Текст книги "Стрежень (= Юноша и машина)"
Автор книги: Виль Липатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
– Спасибо, парниша, спасибо! Все забываю, как твоя краля по фамилии прозывается, а?
– Перелыгина, – покраснев, отвечает Степка, зная, что старик прекрасно помнит фамилию Виктории.
– Во-во! Перелыгина... Вот она говорит: мало притонений делаем. Так?
– Ну, так!
– Правильно ведь говорит, а?
– Правильно, дядя Истигней. Но вы ответьте, какая машина была пять лет назад? -спрашивает Семен.
– Такая же, парниша, такая же! Когда с шести притонений переходили на девять, скорость использовали до конца. А я вот прикинул, посчитал – без очков, верно. Невод может большую скорость выдержать? Может! -резко заканчивает дядя Истигней, рассматривая самокрутку, которая немного развернулась. – Нам бы, парниша, редуктор сообразить, а? Какой бы хоть завалящий, а?
Семен идет к маленькому письменному столику, роется в его ящике и протягивает дяде Истигнею какой-то чертежик.
– Я не знал, что скорость выборки можно увеличить, – говорит Семен. Боялся за невод. А потом плюнул да вот набросал схемку. Пустяковая, конечно...
– А мы посмотрим, рассудим! – говорит дядя Истигней, жадно хватая чертеж и утыкаясь в него. – А мы посмотрим, увидим!
Он долго разглядывает чертеж, потом объявляет:
– Прокурор!
Семен вдруг ныряет под кровать; слышно, как там что-то гремит, скрежещет. Дядя Истигней бормочет:
– Чертеж что? Чертеж – бумага, а?
Наконец Семен выбирается из-под кровати, таща за собой что-то тяжелое, железное, блестящее. Ну конечно же, это редуктор для увеличения скорости выборки невода. Не готовый еще, не опробованный, но точно такой, какой изображен на чертеже.
– Редуктор! – говорит дядя Истигней. – Редуктор что -это еще не машина, а?
Семен пожимает плечами: ясно, мол, не машина, может ничего и не получиться.
Степка не понимает, что происходит. Подумать только, такое событие, а они делают постные лица, на редуктор и не глядят, стараются показать, что ничего не случилось. А Семен-то, Семен какой выдержанный, черт! Пока дядя Истигней не одобрил чертеж, он и не заикнулся о редукторе.
– Молодец, Семен! – ревет Степка. – Ура! Молодец!
– Страви пар, – строго произносит Семен.
– К нам в прошлом году профессор приезжал, – вспоминает дядя Истигней. – Вы, говорит, невод теоретически не освоили. Правильно, конечно, но мы все больше практически. Мы – практически! Вот она тоже... Ну как ее, Степан, кралю-то твою?
– Перелыгина, – помогает старику Семен. – Перелыгина ее фамилия.
– Во-во! Перелыгина! Она теоретически доказала, что мало притонений. Шустрая девка, проникающая... Аи-аи, засиделся-то я как! Засиделся. Извиняйте, товарищи хорошие! – спохватывается вдруг старик, берясь за кепку. – Дай, думаю, забегу на огонек, на минуточку, а заболтался-то, заговорился-то! Прощевайте, парниши, прощевайте!...
Степке весело: ох и смешной же старик! И чего это он прикидывается таким простачком? А на Викторию дядя Истигней, оказывается, в обиде, по всему видно, задели старика ее слова.
Глава четвертая
Дядя Истигней, Степка и Наталья возвращаются с работы. Позади, независимо помахивая сумочкой, идет Виктория Перелыгина. Степка вышагивает рядом со стариком, жмется к нему, чтобы не идти с Натальей. Делает он это потому, что позади Виктория.
После ссоры с Викторией Степке уже не так просто с Натальей. Лопнула, порвалась нить дружбы, связывавшая их с детских лет. Нет ее больше, этой нити.
Встречаясь с Натальей, Степка теперь замыкается, неловко молчит, смотрит в землю; Наталья видит перемену и тоже держится скованно. Сегодня утром она ушла одна, не подождав, как обычно, Степку у ворот. А он? Он как будто даже обрадовался, что она ушла одна.
Сейчас, пройдя немного, Наталья останавливается, прощается, говорит, что ей нужно зайти к одной знакомой.
– До свидания, – отвечает дядя Истигней.
Степка понимает, что никуда Наталье заходить не надо, что она просто не выдерживает его напряженного молчания, шагов Виктории за спиной.
Попрощавшись с Натальей, дядя Истигней замедляет шаг, ждет, чтобы догнала Виктория. Девушка подходит к ним, улыбается.
– Быстро вы ходите!
– Привычка, – отвечает дядя Истигней, пропуская Викторию меж собой и Степкой.
Они идут рядом. Иногда Степка прикасается локтем к руке Виктории. Изредка поглядывая на них, дядя Истигней молчит...
За день береговая трава посерела, съежилась, листья подорожника, наоборот, посвежели, глянцевито блестят. Если сорвать лист подорожника, из стебелька покажется несколько крепких нитей, которые можно завязать узелком. Степка нагибается, срывает лист, зубами тянет из него нити. Солнце еще ярится над кедровником, а над Обью уже висит неровный прозрачный месяц, похожий на лицо в профиль, – есть нос, глаз, ухо.
– Мне направо. До свидания, – говорит Виктория.
– До свидания!
Дядя Истигней и Степка шагают дальше. Старик хмурится, курит самокрутку. В волосах у него нет ни единой сединки, а вот брови – широкие, густые – сплошь белы. Сейчас они сердито сдвинуты в одну линию.
– Поругались? – не поворачиваясь к Степке, спрашивает он.
– Поругались, дядя Истигней, – признается Степка.
Он рос на глазах дяди Истигнея, дружившего с его отцом. В годы войны дядя Истигней, первым вернувшись с фронта, сначала зашел не в свой дом, а к Верхоланцевым, так как Лука Лукич тогда лежал в новосибирском госпитале. Привез он Степке и его братишкам кирзовые сапоги, полный чемодан снеди свиную тушенку, консервы, сахар, банки с кофе; подарил Степке, которому тогда было пять лет, забавную игрушку – мотоцикл, выбрасывающий на ходу сноп искр из выхлопной трубы. Степка до сих пор помнит, как от этой игрушки сладко пахло краской. Было и такое: поймав Степку однажды на чужом огороде, дядя Истигней сначала будто удивился, что Степке не хватает своих огурцов, потом сгреб его в охапку, прочно зажал коленями и, приговаривая, что воровать стыдно, выдрал широким ремнем. Степка выл как можно громче, царапался, кричал, а когда порка закончилась, заявил:
– Вы не можете чужих детей бить! Своих нету, так он, черт сопатый, на чужих...
В тот же вечер отец хлестнул Степку по загривку.
– Ты чего это Истигнея чертом сопатым прозываешь, а? Хочешь, чтобы я еще прибавил?
– Пусть не дерется! – заныл Степка.
– А ты добавь ему, отец, добавь, – посоветовала мать.
С тех пор Степка понял, что дядя Истигней имеет на него какое-то особое право, и побаивался его не меньше, чем отца.
Степка откровенно рассказывает ему о своей ссоре с Викторией. Дядя Истигней внимательно слушает.
– Так, – говорит он, когда Степка заканчивает. – Понятно! Ревнует, значит, к Наталье, а?
– Ревнует!... А еще, что я невод запутал!
– Да, дела – табак! – сдержанно улыбается старик. – Плохи твои дела, парниша.
– Плохи, – говорит Степка, – не знаю, что делать, дядя Истигней.
– Тяжелый случай, – серьезно замечает старик. – Тут я тебе, парниша, помочь не могу, не спец я в этом... Тебе бы хорошо поговорить с Натальей, вдруг каким-то другим тоном предлагает он.
– О чем? – удивленно спрашивает Степка.
– Я, парниша, в этих делах не спец. – Дядя Истигней хитренько прищуривается. – Может, Наталья-то и поможет. Скажи ей, что, дескать, ревнуют меня, подозревают, наклеп делают. Так прямо и скажи, а она пусть пойдет к этой... ну, как ее?
– Виктория... Перелыгина...
– Во-во! К этой самой Перелыгиной, и скажет, что у меня, дескать, со Степкой ничего нет. Бери своего, дескать, Степушку! Ты, парниша, так и сделай. Чай, Наталья не влюблена в тебя, а?
– Вы вот тоже... скажете!
– Во-во! Коль она не влюблена в тебя, что ей стоит так сказать, а?
– Вы, дядя Истигней, шутите, – отворачиваясь от старика, говорит Степка.
– А ты не обижайся, – чуть жестковато отвечает дядя Истигней. – Ты глаза разуй. Ты на человека смотри, а на блеск... На блеск пусть дурак смотрит!
– А ну вас, дядя Истигней! – злится Степка, – Я думал по-хорошему поговорить, а вы...
– Не груби, Степан, нехорошо! – резко перебивает его старик. – Ты старайся мои слова понять. Советы давать опасно, вдруг ошибусь, что потом делать прикажешь? Я сам, Степка, не все еще понимаю!
Дядя Истигней полуобнимает парня, говорит ласково:
– Ничего, парниша, ничего... В старое время говорили: перемелется мука будет! Не горюй, Степан! Мы еще с тобой таких дел на земле понаделаем, что аи да люли! Ты думаешь, я с тобой сегодня зря разговариваю? Думаешь, спроста? Нет, парниша, у меня прицел есть. Прицел, парниша! А ну, присядем на лавочку, как мы с твоим батьком делаем. Посидим рядком, поговорим ладком. Ну, садись! – говорит он, подходя к ближайшей скамейке. – Садись, садись, нечего губы оттопыривать! Не чужой я тебе, Степка, обижаться на меня грех.
Сердясь на старика, Степка садится боком на край лавочки. Старик сам придвигается к парню.
– Эх, Степка, Степка! То смутишься, то покраснеешь, то надуешься, как мышь на крупу, то еще что... Нет в тебе прямой линии, – говорит он.
– Будто у вас прямая линия, – бурчит Степка. – У вас – прямая?.. То хитреньким прикинетесь, то простачком, то не разберешь еще кем... Знаю вас!
– Аи-аи! -деланно огорчается дядя Истигней. – Проник ты в меня, проник! Тебе, конечно, и карты в руки. Человек ты с образованием, грамотный, начитанный. Сам бог умудрил, ничего не скажешь!
– Вот вы опять! – басит Степка.
– Да по нужде я, парень, по принуждению! Сам себе не рад, что сую нос в любую дырку, – покладисто соглашается старик. – Верно тетка Анисья говорит, что я каждой дыре затычка. Верно, парень! Против правды не попрешь, куда там! Я думаю, что от старости это у меня, от суетности стариковской. А за примерами ходить далеко не надо. Вот взял себе в голову, что надо бы Ульяна Тихого от водки отнять, как сосунка от груди. Забил себе в голову, а сделать ничего не могу!
– Почему? – сумрачно спрашивает Степка.
– Образования не хватает, – печально объясняет дядя Истигней. – Не умею по-ученому, по-грамотному разговаривать. А будь бы это, ведь помог бы Ульяну. Помог!
– При чем тут образование...
– Ты, Степушка, меня уж, пожалуйста, не перебивай, а не то я и последние слова растеряю...
Степка криво улыбается – опять начал старик свои штучки!
– Будь бы грамотней, ученей, умей бы с умными людьми речи держать, грустным, проникающим в душу голосом продолжает старик, – пошел бы я на пароход "Рабочий", нашел бы капитана, да и сказал бы ему... Эх, и сказал бы я ему, коли бы разные ученые да иностранные слова знал! Сказал бы: ах ты, такой-сякой, немазаный, почто ты это человека с парохода выгнал да обратно не берешь? Так бы и сказал ему, что негоже человеку без Оби мучиться, коли он ее, матушку, любит. Вот бы что я сказал ему, да не могу – образования не хватает.
– Дядя Истигней! Дядя Истигней! – захлебывается от восторга Степка. Это же идея! Дядя Истигней!
Он глядит на часы, хватает старика руками. – Через два часа "Рабочий" приходит!
– Надо, парень, переодеться, – говорит старик, улыбаясь в сторонку. Ты лучший костюм надрючь да и приходи на бережок... Добро?
– Добро! – орет Степка, позабывший обо всем...
...Через полтора часа дядя Истигней и Степка встречаются у карташевского дебаркадера.
На старике серый бостоновый костюм, кремовая рубашка, галстук. Дядя Истигней чисто выбрит, лохматые белые брови расчесаны.
– Ого-го! – восклицает Степка, пораженный праздничным нарядом старика.
Старик предостерегающе кашляет, чтобы парень перестал восторгаться им на глазах у людей.
Пароход пришвартовывается к деревянному борту дебаркадера.
Степка любит встречать пароходы. Ему нравятся веселая сутолока, беготня, шипение пара, запах краски и тепло, которым дышит пристающее судно; ему любо смотреть, как важно разгуливает по палубе первый помощник капитана, снимает перчатки – с каждого пальца поочередно, – бросает их небрежно в рубку и, не посмотрев на пассажиров, спускается вниз.
Из открытого пролета течет толпа, карташевские пассажиры лезут навстречу ей, и вахтенный матрос кричит: "Куда прете? Стой!"
– Пошли! – торопит дядя Истигней.
– Не пустят, – шепчет Степка, но дядя Истягней решительно проталкивается вперед, раздвигает плечом толпу, тащит Степку за руку.
Вахтенный матрос, распахивая руки, преграждает им путь. Старик глядит на него нахмуренным, начальственным взглядом.
– Ну! – приказывает он.
Это почему-то заставляет матроса отступить. Дядя Истигней, мотнув головой в сторону Степки, произносит:
– Пропустить! Со мной!
Оказавшись в пролете, Степка свистит от восторга: "Это да! Ну и старик!" Он быстро идет за ним. Вот и капитанская каюта – блестящая табличка, ковер у порога, тишина; полная кастелянша почтительно говорит дяде Истигнею:
– Капитан у себя.
Голос из капитанской каюты приглашает:
– Войдите!
Они входят в каюту, тесно забитую мебелью, застланную коврами, пропахшую краской и одеколоном; на переборке висит огромный барометр, часы, две картины, написанные маслом и изображающие: одна – шторм на Черном море, вторая – пароход "Рабочий" на Оби. Капитан в белом кителе сидит в глубоком кресле. Тугой подбородок до блеска выбрит, губы вытянуты в прямую линию, глаза светлые, льдистые.
– Садитесь! Чем могу быть полезен?
Степка и дядя Истигней заранее договорились, что разговор с капитаном начнет Степка, что он, не горячась, спокойно, обстоятельно, расскажет о Тихом, попросит капитана разобраться в деле Ульяна. Разговор должен быть культурным, вежливым.
– Слушаю, товарищи, – говорит капитан, осматривая посетителей: Степку быстро, бегло, дядю Истигнея – внимательно. Вероятно, капитану ясно, зачем пришли они на пароход и почему молодой человек мнется, не знает, с чего начать. На многих обских пристанях приходят к нему парни, клянутся, что не могут жить без реки и по этой причине готовы на любую работу – хоть грузчиком, хоть кочегаром, но лишь бы на пароход... Старик в дорогом костюме, наверное, пенсионер, которому пришло в голову, что у молодого человека талант речника, и он, пенсионер, будет с великой энергией напирать на капитана, услышав отказ, пообещает пожаловаться в высокие инстанции. Слушаю, товарищи, – нетерпеливо повторяет капитан.
– Мы пришли, чтобы... – начинает Степка и останавливается. За двадцать лет жизни он не видел таких строгих и надменных людей, как капитан "Рабочего". – Мы пришли...
– В этом я не сомневаюсь, – сухо замечает капитан, потеряв интерес к Степке. Он поворачивается к дяде Истигнею. – Слушаю вас.
Дядя Истигней поднимается, протягивает капитану руку.
– Позвольте представиться. Мурзин.
– Маслов. Чем могу быть полезен?
Старый рыбак подчеркнуто официален. Его белые брови запятыми подняты над высоким лбом, их разделяет глубокая вертикальная складка.
– Скажите, товарищ Маслов, где теперь капитан Спородолов? – спрашивает дядя Истигней.
– Бывший капитан "Рабочего" Спородолов на пенсии.
– Ясно!
Дядя Истигней не торопится. Он выдерживает паузу, и эта пауза придает последовавшим за ней словам особую вескость.
– Знаете, капитан, раньше ваш пароход назывался "Купец". Мне было чуть больше двадцати, когда мы его переименовывали в "Рабочий".
– Я слышал об этом, – отвечает капитан. Вероятно, он уже окончательно утвердился в мысли, что широколобый старик – пенсионер. Они, эти пенсионеры, любят по каждому поводу вспоминать о прошлом. Этот, наверное, был красногвардейцем, воевал вместе со Щетинкиным. – Простите, товарищ Мурзин, но пароход... пароход стоит полчаса.
– Вполне достаточно, товарищ Маслов, вполне, – сдержанно произносит дядя Истигней. – Мы не задержим вас. Дело вот в чем... Два года назад на вашем пароходе, – он как-то особенно подчеркивает слово "вашем", – на вашем пароходе работал штурвальным Ульян Васильевич Тихий. Вы знаете его?
– Слышал, – отвечает капитан.
– Ульян Васильевич теперь работает в Карташеве, на стрежевом песке. После того как боцман вашего парохода дал ложные показания, товарищ Тихий был списан с судна, попал в тюрьму, стал много пить. Об этом вы тоже слышали?
– Почему вы уверены, что боцман дал ложное показание? – спрашивает капитан. – Одним словом, что вы хотите от меня?
Капитан сердится, потому что дядя Истигней говорит с ним ледяным тоном, с явным подозрением, что капитан ничего не слышал и не хочет слышать об Ульяне Тихом.
– Что мы хотим? – кричит Степка, соскакивая с дивана. – Что мы хотим?
Степка в восторге, что дядя Истигней говорит с капитаном строго, внушительно. "Вот какие мы!" – думает он и уже нисколько не боится надменного капитана. Его обдает жаркая волна решимости; он бросает шляпу, зажатую в пальцах, говорит громко, горячо:
– Что мы хотим? Да как вы не понимаете? Ульян пьет, мучится оттого, что у него отняли любимое дело. Он такой человек, что не может жить без реки! Если бы видели, как Ульян смотрит на пароходы, вы бы не спрашивали, что мы от вас хотим. – Степке не хватает воздуха. – Вы думаете, зря дядя Истигней сказал про "Купца"? Эго раньше были такие порядки, что человека можно было выгнать и забыть о нем. А теперь не так! Вон ракету запустили, человек скоро полетит на Марс, а вы... вот что вы делаете!
– Молодой человек! – Капитан грозно поднимается. Дядя Истигней приходит Степке на помощь. Он мягко обращается к капитану:
– Мой товарищ, конечно, перехватил, но в основном он прав. Может, потолкуем спокойно? Как говорят, по душам, а, капитан? Ульян – великолепный штурвальный. В ваших интересах вернуть его на пароход. А?
– Отлично! – решительно говорит капитан, ткнув пальцем в сторону Степки. – Только, пожалуйста, велите успокоиться этому молодому человеку.
Степка бежит, подпрыгивая.
Он бежит к Виктории. Улыбается. Напевает. Шляпа лихо сбита на ухо. Ему хочется кричать от радости.
Ах, какие они молодцы! Как хорошо, что пошли на пароход, поговорили с капитаном, потом с первым помощником, потом с товарищами Ульяна. Ах, какие молодцы! А дядя Истигней, дядя Истигней! Вот это старик! Как умно и смело вел он себя, как разговаривал! И его, Степку, он назвал: "Мой товарищ". Он так и сказал: "Мой товарищ, конечно, перехватил лишку, но в основ-ком он прав". Это после того, как Степка все высказал капитану.
Речники обещали приехать к рыбакам, поговорить с Ульяном, поставить вопрос перед пароходством о возвращении его на "Рабочий". Оказалось, что капитан только прикидывается важным, недоступным, а на самом деле он простой, хороший!
Счастливо улыбаясь, Степка мчится к Виктории.
После того как он побывал на пароходе, поговорил с речниками, ему показалось диким, что они с Викторией могли поссориться. Разве могут они быть в ссоре, когда в груди не вмещается радость, а голова, как от вина, кружится от солнца, воздуха. Не может быть этого! Ссора – пустяк, недоразумение, глупая ошибка. Не может быть ее сейчас, когда Ульян вот-вот вернется на пароход, наденет белый китель, выйдет на палубу. Как они могли поссориться! Вот смех-то! Он ведь любит ее, такую, какая она есть, принципиальную, гордую, стремительную и, конечно, добрую, хорошую. Хотела же она помочь ему поступить в институт. Она хорошая – иначе быть не может! Все люди хорошие, и всех их он, Степка, любит! Ульяна – за то, что он несчастный; Григория Пцхлаву – за то, что он свою маленькую, тоненькую жену носит на руках; Витальку Анисимова Степка любит за то, что од старается походить во всем на дядю Истигнея. Он любит и тетку Анисью, которая угощает его шаньгами и молоком, и Стрельникова, который лучше всех на Оби ставит стрежевой невод.
Ох и пустяковина же их ссора! Смех!
Степке кажется, что примирение произойдет просто, быстро, – он постучится, войдет в дом Перелыгиных, увидит отца Виктории, поговорит с ним, пошутит; затем Григорий Иванович скажет: "Степан, не делайте такой вид, что вы пришли ко мне!" – и позовет Викторию. Она выйдет, пригласит его в свою комнату, и там Степка скажет ей: "Пустяки все это, Виктория! Ты же знаешь, что я люблю только тебя!" Она тоже улыбнется и скажет, что все это действительно пустяки и она тоже любит его...
Степка вихрем взлетает на высокое крыльцо перелыгинского дома, передохнув, стучится в дверь. Сначала – тишина; Степка не дышит, ждет, затем слышит быстрые, легкие шаги. Сердце его замирает – Виктория! Дверь резко открывается.
– Вик... – начинает Степка и останавливается: это не Виктория, а Полина Васильевна. Здорово, выходит, похожи они, коли даже походка одинаковая. Добрый день, Полина Васильевна, – заминаясь, здоровается Степка. – Я пришел... я пришел к Виктории.
Полина Васильевна отвечает не сразу, словно ждет, что Степка еще что-то скажет. Но он молчит, переступая с ноги на ногу.
– Я к Виктории, – наконец повторяет Степка.
– Очень жаль, но ее нет дома.
– Вот беда! – огорченно говорит Степка. – Я думал... Ладно, Полина Васильевна, вы извините за беспокойство, а я похожу по улице, погуляю. Может быть, встречу ее.
– Пожалуйста, – отвечает Полина Васильевна, так и не выходя из темноты.
Гремит щеколда, раздается скрип, потом удаляющийся шарк войлочных туфель. Степка спускается с крыльца. Только теперь он замечает, что, собственно, никакого солнца уже не г, оно запряталось, и над Карташевом стынет довольно поздний холодный августовский вечер. Степке становится зябко, он сует руки в карманы.
За околицей заунывно лают собаки. Наверное, лают на выщербленный месяц. По переулку бесшумной тенью проходит человек, останавливается, смотрит на Степку и уходит. Брошенный им взгляд полон для Степки непонятной тревоги. Степка пробирается переулком, раздумывает, куда ему идти – направо или налево. "Буду ждать, – решает Степка. – Буду ждать хоть до утра! Мы не можем ссориться!" Он поворачивает назад, потихоньку бредет переулком с левой стороны перелыгинского дома. Сюда выходит одно окошко комнаты Виктории. Оно проливает в садик желтый, переливающийся на деревьях свет; на окошке желтые тюлевые занавески. Облокотившись на ограду, Степка смотрит на яркое окошко. Из садика пахнет смородиновыми листьями и малиной. И вот по изломанному желтому квадрату на деревьях пробегает быстрая, летучая тень, и Степка видит в окне силуэт Виктории, к которому приближается второй силуэт – мать.
Степка крепко зажмуривает глаза, пятится, у него больно ударяет в грудь сердце. Степке уже не зябко, а по-настоящему холодно, но щеки горят, точно ему дали пощечину.
– Дела как сажа... – зажмурившись, произносит Степка и бросается прочь от палисадника.
– Мама, кто приходил?
Полина Васильевна подходит к дочери, мягко обнимает, целует в висок. Они похожи, только Виктория чуточку стремительней, чуточку тоньше, и лицо ее с глубоко вырезанными, раздувающимися ноздрями много строже, чем у матери.
Поцеловав дочь, Полина Васильевна, не отпуская ее, пробегает взглядом по лицу Виктории. Хороша! Густой румянец, свежая кожа, фигура тонкая, гибкая, грудь высокая; очень хорош у нее нос – тонкий, с горбинкой, как у Григория, хотя Виктория мало похожа на отца. Хороша дочь, и говорить нечего!
А ведь Полине Васильевне поначалу было страшно: узнав о том, что не способна больше иметь детей, она мучилась, боялась, что из Виктории вырастет белоручка, неженка, эгоистка. Обладая твердым и решительным характером, Полина Васильевна заставляла себя быть с дочерью непреклонно строгой – не прощала лени, расхлябанности, требовала от Виктории во много раз больше, чем от других учеников. До шестнадцати лет не баловала ее нарядными платьями. Отец Виктории, Григорий Иванович, слишком мягкий, покладистый человек, и Полина Васильевна радовалась тому, что он, вечно занятый книгами, не вмешивается в воспитание дочери.
Да, в большой строгости воспитывала она дочь. Учила ее быть беспощадной к самой себе, вырабатывала волю, характер, заставляла по многу раз переделывать домашние задания, убирать и без того чистые комнаты, стирать для себя белье и платья, научила готовить обед, вышивать, ухаживать за садом. Когда Виктория была маленькой, она сама зазывала к ней в гости сверстниц-подруг, но с каждым годом подруг у Виктории становилось меньше, так как распорядок дня делался все строже: учеба, работа по дому, чтение. Книги для дочери Полина Васильевна выбирала сама.
Виктория училась хорошо, однако по литературе получала не больше четверки: учитель считал ее сочинения суховатыми и рассудочными. Полина Васильевна без особого беспокойства разделяла его мнение – да, в сочинениях не было душевных слов, зато она находила в них ум, знание дела.
Виктория вела большую общественную работу. Ее выбрали членом учкома, она много времени отдавала выпуску стенной газеты, отлично стреляла из мелкокалиберной винтовки, была второразрядницей по прыжкам в длину.
Уже в восьмом классе Виктория выделялась своей требовательностью, своим твердым характером. Она терпеть не могла расхлябанных, недисциплинированных ребят, презирала их.
В девятом классе Виктория стала совсем взрослой. Мать тогда назначили директором школы, и она стала меньше заниматься дочерью – была вполне спокойна за нее, и в кругу учителей уже поговаривали, что не страшно иметь и одного ребенка, если воспитывать его как следует. После девятилетки Виктория, не колеблясь, пошла работать на промысел, сказав Полине Васильевне, что в Карташеве выбирать не из чего, а два года отработать надо, и она постарается перед поступлением в институт хорошо проявить себя на производстве. Полина Васильевна не могла скрыть своей гордости за дочь: уж ей-то было известно, как порой трудно, с какими терзаниями идут на производство молодые люди. У ее дочери ни терзаний, ни разочарования не было. Не колебалась Виктория и при выборе профессии, еще в шестом классе решив: станет врачом. Станет потому, что врачи нужны, необходимы, что они делают большое дело. И она уверенно шла к институту.
До сего дня у Полины Васильевны не было причин для беспокойства о дочери. Внимательно оглядев ее и порадовавшись, что она так красива, Полина Васильевна еще раз нежно прижала дочь к себе.
– Кто же приходил, мамочка? -спросила Виктория. Полина Васильевна отпустила дочь, показав рукой на стул.
– Садись, поговорим, Виктория.
– Я слушаю, мамуся!
– Приходил Верхоланцев. Я сказала ему, что тебя нет дома.
– Но я же дома! – Виктория глядит на мать широко открытыми глазами. Выходит... Выходит, ты солгала! А ведь сама меня учила никогда не лгать. Что с тобой, мамочка?
– Ты же сказала, что не хочешь больше видеть его.
– Да, но нужно было бы сказать об этом Верхоланцеву прямо. Как ты могла поступить так, мамочка?
– У меня не хватило духу! – откровенно сознается Полина Васильевна, наблюдая за дочерью. – Потом... потом я думаю, что проступок Степана не так уж страшен, как тебе кажется. Мне думается, что он искренний и честный парень.
– Мама, между нами все кончено! – говорит Виктория, покачивая ногой и глядя на носок туфли. -Все кончено!
Полина Васильевна молчит. Да, дочь резка, определенна, решительна, Полина Васильевна сама воспитывала в ней это. Ей, Полине Васильевне, больше всего неприятны люди, в которых нет определенности. Она всегда говорила, что человек прежде всего должен быть четким, определенным. И у человека должна быть вол ч; вот это, пожалуй, главное. Сильная воля.
Полина Васильевна предполагает, что Верхоланцеву не хватает выработанной упражнениями воли. Случай со стрежевым неводом, странные, в общем-то, отношения с этой Колотовкиной, сегодняшний приход к Виктории – все это немного настораживает. Ей хотелось бы, чтобы будущий муж дочери был более волевым, более сдержанным. Она не одобряет поступка Верхоланцева, прибежавшего к Виктории мириться. Степану надо было бы проявить выдержку, добиться, чтобы Виктория поняла ошибку и сама бы пришла мириться. Мужчиной надо быть!
Но Полина Васильевна понимает, конечно, что в отношениях Верхоланцева и Колотовкиной нет ничего обидного для дочери, и она уверена, что Степан искренне и горячо любит Викторию, – и вообще он неплохой парень. Недаром учителя ее школы хорошо отзываются о нем, а преподаватель литературы говорит, что у Степана чистая, возвышенная душа. Это тот самый преподаватель, который считает суховатыми сочинения Виктории.
– Ты все хорошо обдумала, Виктория? – спрашивает Полина Васильевна, обнимая рукой дочь. – В твоем возрасте иногда нужно менять решения.
– Я стараюсь не менять своих решений, – прищуриваясь, отвечает дочь. Ты сама меня учила этому.
– Да, учила... – отвечает Полина Васильевна. – Но мне кажется, что эти... отношения с Колотовкиной – мелочь. Они дружны с детства, соседи. Об этом стоит подумать, Виктория!
– Мама, ты учила меня быть твердой!
– Да, да... – машинально произносит Полина Васильевна.
Да, она учила... А все-таки Степан ей нравится – о его семье в поселке отзываются тепло, уважительно; сам Лука Лукич Верхоланцев – один из тех людей, мнение которых дорого для нее.
Только сейчас Полина Васильевна понимает, что, открыв дверь Степану, она немного оробела. Пригласить юношу в дом она не могла потому, что боялась – Виктория наговорит бог знает что, а сказать, что дочь не хочет видеть Степана, у нее и на самом деле не хватило духа. Поэтому Полине Васильевне сейчас неловко и перед дочерью и перед собой за эту невольную ложь.
– Ты хорошо все обдумала, дочь? – спрашивает она.
– Да! – твердо отвечает Виктория. – Давай говорить начистоту, мама!
– А как же еще?! – удивляется Полина Васильевна. – Разве мы с тобой говорим не откровенно?
– Откровенно, мама! – успокаивает ее Виктория, поправляя оборки халата – приглаживает их пальцами, чтобы не топорщились. – Мы с тобой говорим откровенно, но ведь есть такие вещи, о которых даже между матерью и дочерью откровенно говорить не принято.
– Например? – скрывая беспокойство, спрашивает Полина Васильевна. – Я не знаю таких вещей! Ты имеешь в виду любовь, отношения между девушкой и юношей?
– Нет, мама, это тебя может не беспокоить. Я имею в виду другое.
– Что же, Виктория? Говори!
– Хорошо, я буду говорить, – спокойно отвечает дочь, не замечая волнения матери, напуганной тем, что есть, оказывается, вещи, о которых Виктория думала, но не говорила ей. – Вот я работаю учетчицей. Так?
– Конечно, так, – говорит Полина Васильевна.
– Я понимаю, что правительство поступило правильно, когда приняло решение воспитывать молодых людей в труде. У нас много еще белоручек. Но мне думается, что не всем это необходимо. Я бы, например, могла сразу пойти в институт и стать врачом. Ты же знаешь, я не белоручка. Так?
– Ну, так... Говори, говори!
– Но я вынуждена работать. Я понимаю, что это формально, но работаю, чтобы выполнить эту формальность. Ты понимаешь, я должна работать, чтобы не отделяться от других. Ты понимаешь меня?
– Говори дальше, – тихо просит Полина Васильевна.
– Я работаю для того, чтобы стать врачом. Глупо!
Смешно! Но формально необходимо. Вот ты обвиняешь меня в том, что я строга со Степаном. Говоря откровенно, он мне нравится. Он добрый, бесхитростный и сильный парень, но у него нет цели в жизни. Однажды я решила, что могу помочь ему стать человеком, стану заниматься с ним, работать. Он поступит в институт, станет человеком. Потом я увидела, что он не имеет воли, недисциплинирован, в общем, тот человек, который не может быть моим спутником. Может случиться, что Степан на всю жизнь останется рыбаком. А ведь ты сама меня учила, что человек должен стремиться к большому. Ты сама меня учила этому! – повторяет Виктория, наклонясь к матери, которая отчего-то старательно прячет глаза. – Что с тобой, мамочка?
