Текст книги "Игра в Грааль"

Автор книги: Вилл Третьяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Вы сидите втроем за низким столом черного дерева, на треугольном столе покоится хрустальная гора царя в пол-человеческого роста, и вы томительно пристально вглядываетесь в ее изменчивые глубины. Там клубятся разноцветные облака, распухают, съеживаются, быстрые прочерки, подобно метеорам в глухую августовскую ночь, мгновенным блеском белого огня понуждают вас щурить и жмурить глаза. "Ледоход на реке времени", – вплывает в твою голову, "Откуда это? Да и непохоже ничуть! " Не похоже ни на что. Кроме, пожалуй, ворожбы Астании, ведьмы средних лет и рассудительного характера, которую ты вытащил из тюрьмы капитула всего-то два дня тому.

– Похоже на сон наркомана, – говоришь ты вслух. Астания молчит. Молчит и тот, другой, только косится на тебя умными черными глазками. Птичий взгляд. Сорока...

– Мастер Тим, мне много всякого рассказывали о твоем искусстве. На что же способен ты?

– Если что и рассказывали, ваша милость, так только про это.

– Да. Я хочу услышать теперь от тебя, что ты умеешь.

– Милостивый господин барон, я готов изобразить любое живое существо, зверя, рыбу, дерево, и все, что вам заблагорассудится, так, что образ сей будет жить на холсте согласно натуре, способен будет вести себя в точном подобии своему оригиналу, и если это человек, то он заговорит с вами, а коли соловей – то запоет, но не сладостней, чем на самом деле, а ровно как если бы он сидел на ветке каштана в лунную ночь...

– Ты складно обучен говорить, мастер. И если это человек... которая знала меня, а я... его, то он меня узнает?

– Именно так, ваша милость, и если вы забудете нечто, что случилось с вами обоими, то он дивным образом напомнит вам позабытое. И щеки его будут горячи, и слезы солоны, а смех – звонок.

– Коли так оно и есть... Скажи мне, а будет ли он знать, этот портрет, что он не настоящий, или, быть может, он и будет настоящий, оживет наяву?

– Этого я не знаю, ваша милость, и вряд ли еще кто ответит на такой вопрос. Дед мой, славный живописец и великий мудрец, когда бы был жив... Нет, не знаю.

– А если б ты написал... изобразил своего деда... и спросил его... ты не пробовал?

Вспомни, вспомни, как исказилось его лицо. Он испугался так явственно.

– Никогда. Никогда больше... только не близких... не людей. Они жалуются, плачут...

– Но это так страшно, мастер, почему же ты вообще работаешь, почему ты пишешь для других?

– Мой господин, я отдаю их заказчику... и я больше про них ничего не слышу. Но никто еще не присылал за мной стражу и не грозил расправой. Все довольны.

– И ты спокоен? Ты умываешь руки?

– Как можно умывать руки, ваша милость? Умывают лицо!

Дерзость шута. И этот шут совершит невозможное? И я вижу, как тяжело далась ему и эта дерзость. Взгляд его замирает, колени подгибаются. Ты сумрачно растягиваешь губы в усмешке.

– Ты. наверное, смелый человек, мастер Тим. Но ради краснобайства ты цепляешься к моим словам. А ведь я волен в твоей судьбе, жизни и смерти.

Он вздрагивает.

– Я известен королю Арфейскому и многим вельможам его двора.

– Никто не посмеет ссориться со мной из-за презренного маляра, обладай ты и сотней таких секретов!

– Неужто я прогневал вашу милость? – тихо говорит он и косится на тебя. Испуганные птичьи глаза. И ты опускаешь веки и устало произносишь, – Нет, мастер, нет. Ты нужен мне для дела.

Но теперь для тебя только одна реальность. Тяжелое сопение мастера Тима. И мрак подвала. И переливы цветов в светящейся изнутри хрустальной пирамиде.

Все. Абсолютная пустота. Он отметил с каким-то вялым сожалением, что ее образ за годы и годы ушел от него, как дым между пальцами. Еще удар судьбы. Щелчок по носу. Обидно и небольно... Нет, больно. Больно! Долгим эхом отозвалась боль под сердцем, и сердце разрослось в груди, его неровный трепет приобрел значимость, и его мысли устремились туда, в эту точку, в этот центр пульсирующей боли...

– Это она? – промурлыкала Астания. Мастер Тим засопел и придвинулся ближе.

Он не сразу узнал ее. Он понял, что это она, когда виски стиснули голову, и стало трудно дышать, и невероятная слабость тела, мгновенная потеря власти над ним... Это была она, в самом деле, там, в глубине голубого тумана. Она смеялась и сбегала по большому трапу от великанского, почти отвесного бока боинга в три ряда иллюминаторов. Боже, как он ненавидит самолеты!

Она сбегала, легко скользя по гладким металлическим ступенькам, притормаживая подошвами кроссовок на их краях. Глаза затянуло влагой. Он нетерпеливо заморгал. Видение кануло в туман. Его клубы будто вырвались за пределы хрустальных граней и светились теперь сами по себе над их головами.

– Ты видел ее, мастер Тим?

– Да, господин.

– Сколько времени уйдет на ее портрет?

– Дайте мне двенадцать дней, господин барон, и я превзойду себя.

– Не раньше?

– Я не должен торопиться.

– Ты прав. Астания. Астания!

Астания заснула незаметно, чуть склонив голову набок.

Утром десятого дня я восстал из постели, как из гроба. Страшная ночь прошла, вся из обрывков бреда и бессонницы. Но и во сне, и наяву я говорил с нею.

Да, и терминал у него работал всю ночь, и был продолжением бреда, и в оконце монитора, которое изредка оказывалось в поле его воспаленного зрения, он видел себя же, бредущего по темной галерее. И луна, большая, незнакомая, мерно продвигалась вслед, прячась и вновь возникая в проемах между колонками. Как черны тени в сиянии твоем, о, богиня!

Он застонал и испугался. Ему показалось, что руки отнялись. Да нет же. Он счастливчик. Уникум. Отделаться мертвыми ногами, упав с высоты восьми тысяч метров. Вы – здоровый человек. Занимайтесь физическими упражнениями, насколько это в ваших силах, и не поддавайтесь унынию. Вся жизнь впереди!

Моя жизнь оборвалась на высоте восьми тысяч метров. С тех пор я живу на экране. Правая рука затекла, и я до изнеможения долго разминал ее левой, от плеча до кисти.

Дивной красоты рассвет я встретил на верху башни, под деревянным навесом караулки. Ветер усиливался и трепал золотые перья солнца, которые медленно вздымались над ровной линией далекого леса. Узкие полосы облаков ряд за рядом взбирались круто ввысь от горизонта, и нижний край каждого ряда был ярко подсвечен, горел оранжевым, палево-золотым, багровым. Темно-синяя ночь расступалась, отлетала, гонимая ветром вдаль.

Ветер выбивал слезы из глаз, изображение попеременно размывалось и возвращалось в фокус, но я не отводил взгляд. Тоска оставила меня в небесном ветреном просторе над моим миром, нераздельно прекрасным с высоты. Кто же различит отсюда дохлую собаку на обочине, болото, дуб, убитый молнией? Грязь мелка сверху.

И день многое обещает с утра, с вершины дня. Я так давно не охотился. Я не ходил на плотах вниз по Бану. Я так и не удосужился отыскать затерянную крепость Орлиного Крыла в лесах на севере. Я забросил фотографию, а ведь пару раз мои подборки помещал "Нэшнл Джиогрэфик". Что стоит мне сейчас дотянуться до столика, до пульта? И навсегда со мною останется этот рассвет, холодный и гулкий, окрепший, охвативший пол-неба, раскрывшийся, точно гигантский розовый веер...

Ты сбегаешь по винтовой лестнице, держась правой стены, где ступени шире. Ты здоров и полон молодых сил. Мир прекрасен. Ты перепрыгиваешь через ступени, ты врезываешься в старика-садовника, который взбирается тебе навстречу, часто и неровно вбирая воздух. Он не удерживается на ногах. И из передника, который он котомкой держал перед собою, сыплются и катятся вниз округлые мягкие плоды. Ты, смеясь, протягиваешь ему руку, а он цепляется за нее, за стену, поднимается, кряхтя и задыхаясь, и протягивает тебе персик.

– Господин барон! Персики поспели!

Мир прекрасен, и спелые персики скачут вниз по винтовой лестнице, глухо ударяясь о каменные плиты.

В саду за мастерскими накрыли стол, устелили мраморную скамью коврами. День жужжал большой пчелой, перебранкой в близкой кузне, к которой дорожка вела через плотно насаженный ельник. Большой гномон из единого базальтового пика оставался пока в тени от угловой башни. И вся – обычно полная жаркого солнца и бесконечной песни пчел – поляна в окружении молодых деревьев была зачарована тенью и холодной росою на высокой траве. Легко и звонко зазвенели молотки, и не переставала перебранка за ельником, ожила конюшня за ульями, за сплошным полем тюльпанов. Бурно, во всю свою немаленькую глотку, выразил полное одобрение Хаген и суматошно запрыгал вокруг меня, словно снова неуклюжий шалый щенок, сминая, ломая сырые в росе тюльпаны... Прыснули и захохотали слуги, и сдержанный кравчий вежливо улыбнулся. Ведь это я, унылый полуночник, продрался сквозь колючие ветви и, энергично болтая ногами в воздухе, зашагал к гномону напрямик, широко переставляя руки, счастливо смеясь и задыхаясь, зарываясь глазами, носом, ртом в вороха влажной травы и крупных лепестков. Наконец Хаген наскочил на меня всею тушей и опрокинул навзничь, и мы барахтались с ним под яблоней, покудова я не обессилел от смеха и не затих, раскинувшись на спине, отбросив руки в стороны, уставясь в сумятицу зелени и тугой красной кожуры яблок, несколько которых упали на нас в этой возне, а Хаген навалился мне на грудь и, горячо дыша и торопясь, захлебываясь от захлестывавшей его оглушительной собачьей приязни, повизгивая, скреб мне лицо обильным слюной огромным пылающим языком, так что я замучился мотать головой и мычать под мощными мокрыми шлепками. Он меня достал, сук-кин сынищщщще, и я вывернулся из его объятий, встал на четвереньки, затем – как положено, и неспешно прошествовал к столу, а внутри у меня все пело, и звенело, и хохотало. Он догнал меня на полдороге, и вертелся вокруг, толкаясь тяжелым боком и стуча твердым хвостом, но более не хулиганил.

А потом я легко позавтракал, не злоупотребляя гвинетом прошлого года с моих виноградников. Солнце незаметно вспорхнуло над зубцами, и свет и тепло залили поляну. Пчелы зажужжали в тонкой дымке умирающей росы. Потом я никак не мог заставить Хагена сжевать большой персик, и догадался все-таки, и зашвырнул его далеко, к самой стене, и велел ему принести, и он сжал его зубами, осторожно, правда, но все одно – спелая мякоть расползлась у него в пасти, и сок брызнул и потек по нестриженым усам и бороде.

– Доброго дня! – приветливо пропела Астания. Добровольная и благодарная затворница, на вольных хлебах она преобразилась. Благодарность же ее сказывалась своеобразно. Половину обитателей замка излечив от моря всяческих болезней и пороков, другой половине она прививала – и небезуспешно – новую пагубу. Да она и сама, судя по зрачкам, баловалась дурманными корешками.

– Эти скородумы успели мне донести, что молодой господин устал от жизни, – заговорила она, изящно и плавно опускаясь прямо на траву у моих ног. Она не отрывала взгляд от моего, от мимолетной улыбки морщинки проявились в уголках больших карих глаз, но лицо оставалось тем же молодым, печальным...

– Я думала уж ближе к ночи устроить для вас чудо-баньку, и травки подобрала особенные, сильные, – Теперь лицо ее выражало детскую растерянность, насмешку над собой и сонмом нетерпеливых советчиков. – А вы, господин мой, всех перехитрили. Еще вы всех нас поучите, как жизни радоваться. И вам ладно, и нам лестно, слугам вашим верным.

– Колдунья ты моя бесценная, без толку языком-то не мели. Я тебя попрошу, сходи к мастеру, разведай. Вот уж сколько дней он взаперти сидит. Давай, не медли, и сразу же ко мне, сюда, поняла?

Она порывисто кивнула, рассмеялась по-девчоночьи и резво, невесомо убежала. Я потянулся было за пирожком, но лениво отнял руку.

А я курил перед монитором, в холле безнадежно завывал пылесос в лапищах чернокожей Сьюзи, и мои мертвые ноги, облаченные в эластичные спортивные брюки, были аккуратно придвинуты одна к другой и свисали с кресла, не доставая до пола. Я думал о Дэйви. Воспоминания вспыхнули внезапно, едва я осознал, на кого так похож юный беспечный барон. Воплощенная беззаботность, удачливость, врожденная непринужденность, окаянное обаяние. Втуне прожитая жизнь.

Что общего между двумя сокурсниками – скромным стипендиатом штата Небраска и скромным секретарем университетской ложи "Фи-бетта-каппа"? Что общего между двумя мойщиками машин, если один из них отправляется на семинар по минойцам в собственноручно надраенном напоследок спортивном "рив'н'дейле"? Что общего было между нами? Страсть к археологии? Дружба отцов, уцелевших в мясорубке Вьетконга ? Бейсбол? И не втуне ли прожита жизнь мной самим? Оборванная так высоко и так давно.

Я вспоминаю. Университет оставался позади – два года, потом два с половиной. Осень и зиму я провел в Передней Азии, облазил добрую половину Архипелага и снова собирался туда, с экспедицией Александра Тоу. Почти ежедневно я бывал в "Элм-Парке". Я стал для Селины "отъявленным бакалавром Фредди", добрым другом Дэйви и поэтому – ее добрым другом. И в то лютое лето меня проняли окаянное обаяние моего старого приятеля, моя гнусная зажатость, ее улыбчивая ровность. Узел стягивался все уже, туже – но вокруг одного меня. Для них узлов на свете вовсе не существовало, клубок убегал вдаль, разматываясь алой путеводной нитью, которую оба на диво крепко держали в руках.

Пчелы жужжали. Ты увлекся занятной головоломкой, выточенной из мягкого камня. Неслышно появилась Астания. Выпутывает из густых длинных волос случайно прихваченную пчелу, расшумевшуюся почище мухи в паутине. Нет, мастеру не нужно ничего сверх того, что он и так получает. Работы осталось немного, но самая важная. Еще он спрашивает, что за фон желаешь ты видеть на картине. И ты отвечаешь, любой, самый простой, самый белый, лишь бы поскорей. И опять загадка чудится тебе в ее глазах, но она быстро разворачивается и уходит. Она смущена и встревожена после встречи с мастером. Я вижу это в отличие от тебя. А ты разжимаешь пальцы, и игрушка падает на песок. Хаген недоверчиво обнюхивает ее, высунувшись из холодка под скамьей. Ты мало что замечаешь вокруг. Ты в грезах.

Судный день. Утро. Огромный холст подавляет размеры комнаты, ему тесно в ней.

– Она там?

– Да.

– Слышит нас?

– Не знаю. О нет. Она... как бы спит. И проснется, едва мы снимем покров... Господин барон! Одну минуту!

– Ну, ну же!

– Ради всего святого... Когда она будет спрашивать... Скажите ей неправду. Что ее сглазили, заколдовали. Что она была больна и выздоравливает... Ведь она умерла... страшной смертию?

– Да... умерла. Но зачем врать?

– Так будет лучше, поверьте мне, иначе...

– Ну, говори!

– Иначе... будет ей очень худо. Хуже, чем всем нам...

– Ладно, там видно будет. Ну, взяли, разом!

Два рослых челядинца с превеликим тщанием убирают и уносят прочь тяжелую материю. Селина хмурится и заслоняется от внезапного света. Приоткрывает глаза.

– Фред! – голос не изменился. Ничто не изменилось. Юная, юная Селина... – Ты жив? А где Дэйви?

Мастер Тим вскидывает руки в горестном ужасе и поспешно ретируется.

– Кто этот человек? Фред. Где я? Что с тобой? Это не ты, Фредди! Ну почему ты молчишь?!

Она металась в замкнутом пространстве пустого простого фона, каменный куб, белые стены, большое окно. Без стекла, но... не пускает наружу... Ну конечно, он проболтался!

Значит, я – умерла. Это все-таки случилось. Гос-споди! И я это не я. Я даже не человек. Хоть я ощущаю себя, свое тело, свою память, но я – никто. И этот непохожий Фред – никто. На самом деле он парализованный старик – и я не смогу его увидеть настоящего! А если он отключит терминал, то я мгновенно умру снова – или нет? – и не узнаю об этом, а потом снова оживу, и опять это буду не я... Безумие стало бы спасением. Она сопротивлялась панике, как могла только, временами радовала его, разделила с ним трапезу, без эмоций, трезво поспрашивала о новостях в большом мире, о жизни мира малого – даже он был закрыт для нее. Но все равно, без конца прокручивалось в голове – я умерла – она умерла – так кто же я? Барон Фредерик в абсолютной растерянности наполовину вытряс душу из мастера Тима. Астания спешно сочиняла отвар из девяти трав. Тщетно. Вопли сменились всхлипами.

Упал псевдо-вечер на землю, на замок, на двух отчаявшихся чужаков, чужих всему здешнему миру.

– Что ты видишь?

– Стены, белые стены... – отвечала Селина в полудреме. – И ты за стеклом. Фредди, ты слышишь меня? Дай руку. Вот.

До предела холст и ее выпускал вовне, но чем дальше – тем сильнее тянул назад.

– Фред-ди... – она заплакала тихо, устало. Он не откликнулся. Некое новое соображение им завладело. Протяжным шелестом отозвался стилет, извлеченный из ножен. Он не торопился. Обошел портрет, протиснулся между рамой и стеной, хранившей кровавые отпечатки его кулаков. Царапины еще саднило. Холодная рукоять стилета стала единственной опорой в зыбкой, расползавшейся спелой мякотью персика юдоли слез.

– Стой! Что ты задумал?

– Я ее освобожу, – отвечал тот монотонно.

– Ты?

– Я распорю холст сзади. Я взломаю белые стены.

– Ты убьешь ее!

– Нет, – он, казалось, опешил, и я повторил, – Ты убьешь ее сзади, ударишь в спину!

– Пусть лучше она умрет.

– НЕТ! – закричал я, – ХВАТИТ! Я уже раз убил ее! Это я уговорил ее лететь с нами! Я убил ее так же верно, как ножом! Брось нож, мальчишка! Я тебе приказываю, слышишь, не смей! Я войду в игру! Ты убьешь ее и сам не захочешь жить! Сейчас же войду в игру!..

– Фредди! – позвала Селина тревожно с той стороны.

– Сотру вас обоих! – я осекся. Забыл пароль. – Энди!

– Да, сэр?

– Записная книжка!

– Раздел, сэр?

Барон Фредерик долго не думал.

– Трусливый старик! Убей нас! – Он ударил клинком в упругий холст. Я оцепенел.

– Раздел, сэр?

Лезвие с треском раздирало матерчатую основу, поднимаясь все выше. Фредерик повернул стилет и рванул наискось вниз. Не веря себе, боясь верить, я увидел в прорехе круглую луну в окне. И медленно, в ритме сновидения, оборачивающуюся фигуру.

Как тонок ее профиль в сиянии твоем, о, богиня!

Стилет упал и зазвенел.

– Селина!

– Раздел, сэр?

Я не мог выдавить ни слова. Я, трусливый глупый старик, молчал и с натугой сглатывал комок адамова яблока, и первые, самые трудные слезы набухали и торопливо стекали к уголкам рта, на подбородок... Я на экране, я – молодой – такой, каким не помнил себя и в молодости, беспечный и окаянно обаятельный, с Селиной на руках вышел в сад.

Тихий ночной ветер не в силах шелохнуть листья. В небе чистом звезды кружатся так незаметно, что только напряжением ума постигаешь их движение и ужасаешься страшной тяжести проворачиваемых бездн.

Поверь этому миру, и он примет тебя. Прижми к щеке холодное гладкое яблоко, измазанное в земле, погрузи пальцы в эту мокрую вскопанную землю под яблоней, сорви пучок травы... Поверь свежему запаху ее сока. Смерти нет! Мир молод.

Благословляю вас, дети мои! Забудьте про меня...

Так судьба, не спрашивая нас, ломает любые хитроумные планы и выстраивает нечто такое, некое смешение вчерашних мечтаний и опасений... Данность. Не кара, не дар... Не думай больше, не надо...

Они жили долго и счастливо, и все-таки умерли – в один день. Что же сталось с ним, неведомо. Да и вряд ли кому бы то ни было интересно, кроме него самого и налогового инспектора.

* * * * * * * * *

... на рассвете, холодном и гулком, я давно уж бодрствовал. Зябко было в плаще и даже под попоной. Черт меня побери совсем, если я понимаю, почему холод терзал меня так же, как рыцаря Ренато. Костер дымился вяло, не балуя ни теплом, ни светом. Много ли проку от влажного валежника? Казалось, будто ушей моих достигает странный легчайший звук, подобный тому, который издает земля в цветочном горшке после поливки. Вода уходит вглубь, и бесчисленные устья одно за другим пропускают ее, хлоп – и снова раскрываются поры почвы. Подобный тому, который невесомым фоном наполняет лес осенью, после дождя, когда опавшие листья – намокшие, слипшиеся – начинают расправляться. Торчат черные ветки и с мокрых сучьев отрываются редкие капли...

Серый неяркий рассвет пришел, и туман едва посветлел. Стоя, я не видел носков сапог, ноги расплывались на высоте колен. Из серого молока ткнулась морда Гарольда. Ренато принялся неторопливо снаряжать его, словно специально растягивая никчемное свое занятие. Словно испытывая мое терпение. Словно ожидая чего-то...

Компьютер поинтересовался, – Ваши действия?

– Выйти к ближайшему селению, – сказал я наудачу.

– Пи-пи-пи, пии-пии-пии, пи-пи-пи, – пронеслось в наушниках. Ренато поднял взгляд на меня.

– А что мы там забыли? – осведомился он хмуро.

– П-привет...

– Виделись.

– А что ты предлагаешь?

– На большую дорогу – и в город, в Зиурию!

– А где она, эта большая дорога? – схитрил я и воровато нажал привод оружия. Рука его вскинулась и опустилась, и снова поднялась. Он попытался скрыть свой невольный конфуз – дескать, сам по себе махнул на север, на темную стену сосен.

– Но ты забываешь о Макитоне, дружище.

Он дернул плечом.

– Не вижу связи.

– Разве не хочешь попробовать?

– Решай сам.

– Мы пойдем в деревню, – решил я поспешно, – Эй, компьютер, далеко ли до деревни?

Он не отвечал, только Ренато уверенно потянул повод. Мы пошли сквозь чащу напрямик, будто по компасу.

– Фактор времени один к десяти, – буркнул я напоследок. И встал, и потянулся каждой жилочкой. И зевнул до хруста в челюсти. У нас было позднее утро. Я поднял жалюзи.

Вот еще один экран, в большой мир, над которым я не властен. Здесь все жестко и определенно. И камни не летают под облаками, но и чудовища не падают на город разодранным брюхом. Впрочем, моя бабка Мария когда еще говорила, и я с ней согласен, что не сыскать зверя страшнее человека. Вдруг мне стало плохо.

Чисто физически шок походил на резкий удар в нос – слабое место любого зверя, и человека тоже. Из голубой пустоты сверху к небоскребам опускалась серая глыба – размеренно, неотвратимо. Мой ужас еще усилился, когда я узнал в ней нашу старую матушку-Свободу из гавани. Шок не проходил. Статуя снижалась, поворачиваясь драпированной спиной к моему окну. Потом реакция подогнула мне ноги, я опустился на дрожавшие колени и беззвучно захохотал, упершись в холодный подоконник.

Эта чертова старая дева возносила высоко над городом вафельный конус с воздетым языком мягкого мороженого – апельсинового с клубничным, судя по раскраске. Эта громадная бабища с бесстыжей рекламной ухмылкой была просто воздушным шаром, и ветер легко гнал ее над ущельями улиц. Я отсмеялся, и на сердце опять легла тревога.

Я почти всесилен в мире Игры, в своей маленькой Валгалле. Но, джентльмены, кто, чей разум – и разум ли? – играет мною, в этом компьютере, в ЭТУ ИГРУ? "Планета Земля" зовется она, и еще – "штат Нью-Джерси", и еще "Жизнь Ренато Ромеро"... С такими мыслями впору вешаться. Но я выключил свет, горевший всю ночь напролет, сполоснул лицо и вернулся в мир Чаши Грааля. И обрел забвение и спокойствие души, когда увидел Ренато с конем на опушке, на вдающемся в нее широком лугу.

Трава была скошена накануне и лежала ровными широкими рядами. Туман таял незаметно. Темная фигура отделилась от деревьев на том краю луговины и зашагала к нам. Я погладил клавишу с плюсом. Ренато как бы почувствовал мое прикосновение.

– Спроси, черный он или белый? – громко прозвучал в наушниках его шепот.

– Черный, – успокоил компьютер.

Ренато загрустил и пошел медленнее, поддавая груды мокрой травы. Исполин, проходя сквозь завесы тумана, мельчал на глазах. Мы встретились почти посередине луга, позади полукругом вздымалась темная волна леса, под ноги нам сбегала с высокого крутого холма крепко набитая тропинка. Роса гнула долу траву на холме, некошеную, высокую. Исполин сократился до размеров крупного мужика. На плече его висела большая холщовая сумка, тяжелая дубина в руке, штаны мокрые до колен, в глине, грязи, репьях и прочем цепком семени. Длинная свирель торчала наружу, перевешивая сумку набок. Глаза у мужика были совсем отчаянные, борода сбилась в колтун. Он и заговорил первым.

– Ради всего святого, добрый сэр рыцарь, помогите горемыке.

Только дважды за свою недолгую жизнь слышал я такой бас, от которого предметы поблизости начинают вибрировать. Русская опера. И сержант Бабилла из тринадцатого полицейского участка. А детина неожиданно скорчил жалобную гримасу и захныкал, словно мальчишка-даго в Бабилловой лапе. "Издевается, хулиган", – с тоской подумал я. Ренато поежился и проворно вытянул из кушака маленькую золотую монетку. Удивительный хулиган не заметил этого движения моего двойника. Он хныкал, уставившись на склон холма. Светало.

– Не встретили ль вы Фею в лесу? – робко прогундосил человек-гора, отирая слезы с лица кулаком-булыжником.

– Нет, добрый человек, – мягко отвечал Ренато, кося глазом в поисках возможных путей отступления, – Тебя Фея обидела?

– Я ей надоел, – пуще прежнего разнылся незнакомец. – Я – бедный пастушок. Ребята со мной не водятся, все из-за горба, так я на дудочке выучился, и меня госпожа здешнего холма приметила. Пожалела... убогово-оооо...

Он оглушительно шмыгнул носом, и Гарольд невольно подался назад, присев на задние ноги.

– Он псих, – заторопился шепот Ренато, – Но он без оружия. Как бы дубинку выбить...

– Погоди!

– Она меня по лесу водила, показывала, рассказывала, а я ей на дудочке играл. А потом я ей надоел, и она больше не приходит. Но я помню ее смех, я по старым местам хожу, по болотам...

– Оно и видно... – процедил Ренато.

– ... я ее ищу, кричу, зову, а ее все нет и нет. Мне даже будто теплей становится там, где мы с ней вместе были. А где она мне впервые явилась, я шалаш поставил, и сплю теперь только там...

– И облегчаешься от съеденного и выпитого, – Ренато положил руку на топорище, – тоже только там?

Я был ошеломлен. Хулиган – тоже.

– Кабы я был большим и сильным, я б вас за такое в землю втоптал, жалобно пробасил пастушок и залился слезами.

– Ты в уме сам-то?

– Он меня и пальцем не тронет, – откликнулся Ренато, – Я все понял. У него комплекс неполноценности. Он меня боится.

Бородач отвернулся от нас, все еще всхлипывая. Он вытащил свирель, и покрутил ее в губах, примериваясь. И засвистал пронзительно и чисто. У меня перехватило дух от нежной простоты мелодии. Всепрощение, грусть, легкая мечта, невесомая надежда сменялись и сливались и затихали, и снова оживали в звуке. Не переставая играть, бородач пошел прочь, напрямик на холм. Страшная дубинка так и осталась брошенной перед изумленным Ренато. Бородатый детина уходил все выше к утренним лучам, и роса блистала вокруг него, а он шел уверенно и быстро, и ни разу не сфальшивил, не сбил дыхания, не споткнулся. Потом он пропал из вида, и песенка его умерла в отдалении.

Гарольд фыркнул и тревожно замотал головой, вырывая повод. Он первый почуял ее. Смех прилетел ниоткуда, и так прост он был, как птичьи разговоры поутру, когда внезапно слух наполняется ими, но знаешь, что их голоса так и звучали все утро напролет, да ты-то этого привычного фона не замечал. Ренато обернулся – еще и еще – и я вместе с ним охватил взглядом полный круг. Или то Гарольд обрел речь и смех? Тоже мне, Вильямова ослица!

– Чужак, – повеяло вдруг холодом, когда смех оборвался. – Что делаешь ты на моем холме?

Будто невидимые стены окружили нас, а в них рождалось эхо каждого слова, произнесенного ею.

– Лещей ловлю, госпожа моя фея! – бойко крикнул Ренато в пустоту. И потрепал коня по гриве. – Вот, на живца ловлю!

Фея прыснула, и ледяные стены исчезли. Теперь она чудилась совсем близко, на расстоянии дыхания.

– Не ты ли тот рыцарь, что разогнал разбойников на Бузинном ручье? Коростель, глупая птица, сказала, что это было десятирукое чудище верхом на медведе...

– Видно, она и близко у того ручья не пролетала, – усмехнулся Ренато, Твоя коростель. Две руки у меня, вот, потрогай.

– Я же сказала – глупая птица. Да пусть ее. Скажи, что с Кумом, как он после всего этого? Я знаю, мудрого Кума могли захватить только обманом или врасплох. Что же ты молчишь? Он жив, я знаю. Ночью он опять играл с молниями, я же зарево видела.

– Он умер, – жестко сказал Ренато. – Нынче же ночью. И дом сгорел. Я еле вырвался из огня.

– А он не сумел...

– Он был мертв еще до пожара. Сердце не выдержало.

Фея молчала долго.

– Скажи, а ты... ничего... не успел...

– Я видел его сокровища, фея, но у меня в мыслях ничего дурного не было, так... любопытно было, а потом... стало не до того.

– И Книга Судеб сгорела, – горестно протянула она, – Все пропало.

Ренато смутился.

– Только вот это.

Он развернул тряпицу и показал прозрачный камушек.

– Он попал мне в сапог, я думал – камушек закатился – а это брильянт Кума. Возьми себе, хочешь?

– Глупый, глупый чужак... Это не камушек, это юкк. Из тех, что "льются струей" – так?

– Ну... да. они явились из порошка. На, я его дарю тебе.

Ее голос постарел, в нем послышалась безмерная усталость.

– Он мне ни к чему. Он приносит удачу только смертным. Предохраняет вас от поступков... опрометчивых...

Она удалялась невидимо, неслышно, как бы отплывая по воздуху.

– Постой, – позвал Ренато. – Не уходи. Не сейчас. Как добраться до деревни?

– Это тебе юкк подскажет, – донеслось с другой стороны.

Он повернулся на ее слова.

– Покажись мне на прощанье!

Молчание.

– Эй... Где живет Макитон?

Бац! Порыв ветра толкнул его в грудь!

– Кто? – громко спросила фея совсем рядом.

– Макитон, колодезных дел мастер.

– Откуда ты знаешь про Макитона?

– От Кума Гараканского!

– И что же ты знаешь про него?

Ренато открыл и закрыл рот.

– Достаточно, – нагло соврал я, – чтобы понять, что с ним мне надо встретиться. Это нужно для нас обоих – для него, для меня, недостойного, и для всего подлунного мира.

Ренато важно покивал головой и надул щеки. Фея молчала. Я продолжил, чуть более суетливо, чем следовало бы.

– Ну да, мудрый Кум поведал мне о Макитоне, когда узнал, что я Белый чужак. Только не успел рассказать, где же его найти. Вот так оно и было.

Ренато несколько запоздало вынул на свет свой амулет, и тот слегка шелохнулся в его протянутой руке.

– Удивительно, – вздохнула фея, – Мне трудно поверить тебе. Ведь ты встретил Кума только вчера, и прежде... он не знал тебя?

Я замешкался, и инициативу перехватил Ренато.

– Испытай меня! – выпалил он. Я воззрился на его простодушную физиономию. Все! Сорвалось. – Кум показал мне нечто, принадлежавшее Макитону.

Я зажмурился. Но уши-то не заткнул, и в наушники по-прежнему проникал птичий щебет, и хриплое дыхание Гарольда. И листья на ветру.

– И что же это? – как бы нехотя, но с затаенным напряжением поинтересовалась фея.

Торжествующая улыбка Ренато.

– Это палка, маленькая такая рогатинка из ореха.

– Сию же минуту мы отправимся к мастеру! Эй...

Она прощелкала по-сорочьи, и большая пестрая птица закружилась над моей головой. Они обменялись еще парой подобных фраз. Сорока полетела на взошедшее солнце. Потом Ренато окликнул фею, и та отозвалась со склона холма, и Ренато поднялся на его вершину пешком, а потом, покачавшись на ноге в стремени, запрыгнул в седло. Я полуследил за экраном. Он опередил меня своей догадкой. А ведь все так просто. Ореховая рогулька, та палка о трех концах. Лозоходец. Колодезных дел мастер... Я пустил коня неспешной рысцой.