предпринимая никаких действий, и были совершенно беззащитны. Не что иное, как пушечное мясо.

Внезапно один из нас поднялся. Никто не давал такой команды, но мы вскочили вслед за ним, облегченно вздохнув. Этот поступок был совершенно неосознанным и вовсе не свидетельствовал о нашей храбрости. Просто мы уже не могли лежать в снегу, измотанными от холода и безделья, в каком-то напрасном ожидании. Нас охватило безумие, радость от возможности двигаться, какое-то воодушевление и скорее даже опьянение. Мы не боялись ни смерти, ни опасности, хотя действия наши были бессмысленными.

Некоторые из нас падали, сраженные пулями. Раздавались крики раненых. Но мы ни на что не обращали внимания и, как одержимые, бросились в атаку на врага. В конце концов, несмотря на пулеметный огонь и снаряды, ложившиеся вокруг нас, достигли окраины города и вломились в первые же дома. Безжалостно расстреливали жителей и спешно нагружали вещевые мешки легкой добычей: медом, салом, сахаром, свежим хлебом. В это же время в соседнем доме русские оказали решительное сопротивление нашим солдатам и не оставили никого в живых.

В конце концов русские оставили город. Наступила ночь. Наши части, вошедшие в Стешигри, занимали горящие фабрики и элеваторы. Мосты взлетали на воздух, минометы еще продолжали обстреливать нас, но мы уже не заботились об этом.

Мы заходили в дома и погружались в сон, даже не выставляя часовых.

На следующий день мы увидели руины горевших домов. Улицы были покрыты мусором, битым кирпичом, осколками стекла и обугленными балками. Мы наслаждались днями отдыха.

В первую ночь простые люди отнеслись к нам радушно. Они угощали нас, стирали мундиры, одалживали свои подушки и одеяла, как в хорошем лагере. Мы относились к этому с пониманием и безгранично доверяли им. Эти дни проходили как во сне. Если мы и вспоминали о боях, то чувствовали какую-то смесь ужаса и разочарования. Борьба, опасности и близость смерти теперь уже не пугали нас, и мы не думали об ужасах войны. Она не потрясала и, пожалуй, даже увлекала, хотя ужас преследовал нас повсюду. Мы не знали, ожидали ли нас жестокие сражения, разочаровала ли быстрая победа. И все же какой-то внутренний голос утверждал, что для нас было бы лучше попасть в плен или получить ранение. Не бои заставляли нас страдать, а морозы и ожидание чего-то неизвестного. Лишь после того, как мы долго пробыли на войне, ужас стал охватывать нас при виде множества убитых и умирающих вокруг.

В то время я сумел быстро преодолеть себя. Старался по возможности оставаться в одиночестве, пребывал в бескрайней апатии и старался, чтобы меня ничего не задевало…

Мы остановились в доме, где жили две молодые женщины, которых мы называли дочерьми мировой революции. Их гордость, вопреки простоте обращения, производила на нас большое впечатление. Они как будто бы чувствовали союз, который связывал их ровесников, в то время как война разделяла их. У нас с ними было много сходного в их желаниях, настроениях и умении находить с чужими людьми общий язык. Некоторая таинственность не мешала нам жить с ними в мире. Мне даже хотелось бы встретить их в конце войны.

С нашим реквизированным медом, хлебом и картофелем мы готовили с ними совместный праздничный обед, весело болтая о чем попало.

Последний вечер в Стешигри мы провели в семье землевладельца, которая всю свою жизнь занималась жилищным строительством. Хозяин показывал нам альбом фотографий дореволюционного времени. Сильный здоровый старик, дворянского происхождения и патриархальных взглядов, представил своих дочерей, нежных, простых девушек, которых он держал в своих руках, как будто бы они все вместе нашли убежище в этом чуждом для них мире и старательно оберегали свое прошлое, свою ушедшую молодость. Он сначала насмешливо спел Интернационал, а затем сквозь слезы царский гимн, песню о Стеньке Разине[16]16
  Популярная народная песня в память Степана (Стеньки) Тимофеевича Разина, вождя русского крестьянского восстания в XVII веке.


[Закрыть] и духовные песнопения.

С его женой я говорил на французском языке. Знала она его неважно и говорила с робостью. Ее лицо все еще было прекрасно, однако сильно увяло от пережитого горя. От нее я узнал об экспроприации в Советской России, нелюбимой работе и растущей нужде. Сына ее сослали в Сибирь, об участи своей дочери в Одессе, состоящей там в браке, она не знала. Фотографии, сохранившиеся от лучшего для этой семьи времени, вызвали наше любопытство. Мы выражали свое сочувствие этой семье. Мы еще не понимали, как с установлением нового порядка и новой жизни Россия могла отказаться от такого ценного прошлого.

Затем двинулись дальше на исходные рубежи в Тим.[17]17
  Маленькая река между Курском и Воронежем, текущая на север. Температуры в конце ноября 1941 года упали до минус 25 °C. Вермахт должен был констатировать, что он не сможет завершить кампанию против Советского Союза в этом году.


[Закрыть] В нашей роте было много больных, утомительные марши на крепнувшем морозе становились день ото дня тяжелее. Мы шли в неизвестном для нас направлении. Пересекли маленькую, замерзшую реку, после чего нам разрешили слегка отдохнуть. А потом опять бесконечные марши по покрытым ледяной коркой дорогам, на сильном ветру днем и ночью по направлению на Валово. Нашей целью, как оказалось, был Воронеж. Однако мы не сразу ее достигли.

Днем, перед атакой на Валово, я проспал с приятелями очередной поход. Никто не разбудил нас, каждый думал только о себе, о своих нуждах, об усталости и суровой команде, которая вынуждала их продолжать нелегкий путь. Мы двинулись по равнине, ориентируясь на следы, оставленные нашими частями. Русские солдаты встречали нас и бросали свое оружие в снег. Мы не беспокоили их, ужас нашего положения и странное чувство безвозвратности все время росли. В деревне мы наткнулись на русские части, которые остановились там на постой с лошадьми. Солдаты наблюдали за нами в бинокли, но не стреляли и не собирались брать нас в плен.

Так мы шли в надежде на благополучный исход нашего отчаянного предприятия, не обращая внимания на русских, которые готовились к контратаке.

И ночью вошли в деревню, где расположилась наша рота.