Текст книги "ТАК НЕ БЫВАЕТ"

Автор книги: Виктория Травская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Глава 6

. Горюшко

Она думала, что сейчас разрыдается, и быстро шла к кровати, чтобы скорее упасть на неё и зарыться лицом в подушку. Но, подойдя, вдруг остановилась и просто села на край. Глаза её были сухи, горело только лицо. Она сидела в темноте, не зажигая света, без единой мысли в голове, не чувствуя ничего, словно за ней вот-вот придут, чтобы вести на казнь, и она уже попрощалась со всем, что было дорого в этом мире. Сначала было так тихо, как если бы она вдруг оглохла. Но спустя какое-то время Саша услышала негромкий бабушкин голос. Мать принялась было ей возражать, но бабушка остановила её и какое-то время говорила одна. О чём – Саша не слышала. Потом снова всё смолкло. Кто-то прошёл на кухню. Всё это время Саша продолжала неподвижно сидеть на краю кровати, стиснув кулаки и зубы.

Она не знала, сколько прошло времени, когда дверь медленно отворилась и в проёме показался бабушкин силуэт. Вера Сергеевна остановилась и, очевидно, вглядываясь в темноту, спросила:

– Сашура, ты спишь?

Саша сглотнула и почти беззвучно ответила:

– Нет.

Бабушка потопталась неуверенно.

– Я включу свет? – и, не дождавшись ответа, потянулась к выключателю.

– Не надо, – просипела Саша и нажала на «жучок» ночника. Мягкий свет лампы под абажуром осветил комнату и бабушку, стоящую в дверях с поднятой к выключателю рукой. В другой руке она держала чашку. С тревогой взглянув на внучку, она подошла к её стороне кровати и поставила чашку на тумбочку.

– На-ка, выпей чаю, детка!

– Спасибо, – ответила Саша одними губами.

Вера Сергеевна опустилась рядом с ней на кровать, и Сашу качнуло в её сторону. Некоторое время сидели молча.

– Пей, остынет, – вздохнула наконец бабушка.

Саше не хотелось чаю – ей вообще ничего не хотелось. Но она взяла чашку и отпила. Это был самый обычный чай, довольно крепкий, как она любила, две ложки сахара. Глоток его смочил сухой язык и прожёг горячую дорожку в горле. Она вдруг ощутила жажду и принялась пить, обжигаясь, пока не осушила всю чашку до дна, вместе с осевшими туда чаинками. Поставив пустую, ещё горячую чашку на блюдце, жадно втянула воздух и выдохнула:

– Спасибо!

– На здоровье, милая, – отозвалась Вера Сергеевна, думая о чём-то своём. И вдруг она взяла Сашину руку и заговорила: – Тебе нет никакой необходимости сторожить меня здесь. Я сказала матери. Чувствую я себя вполне прилично – на ногах и, слава Богу, при памяти. Живут же другие одни, и ничего. Вон, хоть Антонина Карповна: обе дочки в Москве, а у Марьи Афанасьевны так и вообще сын в Америке. Так что езжай и спокойно поступай в свой институт! Ну, и потом, Серёжа тут. Я могу к нему переехать.

Серёжа, младший брат матери, поздний и неожиданный ребёнок, родившийся, когда Елена Степановна уже училась в институте, жил здесь же, в Раздольном, в старом саманном домике бабушки и дедушки, и всё ещё оставался холостяком. Весь поглощённый своей страстью к растениям, он превратил дом и участок в опытную станцию и работал агрономом в ближайшем совхозе, поля которого начинались сразу же за городской чертой. Саша вздохнула: особо надеяться на Серёжу не стоило, хотя он, конечно, никогда не отказал бы матери в помощи. Старенький дом, обставленный весьма по-спартански, был, по сути, его лабораторией. В доме не было удобств, если не считать самодельного душа, устроенного в отгороженном углу кухни, а так называемый туалет представлял собой дощатый сарайчик в конце участка. Но Серёжу это мало беспокоило: главное, что в доме была вода! И отопительный котёл, которым, ещё при жизни отца, заменили дровяные печи.

Саша с трудом могла представить, чтобы бабушка водворилась в этом доме теперь. Ей нужен покой, устроенный быт и уход, а с этим там было не очень. Правда, зато ей не придётся подниматься на третий этаж…

– А квартиру можно будет сдать, – сказала Вера Сергеевна и украдкой вздохнула. – Деньги лишними не будут.

Всё это представлялось Саше странным и довольно сомнительным, но, в общем-то, реальным. Как бы там ни было, в беспросветном мраке отчаяния, в который её повергло неожиданное заявление матери, загорелся тоненький лучик надежды, и она ухватилась за него, ещё не зная, выдержит ли эта эфемерная ниточка груз её проблем. Но Саша была благодарна бабушке уже и за надежду. Она опустилась на пол и, обхватив бабушку обеими руками, уткнулась лицом в её колени, в подол старенького байкового халата, истончившегося от многочисленных стирок и хранящего вкусный запах не то блинов, не то сдобы.

Новый год встретили тихо. Мать была вся поглощена обретённым счастьем и от этого молчалива. Иногда она с опаской, как на незнакомку, поглядывала на Сашу, но в её глазах больше не было досады, как раньше, когда она видела в дочери только горькое напоминание о её отце. Поздно вечером, когда все ложились, она по-прежнему подолгу говорила по телефону, и было понятно, что мысли её уже не здесь, что она уже отделила от себя этот отрезок своей жизни, на который смотрит теперь из своего счастливого далека. Всё замечательно устраивается: мама переедет к Серёже – а почему бы и нет, ведь жила же она там большую часть своей жизни! Сашка, если поступит в свой институт, прекрасно может обосноваться в общежитии и приходить к ним с Женей иногда по выходным.

В первых числах нового года мать уехала, и жизнь Саши и Веры Сергеевны потекла прежним порядком.

В феврале приехал на каникулы Славик. Они встретились у входи в парк – излюбленное место их свиданий было покрыто толстым слоем снега, а после недавней оттепели и коркой наста – и несколько минут разглядывали друг друга. Саша смотрела на милые неправильные черты и испытывала странное чувство: он казался ей тем же, но немного другим. В чём заключалась перемена, она не знала. Но это был уже не тот мальчик, с которым они сбежали от всех в тот незабываемый день, девятого мая, и самозабвенно целовались в глубине парка. «Я просто от него отвыкла», – решила она, и в этот момент он привлёк её к себе и склонился к её лицу. «А он ещё вырос!» – успела подумать Саша, проваливаясь в знакомую синеву глаз.

Они виделись каждый день. Погода стояла переменчивая, как и всегда в это время: февраль в Раздольном – это уже начало весны. Днём подтаивало и начинало капать с крыш, у южных стен домов образовались прогалины, в которых, под пожухлой прошлогодней травой, уже обозначились зелёные ростки. Но влажный ветер был холодным, и Вера Сергеевна велела Саше звать Славика в гости:

– Погода самая простудная, лучше уж сидите дома! – притворно ворчала она.

Славик сперва был скован, но, когда Вера Сергеевна напоила его чаем с оладьями и вареньем, оттаял.

– Пойду, прилягу! – сказала бабушка и тактично удалилась в спальню, а Саша увлекла Славика в гостиную и закрыла за собой дверь.

Это были восхитительные и мучительные безмолвные часы, когда они говорили друг с другом только глазами, поцелуями, прикосновениями. Поцелуи уже не могли утолить их желания, и от последнего шага их удерживала только близость бабушки, которая, конечно, никогда бы не вошла к ним, но…

Сколько раз потом Саша горько пожалела, что сдержала себя и его и не позволила этому случиться! В мае пришло последнее письмо от Славика. Она недоумевала: это письмо было полно нежности и не предвещало разрыва. Бесплодно прождав месяц, Саша позвонила Букину. Тот ничего не знал.

– Я же последний раз говорил с ним ещё в феврале, когда он был здесь, а писем он мне не пишет, – сказал он, но обещал спросить у матери Славика.

Сама не своя от беспокойства, Саша ждала звонка. Лёшка позвонил на другой день, но не сообщил ничего нового: мать говорит, что у него всё нормально, учится. Всё что угодно лучше, чем неизвестность! Саша наступила на горло собственной гордости и разыскала сестру Славика, которая училась в соседней школе «со спортивным уклоном».

– Понятия не имею! – беззаботно отвечала та. – Он иногда звонит, и они с мамой о чём-то разговаривают. Спроси у неё.

Этому совету Саша не последовала. Кто она такая, чтобы приставать к малознакомой женщине с вопросами о её сыне? Она даже не знала, было ли известно той об их со Славиком романе.

И она стала тревожно ждать каникул. Ведь на каникулы-то он приедет! Даже если всё кончено, она хотела знать об этом наверняка.

Но он не приехал. Больше того: Чех вообще исчез с экранов радаров, как сказал Букин. Никто не знал о нём ничего, а мать продолжала хранить молчание.

С этим нужно было как-то жить. Была ещё хрупкая надежда узнать что-то на месте – когда она поедет сдавать экзамены в Питер. Но при мысли о Питере Саша чувствовала теперь только страх, так как подозревала: что бы она ни узнала там, это вряд ли принесёт ей утешение. Она забросила занятия и утратила к ним всякий интерес. Собственно, она утратила интерес ко всему, безразлично ответив матери и бабушке, что никуда не поедет и поступать не будет.

Лето, необычно жаркое даже для этих мест, тянулось томительно. Раздольный плавился в его лучах, тонул в зыбком, колеблющемся мареве, казался Саше миражем в бесплодной пустыне, порождённым её усталостью и жаждой. Спасаясь от сочувствующих глаз бабушки, от её мягких рук, даже самые прикосновения которых стали мучительным напоминанием о её боли, она убегала из дома и долго кружила по улицам, выбирая самые безлюдные и старательно избегая тех мест, где когда-то была так счастлива. Бродила по одноэтажным улочкам, в которых никогда не бывала прежде. Здесь, под окнами маленьких уютных домиков, благоухали пёстрые палисадники, пчёлы гудели над цветами, как невидимый оргáн, раскачивали розовые, белые и пурпурные головки флоксов. Не считая пчелиного гула, было удивительно тихо. Только иногда из-под ворот лениво протявкает собака да донесётся обрывок фразы из открытого окна. Тротуары здесь были излишней условностью – просто кое-где, под разномастными заборами, пунктиром шла тропинка из щебёнки – и Саша медленно брела по дороге, стараясь держаться тени: машины сюда заезжали редко. Это стало её анестезией. Она шла и шла, до полного изнеможения, и только когда колени начинали подламываться от усталости, поворачивала к дому, чтобы, придя, повалиться на кровать и забыться на час-другой.

Днём она исправно и аккуратно, как машина, выполняла рутинные домашние обязанности. Старалась щадить бабушку, разговаривала с ней на безопасные, обыденные темы, следя за голосом, чтобы он был ровным и будничным, и даже не подозревая, как это выглядит на самом деле. Вера Сергеевна с бессильным сочувствием смотрела на Сашино бесцветное лицо, её сердце сжималось от этого голоса, сухого и шершавого, как старая бумага. Если бы она могла обнять внучку, как делала это ещё совсем недавно, спрятать её в кольце своих рук от бед и неприятностей сурового мира! Но вот беда-то, Сашино горе поселилось в ней самой, в её собственном юном, неокрепшем сердце, а от этого уже не спасти лакомствами, не прижечь йодом, как разбитую коленку. С ним ей придётся справиться самостоятельно. Как-то пережить.

Саша стала бояться ночи: всё, от чего днём можно было отгородиться домашними делами или, наконец, сбежать на улицу, теперь, в темноте и безмолвии, набрасывалось голодным зверем, принималось рвать в клочья живое, пульсирующее сердце. Чтобы не беспокоить бабушку, она стала уходить в гостиную, на диван, захватив свою подушку, и однажды сдалась – стала стелить себе там с вечера. Пыталась читать – но глаза бессмысленно скользили по тексту, ни одной фразе не удавалось зацепиться за шестерёнки сознания, которые бешено вращались на холостом ходу, накаляясь и вибрируя, до бесконечности прокручивая один и тот же вопрос, на который не было ответа.

Так продолжалось много ночей. Но однажды в этом горячечном вращении возник какой-то смысл. Она не поверила себе и прислушалась к ночной тишине – но нет, и правда, в её сознании сложилась вполне отчётливая фраза. Это была короткая ритмичная строка. Она была такой ёмкой и убедительной, что её захотелось вдруг записать. Саша задумалась. Все тетрадки, ручки и карандаши были в спальне, где стоял письменный стол, а будить бабушку не стоило. Она стала выдвигать один за другим ящики мебельной стенки в поисках хоть чего-то пишущего, но там были только пачки каких-то бумаг, старые записные книжки, бланки рецептов, баночки с мазями, пустые флаконы и цилиндрики материных губных помад. Единственным условно пригодным для письма оказался огрызок косметического карандаша, совсем затупившийся. Саша принесла с телефонной тумбочки блокнот и, открыв его на чистой странице, стала писать. Карандаш, слишком мягкий для этого, крошился и быстро стачивался, и ей пришлось несколько раз сходить на кухню, чтобы его наточить. Когда сквозь задёрнутые плотные шторы стал проступать рисунок висящего под ними тюля, от карандаша остался жалкий пенёк, который было трудно удержать в пальцах, а несколько страниц блокнота заполнили строчки стихов.

Проснулась бабушка, было слышно, как она тяжело поднялась, раздвинула занавески. Саша вырвала из блокнота исписанные странички и погасила лампу, но поздно: бабушка уже, конечно, видела свет под дверью.

Вот она вышла, остановилась в дверях гостиной.

– Ну что, так и не заснула?

– Ничего, бабуль. Днём покемарю, – откликнулась Саша, снова включая торшер.

– Ох ты, горюшко моё! – вдохнула та и направилась в кухню.

Глава 7. Дед

Теперь всякую минуту своего бодрствования Саша слагала стихи. Боль от этого не проходила – напротив, иногда только усиливалась, становилась пронзительней оттого, что ей было найдено точное и беспощадное определение.

Но она научилась с этим жить.

На руинах своей мечты, из её обломков, она пыталась выстроить что-то пригодное для жизни, в чём было бы можно укрыться от непогоды и перезимовать. Тот же самый материал, из которого прежде были сложены её лучезарные чертоги, он никогда не станет тем, чем был прежде. В новом обиталище её души не будет ни светлых залов с огромными прозрачными окнами, ни мраморных лестниц с затейливыми чугунными перилами. Это будет непритязательное укромное жилище, но в нём хотя бы можно будет существовать.

В своих одиноких прогулках она почти не замечала окружающего – да и то сказать, Раздольный был небольшим городком, преимущественно одноэтажной застройки, не считая двух-трёх новых районов по окраинам, которые она обычно избегала; зато старую часть, так называемый частный сектор, знала почти наизусть и могла пройти по этим улицам с закрытыми глазами. Она и шла, скользя невидящим, обращённым в себя взглядом по поверхности хорошо знакомых предметов, если только какой-нибудь резкий звук не привлекал к себе ненадолго её внимания. То быстро шагая, в такт слагаемым строкам, то замедляя шаг в поисках верного слова, шевелила губами и хмурилась.

Незаметно подкралась осень, и без прежних упований её приход остался бы вовсе не замечен ею, если бы не прошлогодние вещи, которые, все до единой, пришлось ушивать. Бабушка ворчала, что Саша почти ничего не ест и, если так дальше пойдёт, скоро совсем уморит себя, грозилась позвонить матери. Саше было всё равно. Мать слишком занята собой, чтобы всерьёз озаботиться проблемами дочери, которые она считала высосанными из пальца: она так и сказала, когда Вера Сергеевна сообщила ей, что Саша не собирается больше поступать в институт – ни в этот, ни в какой бы то ни было другой. Но бабушку было жаль, она старалась утешить внучку как могла: готовила её любимые кушанья и баловала настолько, насколько позволяла скромная пенсия или, когда её задерживали (что случалось теперь нередко), присланные дочерью деньги. Впрочем, побаловать Сашу было той ещё задачкой. На любые вопросы о том, чего бы ей хотелось, та только пожимала плечами: не знаю. Она была равнодушна к новым вещам – какая разница, что на ней надето, если больше нет того, кто станет на неё смотреть? – и всё время что-то писала, погрузившись в свои мысли и отвечая невпопад. Вера Сергеевна только вздыхала и утешала себя тем, что это всё-таки лучше, чем бесконечные слёзы украдкой. Конечно, когда-нибудь девочка всё это переживёт, но у неё щемило сердце, когда она смотрела на её истончившиеся руки и ноги и заострившиеся черты.

После того памятного разговора, когда Вера Сергеевна сообщила дочери о том, что Саша отказалась поступать в институт, и получила резкий ответ, суть которого состояла в том, что если её дочери угодно ломать свою жизнь из-за какого-то мальчишки, то она, мать, умывает руки, – бабушка избегала говорить о Саше. Елена Степановна звонила раз в неделю, по выходным, спрашивала о здоровье матери и только по вздохам и умолчаниям догадывалась, что с дочерью не всё ладно. Вначале она была слишком сердита, но спустя время почувствовала что-то очень похожее на облегчение и, осознав это, ощутила лёгкий укол совести. Теперь не приходилось готовиться к приезду дочери, переживать из-за того, как она отнесётся к отчиму и как сложатся их отношения, хлопотать вокруг экзаменов. Ничто не нарушит установившийся порядок её жизни, каждая минута которого будет принадлежать только ей. Чувство облегчения было таким острым, что Елена Степановна даже перекрестилась, но потом сама испугалась своего кощунственного жеста. Мысленно она вела изнурительные споры с невидимым оппонентом, убеждая его, что имеет право на свою долю счастья; что, если бы дочь приехала, она бы сделала для неё всё необходимое, но раз та отказалась, то она как мать не может её принуждать – Сашка совершеннолетняя! Что дочь живёт в комфорте и ни в чём не нуждается, и поэтому нет никаких причин для подобных угрызений, и т.д. и т.п.

Однако в сочном яблоке обретённого ею счастья всё же поселился крохотный червячок, который точил его сладкую плоть. Она ещё продолжала делать вид, что сердится, когда, разговаривая с матерью по телефону, старательно избегала упоминаний о Сашке. Но, сколько бы она ни изгоняла за двери сознания эту мысль, та всё равно топталась у порога, не давая забыть: она пожертвовала дочерью, чтобы устроить собственную жизнь. И можно строить сколько угодно предположений, как сложилось бы у Сашки здесь, в Питере, и была ли бы она ещё вместе с этим своим Славиком, но факт оставался фактом: дочь могла как минимум учиться в институте и иметь хоть какие-то перспективы.

Впрочем, Елена Степановна была не из тех женщин, которые способны предаваться самобичеванию, поэтому она подошла делу чисто практически. «Переживёт! – решила она в конце концов. – Я же пережила измену её отца, а у меня к тому же был ребёнок». Она посетила несколько своих любимых магазинов одежды и накупила Сашке обновок, постаравшись выбрать самые стильные. Не доверяя медлительной почте, передала посылку с проводницей поезда и сообщила матери номер вагона.

Встречать посылку, конечно, отправилась Саша. Получив от проводницы плотный, тщательно упакованный пакет, она уже шла к остановке автобуса, когда её окликнул знакомый голос. Она оглянулась.

В конце перрона, у перехода через пути, стоял Иван Ильич Дедов, или, как называли его в школе, просто Дед – учитель истории и руководитель её злосчастного класса. Сашино лицо изобразило некое подобие улыбки, и она сделала несколько шагов ему навстречу.

Иван Ильич выглядел озадаченным. Он возвращался из школы домой, когда увидел Сашу, идущую вдоль питерского поезда к выходу с перрона с увесистой сумкой в руке. Была середина октября, и ей полагалось находиться в Питере, где, как он знал, она собиралась учиться. Он не видел её с того самого памятного выпускного, но от кого-то из ребят её выпуска – кажется, от Букина, который навещал его в школе – слышал, что она не смогла поехать на вступительные экзамены из-за болезни бабушки. Однако, по его соображениям, теперь-то ей точно следовало быть там, а между тем она здесь, в Раздольном.

– Ты почему здесь? – спросил он, безотчётно глядя на неё с выражением отеческой тревоги. – Что-то случилось?

Теперь, когда она смотрела на него снизу вверх, он увидел, как она изменилась: на бескровном, осунувшемся лице горели одни глаза, и эти глаза теперь медленно наполнились влагой. Она всхлипнула и опустила голову.

– Саша, ну что? Ну?!

Он взял её за плечи, пытаясь заглянуть в глаза, прикоснулся к нежному подбородку – она резко мотнула головой, и Дедов почувствовал влагу на своей руке. Он огляделся. Парк! Там можно спокойно поговорить.

– Идём, – сказал он, увлекая её за плечи подальше от шумного вокзала. Взял из её рук сумку и вложил в холодную ладошку свой большой клетчатый платок – сколько раз за свою бездетную учительскую жизнь он проделывал это? В парке он усадил её на ближайшую ко входу скамейку и сам опустился рядом. Саша подняла глаза и взглянула на покрытый опавшей листвой склон перед собой. Её лицо исказила гримаса отчаяния, она прижала к губам руку, но это не помогло – она горько разрыдалась. Иван Ильич обнял её за худенькие, сотрясающиеся от горя плечи, и она уткнулась лицом в его пальто.

Гроза постепенно стихла, уступив место тоскливому серенькому дождю: слёзы продолжали медленно сочиться из глаз девушки.

– Ну? – осторожно произнёс Дедов. – Рассказывай! Почему ты вернулась?

Обессиленная рыданиями, она помотала головой.

– Я никуда не уезжала…

Эти слова прошелестели, как если бы их произвёл, опускаясь на землю, опавший лист. Но их смысл был равносилен грому.

– Не уезжала?!

Она опять помотала головой.

– Ты не… Но почему? И как твоя бабушка? Лёша говорил, она…

– С ней всё в порядке. Спасибо.

Иван Ильич подождал, но продолжения не последовало. Он накрыл своей большой рукой Сашину руку, теребившую на коленях влажный платок, и сказал требовательно, как на уроке:

– Так. Давай-ка всё с самого начала! Ты не поехала поступать в прошлом году, потому что…

Саша прерывисто вздохнула и начала, глядя в утоптанный гравий дорожки под ногами:

– У бабушки случился инфаркт. А мама уже оформила себе специализацию в Питере…

Она вздохнула и медленно, виток за витком, стала разматывать свою печальную сагу.

Когда она дошла до последнего письма Славика, её горло снова сдавил спазм, и она оборвала рассказ на середине фразы. Дедов почувствовал, как от усилий не расплакаться напряглись её плечи, и закончил за неё:

– Он больше не написал.

Она только кивнула, яростно прижимая к губам его скомканный платок, точно собиралась затолкать его себе в рот, как кляп. Он вздохнул и задумался. Всё это было до нелепости странно. Саша Рогозина, хоть и не была «блестящей» выпускницей, но, безусловно, одной из лучших в своём выпуске. Как минимум, заслуживающей шанса. Она никогда не мельтешила в первых рядах, среди так называемых «активистов», но он своим учительским чутьём видел в ней то, что, для себя, называл зерном творца. И этому суждено пропадать впустую из-за какой-то непостижимой комбинации случайностей?! Ладно, Славик: дело молодое, мальчишка. Хотя это странно и непохоже на него, но чего не бывает: увлёкся кем-то ещё. Но где мать, где отец этой девочки – этого ребёнка? Да, всё ещё ребёнка – которому приходится нести несоразмерную своему возрасту ношу…

Иван Ильич почувствовал, как Саша зябко поёжилась, и опомнился. Приступ горя измотал её, сжёг скудный запас тепла, который ещё тлел в её сердце, и теперь она отчаянно мёрзла.

– Ну, вот что, – заговорил он. – Пойдём на автобус, а то ты, чего доброго, простудишься. Но завтра я тебя жду, хорошо?

Саша посмотрела на него растерянно.

– В школе?

– В школе.

Она отвела взгляд и ничего не сказала, но он понял, что она не придёт: слишком многое в школе напоминало бы ей о Славике.

– Хорошо. Не надо приходить в школу. Ты знаешь, где я живу?

Она кивнула, но тут же помотала головой.

– Где-то в Посёлке?

– Да. – Дедов на секунду задумался. – Завтра в три часа я буду ждать тебя у перехода. Договорились?

Она взглянула на своего учителя с вялым интересом – слишком устала. Как это часто бывает после слёз, ею овладело безразличие. Хотелось как можно скорее попасть домой, закутаться в шерстяной плед и оцепенеть, затаиться в уголке дивана, закрыв глаза – путь бабушка думает, что она заснула. Саша послушно кивнула, но это не убедило Дедова, и, уже на остановке, когда подъехал её автобус, он повторил свою просьбу.

– Обещай мне, что придёшь! Я буду ждать.

– Хорошо, – пролепетала она послушно, – Я приду.

Только когда автобус уже отъехал и, описав круг по вокзальной площади, скрылся за поворотом улицы, Дедов заметил в своих руках сумку, которую забыл отдать Саше. Что ж, усмехнулся он, теперь-то ей точно придётся прийти. И, озадаченный, с нахмуренным лбом, развернулся к переходу.

Он шёл улицей Посёлка – расположенной за железной дорогой части Раздольного – первой улицей, проложенной здесь, когда стали строить дома. За несколько десятков лет, прошедших с той поры, когда здесь появились первые жители, Посёлок разросся, за старой его частью вырос микрорайон, потом другой. А в этой, ближайшей к путям части почти ничего не изменилось, разве что появился асфальт, да деревья, которые торчали тогда тонкими прутиками, заботливо подвязанными к штакетинам, теперь поднялись, и весь район утопал в зелени. Дедов шёл своими размашистыми шагами по дороге, нёс Сашину поклажу и, как это часто случалось, вспоминал своих приёмных родителей, простых людей, которые пригрели его, мальчонку, внезапно осиротевшего после ареста родителей. Времена были тоже непростые, но иначе, чем теперь. Матвеевы ходили по тонкому льду, усыновляя сына «врагов народа», но они ни разу не усомнились в том, как им следует поступить. И вырастили его наравне с собственными детьми, и образование дали. Он и представить не мог, чтобы Дуся с Батей оставили его на произвол судьбы. Что же должно было случиться с людьми, если в эти, пусть и не самые благополучные, но, в сущности, не особо опасные времена девочка, его ученица – одна из лучших! – при живых родителях должна была прозябать без всякой надежды на будущее?

Дома он выдвинул ящик стола и вынул из него картонную папку на завязках. В этой старой папке Иван Ильич хранил кое-что из бумаг, связанных со своим последним классным руководством – после Сашиного выпуска он не стал «брать класс», объяснив это возрастом: в его почти восемьдесят каждый год как подарок, и вероятность того, что он, приняв четвероклашек, сможет довести их до выпуска, неумолимо стремится к нулю. Но эту папку он не выкинул – просто не поднялась рука. Здесь хранились, в числе прочего, данные о родителях его ребят. Дедов пробежал глазами список. Вот: Мальцева Елена Степановна, но она сейчас недоступна; Мальцева Вера Сергеевна. Адрес, телефон. Та самая бабушка. И – между строчек, другими чернилами – Рогозин Алексей Михайлович (только адрес, без телефона). Поговорить бы с этим Алексей Михайлычем. Насколько было известно Ивану Ильичу, Сашин отец жил со своей новой семьёй тут же, в Раздольном, и работал в хирургическом отделении горбольницы.

Он полистал телефонный справочник, нашёл номер и набрал его.

– Хирургия, – ответил деловитый женский голос.

– Могу я поговорить с Алексеем Михайловичем?

– Одну минутку, – ответила неведомая ему женщина. Было слышно, как она спрашивает у кого-то: «Кать, Рогозин у себя?». Трубку, видимо, положили на стол – Дедов слыщал, как кто-то шелестит бумагами, как скрипит стул. Наконец там ответили.

– Да?

– Алексей Михайлович?

– Да.

– Это Иван Ильич Дедов, бывший классный руководитель вашей дочери…

– Да… Здравствуйте. – В голосе Рогозина слышался вопрос.

– Вы давно видели Сашу?

Его собеседник ответил не сразу.

– С месяц назад. Да, получается, что давно. – И он вдруг вскинулся: – С ней что-то случилось?

– Ну, как вам сказать… Вы вообще в курсе её дел?

– Смотря что вы имеете в виду…

– Вам известно, например, что Саша так и не стала поступать в институт?

– Конечно, из-за Веры Сергеевны. Из-за бабушки.

– Это в прошлом году. А в этом? – и, так как на том конце провода сразу не ответили, Иван Ильич продолжил. – Если вы, как говорите, видели Сашу около месяца назад, то должны быть в курсе того, что она опять не поступила в институт – не стала даже пытаться. Какие у вас с ней отношения?

Рогозин откашлялся.

– Думаю, что хорошие. Что всё-таки случилось?

Дедов чуть было не воскликнул: а этого вам недостаточно? Но он сдержался и продолжил ровным, насколько было возможно, голосом.

– Алексей Михайлович, простите, если вам это покажется неуместным, но судьба вашей дочери мне небезразлична, и я считаю себя обязанным это сказать. Сегодня я встретил её в городе и был очень удивлён, узнав, что она так до сих пор никуда и не поступила. Саша – одна из лучших учениц своего выпуска. И у неё сейчас непростое время. Я уже старый человек и, надеюсь, вы извините мне то, что я скажу. Как вы могли допустить, чтобы ваша девочка, с её способностями, была оставлена на произвол судьбы?

В трубке повисла тяжёлая пауза. Дедов ждал. Спустя какое-то время послышался шумный вздох, как бывает, когда воздух выпускают сквозь губы – «пфффф!» – и Рогозин заговорил.

– Да, вы совершенно правы. Это чудовищно несправедливо по отношению к Саше. Я говорил об этом Лене. Её матери, – уточнил он, – Но она считает, что я делаю из мухи слона. Это во-первых. А во-вторых, она заявила, что я не имею права вмешиваться в их жизнь, так как я их бросил.

Настала очередь задуматься Дедову.

– Понятно. – Он поколебался, но продолжил: – И всё же, Алексей Михайлович, я прошу вас с ней увидеться. Она сейчас очень нуждается в вашей поддержке. Кто-то должен объяснить ей, что жизнь не кончилась. И что она должна учиться дальше.

Рогозин помолчал, обдумывая услышанное.

– Конечно, – ответил он наконец. – Я с ней увижусь.

Дедов попрощался и повесил трубку.

Когда на другой день, ровно в три с минутами, он подходил к переходу, Саша была уже там. Как всегда в это время, там толпилось множество народу: приходили и отправлялись несколько поездов, люди спешили на пригородные электрички, сновали со своими сумками вагонные торговцы газетами и всякой мелочью. Но его взгляд сразу её нашёл. Она стояла чуть в сторонке и, на фоне всей этой суеты, поражала своей неподвижной одинокостью. Через мгновение и она увидела Дедова. Её нахмуренный лоб сразу разгладился, на бледное лицо легла тень улыбки – как солнце из-за тонкой пелены облаков – которая тут же погасла.

Они поздоровались.

– Ну, что, Саша. Сейчас мы пойдём ко мне в гости! Поговорим, а заодно ты заберёшь свою посылку.

– Так она у вас, – отозвалась девушка бесцветным голосом. – А я думала, что на лавочке её забыла.

Пока шли улицей Посёлка, молчали. Дома Иван Ильич взял у Саши плащ и выдал ей тапки – Катины, своей сестры, которая была частой гостьей в этом доме. Усадил за стол на своей кухне-веранде и поставил на плиту старый эмалированный чайник.