Текст книги "Повесть без начала, сюжета и конца..."

Автор книги: Виль Липатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

3

Нейлоновая кофточка в темноте светилась голубым электрическим светом, от нее и от самой Нины Александровны летели искры. Вообще рентгенологический кабинет и мир были переполнены электричеством: утром в пальцах Нины Александровны слиплись листы бумаги, за полчаса до этого Нина Александровна, прикоснувшись к плечу Борьки, почувствовала легкий укол, защелкал полиэтиленовый мешочек, в котором хранилась гречневая крупа, а вот сейчас, в районной больнице, электрические искры снопами летели от белого халата рентгенолога Каспарадзе – приятеля, собутыльника и поклонника первого мужа Савицкой… Замедленный, важный, ко всему безучастный, он курортным шагом прогуливался по кабинету, не замечая Ларина и Савицкую, вполголоса разговаривал сам с собой. При этом Каспарадзе время от времени делал отстраняющий жест обеими руками, словно на него надвигался тяжелый грузовик.

– Повышенной кислотности у Сергей Вадимовича нэт, пониженной тоже нэт, нулевая кислотность не проклевывается… Таким образом, я считаю язву, Нына, только и только нэрвического происхождения. Такие язвы довольно часто встрэчаются в наш нэрвический вэк. Очень часто! Я бы даже сказал, слишком часто! А подумав, добавил бы: даже очень слишком часто!

Расхаживая, Каспарадзе шуршал халатом, в рентгеновском кабинете было темно, но Нина Александровна адаптировалась и видела, как халат Каспарадзе обрамляется голубыми искрами. Да, да! Весь белый свет был переполнен голубым потрескивающим электричеством, и только один человек был лишен электрического заряда – Сергей Вадимович Ларин, который полуодетый сидел на холодной белой кушетке, задумчиво почесывая умеренно волосатую грудь, вполуха слушал Каспарадзе. Электрического заряда в нем не было оттого, что, просидев в конторе день деньской, к вечеру он был весь разряжен, как старый аккумулятор. А Каспарадзе продолжал мыслить вслух и фланировать по кабинету:

– Я склонен присоэдиниться к мнэнию больного, утверждающего, что его труд не является источником нэрвического раздражения, а скорее всего способствует повышению тонуса.– Он отстранил ладонями невидимую опасность.– Конкретно говоря, я склоняюсь к тому, что нэрвический раздражитель находится вне сферы производственной деятельности больного, тем паче что он соблюдает диэту даже в командыровках… Я правильно вас понял, больной?

– Точненько! На плотбищах я ем только молочную пищу. На Сергее Вадимовиче были забавно огромные и длинные сатиновые трусы, шелковая майка на спине продралась, волосы торчали в разные стороны; разглагольствования Каспарадзе он почти не слушал, ответив на его прямой вопрос, принялся с инженерным видом разглядывать рентгеновскую установку. Потом заявил:

– А установочка-то уполне современная. Я думал, что меня будут просвечивать на допотопной, а тут, понимаете ли, передовая техника из приятной мне соцстраны! Вот тебе и деревянный город Пашево!… Так чего вы от меня добиваетесь, товарищ Каспарадзе?

– Я от вас добиваюсь согласия лечь в больницу, а от вашей жены трэбуется единственное: установить источник постоянного раздражения…

– Хорошо,– за себя и за Сергея Вадимовича сказала Нина Александровна и поднялась.– Спасибо. До свидания.

Когда Нина Александровна и Сергей Вадимович вышли из районной больницы, на дворе стояла уже настоящая весна и шофер дядя Коля похаживал вокруг «Волги» в одной клетчатой ковбойке, но в зимней шапке. Они сели в машину, дядя Коля взял с места большую скорость, чтобы не буксовать на раскисшей дороге, и вскоре приехали в Таежное, где Сергей Вадимович категорически объявил:

– Я пошел руководить одной из лучших в области сплавных контор. А ты?

– У меня сегодня отгул,– ответила Нина Александровна и попросила: – возвращайся пораньше, Сергей.

– Бу сделано!

И, к удивлению Нины Александровны, сдержал слово: вернулся домой сразу после шести, но в каком виде! Простоволосый, мокрый, пахнущий талым снегом, в распахнутой на груди куртке. Еще в коридоре, снимая сапоги и вытирая полотенцем голову, он закричал, что новый дом готов к сдаче, что мистер Булгаков собственнолично провел осмотр и недоделок в работе строителей не нашел и что на дворе весна, настоящая весна.

– Если так будет продолжаться дальше,– буйствовал в коридоре муж,– то меня можно запросто считать уволенным. Понимаете, гражданочка, коли навигация начнется на десять дней раньше срока, то – пардон!– я к ней не подготовлен… Переквалифицируюсь в управдомы!

Последние слова Сергей Вадимович произнес, находясь уже в их общей комнате, от него валил пар, пахло бензином и соляркой, по брови растекалось масляное пятно, руки были черные.

– Да, переквалифицируюсь в управдомы! Управдом, голубушка моя, это не баран начихал, не кот наплакал и не таракан… Я не знаю, чего он там такого не наделал…

– Не накакал! – закричал из своей комнаты Борька.

– Правильно, Борька! Молодца! Пятерка по литературе, двойка за поведение… Здрасте, товарищ жена!

Сергей Вадимович бросился в кресло, похохатывая, стал следить за тем, как Нина Александровна размышляет, что делать с Борькой – осадить или промолчать?

– Ты ему откуси ухо! – заговорщицки посоветовал он.– Очень помогает выращивать безматершинных детей.

Мазут на брови оттаивал, разжижался; бровь чернела и увеличивалась в размерах. Нина Александровна вынула из кармана нейлонового халата носовой платок, подойдя к мужу, осторожно вытерла бровь.

– Где это ты?

Сергей Вадимович привлек ее к себе, зашептал:

– Полумрак каюты, полненькая разнорабочая в замасленной спецовке, робкий голос, нежный поцелуй – и вот вам… мазутное пятно! А чего у тебя такие глаза, словно я попросил у тебя взаймы?

Нина Александровна зажгла торшер, смахнув пыль с журнального столика, села во второе кресло, прислушалась – за окном бушевал теплый южный ветер, который вторые сутки старательно осаживал сугробы снега, раскачивал деревья в палисаднике, разносил по поселку тревогу и радость весны. Сейчас ветер просительно царапался в оконные стекла, прохаживаясь по крыше, поскрипывал расшатавшимися от старости досками.

– Я хочу серьезно поговорить с тобой, Сергей! – сказала Нина Александровна.– Только, ради бога, не ерничай, а хоть десять – пятнадцать минуть будь серьезен… Ну представь, что ты принимаешь из ремонта катер.

– Так ставите вопрос?

– Сергей, с тобой невозможно разговаривать! Ты хуже Борьки…

– Я, мам, хороший! – закричал за стенкой Борька.

– Ты еще не ушел в кино?

– Я, мам, уже одетый, вот только ремень застегиваю…

Когда сын, демонстративно громко прикрыв за собой уличные двери, ушел, Нина Александровна опять прислушалась: тверденькие шаги Борьки простучали по крыльцу, зачилипали по раскисшему снегу, потом заскрипела калитка.

– Шопенгауэр где-то,– сказала Нина Александровна,– написал примерно следующее: тот человек не может быть счастливым, который дорожит мнением окружающих!

– Ты это к чему? – поразился Сергей Вадимович.– Ни по какой ассоциации до Шопенгауэра добраться не могу.

– Это я о себе,– без улыбки ответила Нина Александровна.– Оказывается, я так дорожу мнением окружающих, что мне до счастья так же далеко, как до Марса…

Борькины хлюпающие шаги давно стихли, ветер налетал на окна пробующими порывами, скрипел колодезный журавель, лаяла молодая нервная собака, доски на крыше постанывали да постанывали. Потом издалека – работал транзисторный приемник – донесся торжественный перезвон курантов: было всего семь часов вечера. «И чего это я так рано начала серьезный разговор?» – удивленно подумала Нина Александровна.

– Сережа,– осторожно спросила она,– а вот сейчас ты счастлив?

Сергей Вадимович бросил на Нину Александровну пораженный взгляд; она со страхом ждала, что он вот-вот скажет: «Так ставите вопрос?» – но Сергей Вадимович ответил серьезно:

– Да, Нина! Да, я счастлив!

Торчали на голове потешные вихры, ноги он подобрал под себя и сидел на стуле покорно – безулыбчивый сейчас, с мудро наморщенным лбом, подобранными губами, но все равно несерьезный: смеялись глаза и сами по себе двигались брови. Нина Александровна вздохнула.

– Если ты счастлив, Сергей,– настойчиво продолжала она,– если ты счастлив, почему же у тебя обостряется язва? Счастьем язву, естественно, не залечишь, но у счастливого человека по крайней мере она не должна обостряться…

Нина Александровна понимала, что говорит не то и не так, но остановиться уже не могла и медленно продолжала:

– Я виновата в твоей язве, Сергей! Думаю, что ты любишь меня, но вижу: ты всегда находишься в напряжении, как только появляюсь я… Не пытайся отпираться, Сергей, я же знаю, что если ты паясничаешь, то значит – напряжен до предела…– Она усмехнулась.– Одним словом, я тот постоянный раздражитель, о котором говорил рентгенолог Каспарадзе…

Нина Александровна остановилась, так как ей пришла в голову простая мысль: «А ведь у меня уже был несчастный муж!» Дальше этой мысли она пойти уже не могла и сидела с таким лицом, какое наверное, бывает у путника, когда он стоит перед развилкой двух дорог: «Направо пойдешь – смерть найдешь, налево пойдешь – живой не придешь!»

– Будь добр, Сергей, ответить искренне, почему ты всегда говоришь: «Так ставите вопрос?» – когда я по субботам и воскресеньям утром подаю тебе кофе?

У Сергея Вадимовича задралась на лоб левая бровь, что он делал, как знала Нина Александровна, только на работе во время очень серьезных происшествий, и по Таежному уж разнеслись слова Симкина: «Если у Сереженьки Вадимыча лезет наверх левая бровь, тикай поскорее: разбушуется!» С главным механиком Таежнинской конторы такое случалось редко, но тем опаснее был Ларин с задранной на лоб левой бровью, и Нина Александровна, знающая гневное состояние мужа только понаслышке, невольно подтянулась, выпрямившись, почувствовала радостную надежду на что-то новое, очень нужное, такое же необходимое, как воздух. «Закричи на меня!» – попросила она Сергея Вадимовича повлажневшими глазами. И был момент, когда казалось, что это произойдет, но левая бровь у Сергея Вадимовича медленно опустилась.

– Ты бы увидела себя со стороны, когда несешь кофе,– сказал он.– Ты вся кричишь: «А я вот тебе кофе несу! Смотри, сама несу, не побоялась унижения, сама несу для тебя кофе!»

По улице проехал тяжелый и, судя по гулу мотора, новый грузовик, заворачивая в переулок, шофер резко перегазовал, и вместе с порывом алтайского ветра в комнату через открытую форточку проник запах бензинной гари.

– Это для меня открытие,– медленно сказала Нина Александровна.– Я-то думала, что моя физиономия тает от любви, когда я несу тебе кофе…

Она вовремя остановилась, так как произошло то, чего надо было ждать от Сергея Вадимовича: широко открывая рот и показывая тридцать два отменно здоровых зуба, он беззвучно хохотал. Прохохотавшись, Сергей Вадимович подошел к дивану-кровати, забрался на него с ногами и стал глядеть на Нину Александровну исподлобья, не мигая. В молчании прошло, наверно, полминуты, потом Сергей Вадимович сказал:

– Я люблю тебя, Нинка!… Я здорово люблю тебя, баушка!

Баушкой муж называл Нину Александровну в лучшие минуты семейной жизни, но сейчас он поступил глупо и нетактично, сказав ей о любви и назвав баушкой. Ему надо было молчать, молчать и молчать.

– Я тебя тоже люблю,– сказала Нина Александровна.– Я тебя тоже люблю, Сергей, но ведь так жить нельзя… Я не ревную, Сергей, но твоя студенческая язва зарубцевалась, когда ты полюбил Ирину, а вот теперь…– Она поднялась.– Прости, я хочу побродить по улице… Мне надо побыть одной.

На дворе было уже совсем темно, потеплевшие тучи пенились над головой, на телеграфном столбе по-осеннему раскачивалась электрическая лампочка, и свет от нее то падал на лицо Нины Александровны, то уходил за ее спину. «Слабого мужчину я полюбить не могла, а сильные меня обходили!» – вспомнились ей слова знаменитой учительницы Садовской, и сразу же захотелось пойти к ней, и Нина Александровна, заранее обрадовавшись предстоящей встрече, пошла к дому Серафимы Иосифовны энергичным и ходким шагом, но скоро начала замедляться, подумав: «А не поймет ли Серафима Иосифовна, что я несчастна?» От этой мысли она совсем остановилась, отвернувшись от ветра, поняла, что ей действительно надо побыть одной, окончательно разобраться во всем, что навалилось на ее широкие и прямые плечи; она будет бродить в темноте, зайдет в самые отдаленные и узкие переулки Таежного и наконец выйдет на берег реки и сядет на широкий пень.

Пень на обском берегу был хорошо знаком Нине Александровне: она просиживала на нем часами, когда было трудно, когда не знала, что делать, как поступить; и вот теперь Нина Александровна опять сядет на одинокий пень, посидев полчасика.

Они выпили по второй граненой стопке, посидели немного молча, потом закурили – Валька Сосина папиросу «Беломорканал», а Нина Александровна достала из шубы сигареты. Она все-таки немножко опьянела. Звуки она теперь слышала так ясно и отчетливо, словно улица въехала в комнату Валентины, движения сделались длинными и протяжными, как в замедленной киносъемке, но голова оставалась ясной.

– Ты ешь сало, Нинка! – сказала Валентина.– Ты сейчас такая бледная, что, неровен час, брякнешься в обморок… Закуси.

Нина Александровна отрицательно покачала головой:

– Не хочу.

Въехавшая в комнату улица приобретала веселый бодряческий голос: перекликались пижонскими баритонами молодые люди, смеялись девчонки, шло по дороге одновременно несколько машин, парикмахерский репродуктор передавал джаз, словно мокрый флаг, хлюпал в кустах палисадника весенний ветер – все вообще было такое, что поселок Таежное надо было на самом деле переименовывать в город, и Нине Александровне вдруг стало хорошо. Водка – кто мог ожидать этого! – внезапно, рывком притупила чувство боли в сердце, в котором саднило что-то и что-то сжималось, а вот теперь стало легко дышать.

– А, забрало! – засмеялась Валька Сосина и потерла руку об руку.– А я уж думала, что ты вовсе не пьянеешь, а только уходишь в бледность.

– Я пьянею, Валя,– длинными, протяжными словами ответила Нина Александровна.– Я быстро сегодня пьянею и прошу тебя ответить на мой вопрос… Мне это очень надо, Валька!

Теперь было слышно, как на сплавконторском рейде тоненько и зудно поет циркульная пила. Это продолжали пилить кругляк для ремонта катеров, и визг пилы был связан с Сергеем Вадимовичем тем, что именно он решил установить собственную примитивную пилораму, чтобы иметь свой пиловочник, а не зависеть от лесозавода, на котором работал несимпатичный мужу директор Морозов, а сам завод находился в Тагаре.

– Мне это очень, очень надо! – повторила Нина Александровна.

Валентина поднялась, подойдя к окну, села бочком на широкий подоконник, на котором стояла герань в выщербленном горшке. Подумав, она поставила одну ногу на подоконник, на ногу взгромоздила локоть той руки, которая держала папиросу, и стала глядеть в окно. В молчании прошло минуты три-четыре, потом Валька, продолжая глядеть в окно, негромко сказала:

– Значит, насчет дома.– Она усмехнулась.– Ты им подавишься! Так что сплетня правильная…

Теперь с Ниной Александровной от выпитой водки произошло что-то такое, отчего она почти оглохла, но зато мысли сделались четкими и яркими, как утренняя трава. Ей вспомнилось что-то далекое, цветное, смутное, но очень важное для нее сейчас. Что это было, Нина Александровна сразу понять не могла, но на всякий случай запомнила видение и громко, сама себя слушая со стороны, спросила:

– Почему же, а, Валентина?

И не услышала ответа: такой была глухой от двух стопок водки и того, что произошло между нею и Сергеем Вадимовичем… Наверное, через минуту Нина Александровна поймала себя на том, что за руку прощается с Валентиной Сосиной, говорит ей какие-то добрые благодарственные слова, а потом, замедленная как черепаха, выходит из низкого барака, думая о том, что не надо было пить водку. Она говорила, видимо, следующее:

– Спасибо, Валя, за водку, благодарю за прямой ответ, но мне надо идти… Я опаздываю, Валентина. Я к тебе забежала только на минутку. Только на минутку…

На дворе Нину Александровну схватил в охапку сырой ветер, свет раскачивающегося уличного фонаря возле клуба опять то освещал, то затемнял ее лицо, и от этого было такое чувство, словно кто-то следил за Ниной Александровной: зажигал карманный фонарик в те мгновения, когда терял ее из виду, и тушил, как только находил. «Что же это такое цветное и яркое я видела?» – подумала Нина Александровна, продолжая шагать к дому, но вспомнить опять не смогла и дошла бы до дома безостановочно, если бы не услышала удивленный протяжный голос:

– Ни-и-и-на Алекса-а-а-а-ндровна, это вы? А я думаю, кто это такой знакомый…

Когда из темноты на Нину Александровну как бы навалилась громадная и медленная от вечерней важности домработница Вероника, Нина Александровна внезапно все вспомнила: цветное – это был рисунок в одном из тех журналов, которые Вероника украла у англичанки Зиминой и притащила в сумке вместе со щенком.

– Нина Алекса-а-а-а-ндровна, а я в школу пошла!

– Идите, идите, Вероника…

Не раздеваясь Нина Александровна вошла в кухню собственного дома, быстренько разобрав журналы, достала необходимый… Нет, это был не рисунок! Увы, это был не рисунок, а цветная фотография, на которой изображались два голых человека, обращенных к объективу спиной. Взявшись за руки, они шли к воде, и было неизвестно, кто из них мужчина, а кто женщина, хотя на английском значилось: «Влюбленные»; кто-то из них был женщиной, кто-то мужчиной, но фигуры были одинаковыми – широкоплечими, узкобедрыми, длинными, плоскозадыми… В квартире было так тихо, что дом казался вымершим, и Нина Александровна отчего-то на цыпочках подошла к коридорному шкафу, сняла шубу, включив электричество, повернулась к зеркалу… В длинном холодном стекле отразилась высокая фигура, прямые плечи, узкие бедра и сильные руки с крупными пальцами. Далее имелись: большой, мужской чеканки, нос, волевой подбородок с небольшой ямочкой, мужская морщина между бровями, квадратный решительный рот, высокий лоб и строгие глаза мужского цвета – карие.

Лицо у Нины Александровны, как она считала, было уродливым, но сейчас она настойчиво удерживала себя возле зеркала, разглядывала себя беспощадно и думала о том, что могла бы объяснить Валентине Сосиной, как Нина Александровна Савицкая «стала мужиком»… А московское студенческое одиночество, а характер матери, а боязнь навсегда остаться в крохотной обской деревне, а директриса Белобородова, а семь лет безмужней жизни, а математика, а школа, в которой работали всего четыре преподавателя-мужчины!

– Вот это новость! – прошептала Нина Александровна, так как обнаружила, что в комнате на кушетке под пестрым пледом спал Сергей Вадимович. Лежал он на спине, рот у него был беспомощно открыт, руки сложены на груди, и весь Сергей Вадимович был такой, что его хотелось гладить по головке и за что-то хвалить, как Борьку. Она осторожно подошла к Сергею Вадимовичу, присела на краешек дивана и начала внимательно и отстраненно разглядывать его хорошее, доброе, а главное – серьезное во сне лицо.

Нина Александровна расстелила многоспальный диван-кровать, переменила пододеяльник, простыню и наволочки, потом осторожно притронулась к плечу мужа:

– Надо перелечь, Сергей.

Он проснулся сразу, как очень здоровый человек, открыв левый глаз, бодро сказал:

– Держись, Ларин: ваша жена пришла тяпнувши! Она засмеялась:

– Ну и нюх!

– Профессиональный, начальничий! – похвастался Сергей Вадимович.– Тяпнувшего человека за сто метров чую, по коей причине мои мужички пить опасаются… Значит, есть команда передислоцироваться?

– Раздевайся и ложись…

В комнате горел двухрожковый торшер с зеленым и розовым абажурами, было тепло и тихо. Заколов волосы в пучок Нина Александровна подошла к мужу, наклонилась и поцеловала.

– Взъерошенный! – медленно произнесла она, ложась рядом.

Согревая Сергея Вадимовича своим длинным телом и осторожно целуя его в висок, Нина Александровна думала о том что у нее есть все, чтобы быть счастливой, но вот, обнимая и согревая мужа, она чувствовала, что ей хочется или заплакать или оттолкнуть от себя Сергея Вадимовича, и понимала, что он догадывается об этом.

– Чего опять стряслось, Нинка? – на ухо спросил Сергей Вадимович.– Отчего ты такая твердая?

– От неудачной прически,– ответила она.– Ты полежи-ка неподвижно… Не двигайся, даже не дыши…

Где-то в глубине этого сильного мужского тела открылась крохотная язвочка – она обнимала человека, который пришел к ней здоровым, а вот сделался больным.

От Сергея Вадимовича пахло бензином и одеколоном «Шипр», шея у него была шершавая, живот был тугой, напряженный, к нему было боязно прижиматься.

Она поцеловала мужа нежно, медленно, так, что у самой от этого кружилась голова, а он все глубже зарывался лицом ее длинную и горячую шею.

– Я люблю тебя, Сергей!

– И я люблю тебя!

Сквозь занавески на окнах пробивался уличный свет, прошли один за другим два автомобиля, свет фар скользнул по полу, сломался на стене; потом, когда автомобили прошли, в комнате сделалось намного темнее, чем было раньше.

– Давай-ка спать, муженек,– сказала Нина Александровна.– Утро вечера мудренее…

И они сделали так, как она просила,– взяли да и уснули, а утром, когда Нина Александровна открыла глаза, у стенки, где спал муж, было пусто и холодно: Сергей Вадимович ушел на работу. А в кухне за столом сидел Борька, пил холодное молоко и читал Джанни Родари.

– Доброе утро, Борис,– отнимая книгу, сказала Нина Александровна.– За едой читать нельзя. Я тебе об этом сто раз говорила.

Сын был уже совсем одет, волосы аккуратно расчесаны, костюмчик сидел на нем хорошо, и весь он был такой солидный, самостоятельный и воспитанный, что его захотелось погладить по голове. Однако Нина Александровна еще раз внимательно оглядела Борьку и строго спросила:

– Куда ты в такую рань собрался?

– Как куда!… Я за хлебом.

Действительно, на спинке стула висела авоська, на краю стола лежал металлический рубль, а на ногах у Борьки были валенки, которые он надевал только по утрам, когда было холодно и никто из приятелей его в валенках встретить не мог.

– Молодец, Борька! – сказала Нина Александровна.– Ты только смотри, чтобы хлеб был свежим.

– Будь спок, ма! Меня на мякине не проведешь… Чего-чего, а хлеб-то покупать наловчился.

Он допил молоко, вытерев молочные усы с розовых губ, поднялся и неторопливо пошел к дверям – ловкий такой, коренастенький, крайне независимый.

Сын уверенными хозяйскими ногами протопал по коридору и сенцам, двери – те и другие – прикрыл осторожно, солидно, а потом его шаги замерли на крыльце: это Борька сквозь кухонное окно смотрел на мать, стоящую посередине кухни, и это был уж второй случай, когда сын незаметно наблюдал за матерью, и Нина Александровна знала, чем это объясняется,– Борька видел и чувствовал, что с нею происходит неладное.

…В опустевшем доме было тихо, как в ночном театре. Часов в кухне не было, наручные Нина Александровна оставила на тумбочке, и вот она услышала тишину раннего утра в Таежном. Это была глухая, тяжелая, вязкая тишина; она тихонечко обволакивала голые ноги, переползала на поясницу, затем поднималась к ушам, которые медленно глохли. Казалось, что в тишине можно плыть, как в черном и густом мазуте. «Почему я не приласкала Борьку? – спросила себя Нина Александровна.– Мне ведь хотелось погладить его по голове!» Ей было зябко от черного кухонного окна, хотя Борька давно ушел за хлебом – его осторожные воровские шаги летуче проскрипели по крыльцу, калитка за сыном закрылась бесшумно.