Текст книги "Становление личности. Избранные труды"

Автор книги: Виллард Гордон Олпорт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Но ни одна когнитивная теория, какой бы динамической она ни была, не даст нам нужных оснований для полновесной психологии личности. Нам также нужна доктрина мотивации для объяснения фасилитации, торможения, отбора и оживления наших когнитивных и поведенческих систем. Ни один современный психолог не усомнится в этом, однако разброс взглядов на мотивацию столь же широк, как и разброс взглядов на познание. Мы уже указывали на аскетическую скупость теорий влечений и обусловливания, делающую их столь популярными в американских лабораториях.

Напротив, продолжатели лебницевской традиции активных монад представляют себе мотивацию совершенно иначе. Некоторые убеждены, что центром всякого поведения, всякого мышления, всякого приспособления, всей жизни являются инстинкты, понимаемые шире, чем влечения. Некоторые защитники инстинктов (например, Фрейд) систематизируют их очень расплывчато, другие (например, Мак-Дугалл) замечательно конкретны в этом вопросе. Однако любая доктрина множественных инстинктов имеет тенденцию занимать промежуточную позицию между полюсами активности и реактивности. Это верно, что побуждающее качество инстинкта заключено внутри организма (оно не находится в стимуле, как хотелось бы позитивистам), но, в конце концов, инстинкты – это множественные «силы», для которых индивид – объект, толкаемый, притягиваемый и терзаемый их энергиями. Сам он лишен энергии или цели, за исключением той, что дают ему инстинкты.

Наряду с теорией множественных инстинктов существуют также теории, чьи центральные понятия перекликаются с понятием конатуса Спинозы. В этой связи вспоминаются работы Гольдштейна [243] , который делает акцент на самоактуализации, а также работы Энгьяла [244] , Кэнтрила [245] , Леки [246] , Реверса [247] , Синнотта [248]  и других, постулирующих один базовый мотив – поддержание, актуализацию и увеличение способностей развивающегося организма.

На этой линии рассуждений мы достигаем позиции, полярно противоположной локковскому изображению разума как пассивного вместилища внешних поступлений и юмовскому пониманию Я как узла ощущений.

4. Цель психологии

Цель психологии – уменьшить разногласия между философиями человека и установить шкалу их вероятной истинности, чтобы можно было с большей уверенностью говорить, что одна интерпретация правдивее другой. Цель эта до сих пор не достигнута, и из нашего обсуждения понятно, что до ее достижения еще далеко.

Эта новая для психологии работа, несомненно, будет вестись в обстановке живой полемики. К счастью, в нашем свободном обществе творческая полемика возможна. Хорошо, что существуют последователи Локка и Лейбница, позитивисты и персоналисты, фрейдисты и неофрейдисты, объективисты и феноменологи. Ни те, кто предпочитает модели (математические, животные, механические, психиатрические), ни те, кто их отвергает, не могут быть правы во всех деталях, но важно, что каждый может свободно выбрать собственный способ работы.

Осуждения заслуживает только тот, кто хотел бы запереть все двери, кроме одной. Вернейший способ утратить истину – верить в то, что есть некто, уже полностью владеющий ею. Ибо догматическая поддержка узких систем ведет к банализации ментальности исследователя и его учеников. К сожалению, в сегодняшней психологии таких примеров много. Одной деградирующей формой является ограничительная ментальность, которую хотели бы установить некоторые позитивисты. Они говорят, что теория бессмысленна, по крайней мере, теория, имеющая дело с внутренним функционированием человеческой природы. Они советуют выводить понятия только из методов исследования и никогда – из допущений о функционировании человеческой жизни, хотя понятия, выводимые из метода, могут сказать нам только о методе и ничего не скажут о существовании и становлении человека. Но операционизм – не единственный случай нетерпимости. Некоторые сторонники фрейдизма, феноменализма, томизма и других научных школ также закрывают все двери, кроме своей собственной. Догматизм ведет к научной анемии.

Нам надо открывать двери, особенно ведущие к образованию и развитию человеческой личности . Ибо именно здесь наше невежество и наша неуверенность максимальны. Наши методы, как бы хорошо они ни подходили для изучения сенсорных процессов, животных или случаев патологии, здесь не вполне адекватны, а интерпретации, вырастающие из использования исключительно этих методов, бессмысленны. Некоторые теории становления базируются главным образом на поведении больных и тревожных людей или на отчаянных выходках пленных крыс, а не на изучении здоровых людей, стремящихся не столько к тому, чтобы сохранить свою жизнь, сколько к тому, чтобы сделать ее стоящей. Сегодня больше исследуются преступники, чем законопослушные люди; изучается больше страх, чем смелость, враждебность, чем дружелюбие; много внимания уделяется слепоте человека и мало – его проницательности, много – его прошлому и мало – его прорыву в будущее.

Основная задача психологии сегодня – обрести новые горизонты, не жертвуя прежними достижениями. Никто не захочет разбираться в адекватности вашей теории, если созданная вами в результате система остается сетью непроверяемых допущений; но нельзя получить удовлетворение и от точности проработки, если результаты ее далеки от главных проблем.

Мы будем стремиться к тому, чтобы выявить основные вопросы психологии становления и предложить временные решения, базирующиеся на предварительных данных. Мы можем только надеяться, что будущие непредвзятые исследования подтвердят или исправят наши временные решения с помощью новых достаточно точных доказательств.

5. Дилемма уникальности

Личность – это скорее переходный процесс, чем законченный продукт. В ней есть некоторые стабильные черты, но в то же время она постоянно изменяется. Именно этот процесс изменения, становления, индивидуации представляет для нас особый интерес.

Первое, что поражает, – это уникальность и процесса, и продукта. Каждый человек – сам себе идиома, очевидное нарушение видового синтаксиса. Идиома развивается в своем собственном своеобразном контексте. Чтобы понять идиому, надо постичь ее контекст. Вместе с тем, нельзя сказать, что идиомы полностью произвольны и не подчиняются никаким законам. На самом деле значение идиомы можно понять только при ее сравнении с синтаксисом вида.

Научная подготовка приучает психолога искать общие для вида (универсальные) процессы и пренебрегать идиоматической моделью становления. Он может сказать , что предмет его исследований – человеческая личность, но его привычки влекут его к изучению психики вообще, а не психики в частности.

Это не значит, что психолога не интересует человек Джон. Просто привычный для него способ мышления велит ему вычленить для исследования некоторый отдельный сегмент из природы Джона. Операция осуществляется путем применения к Джону определенных универсальных режущих инструментов. Одно сечение должно делаться, скажем, «потребностью в достижении», другое – «коэффициентом интеллекта». Эти сечения рассматриваются не как пересекающиеся друг с другом у Джона, а как пересечения соответствующих качеств у других людей. В результате мы обычно рассматриваем личность Джона как диаграмму, изображенную в сети внешних координат, лишенную взаимосвязей, протяженности во времени, движения, жизни, изменчивости, уникальности. Наш метод анализа не говорит, что из всего этого является «собственно Джоновым».

Правда, ветвь психологии, называемая «клинической», надеется как-то согласовать Джона с извлеченными из него качествами. Она старается собрать его из россыпи статистических средних. Но по двум причинам она попадает впросак. Во-первых, как мы говорили, используемые при диагностике Джона универсальные измерения могут быть иррелевантны его личности. Быть может, у него нет «потребности в достижении», а есть лишь своеобразная и уникальная потребность в эксгибиционистском господстве. Используемым измерениям всерьез недостает точной окраски его мотивации. Во-вторых, у нас пока мало орудий для определения взаимоотношений измерений. Таким образом, мы обнаруживаем только, что Джон находится на десятом процентиле по «потребности достижения», на пятидесятом по способности к «пространственным манипуляциям» и на восемьдесят первом по «общим ответам» на тест Роршаха. Такие кусочки информации заполняют большинство клинических отчетов и редко действительно пересекаются друг с другом. В отношении того, как все это увязано в жизни Джона, мы ничего не можем сказать. Значительная доля наших неприятностей вызвана тем, что используемые в нашем анализе элементы не являются истинными частями первоначального целого.

Я думаю, не будет пользы, если мы просто заявим, что по самой своей природе наука бессильна перед лицом идиоматического процесса становления. Возможная наука о личности должна иметь дело с наиболее выдающейся особенностью личности – очевидной уникальностью ее организации.

Так же бесполезно обращаться за аналогиями к другим наукам. Нам говорят: уникален каждый камень в поле, каждый старый башмак в чулане, каждый кусок железа, но эта вездесущая уникальность не влияет на действия и прогресс науки. Геолог, физик, сапожник продолжают применять универсальные законы и находят, что случай уникальности нерелевантен их работе. Аналогия неубедительна. Камни, старые башмаки, куски железа – это чисто реактивные объекты; они не будут двигаться, если ими не манипулируют. Они не способны к развитию. А как быть с уникальностью растений, которые, вдобавок к реактивности, демонстрируют способности к самовосстановлению, саморегуляции, адаптации? Биологи говорят: один листик на дереве большой, другой маленький, один с дефектами, другой здоровый, но все они обязательно подчиняются законам метаболизма и клеточной структуры. Точные формы, размеры, очертания или другая индивидуальность зеленого листика, всего растения или животного интересуют нас только эстетически.

Но здесь аналогия тоже слаба. В отличие от растений и низших животных, человек – не простое воплощение клеточной структуры, тропизма и инстинкта, а его жизнь – не простая реализация (с примитивными вариациями) своей видовой модели. Большой вклад природы в индивидуальность осуществляется, главным образом, у homo sapiens . Несмотря на то, что у собак или крыс существуют индивидуальные различия или меняющиеся черты темперамента, их жизнь во всех существенных особенностях регулируется их видовой принадлежностью. Только человек обладает способностью широко менять свои биологические потребности и добавлять к ним бесчисленные психогенные потребности, отражающие отчасти его культуру (ни у одного другого существа нет культуры), а отчасти его собственный стиль жизни (ни одно другое существо не заботится о своем стиле жизни).

Следовательно, индивидуальность человека бесконечно простирается за пределы хлипкой индивидуальности растений и животных, которые являются прежде всего или исключительно воплощениями тропизмов или инстинктов. Когда к скудному нервному снаряжению низших видов добавляются миллиарды клеток мозговой коры, горизонты индивидуальности расширяются. Человек разговаривает, смеется, скучает, творит культуру, молится, чувствует приближение смерти, изучает теологию и стремится к улучшению собственной личности. У существ, живущих инстинктом, нет такого множества видов активности. Поэтому нам следует с большей осторожностью переносить допущения, методы и понятия естественных и биологических наук на наш предмет. В частности, нам лучше бы не перенимать их равнодушия к проблеме индивидуальности.

Подражая старой науке, никогда не создашь новую. Новую науку создает только неутолимая любознательность по отношению к некоторому устойчивому явлению природы. Я утверждаю, что индивидуальность – это законный объект для любознательности, особенно на уровне человека, ибо именно здесь это конкретное явление природы захватывает нас. Рискну высказать мнение, что все животные в мире психологически меньше отличаются друг от друга, чем один человек от другого.

Существует, конечно, множество областей психологии, где индивидуальность не имеет значения. Требуются только знания о среднем, обобщенном человеческом разуме или о типах людей. Но если мы хотим предсказывать или регулировать поведение Джона или понять, в чем состоит его «собственно джоновское» качество, нам надо выйти за пределы психологии вида и создать более адекватную психологию личностного роста.

Очертания требуемой психологии становления можно обнаружить, заглянув в себя, ибо именно знание своей собственной уникальности дает первые и, возможно, лучшие подсказки для обретения четкого знания других людей. Правда, нам следует остерегаться проекции – предположения, что душевные состояния, интересы и ценности других людей точно соответствуют нашим. Однако именно осознавая факторы, оказывающиеся жизненно важными в нашем собственном переживании становления, мы выявляем важные проблемы. Когда мы спрашиваем себя о своем собственном ходе развития, на ум приходят такие вопросы: какова природа наших врожденных диспозиций; как влияет на нас культура и окружение; как возникают наше самосознание и наша совесть; как постепенно развивается стиль выражения; каково наше переживание выбора и свободы; как совладать с конфликтами и тревогами; и, наконец, как формируются наши более зрелые ценности, интересы и цели. Психологи время от времени занимаются теми или иными из этих вопросов, но редко рассматривают их в отношении друг к другу, что мы попытаемся сделать далее.

6. Диспозиция

Врожденные диспозиции – сырой материал для развития личности – делятся по меньшей мере на три класса. Во-первых, это общие для вида тенденции, ведущие к выживанию: набор рефлексов, влечений и гомеостатических процессов. В этот класс попадает все, что может быть по праву названо инстинктивным. В настоящее время наше знание природы инстинкта заметно прогрессирует. Из работ Лэшли, Тинбергена, Спитца, Вольфа и других мы знаем, что сложное социальное поведение отчасти вырастает из простых реакций на стимулы, организованные в паттерны. Но пока что у нас нет идеи относительно того, сколько там может быть из этих «внутренних освобождающих механизмов» («релизеров»). Например, Спитц и Вольф [249] , изучавшие социальную улыбку, установили, что она достигает зрелости, к восторгу окружающих, в возрасте от трех до шести месяцев. До этого возраста улыбка, возможно, обусловлена пищеварительной активностью. Нормальный ребенок в возрасте от трех до шести месяцев будет реагировать улыбкой на человеческое лицо или его разумное воспроизведение. Но это лицо (или маска, даже пугало) должно иметь два глаза, быть полностью видимым и движущимся. Не обязательно, чтобы лицо выражало улыбку (факт, исключающий имитацию) или принадлежало знакомому человеку. Постороннему человеку ребенок улыбается так же легко, как и матери. После шести месяцев та же перцептивная модель обычно вызывает противоположную реакцию, если лицо незнакомое. На чужака ребенок смотрит со страхом, а не с улыбкой. И, согласно Спитцу и Вольфу, если эмоциональные отношения между ребенком и его матерью серьезно нарушены, социальная улыбка не возникает или обнаруживает аномалии даже в период от трех до шести месяцев. Подобные работы чрезвычайно важны, ибо из них мы узнаем не только о существовании сырых диспозиций, лежащих в основе человеческого развития, но и о том, что диспозиции и их созревание зависят от тотального сопутствующего состояния становления. В данном случае для появления инстинкта необходимы благоприятные социальные отношения.

Во второй класс диспозиций входит все, что мы обычно называем «наследственностью», то есть связанные с генами характеристики, идущие от семьи, рода и расы. С каждым геном связано, по-видимому, почти бесконечное множество комбинаций черт, поэтому наследственность детерминирует бесконечную человеческую уникальность еще до того, как на ребенка начинают воздействовать культура и окружающая среда. Конечно, гены обеспечивают также видовое единообразие (мы все имеем два глаза, позвоночник и стандартный набор желез). Но говоря о наследственности, мы обычно имеем в виду сходство (например, сходство ребенка со своими родителями) и забываем, что действию генов мы обязаны и нашей уникальностью, связанной с широким разнообразием особенностей темперамента, нервной пластичности и порогов реакций. Быть может, мы забываем об этом отчасти потому, что слишком слабо понимаем человеческую генетику (открытия которой на сегодняшний день больше говорят о типах, а не об индивидуальных моделях наследственности), а отчасти потому, что, поклоняясь принципу tabula rasa , предпочитаем не признавать полностью врожденные детерминанты человеческой природы.

Есть еще и третий, совершенно иной класс первоначальных диспозиций. Он, насколько я знаю, не имеет отношения к специфической генной детерминации или инстинкту (разве что в самом широком смысле). Я имею в виду определенные латентные (потенциальные) способности, которые играют решающую роль в становлении. Например, каждое молодое животное, видимо, обладает способностью учиться . В его нейропсихологической природе существует что-то неотъемлемо пластичное, вносящее изменения в возможный ответ. У нормально одаренного человеческого ребенка в свое время разовьются сознание, чувство Я и иерархическая организация черт. Он станет структурной системой некоторого типа, саморегулирующейся и самоподдерживающейся. Более того, он будет стараться стать чем-то бóльшим, нежели шаблонная копия вида, к которому принадлежит. Такие способности представляют собой не инстинкты в понимании Мак-Дугалла или Фрейда, а, скорее, потенциал для достижения взрослости. То, что принято называть инстинктами, прежде всего является средством обеспечения выживания, а способности, о которых я говорю, относятся к обеспечению развития и упорядочения структуры. Они задают характерные стадии в человеческом развитии.

Вернемся на минутку к способности учиться. Ни одна теория мотивации не объясняет, почему мы вообще учимся. В лучшем случае объясняется побуждение, но не модифицируемость поведения. Ни одна так называемая «теория научения» не говорит нам, почему мы учимся, а только – как мы учимся. Каждый знает, что мы учим, но немногие психологи (и менее всего приверженцы локковской традиции) интересуются природой диспозиции к приспособлению и модификации поведения. Чем бы ни было научение, ясно, что оно – диспозиция к формированию структур . Такие структуры включают отдельные привычки и последовательности привычек, но они также включают такие более сложные и менее ригидные структуры, как моральная совесть, Я -концепция, преимущественные черты и интересы, схемы смысла и даже собственная всеобъемлющая философия жизни. До сих пор немногие концепции, относящиеся к научению, отдают должное его структурообразующей природе. (Возможные исключения можно заметить в гештальтистской доктрине и в позднем предположении Торндайка о «принадлежности».) [250]

Опираясь на инстинкт и наследственность, научение ведет к формированию таких более или менее стабильных структур, как моральная совесть, Я -концепция и иерархическая организация личности. Но эти структуры не могли бы возникнуть в результате научения, если бы в нашей природе не были заложены соответствующие возможности. Они и образуют третий класс «данного» в человеческой природе, во многом игнорируемый в сегодняшней теории личности.

Поэтому мы утверждаем, что становлением личности управляют не только стимулы, влияющие на влечения, общие для вида. Этим процессом также управляет диспозиция к осознанию своих возможностей, то есть к становлению специфически человеческих способностей на всех стадиях развития. И одна из наиболее насущных способностей – индивидуация, формирование индивидуального стиля жизни, характеризующегося самосознанием, самокритичностью и саморазвитием.

В этом запутанном процессе роста мы сталкиваемся с озадачивающим вопросом: какова относительная важность ранних и поздних стадий развития? Мы знаем, что в каждом человеке есть архаичные слои, образованные относительно изолированными ранними системами. Однако существуют также слои, в которых человек является полностью взрослым, слои, в которых его психологическая зрелость соответствует его возрасту. Драма человеческой жизни в основном может быть представлена как трение между ранними и поздними стадиями развития. Становление – это процесс включения более ранних стадий в более поздние или (когда это невозможно) процесс наилучшего разрешения конфликта между ранними и поздними стадиями.

7. Несоциальное начало

Младенец – социально зависимое, но ни в малейшей степени не социализированное существо. Ребенок в возрасте даже двух лет, оцененный по взрослым стандартам, предстает как «антиобщественный элемент». Если можете, представьте себе взрослого человека, который рушит все, что его окружает, настойчиво требует немедленного удовлетворения каждого своего желания, беспомощен и почти полностью зависит от других, неспособен поделиться собственностью, нетерпелив, свиреп, склонен к приступам раздражения и беззастенчивой демонстрации всех своих чувств. Такое поведение, нормальное для двухлетки, было бы чудовищным у взрослого. Если бы эти качества заметно не менялись в процессе становления, у нас на руках оказалась бы инфантильная и потенциально злодейская личность. Гоббс хорошо сказал, что порочный человек – это всего лишь ребенок, набравший силу.

Стремление маленького ребенка направлено непосредственно на объект – объект еды, игры, удовольствия, избегания или любви. Детское стремление импульсивно, мимолетно, бездумно и не имеет отношения к личности. Оно важно только в данный момент. Напротив, зрелое стремление связано с долговременными целями. Таким образом, процесс становления – это, по сути дела, организация мимолетных импульсов структуры стремлений и интересов, в которой значительную роль играет элемент самосознания.

Мы ничего не узнаем о личности маленького ребенка, пытаясь изучать его интересы, ибо его внимание пока еще слишком лабильно, реакции импульсивны, а системы интересов не оформлены. Однако, начиная с подросткового возраста, иерархия интересов (включая любовь и стремление к взрослой жизни) становится ключевой характеристикой личности. Когда мы узнаем ordo amoris [251] человека, мы действительно узнаем этого человека.

Очевидно, далее, что основная проблема психологии становления – объяснить, каким образом происходит превращение несоциализированного младенца во взрослого человека, обладающего структурированными системами любви, ненависти, лояльности, интересов, и способного занять свое место в сложно организованном обществе.

История полна вариантами решения этой проблемы. Часто вопрос формулируется (иногда с излишним уклоном в морализаторство) в терминах оппозиции эгоизма и альтруизма. Некоторые авторы (Адам Смит, Гиддингс, Кропоткин, Эшли Монтегю) видят в человеческой природе действие ряда врожденных социализированных наклонностей (таких как общительность, сочувствие, подражание или инстинкт взаимной помощи), заранее гарантирующих определенную степень альтруизма в ходе дальнейшего развития. Но эти процессы всего лишь дают название изучаемому явлению, но не предлагают детального описания самой трансформации. Другие авторы, наоборот, считают, что человек никогда по-настоящему не социализируется. Он только сверху покрывается тонким слоем социального лака, а в глубине души остается дикарем. Этого мнения придерживаются Гоббс, Ницше, Штирнер и Ле Дантек [252] .

Я думаю, что ближе всего к истине «закон аффективной эволюции» Конта. Этот закон гласит, что с возрастом степень доминирования и интенсивность личных склонностей снижаются, а чувства, касающиеся других, растут и расширяются. Говоря иначе, маленький ребенок, будучи полностью несоциализированным, не может продемонстрировать никаких структур личности, требующих научения. Его потребность в зависимости полностью связана с его непосредственными требованиями. Правда, у него есть «диспозиция» к конечной социализации, но первые стадии становления с неизбежностью лишены альтруизма. Однако с развитием опосредующих структур сознания, воображения и расширения эго могут происходить подлинные трансформации мотивации. В той степени, в какой индивид демократически социализирован, для него оказывается невыносимым поиск счастья за счет других. Такое превращение, конечно, не устраняет полностью первоначального эгоизма, даже у святого. Очевидно, что самолюбие всегда остается в нас позитивным и активным. Наша теория утверждает только то, что оно не обязательно остается господствующим.

8. Важность ранней привязанности

Итак, нам надо связать ранние стадии становления с последующими. Фрейд учил, что основы характера устанавливаются к трем годам. Он считал, что более поздние события могут модифицировать, но не изменить в своей основе уже сформированные к этому возрасту черты [253] . Даже Адлер, мало в чем согласный с Фрейдом, датирует возникновение устойчивого стиля жизни примерно четырьмя-пятью годами [254] .

В этих утверждениях мы видим серьезное преувеличение, но это не значит, что надо закрывать глаза на существование впечатляющих поддерживающих свидетельств. В этой связи вспомним работы Спитца, Леви, Анны Фрейд и других. Боулби сделал обзор их исследований и добавил свои важные данные [255] . Во многих работах показано, что характер и психическое здоровье ребенка в значительной степени зависят от его взаимоотношений с матерью в ранние годы. Оказывается, что неблагополучные взаимоотношения часто создают непреодолимые преграды для эффективных терапевтических отношений в последующие периоды жизни. В аффективной депривации и нарушениях привязанностей в раннем детстве удалось частично найти корни таких антисоциальных состояний, как делинквентность, психические нарушения и этнические предрассудки [256] . В целом получается, что для начала движения в направлении продуктивного жизненного стиля ребенку требуется «щедрый минимум» безопасности. Без этого у индивида развивается патологическая жажда безопасности, и он становится менее способен, чем другие, переносить неудачи в зрелости. Настойчивые требования, ревность, нападки на окружающих и эгоизм выдают страстные желания, преследующие его с детства. И наоборот, ребенок, чьи младенческие потребности получали адекватное удовлетворение, в более позднем возрасте легче откажется от привычки требовать и научится переносить фрустрации. Успешно завершив одну стадию развития, он освободится от характерных для нее привычек и перейдет в зрелые стадии становления. Познав на опыте принятие любящим окружением, он с большей готовностью научится принимать себя, переносить воздействия окружающего мира и зрелыми способами справляться с конфликтами в последующей жизни [257] .

Это означает, что ранние аффилиативные потребности (в зависимости, помощи и привязанности) лежат в основе становления, даже на досоциализированных стадиях. Они требуют наличия базовой связи с миром прежде, чем может начаться собственно развитие. Агрессия и ненависть – это, напротив, реактивный протест, возникающий вследствие того, что ранние аффилиативные тенденции сталкивались с помехами [258] . Мы знаем, что пациент, подвергающийся психотерапии, движется к здоровью пропорционально тому, как уменьшается его возмущение, враждебность и ненависть, а также тому, насколько он чувствует себя принятым терапевтом, семьей и коллегами, и нужным им. Получать и давать любовь – это лучшая форма терапии. Тому, чья жизнь отмечена реактивным протестом против депривации в детстве, нелегко любить и быть любимым.

Обнадеживает то, что психологи начали обращать внимание на аффилиативный фундамент жизни, абсолютная вездесущесть которого, быть может, и вела к относительному игнорированию его до сих пор. Мы больше внимания уделяли патологии становления, чем его нормальному течению, фокусируясь на болезни, а не на здоровье, на плохой гражданственности, а не на хорошей, на предубеждениях, а не на терпимости и милосердии.

Сейчас, я думаю, мы в состоянии оценить утверждение, что основы характера устанавливаются к трем, четырем или пяти годам. Аргумент, заключающийся в том, что нарушенные аффилиативные взаимоотношения оставляют неизгладимые рубцы, кажется действительно сильным. Патологическая тревога и вина во взрослом возрасте могут быть всего лишь проявлением неизжитого детского дистресса. У этих страдальцев процесс становления был задержан в раннем детстве. Но для ребенка, получающего удовольствие от нормального аффилиативного фундамента и успешно вступающего в более продвинутые стадии социализации, ситуация иная. В его случае основы характера устанавливаются к трем-пяти годам только в том смысле, что он теперь свободен для становления , он не задержался, он успешно двинулся по пути непрерывного и беспрепятственного развития. Нет нужды указывать, что эта интерпретация роли раннего детства существенно отклоняется от доктрины психоанализа, считающего, что характер здоровых людей, как и нездоровых, по сути устанавливается к трем годам.

9. Трибализм и индивидуация

Утверждая, что безопасность и любящие отношения в детстве являются основой становления, а также то, что в некоторых случаях в ранние годы жизни закладываются причины тяжелых последствий, мы все еще обладаем только частью истины.

Ребенок нуждается и хочет находиться в атмосфере любви и безопасности, но при этом не хочет, чтобы его импульсы, свобода или предпочитаемые способы действия подвергались ограничению. С самого начала жизни он сопротивляется удушающему влиянию своего социального окружения. Следствием одной лишь аффилиации было бы рабское принятие ребенком семейных или племенных (родовых) стандартов поведения и взглядов на окружающий мир. Если бы на него влияло только это, он всегда приобретал бы общепринятое и стереотипное поведение. Нынешние теории социализации ограничены тем, что они по сути имеют дело только с зеркальной природой так называемого суперэго и склонны определять социализацию исключительно в понятиях конформности, а совсем не в понятиях творческого становления.

Истина, однако, в том, что нравственные чувства и жизненные стили большинства людей простираются далеко за пределы домашних и семейных нравов, под воздействием которых они первоначально формировались. Заглянув в себя, мы заметим, что наша племенная мораль кажется нам в чем-то периферийной по отношению к нашей личной целостности. Мы, правда, подчиняемся обычаям скромности, приличий и самоконтроля и обладаем многими привычками, которые зеркально отражают наши домашние, классовые и культурные способы жизни. Но мы знаем, что в значительной степени сами отбирали, переформировывали эти способы и выходили за их пределы.