Текст книги "Тюльпинс, Эйверин и госпожа Полночь"

Автор книги: Виктория Полечева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Виктория Полечева
Тюльпинс, Эйверин и госпожа Полночь

Пролог

От мамы тянуло холодом и колкой грустью. Она замерла на краю кровати и невидящим взглядом уткнулась в стену. Эйверин открыла глаза и, поерзав, тихо спросила:

– Все хорошо?

Мама встрепенулась, и лицо ее, бледное и застывшее, ожило. Она ласково погладила дочь по волосам и прошептала:

– Хорошо, моя родная. Спи. Я завтра испеку пирог с ягодами.

– Ну-у-у-у, если только пирог…

Эйви перевернулась на другой бок, пряча в складках одеяла улыбку: день, который начнется с пирога, обещает быть славным. Нужно только лишь поскорее уснуть.

Но стоило девочке сомкнуть глаза, как к ней подобрался дурной, пугающий сон. В нем мама кричала что-то про полночь, а папа отвечал ей еще громче, еще резче: «Я не отпущу тебя, слышишь?! Никогда не отпущу! И мне плевать на твою полночь!» Эйверин успокаивала себя только тем, что кошмар этот не может быть правдой. Ее родители так сильно любили друг друга, что крики и ссоры были им попросту не нужны.

Когда Эйви проснулась, она первым делом повела носом: не пахнет ли пирогом? Но, видимо, мама еще не вставала. Или папа не успел собрать ягод. Тогда девочка решила, что обязательно ему поможет: чем скорее они управятся, тем скорее мама испечет пирог из ароматного теста. А внутри у него будет так горячо и так сладко, что можно обжечь язык, но остаться довольным.

Эйви выбралась из-под тяжелого одеяла, легко спрыгнула с кровати и застыла: как ледяной водопад, на нее хлынула пустота дома. Он показался слишком просторным, необжитым. Старый ковер впился жестким ворсом в босые ноги, а от яркого света, лившегося из окон, ей и вовсе пришлось зажмуриться.

Эйверин накинула на плечи одеяло и вышла в коридор.

– Маа-а-а-ам? П-а-а-а-а-а-ап? – тихо позвала она.

Ей никто не ответил.

Эйви пошла дальше, собирая большим одеяльим хвостом пыль. Обычно в их доме царила чистота, а вот в последнее время мама стала уж очень рассеянной. Они три раза на этой неделе собирались прибраться, но мама вздрагивала и говорила, что с уборкой можно и повременить. А вот прогулка на Серый холм никак не ждет, визит к дедушке ни в коем случае нельзя откладывать, и снежки сами собой, вообще-то, не слепятся.

Эйви радовалась переменам в маме, но вот только губы у той все время дрожали. Будто сейчас она смеется, а потом вдруг ни с того ни с сего расплачется.

Девочка зашла в большую комнату и остановилась: холодом точно тянуло отсюда. Словно окна распахнули, и теперь сквозняк носился тут, как беспокойный пес, да кусал все, что попадется ему на пути.

Но окна были закрыты. А возле потухшего камина сидел отец Эйверин. Тоже потухший. В его черных глазах всегда что-то искрилось, но теперь взгляд опустел. Совсем как у мамы. В руках он вертел небольшую хрустальную птичку тонкой работы, которую пару дней назад смастерила его любимая жена.

– Папа? – спросила Эйви, чуть не плача. Она почему-то ужасно испугалась.

– Настало время полночи, сказала она мне! Сказала и ушла! Вот так просто! – забормотал отец. – Так просто… Взяла и оставила меня… Оставила меня… Нас оставила!

Эйверин опустилась перед отцом на колени, пытаясь заглянуть ему в глаза. Но он закрыл лицо широкими ладонями и страшно рассмеялся. Эйви, не понимая, что происходит, накинула на голову одеяло и разрыдалась.

Смех постепенно стих, и горячие сильные руки подняли девочку с пола. Отец усадил Эйви к себе на колени, не снимая с нее одеяла, крепко обнял и зашептал:

– Прости меня, Птичка. Я все сделаю, чтобы она вернулась. Слышишь? Я все сделаю.

Часть первая
О злоключениях Эйверин

Глава первая,
в которой Эйверин решает уйти в слуги

Над Сорок Восьмым городом плыли красные облака. Но какими еще им быть, если наступила осень? Деревья в парке посовещались да разом и сбросили чуть сероватые листья. Может быть, под налетом маслянистой грязи листья были и желтые, и красные. А летом, наверное, вообще зеленые. Но те, кто родился в Сорок Восьмом после того, как заработал Главный Завод, и не знали уже, что листья бывают разноцветными. Деревья их интересовали примерно так же, как и безликие фонарные столбы.

Но Эйверин родилась не здесь и поэтому любила парк. К тому же фантазия ее достаточно хорошо работала, чтобы представить его красивым. Ночью, когда горожане плотно закрывали ставни на окнах и предпочитали не высовываться, девочка невидимым призраком скользила по узким улочкам и выходила наконец к самой окраине. Туда, куда и днем-то ходят только отчаянные безумцы. Но там разросся парк, и он дарил Эйви чувство защищенности.

Девочке чудилось, что черные безмолвные деревья – это ее личная стража. Чешуйчатая кора чем-то напоминала ей кольчужные доспехи отважных воинов. А уж ветви – раскидистые, волнистые – наверняка были созданы для того, чтобы защищать прохожих от вездесущего неба.

Где-то там, в недосягаемой выси, жил Хранитель. Говорили, что следит он за городами и деревнями круглый год и не спускает с них глаз. Мол, это нужно ему, чтобы всех защищать и обо всех заботиться. Но Эйверин и так со всем прекрасно справлялась, а вот от знания, что где-то есть тот, кто следит за каждым ее шагом, становилось не по себе. И только деревья, сплетаясь гибкими ветвями, шептали ей ветром: «Не бойся. Пока ты с нами – он тебя не увидит».

Уверенность, что Хранитель, если уж он и есть, зол и глуп, не покидала Эйви. Вот уже пятый год она жила на улице и видела, что защиты хватает не всем, а уж заботы и подавно. Беднякам нужно добиваться всего упорным трудом и непомерными усилиями. Хочешь есть? Дерись или воруй. Можешь, конечно, еще честно работать, но никто не обещает, что за твой труд честно заплатят.

Хочется спать? Ищи ночлег, клянчи, сбивай колени в кровь. Не спрячешься вовремя – спи под мостом, и тогда туман тобой знатно полакомится. Даже чистой воды в треклятом городе почти не достать: выпьешь хоть глоток из общественного колодца – и тут же сляжешь с болью в животе.

У бедняков оставалось только два способа сбежать от своей тяжелой доли: либо в могилу, либо в слуги. И в слуги решался идти чуть ли не каждый второй. Конечно, свободу потеряешь, да и жизнь твоя ничего не будет стоить, но получишь хоть какую-то защиту от холода и голода.

Эйви тоже надоело каждую зиму кутаться в лохмотья и есть отвратную клейкую кашу из найденных объедков. К тому же ей наконец-то исполнилось пятнадцать, а значит, она теперь имела право участвовать в торгах. Но от одной мысли, что перед ней откроются ворота Верхнего города, Эйверин лихорадило. Четыре года она мучилась, добровольно сменив кружева на обноски, и вот только теперь свет разгадки забрезжил впереди. Где-то там живет сама Полночь, и уж она наверняка что-то да знает.

Тем более в последнее время уж очень похолодало, а Эйверин ужасно не любила простужаться: когда болезнь валила ее с ног, желание, чтобы хоть кто-то оказался рядом, становилось почти нестерпимым. Иногда, если жар делал тяжелой голову девочки, она могла даже заплакать от одиночества. Но простуда уходила, уходили и дурные мысли, а Эйви вновь отправлялась гулять по ночному городу, скованному страхом и предрассудками.

Поздним вечером, накануне торгов, Эйверин шла по извилистой аллейке парка, то и дело останавливаясь перед деревьями. Девочка низко кланялась, растягивала пеструю длинную юбку и сладким голоском говорила:

– Да, господин. Что вы, что вы. Вы, конечно же, правы, господин. Только вы, и больше никто, господин. Вы велите мне идти туда? Вот, мой господин, я уже здесь!

Эйверин оглушительно чихнула, наглотавшись едкого тумана, и отскочила от дерева к раскидистому кусту с ярко-красными ягодами. Девочка громко выругалась, пытаясь подавить раздражение. Она поплотнее укуталась в потертую куртку отца, и образ его всплыл в памяти. Эйви многому у него научилась. И прекрасно танцевать, и громко петь. Даже штопать паруса и охотиться на горных лис. Только одного она не могла – перенять у него покорности. Не мог ей отец передать того, чем сам не обладал.

Эйверин откинула волосы за спину, достала из нагрудного кармашка куртки маленькое зеркальце, которое подарил ей Додо, и недовольно уставилась на свое отражение.

– Ух, глупость! – воскликнула она и яростно затолкала зеркальце обратно. – Мне не пойдут короткие волосы служек! Совсем-совсем-совсем!

Эйви вслушалась в собственный крик, который подхватил ветер и вместе с листьями понес по парку, а потом прижалась лбом к шершавому стволу. Она закрыла глаза, заставляя себя вспомнить то, ради чего она все затеяла. Улыбка на мгновение скрасила посеревшее лицо, но девочка быстро дернула головой: горевать по прошлому в тысячи раз хуже, чем беспокоиться о будущем.

Эйверин вдруг ужасно захотелось, чтобы хоть кто-то оказался рядом, выслушал ее, подбодрил. Она даже подумала, не пробраться ли в дом к пекарю и не растолкать ли Додо да наговориться с ним вдоволь, пока все не изменилось.

Вдруг одна из веток опустилась на плечо девочки, и теплое прикосновение заставило ее встрепенуться. Она взмахнула рукой и рассмеялась. Серый бельчонок крепко вцепился маленькими коготками в куртку и напрочь отказывался с нее слезать. Черные глазки его, чуть менее черные, чем глаза самой Эйверин, смотрели испуганно и настороженно. Наверное, зверек и сам не понял, куда попал. А теперь уж точно проклинал чересчур подвижную ветку.

– Эй, это рука моя, не ветка. Видишь? – Эйви приподняла бельчонка и усадила на дерево. – Надо же, выжил тут. Молодчина. Держи за это орех, у меня немного осталось.

Эйверин сунула зверьку половину обуглившегося ореха. Вчера, ближе к вечеру, Рауфус и его товарищи подожгли хлебную лавку, чтобы в суматохе стащить что-нибудь съестное. Хозяин лавки, хоть и слыл невыносимым скрягой, все-таки иногда угощал Эйверин сухарями за то, что она стала хорошим другом его сыну. Ее-то угощал, а вот Рауфуса нет, за это он и обозлился. Лавка горела очень ярко, с веселым треском, словно и не было в пожаре горя для стольких людей. Теперь вся улица будет голодать месяц, не меньше. А то и больше, пока продовольствия от вездесущего Хранителя не завезут или главные господа не сжалятся.

Эйверин хотела помочь пекарю, даже пару тяжеленных мешков с мукой на себе вытащила. А за это он ей отсыпал горсть обгоревших орехов. Доброй души человек, ничего не скажешь.

Бельчонок поводил носиком, фыркнул и, вильнув пушистым хвостом, скрылся между веток.

– Мне тоже, может быть, не нравится, – буркнула Эйви, сунув в рот орех. – Но это вполне съедобно, слышишь меня? Буэ-э. – Девочка сплюнула горькое месиво в траву. – А хотя ты прав. От-вра-ти-тель-но.

Эйви посмотрела на полоску рассвета, которая росла и ширилась прямо над Главным Заводом. Словно розовая пасть огромного серого чудища пыталась проглотить то, что так изменило город.

Девочка поежилась, убеждая себя в том, что попросту замерзает. Но жуткое темное здание всегда наводило на нее страх. Даже думать не хотелось, что кроется в лабиринтах Главного Завода, что летит от него в воздух с серым дымом, а потом сочится из облаков, оседая на город хищным туманом. Но через пару часов Завод заглохнет, а ветер, пришедший со Спящего моря, прогонит ночное марево. И тогда горожане проснутся, зная, что теперь им совершенно нечего бояться.

Эйверин оказалась одной из тех, кому туман не вредил. Он проходил мимо, просачивался, заливаясь в уши и нос, проникая в легкие. С рассветом девочка могла несколько часов кряду кашлять. Но другие-то умирали, и никто с этим ничего не мог поделать. Главный Завод ни в чем не виноват, он привел Сорок Восьмой к процветанию. Он, конечно же, благодетель, а не злодей. И город молчал, принимал топливо как одержимый и кланялся Главному Заводу, а вместе с ним и его главной управительнице – госпоже Полуночи.

Вдруг с улицы Упавшей Звезды послышался хриплый крик, переходящий в надсадный кашель. Эйверин встрепенулась, подобрала юбку и побежала изо всех сил. Она уже не раз натыкалась на убитых туманом, но отчаянно мечтала увидеть хоть одного живого. Увидеть, чтобы попытаться спасти.

Сапоги Эйви глухо стучали по камням мостовой, сердце барабанило между ушами, а потому девочка не сразу услышала, что крик утих. Даже кашель больше не беспокоил пустынную улицу. Эйверин остановилась, лихорадочно глядя по сторонам, но город спал, никому не было дела до того, что происходит за дверьми их надежных домов.

Но вот из-за угла донеслась неразборчивая возня, сдавленные вздохи, и девочка пошла дальше крадучись. Дойдя до развилки улицы, она остановилась и прислушалась. Голоса стали отчетливее и громче.

– Ну! Не копайся, Зойди, скорее, скорее! Если опять не успеем, он разозлится!

Эйви сделала осторожный шаг вперед, а за ним еще и еще один. Проклятый туман заполонил улицу, и рассмотреть можно было только ближайший узкий домишко да полуразвалившуюся телегу.

Девочка дошла до высокого крыльца и остановилась, слыша, как обладатели голосов движутся в ее сторону. В последнее мгновение Эйверин успела юркнуть под ступеньки и зажать рот рукой. Лишняя секунда – и ей пришлось бы столкнуться с крепкими мужчинами. Они проволокли мимо крыльца тело старика, затронутое туманом. Красные, заполненные кровью пузыри, серые язвы – это Эйви видела и раньше. Вот только прежде умершие оставались на улице до тех пор, пока их случайно не найдут.

Старик дернулся и застонал, тело его изогнулось.

– Зойди, дай ему еще! Скорее! Скорее! – прикрикнул мужчина, обросший косматой бородой.

Эйви хотела вылезти из своего убежища, проследить за незнакомцами, но справа, от развилки улицы, послышался другой звук, похожий на шуршание пышного платья по мостовой. И если крики по ночам в Сорок Восьмом стали уже обыкновением, то шорох платья казался чем-то из ряда вон выходящим. Совершенно невозможным, а потому пугающим.

Воздух вдруг сгустился, солнце словно передумало лезть на небосвод. Тишина так давила на уши, что Эйверин отчаянно хотелось закричать, попросить о помощи, но изо рта ее вырвалось только тихое сипение.

Шорох неожиданно стих, и дышать сразу же стало легче. Да и небо порозовело, а потом Завод на горах фыркнул и заглох. За считаные минуты поднялся утренний ветер, прогоняя туман.

Новый день настал. И это произошло так быстро, что Эйви еще какое-то время сидела не шевелясь, пытаясь прийти в себя.

Наконец девочка высунулась и осмотрела пустынную улицу. Она потерла слезящиеся глаза, громко прокашлялась и помотала головой. Ей не верилось в произошедшее, словно и ночь, и странные люди растворились вместе с туманом. Что ж, может быть, и правда туман сыграл с ней злую шутку? Эйверин слышала, что раньше он вызывал у людей пугающие видения. А потом на их место пришла смерть.

Из-за стены, разделяющей город на Верхний и Нижний, послышались первые гудки трамваев. Эйви знала, что скоро они запыхтят, как уставшие старики, и, скрипя колесами, покатят по городу богатых господ, знаменуя приход нового дня. Будильников в Сорок Восьмом не водилось. Все знали: трамваи гудят неспроста – они ждут пассажиров. Нужно вставать, торопиться, куда-то мчаться и что-то делать. Постоянно что-то делать.

Скоро распахнутся врезанные в стену створки ворот, и толпа бедняков хлынет в зажиточный Верхний город. Возле трамвайных путей выстроится целая очередь будущих слуг, и Эйви обязательно нужно успеть занять место на возвышении. Вряд ли кто-то из проезжающих мимо господ заметит в толпе ее, худую и малорослую. А заметить ее должны обязательно, ибо пригоршня горьких орехов подошла к концу, а пополнения запасов еды не предвидится еще очень долгое время.

Эйверин брезгливо осмотрела грязь под ногтями и дырки на огромных отцовских сапогах. Чтобы они не спадали, девочке приходилось обматывать ноги тряпьем. Зато походка у нее становилась зрелой, обстоятельной, почти взрослой. Может, за это ее Рауфус и невзлюбил?..

Жил Рауфус на Старом Рынке, который горожане беззастенчиво звали старой свалкой. Раньше неподалеку был порт, но, после того как море уснуло, там все давно умерло и провоняло тухлой рыбой, которую иногда приносило к берегу целыми косяками. Теперь только чайки с жидкими перышками кружили вокруг да зазывали протяжными криками тучи.

Рауфуса и его дружков привлекало в Старом Рынке то, что туда никто никогда в здравом уме не сунется. Эйви в целом их понимала. По этой же причине она так любила ночной парк.

Сам Рауфус и по характеру, и по уму походил на неотесанное бревно. Но во всем Хранительстве трудно было найти товарища заботливее. Мало того что парень сам много лет умудрялся выживать на улице, так еще и кормил два десятка ртов. А уж как он любил младшего брата…

Хозяин свалки оказался легок на помине. Эйверин учуяла его запах, когда он только вывернул из-за угла. Рауфус, большой и хмурый, плелся со стороны убежища, нахально осматривая горожан, а Хайде, его братишка, как и всегда, вертелся рядом, пытаясь показать ему одну из невероятно интересных вещиц, найденных на земле.

Громила быстро догнал Эйви и стал перед ней, нахально скалясь. Эйверин с невозмутимым видом обошла его и двинулась дальше, мимо каменной стены, разделявшей город. Хайде семенил рядом, вертя перед глазами золоченую монетку.

Рауфус то и дело останавливался, сплевывая через широкую щербинку между зубами и нервно поглядывая на каменное лицо Эйверин. Синяк под глазом парня превратился теперь в уродливое желто-зеленое пятно, а ушибленный нос так кривым и остался. Сломанные ребра вроде бы почти не болели, но дышалось Рауфусу все еще трудновато. Боль лучше любых слов объяснила ему, что с тонкой и мелкой девчонкой сталкиваться опасно: в ней кроется нечеловеческая ловкость и сила. Пока ты замахиваешься, она успеет исколотить тебя до смерти. Так произошло несколько лет назад, когда он встретил ее впервые, так случилось и на прошлой неделе, когда он попытался отобрать у нее любимое зеркальце.

Но больше всего властителя свалки пугали глаза Эйверин: черные-черные, такие, что зрачков не видно. Рауфусу, высокому, широкоплечему и крепкому, сразу становилось зябко, когда эти недобрые глаза скользили по его лицу. И пусть девчонка была младше на целых три года, Рауфус боялся ее, как собственную мать.

– Эйв, ты, это, чего хотела-то? Зачем мне сюда приходить, а?.. – Парень вытер нос толстым пальцем и сгорбился, когда девочка к нему повернулась.

– Ну, Рауф! – захныкал Хайде. – Значит, с ней ты говоришь?!

– Не до тебя, молчи. – Рауфус сгреб брата широкой рукой за спину.

Узкая улица довольно круто уходила вверх, и парень стал тяжело дышать. А Эйви все молчала и молчала, пока вдали не показались ворота.

– У меня к тебе просьба… Я слишком низкая, меня там не заметят. А такую громадину, как ты… Так вот. Продай меня в слуги.

– Ого! – Парень вскинул руки. – Эйв, да ты что?! Оставайся с нами! Зиму вместе протянем!

Рауфус не умел врать. Он пытался говорить возмущенно, даже обиженно, но его толстые губы расплылись от счастливой улыбки. Давно хозяин свалки не чувствовал такого облегчения. Девчонка, выставившая его слабаком перед товарищами, скоро уйдет в слуги! Вот это радость, вот это счастье! А из слуг еще никто не возвращался. Таскаются, как собачонки, за господами да, как собачонки, мрут непонятно от чего.

И только маленький Хайде, который любил всех без исключения, поджал губки. Ему стало грустно, хоть и научился он уже не оплакивать тех, кто уходит далеко и насовсем.

Эйверин взлохматила мягкие волосы на макушке малыша и ласково ему улыбнулась. Но, повернувшись к Рауфусу, посерьезнела. Она отлично понимала, что парень прилагает огромные усилия, чтобы не завизжать от счастья, но лишь вежливо ответила:

– Я все решила, Рауфус. Ты мне поможешь?

Эйви специально посмотрела в водянисто-голубые, чуть навыкате, глаза парня. Она знала, что он и так кинется ей помогать, что боится он ее чуть ли не больше смерти, но не могла отказать себе в удовольствии. Когда она видела, как такой детина дрожит перед ней, то сразу ощущала собственную силу. А если есть сила, то можно верить, что все получится.

– Так, это, Эйв, конечно помогу, о чем разговор?! У меня даже котелок есть. Вчера спер у пекаря.

Парень расхохотался, а Эйверин поморщилась, завидев с десяток гнилых дыр на месте выпавших зубов.

– Рауфус, только не улыбайся, пожалуйста. Встретимся здесь через час, идет? Пока, Хайде!

Хозяин свалки кивнул и поплелся восвояси, расталкивая первых прохожих. А Хайде побежал за братом вприпрыжку, вновь пытаясь показать ему красивую монетку.

Эйви знала, что от Рауфуса так же будет нести тухлой рыбой, а о жуткой улыбке его вообще не стоит и беспокоиться: он одарит ею всех, кто только окажется рядом. Но девочке это все было на руку: не смогут кандидаты в слуги долго терпеть ароматов Старого Рынка, не выдержат Рауфусовой красоты. Поэтому наверняка они выпихнут девчонку вперед, чтобы ее поскорее купили.

Ворота со скрипом распахнулись, и девочка прошла в Верхний город, показав служащему из Серого корпуса номер. Чего ей только стоило этот номер достать… Пришлось едва ли не колотить Номерщика…

Эйви с жадностью оглядывалась по сторонам, пытаясь найти различия между Верхним городом и Нижним. Пожалуй, улицы тут были шире, стены домов почище. А дороги, сплошь выложенные гладкими плитами, прерывались извилистыми трамвайными путями. Не любили, видимо, в Верхнем городе ходить пешком. Не положено жителям красивых и богатых домов стаптывать обувь.

Эйверин остановилась на маленькой треугольной площади, под узорчатыми балкончиками старинного дома, загораживающего собой вид на Главный Завод. Отсюда казалось, что за Сорок Восьмым есть только высокие горы и долина с причудливыми деревьями. Девочка мечтала однажды перемахнуть через городскую стену и бежать долго-долго, пока не доберется домой. Или еще куда-нибудь, где будет так же хорошо, как было дома.

– Эй, малявка! – Слуга почтенного господина грубо оттолкнул Эйверин к шершавой стене. Господин, толстый и усатый, горделиво прошагал мимо, даже не взглянув на девочку.

Эйви посторонилась, удивленно тряхнув головой. Она вновь рассердилась на себя за мысли о доме.

Мимо девочки по брусчатке прогрохотала золотая карета на новом топливе. Из сводчатой крыши ее торчала причудливая труба, из которой валил густой черный дым. Дым этот покрывалом опустился на улицу, и горожане возмущенно закашляли. Даже почтенный толстый господин прижал ко рту накрахмаленный платочек. И тогда Эйви впервые осознала, что и среди господ есть какое-то разделение. Вот сейчас в карете мимо промчался тот, кто не бросил и взгляда на усатого господина. А все потому, что господин и богат, и важен. Но недостаточно богат, чтобы купить себе золоченую карету, и недостаточно важен, чтобы позволить себе травить гадким дымом половину города.

Девочка зашагала в сторону площади, на которую стекались бедняки, на ходу пытаясь отработать поклоны и смиренные кивки. Получалось у нее это очень плохо. Но девочка не унывала: ничего, и не к такому приходилось привыкать.

По осени площадь Слуг обычно полнилась народом. Летом и весной мало кто горел желанием проститься со свободой. Когда яркое солнце светит сквозь чадные облака, а каждый камень в городе наполнен теплом, кажется, что жизнь не так уж плоха. А если удастся пробраться через стену, можно воровать яблоки в садах и есть сочную малину рядом с усадьбами господ, а потом горланить песни на Веселой площади до самого утра. И тогда счастью бедняков нет предела.

Но ближе к осени солнце появляется все реже, дни становятся короче и темнее, а жизнь – тяжелее. А когда и чайки прячутся в расщелинах гор, предвещая сильные морозы, и вовсе хочется удавиться.

Поэтому-то господа и ждут середины осени. Они садятся в трамваи с огромными застекленными окнами, ездят себе вдоль площади Слуг, медленно и придирчиво осматривая тех, за чью жизнь заплатят сущие гроши.

Рауфус примчался вовремя, разодетый как никогда: поверх слипшихся волос коричневый котелок, старые брюки Гёйлама сверкают дырами на коленях, а выцветшая рубашка с блестками и вовсе застегнута лишь на животе. Эйви тяжело вздохнула и пошла навстречу парню, протискиваясь сквозь бурлящую толпу. Ребята из Серого корпуса опасливо озирались: не вышло бы давки. «Надо же, людей намного больше, чем обычно. Интересно, что случилось?» – едва успела подумать Эйверин, как тут же получила ответ на свой вопрос.

– Горожане! Жители города Сорок Восемь! Прошу вас! Будьте благоразумны! Отойдите от путей! Трамваи не пойдут, пока вы там толпитесь! Для подготовки к балу госпоже Полуночи понадобится много помощников, но она не сможет взять всех! – голосил вспотевший от напряжения комиссар.

«Госпожа Полночь» – от этих слов сердце Эйви забилось, как взволнованная пичужка. Самая богатая в городе госпожа, женщина, в руках которой сосредоточилась власть. Ее огромный особняк виднелся со всех концов Верхнего города, а чудная стеклянная оранжерея и вовсе считалась главной достопримечательностью Сорок Восьмого.

Ходили слухи, что попасть к госпоже Полуночи значило жить побогаче некоторых господ. Но Эйверин обеспокоилась не потому, что мечтала о сытой жизни. К властительнице города у нее были сокровенные вопросы, ответы на которые она жаждала получить вот уже девять лет.

– Эй, Рауфус! – Девочка протянула тонкую ручку вверх, чувствуя, что еще немного, и ее подомнет под себя упитанная семья пекаря.

Да уж, все, что им осталось, – пойти в слуги, это понятное дело. И попасть к госпоже Полуночи значило для них сохранение семьи. Грегор – старший сын пекаря – сможет стать отличным механиком, младший сын, друг Эйви, может быть кем угодно. Додо очень талантлив и быстро всему учится. А сам пекарь и его чудная жена, Лаела, могли стать алмазами на кухне госпожи Полуночи. Ох, сколько вкусностей перепробовала Эйви за годы детства, проведенные в Пятнадцатом, но лучше вишневых пирогов Лаелы и кренделей пекаря она ничего не знавала.

Рауфус ловко выдернул девочку из толпы и прижал к широкой груди. Эйви пыталась не морщиться от запаха тухлой рыбы, но это было выше ее сил. Еще чуть-чуть, и ее бы стошнило, если бы парень здоровенной ручищей не закинул ее на скульптуру в центре неработающего фонтана.

Наверху дышать стало легче: запах свалки сюда почти не доставал, да и на ребра больше никто не давил. Эйверин с облегчением вздохнула и обернулась к Дому Господ, шпиль которого высился над городом, – только на его башне установили приличные часы, всегда показывающие точное время. Без пяти минут восемь. Что ж, торги вот-вот начнутся.

Рауфус ловко подтянулся и уселся рядом с Эйверин. Многие с завистью смотрели на парочку, забравшуюся на фонтанные скульптуры, сетуя на то, что не догадались сделать так же.

Эйверин знала, что сидит на лысой голове старого Управителя. Он умер давно, когда Сорок Восьмой назывался еще Самсвиль, а Главного Завода не было и в помине. А Рауфус устроился на крупе коня главного Управителя и крепко держался толстыми пальцами за его каменную гриву.

– Ну, Эйверин, готова? Ты достала номер?

Эйви кивнула и покорно присела. Стоять, гордо расправив плечи, слугам не положено. Нужно сидеть, плотно сжав губы и глядя под ноги. Эйверин отлично понимала, что ее глаза могут отпугнуть кого угодно, поэтому достала из глубокого кармана куртки широкую косынку и повязала вокруг головы, надвинув на лоб.

Раздался звонок, и площадь беспокойно забурлила. Пошли первые трамваи, грохоча колесами и фыркая темным паром. Они останавливались, и тогда водитель размеренным голосом вещал из громкоговорителя:

– Номер пятнадцать – точка – один – тире – тридцать восемь, явиться по адресу: улица Сайсли, дом тринадцать. Через три дня от этого.

– Номер восемнадцать – четырнадцать – пять – точка – тридцать восемь, прийти через неделю на проспект Карабери, дом одиннадцать.

– Номер пятьсот восемь – тире…

– Эйв… – Рауфус беспокойно потеребил котелок. – А ты почему номер не достаешь, а? Он ведь у тебя есть, правда?

Эйви, не говоря ни слова, исподлобья посмотрела на парня и вновь отвернулась к трамваям. К чему ей неразборчивые хозяева, которые в первые пять минут хватают что попало? Девочка решила достать номер к трамваю четвертому, а то и пятому. Там уж точно сидят господа, которые ко всему относятся с умом и осторожностью.

Эйви подтянула острые коленки к подбородку и накинула покрытую цветными заплатками юбку на массивные сапоги. Каждому трамваю дается не меньше часа времени, поэтому сидеть ей на лысине Управителя до самого обеда. А желудок уже сводило от голода, да и спина порядком затекла. Девочка хотела было вздохнуть, но передумала. К чему жаловаться, если ничего не можешь изменить? Сиди, терпи и помалкивай.

Внизу суетилась семья пекаря, но Эйви смотрела только на яркую макушку Додо. Обернется ли? Почувствует ее взгляд? Ей хотелось попрощаться, но мальчишка уж очень увлекся трамваями, окружающими людьми, царящей вокруг суматохой. В этом заключалась вся его прелесть – он умел восхищаться жизнью, умел дивиться тому, что для других обыденно и серо.

Солнце над городом поднялось тусклое, словно светило оно через запотевшее стеклышко. И тепла от него шла такая малость, что все ужасно продрогли.

Чем больше проходило времени, тем больше волновался Рауфус. Он ерзал на каменном коне, оплевал дно фонтана, даже снял с головы испачканный чем-то липким котелок, но заговорить с Эйверин так и не решился. Его пугала девчонка, точно слившаяся со скульптурой. Три часа прошло, а она не шелохнулась. Сила, которая исходила от ее маленького тельца, приводила парня в благоговейный ужас.

– Рауфус, готовься, – наконец сказала Эйви. – Говори, что я твоя сестренка и очень люблю работать. Понял? Очень.

Парень посмотрел на полупустую площадь и на последний трамвай, показавшийся в конце улицы.

Эйверин напряглась, когда увидела, что чуть позади, плюясь черным дымом, катит золотая карета, украшенная разноцветными камнями.

– Рауфус! – взволнованно воскликнула девочка, вытягивая из кармана юбки номер и расправляя его на груди. – Рауфус, похоже, там сама госпожа Полночь! Если ты меня ей продашь, я тебя расцелую!

Хозяин свалки нахмурился и покривился. Сомнительная награда.

– Ладно, Рауфус, не расцелую, но отдам тебе все накопленные деньги!

Парень приосанился, готовясь продемонстрировать все свои таланты. Когда последний трамвай остановился перед площадью и искры от его проводов полетели в стороны, кандидаты в слуги замолчали. Их оставалось немного, но все-таки значимо больше, чем богатых господ. Одни уйдут отсюда несвободные, но с правом на выживание, а другие поплетутся домой, опечаленные и рассерженные, готовиться к трудной зиме.

Как только первая госпожа в лакированных сапожках ступила на плитку, Рауфус завопил что было мочи: