Текст книги "Лукреция Борджиа"

Автор книги: Виктория Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

И когда французский король услышал о заключении этих союзов, он не на шутку встревожился. Солдаты его устали, расслабились, более того, начали проявлять неподчинение, многие были больны. Карл мог получить неаполитанскую корону, но пришел к выводу, что на неделю – а именно столько бы она продержалась на его голове, если бы союзные силы решили против него выступить, – она ему совершенно не нужна.

Из этого положения был только один выход: как можно скорее покинуть Италию. Но на обратном пути он встретится с Папой, которого совершенно справедливо подозревает в организации враждебного союза, и потребует от него формального введения во владение Неаполем.

Карл оставил Неаполь и двинулся на север, но Александр, узнав о его приближении, срочно уехал в Перуджу, так что, прибыв в Рим, Карл нашел Ватикан опустевшим.

Он кипел от ярости, но ему ничего не оставалось, кроме как продолжать отступление.

Странная ситуация! Он завоевал эту землю, он прошел по ней победоносным маршем, и властители многочисленных местных государств склонились перед ним, он прибыл в Рим, уверенный, что Папа, этот Борджа, также превратится в его вассала. Все шло к этому. И…

Карл возвращался во Францию, на все лады проклиная хитрого ватиканского лиса.

В Перудже Александр наслаждался жизнью. Его тактика снова оправдала себя – как и во времена Каликста. И тогда он просто выжидал, приспосабливаясь к обстоятельствам, и теперь он хранил спокойствие, а враги сами сыграли ему на руку.

С ним были Джулия и Чезаре, но ему ужасно не хватало возлюбленной дочери.

– Лукреция должна приехать к нам, – объявил он Чезаре. – Слишком долго она была вдали.

Чезаре радостно улыбнулся: он предвкушал встречу с сестрой. Настроение у него вообще стало лучше – наверняка после его приключения с французами отец поймет, что лучшего главнокомандующего, чем Чезаре, ему не сыскать. Разве мог бы обыкновенный кардинал бороться, как он, с солдатами или предпринять столь отчаянный побег?

Чезаре исполнилось двадцать лет, он очень вырос и окреп, а Папе, несмотря на всю его жизнерадостность и энергичность, было все–таки уже шестьдесят четыре.

И Чезаре начал мечтать о том дне, когда отец станет обращаться к нему за советами, а решения будет принимать именно он, Чезаре.

На данный момент их желания совпадали: оба они хотели, чтобы Лукреция как можно скорей прибыла в Перуджу.

Джованни Сфорца – к тому времени он уже вернулся в Пезаро – совсем не понравилось папское послание.

Он ворвался в апартаменты Лукреции: она уже отдавала распоряжения паковать ее багаж.

– Ты никуда не поедешь! – объявил он.

– Не поеду? – Лукреция удивленно уставилась на него. – Но я получила приказ от отца.

– Я – твой муж, и только я имею право отдавать тебе приказания.

– Джованни, ты не можешь мне запретить ехать.

– Могу и запрещаю!

Сейчас он был смелым – потому что между Пезаро и Перуджей было приличное расстояние. Бедняга Джованни! – подумала Лукреция. Обычно–то он труслив, как заяц.

Но это расстояние придется учитывать и ей, Лукреции.

Джованни, как всякий слабый человек, пытался продемонстрировать свою силу в любых обстоятельствах, когда ему не грозила опасность. Поэтому он повернулся к слугам и скомандовал:

– Распакуйте сундуки и положите на место платья графини!

И решительным шагом вышел из комнаты.

Лукреция и не пыталась скандалить или сердиться: она была похожа на отца и верила в эффективность дипломатических подходов. Она была твердо убеждена, что это – лишь временная задержка и скоро она отправится–таки в Перуджу. Поэтому она лишь улыбнулась и села писать письмо отцу.

Джованни узнал себе цену, точнее, он узнал, что может торговаться. Да, он человек бедный и никакого веса в обществе не имеет, но Борджа следует помнить, что, хотя его жена и является дочерью Папы, она все–таки обязана подчиняться мужу. Так что, если она им так дорога, им придется оказать уважение и ее супругу.

Он хотел бы выйти из того неловкого и презренного положения, в которое они его поставили. Он хотел получить новый военный пост, а поскольку Папа заключил союз с Венецией, то почему бы ему не сделать Джованни командующим венецианской армией? Папа с легкостью может устроить это для своего зятя, и в таком случае Джованни Сфорца не станет накладывать никаких ограничений на передвижения своей жены.

Когда Папа узнал о пожеланиях Сфорца, он расхохотался.

– Ты погляди, – сказал он Чезаре, – в этом дурачке наконец–то появились проблески отваги. Придется поговорить о нем с дожем.

Чезаре терпеть не мог Джованни Сфорца. Он бы ненавидел любого, за кого бы Лукреция ни вышла, но этот тип был ему особенно отвратителен.

– Жаль, что мы не можем найти способа вообще избавить Лукрецию от Джованни Сфорца.

Папа потупил взгляд.

– Может быть… Всякое случается… – пробормотал он. – Порою… Ладно, пока мы отправим его к дожу.

Джованни ворвался в комнату жены с криком:

– Я получил кондотту в венецианской армии!

– Разве ты не рад? – с улыбкой спросила Лукреция. – Разве не об этом ты мечтал?

– Да, теперь я сравнялся с твоим братцем.

– Совершенно верно, теперь армией венецианцев командуют Джованни Борджа и Джованни Сфорца.

– Мы – оба командиры. Но есть разница, об этом твой отец позаботился. Я буду получать четыре тысячи дукатов, а твой брат… тридцать одну тысячу!

– Но, Джованни, – попыталась успокоить его Лукреция, – если бы тебе пришлось делать то, что приходилось делать моему брату, ты был бы не рад его деньгам.

– Я прекрасно знаю, чем занимался твой Джованни! – жилы у него на висках вздулись от гнева. – Все дело не в этом. Твой отец хотел подчеркнуть, что рядом с твоим братом я ничего не стою! Он нарочно меня оскорбил. Я не позволю тебе ехать!

Лукреция немного помолчала, потом спокойно произнесла:

– Хорошо. Но тогда ты не получишь и четырех тысяч дукатов.

Джованни сжал кулаки и шагнул к ней: на глазах у него выступили слезы ярости.

Лукреция хранила спокойствие. Она думала лишь об одном: скоро мы поедем в Перуджу, а оттуда он отправится в армию, и я не буду его видеть.

И она принялась мечтать о том, как замечательна будет жизнь с отцом и братом.

ЧЕЗАРЕ

Какими же горячими и страстными были приветственные объятия отца и Чезаре!

– Даже не понимаю, как я мог так долго без тебя жить! – заявил Папа.

– Я ужасно по тебе скучал, – вполголоса добавил Чезаре. Она целовала их и приговаривала:

– О, отец мой и брат! Почему все мужчины кажутся рядом с вами такими незначительными и неинтересными?

Они внимательно ее разглядывали. Лукреция изменилась – таков был приговор Чезаре, и на мгновение лицо его потемнело: он вспомнил, что теперь брак Лукреции стал таковым не только по названию.

– Наша малышка повзрослела, – сказал Папа. – Я виню себя во всем, что с тобой произошло: не следовало мне отпускать тебя.

– Да, времена были тяжелые, – поддакнул Чезаре. – Ваше Святейшество, вспомните, как мы страдали, когда наши любимые были в опасности.

– Ты прав, сын мой. Но что прошло – то прошло. Хватит горевать. Давайте устроим банкет в честь возвращения моей дорогой доченьки, мне так хочется послушать, как вы поете дуэтом, и посмотреть, как вы танцуете. Чезаре взял Лукрецию за руку:

– А что ты на это скажешь?

– Я мечтаю станцевать с тобой. И желаю показать всему свету, как я счастлива, что мы снова все вместе.

Чезаре прикоснулся ладонями к ее лицу.

– Ты изменилась, но в чем, не пойму.

– Я просто стала старше.

– И теперь лучше знаешь жизнь, – сказал Папа с усмешкой.

Чезаре вновь поцеловал ее:

– Дорогая моя сестра, надеюсь, испытания, через которые тебе пришлось пройти, не были очень уж ужасными?

Она прекрасно поняла, что крылось за этим вопросом, и рассмеялась:

– Да нет, ничего страшного.

Папа положил руку на плечо Чезаре:

– Отпусти ее. Пусть женщины оденут ее к банкету, а потом я буду смотреть, как вы танцуете. И буду счастлив, потому что наконец–то двое моих любимых деточек снова со мною, под одной крышей.

Лукреция поцеловала отцу руку и вышла. Мужчины смотрели ей вслед.

– Как она очаровательна! – воскликнул Чезаре.

– Я начинаю думать, что она – действительно самая красивая девушка Италии, – ответил Папа.

– А я уверен в этом, – Чезаре глянул на отца. Он знал, что Джулия утрачивает свое влияние на Александра: Папа никак не мог простить ей, что она жила со своим мужем. Александр сделал красивый жест – выехал встречать Джулию после выкупа ее из плена, но Чезаре был уверен, что Джулия – уже не основная любовница отца, и был рад этому. Его всегда бесило непомерное возвышение семейства Фарнезе.

И хотя на взгляд стороннего наблюдателя Александр бездействовал и предавался удовольствиям, на самом деле он обдумывал свои дальнейшие шаги. Он объявил Чезаре:

– Надеюсь, скоро мы вернемся в Рим. И нам придется немало потрудиться, чтобы несчастья, которые мы недавно пережили, больше не повторялись. Чезаре, нам необходимо отобрать власть у местных князьков и баронов – ведь они доказали свою неспособность противостоять неприятелю. Я вижу сильную, единую Италию.

– Сильную Италию под рукою Папы, – согласился Чезаре. – Но вам нужна хорошая армия, отец, и хорошие генералы.

– Ты прав, сынок.

Александр видел, что Чезаре вновь готов просить отпустить его, вновь готов уверять, каким хорошим он станет командующим.

И Александр понял: сейчас не время сообщать Чезаре о том, что он запланировал отозвать Джованни из Испании. Джованни предстоит стать главнокомандующим войсками Святейшего престола и отправиться с походом на Орсини, которые так мерзко повели себя во время французского нашествия и предали интересы Папы. А когда он поставит на колени Орсини, все остальные семьи увидят, насколько силен стал Папа, и поддержат его, иначе их постигнет участь Орсини.

Он с радостью обсудил бы этот план с Чезаре, но тогда ему пришлось бы сказать насчет Джованни.

А как не хотелось разрушать радость от лицезрения Лукреции и Чезаре! Александр ужасно не любил портить себе удовольствие и потому переменил тему:

– Бедняжка Лукреция… Надеюсь, нам удастся найти ей более достойного супруга.

– Я просто с ума схожу от мысли о том, что рядом с нею – этот болван… Этот деревенский олух!

– Значит, надо сделать так, чтобы ему захотелось поскорее убраться из Перуджи, – предложил Папа.

Чезаре улыбнулся:

– Тогда ему следует поскорее отправиться к дожу. Это возможно?

– Что ж, придется нам с тобой поломать над этим голову. Но зато рядом с Лукрецией останемся только мы с тобою.

Лукреция вымыла волосы и прилегла на постель. Припоминая события прошедшего вечера, она испытывала странное волнение. Во дворце Джанпаоло Бальони, который, будучи леннимком церкви, считал своим долгом и удовольствием всячески ублажать святого отца, состоялся грандиозный банкет.

Бальони был замечательным человеком, пригожим и решительным. Ходили слухи о его жестокости, рабы и слуги трепетали под его суровым взглядом, а Чезаре во время танца поведал ей, что в подземельях дворца частенько пытали тех, кто смел чем–то обидеть хозяина.

Невероятно! Невозможно поверить в то, что столь обаятельный человек может быть таким жестоким! По отношению к Лукреции он был сама доброта. Конечно, если бы она видела, как кого–то по его приказу терзают, она бы его невзлюбила – но подземелья далеки от банкетного зала, чтобы вопли и стоны не беспокоили гостей.

Бальони с изумлением – впрочем, как и все остальные – наблюдал за Чезаре и Лукрецией.

– Давай станцуем испанский танец, – шепнула Лукреция брату. – Отцу это понравится.

И они танцевали – так, как танцевала она когда–то с братом Джованни на своей свадьбе. Но она не сказала об этом Чезаре: ей не хотелось сердить его в такой замечательный вечер.

Бальони танцевал с очень красивой женщиной, его любовницей.

Он был нежен с нею, и, наблюдая за этой парой, Лукреция сказала:

– Посмотри, как он мил! И при том говорят, что он ужасно жесток с обидчиками.

Чезаре притянул ее к себе:

– А какая связь между его отношением к ней и отношениями с другими?

– Ну, мне трудно поверить, что человек, способный проявлять такую нежность, может также быть и жестоким.

– А разве я не нежен? И разве я не жесток?

– Ты… Чезаре, ты просто совсем не такой, как все остальные мужчины!

Он улыбнулся и так крепко стиснул ее руку, что она чуть не вскрикнула от боли, но боль, которую причинял ей Чезаре, как ни странно, ей нравилась.

– Когда мы вернемся в Рим, – произнес он, и ее поразило выражение его лица, – я так накажу тех, кто посмел разрушить дом нашей матери, что люди долго об этом не забудут. Я буду пытать их с той же жестокостью, с какой пытают несчастных в подземельях Бальони, но при этом моя любовь, моя нежность к тебе останутся теми же, какие я испытывал, когда ты еще лежала в колыбельке.

– О, Чезаре! Успокойся! Какой смысл припоминать то, что происходило в пылу войны?

– Смысл есть, и очень большой. Я преподам хороший урок остальным: в будущем никто не посмеет оскорблять меня или членов моей семьи. Да, ты права! Бальони действительно любит эту женщину.

– Я слышала, что она самая любимая из его женщин, и в этом нет сомнения.

– А еще что ты о ней слышала?

– Еще? Да ничего, пожалуй.

Он рассмеялся, в глазах его вспыхнул какой–то странный огонь:

– Она действительно самая для него любимая. Потому что она также и его сестра.

Вот об этих его словах и думала Лукреция, лежа в постели.

В спальню вошел ее муж и остановился, глядя на нее. Потом движением руки отослал женщину, которая сидела у постели и зашивала платье Лукреции.

Лукреция изучала его лицо из–под полуприкрытых век. Здесь, в Перудже, он казался еще меньше и незначительнее, чем в Пезаро. Там она видела в нем своего супруга и в силу своего характера, как всегда, смирялась с тем, что преподносила ей жизнь, – она даже старалась полюбить его. Совершенно верно, она считала его холодным, скучным, как любовник он ее совсем не удовлетворял – он пробудил в ней определенные желания, но соответствовать им не мог. И она постоянно об этом помнила.

И здесь, в Перудже, она взглянула на него глазами своего отца и брата. Теперь перед нею стоял совсем другой человек.

– Ну вот! – воскликнул он. – Я должен уехать и оставить тебя здесь.

– Неужели, Джованни? – спросила она, чтобы скрыть радость, проснувшуюся в ней при этих его словах.

– Ты и сама об этом прекрасно знаешь! Не удивлюсь, если ты сама попросила меня отослать!

– Я? Но, Джованни, ты ведь мой муж. Он грубо схватил ее за руку:

– И не советую тебе об этом забывать!

– Да как же я могу об этом забыть?

– Прекрасно можешь, теперь, когда ты вернулась к своей семье.

– Ну что ты, Джованни! Мы постоянно о тебе говорим.

– Да, о том, как половчее от меня избавиться.

– Да зачем нам это? Он расхохотался:

– Какие на тебе прекрасные браслеты! Откуда они? Можешь не говорить, я сам знаю: это подарок святого отца. Странные подарки делает отец дочери! Да он не делал таких подарков и самой мадонне Джулии в самые счастливые их времена. А твой братец, Чезаре! Разве он не столь же внимателен? Можно подумать, что он – соперник своего отца в попытках завоевать твою любовь.

Она взглянула на прекрасные браслеты, погладила их своими длинными холеными пальцами.

И вспомнила, как отец надевал их на нее – с торжественными поцелуями и ласковыми словами.

– Они не хотят, чтобы я здесь оставался! – крикнул Джованни. – Я для них помеха. Я, твой муж!

– Молю тебя, Джованни, не закатывай сцен. Брат может услышать.

И она заметила, что при этих словах в глазах мужа мелькнул страх. Она знала, что упоминание имени Чезаре вселяет страх во многих.

Он стиснул кулаки, но затем бессильно их разжал. А перед ним на постели лежала такая прекрасная, такая соблазнительная женщина.

Это ловушка, ему следует быть осторожным. Он был словно беззаботный мотылек, попавший в паутину Борджа. И самое верное – удрать, пока не поздно. До сих пор он всего лишь их раздражал, но кто знает, что случится потом?

Он вспомнил, как она была нежна в те первые недели в Пезаро, когда она действительно стала его женой. Она была такой юной, невинной, очень красивой и очень отзывчивой на его ласки – пожалуй, даже слишком отзывчивой: он, по натуре человек холодный, опасался бурных страстей, таившихся в столь хрупком теле.

Больше всего он хотел сказать ей: «Поедем со мной. Отправимся тайно, потому что они ни за что не позволят тебе уехать». Но что тогда с ними обоими будет? Нет, им не позволят бежать. Он понимал это. И он понимал почему.

Он осознал это, когда увидел, как танцуют Бальони и его любовница. Папа благословил их связь, хотя прекрасно знал, кем на самом деле доводится Бальони эта женщина.

Джованни Сфорца колебался. Забери ее с собой – твердил ему внутренний голос, она твоя жена. И пока еще она тебе верна, она пока еще нежная и добрая. Они еще не превратили ее в свое подобие… Но превратят. Непременно. Она – твоя жена. До могилы. Навеки.

Он видел, какие взгляды бросает на нее отец, он видел, с каким чувством собственника смотрит на нее брат.

Но Джованни был слабым и нерешительным человеком. И он боялся.

– Я должен уехать! – снова крикнул он в отчаянии и злобе. – А ты останешься. В Риме и так уже говорят, что под апостольской рясой для тебя припасено особое местечко.

Но она его не слушала.

Она вспоминала, как танцевала с Чезаре и как смотрел на них Бальони, ласкавший на глазах у всех собственную сестру.

Чезаре совершенно прав: она действительно стала старше. И начала понимать кое–какие вещи.

Рабыни расчесывали ее длинные волосы, и они золотистой волной бежали по плечам. Она стала еще прекраснее. Лицо ее сохраняло прежнее невинное выражение – скорее благодаря широко расставленным глазам и маленькому подбородку, но в глазах этих появилось нечто новое: они ждали, они призывали.

Вот Лукреция и снова в Риме. Она ненадолго съездила с мужем в Пезаро, но скоро он оставит ее, вернется в армию. Она была рада этому. Она устала от Джованни и его постоянного нытья и обвинений. И она видела, что нелюбовь отца к ее супругу становится все сильнее, а ненависть к нему Чезаре крепнет.

Чезаре был самым для нее главным человеком в жизни – и все же в ней оставался этот страх перед ним, этот особый ужас, природу которого она наконец–то начала постигать.

Жизнь с Джованни показала ей, чего можно ожидать от мужчины, и она этого жаждала, потому что была, может быть, даже более страстной, чем ее отец или брат, и столь же, как они, устремленной в будущее. От Джованни она уже ничего не ждала – мало того, что он был трусом, он еще все время был озабочен недостатком оказываемого ему почтения. Ей было его жалко, и она хотела, чтобы он уехал – не только потому, что он ей надоел, но и потому, что она боялась за него.

Женщины уложили ее волосы под драгоценную сетку. Она готова к банкету.

Его давали в честь победителя при Форново, Гонзага, и отец настоял, чтобы победителя чествовали во дворце Санта Мария дель Портико: пусть весь Рим убедится, как высоко он ценит свою прекрасную дочь.

Да, она действительно стала совсем взрослой. Сегодня вечером в ее доме соберутся самые знатные римляне, и она будет их хозяйкой.

Джованни Сфорца, конечно, взбесится, потому что ему в очередной раз дадут понять, какое он ничтожество. Он будет маячить где–нибудь позади, и никто не обратит на него никакого внимания. А потом Гонзага уедет, и Джованни вместе с ним.

Она вышла к гостям – настоящая красавица. Маленькая негритянка несла за ней тяжелый шлейф густо расшитого драгоценностями платья. У Лукреции был особый дар – выглядеть одновременно моложе и старше своих шестнадцати лет: невинное дитя – и в то же время зрелая женщина.

В банкетном зале уже собрались ее отец, брат, весь папский двор и приближенные Франческо Гонзага, маркиза Мантуи.

Маркиз собственной персоной стоял подле нее. Это был человек необычный: очень высокий, стройный, темноволосый и смуглый, он излучал силу и уверенность в себе. У него были странные глаза: темные, сверкающие, но он как бы намеренно прикрывал их, и потому взгляд казался весьма ироничным, губы у него были полные и чувственные – явный искатель приключений, как на поле брани, так и в любви.

Он отвесил дочери Папы грациозный поклон.

– Я много слышал о вашей красоте, мадонна, – произнес он голосом, в котором звучала нежность, – и это высокая честь и удовольствие для меня – поцеловать вам руку.

– А мы много слышали о вас, – ответила Лукреция. – Вести о вашей доблести опережают вас.

Он сел подле нее и принялся рассказывать о битве, поведал, что винит себя за то, что королю Франции удалось спастись.

– Как мы слыхали, он сбежал, не захватив с собой ни пленников, ни сокровищ, которые награбил в Италии.

Совершенно верно, согласился с ней Гонзага и принялся описывать детали кампании – сам себе удивляясь: как он может говорить о таком с красивой девушкой? Впрочем, она еще совсем ребенок. Ей шестнадцать, но выглядит она моложе.

Что же до Лукреции, то ей хотелось бы, чтобы этот красивый мужчина рассказывал ей о себе самом – это куда интереснее, чем подробности баталий.

Они танцевали, и когда его рука прикоснулась к ее руке, она почувствовала волнение. И подумала: ах, если бы Джованни Сфорца был таким, я бы совсем иначе к нему относилась!

Она улыбнулась ему – но он по–прежнему видел в ней лишь ребенка.

Папа и Чезаре наблюдали за их танцем.

– Красивая пара, – произнес Папа. Чезаре казался смущенным:

– Гонзага известен своими победами над женщинами, и я бы не хотел, чтобы Лукреция стала очередной из них.

– А этого и не произойдет, – пробурчал Папа. – Он считает ее еще совсем малышкой.

Александру надо было преподнести Чезаре весьма неприятную новость, и он выжидал подходящего момента. Скоро Джованни Борджа получит письмо от отца, и, конечно же, молодой герцог Гандиа не станет задерживаться – со всех ног ринется в Рим.

Александр поставит его во главе своей армии, и это очень разозлит Чезаре.

Но они – мои сыновья, думал Александр, и кому, как не мне, отдавать им приказания и решать за них.

Да, это так. Но, глядя на хмурое лицо рядом с собою, Александр чувствовал себя не в своей тарелке. В последнее время темная сторона натуры Чезаре стала еще заметнее. Чезаре от рождения имел множество привилегий. Когда он учился в университете, богатство и власть отца позволили ему завести что–то вроде своего собственного маленького двора, которым он правил как настоящий деспот. И ходили весьма неприятные разговоры о способах, которыми Чезаре расправлялся со своими недругами.

Но разве может Александр, всесильный Папа Римский, который недавно отпраздновал триумфальную победу над многочисленными врагами, побаиваться собственного сына?

И все же он пока не решался сообщить ему, что вскорости его брат вернется в Рим.

Вместо этого он заговорил о младшеньком, Гоффредо, которого он недавно тоже призвал под свое крыло.

– Пора и Гоффредо с Санчей присоединиться к нам. Слухи об этой даме становятся все пикантнее.

Чезаре засмеялся, развеселился и Александр: ничто не радовало его больше, чем обмен сплетнями в кругу собственной семьи. И им обоим ужасно нравилась эта тема: их малыш Гоффредо, супруг женщины, известной своими любовными похождениями.

– Такая дама, – заметил Чезаре, – станет интересным дополнением к домашнему обиходу Вашего Святейшества.

Лукреция с отцом и братом стояла на балконе, наблюдая за отъездом Франческо Гонзага. Он, горделивый и уверенный, возглавлял процессию, и Лукреция почувствовала, как защемило у нее сердце – до чего же не похож на него Джованни Сфорца! Он направлялся в Неаполь, и на пути его ждали почести: ведь это именно он, вместе со святым отцом, освободил Италию от неприятеля.

Да, это настоящий триумфатор. Толпа приветствовала его воплями, под ноги его коня швыряли охапки цветов, а глаза женщин видели только Франческо Гонзага.

Он принимал поклонение спокойно, темные глаза его загорались лишь при виде хорошеньких женщин, и тогда на лице появлялась улыбка восхищения и он с притворным сожалением пожимал плечами: ах, как жаль, что он вынужден проехать мимо такой красотки.

Он повернулся и послал последний привет стоявшим на балконе. Взгляд его задержался на дочери Папы: миленькая девчушка. Через несколько лет она вполне будет достойна более близкого знакомства, но через мгновение он уже забыл о Лукреции. Среди сопровождавших Гонзага был еще один человек, который обернулся и посмотрел на балкон: это был Джованни Сфорца. Увидев золотоволосую девушку, он вспыхнул от гнева. Она стояла между отцом и братом, и Джованни вдруг показалось, что она – их пленница. Да, они отберут ее у него, вскорости она превратится в одну из них, и куда денется покорная и любящая женщина, которую он знал в Пезаро? Он с тоской вспоминал те несколько месяцев: больше никогда Лукреция не будет к нему так нежна, никогда они не будут жить в согласии.

И она уже начала меняться. Да, она совсем еще девочка, но она – Борджа, а это несмываемое клеймо. Через несколько лет, а может, и раньше, она станет настоящей Борджа, и куда денется ее очаровательная невинность и непосредственность, ее чувственность разовьется еще сильнее, и она не будет считаться ни с чем, лишь бы удовлетворить эту ненасытную страсть; из нее вытравят всю доброту и нежность, и она станет такой же равнодушной эгоисткой, как все они.

Как бы хотелось ему повернуть коня, ворваться во дворец, схватить ее и увезти в Пезаро, где они могли бы жить вдали от политики и этих бесстыжих интриганов – ее отца и братьев.

Но кто он такой, чтобы даже мечтать об этом? Маленький человек, трус, старавшийся забывать о нанесенных ему оскорблениях.

Нет. Слишком поздно. Они отобрали ее, она потеряна для него навсегда.

Он чуть не плакал от злости. Гонзага повернулся к нему:

– Вы опечалены, потому что покидаете мадонну Лукрецию?

Сфорца горько засмеялся:

– Но ее–то разлука совсем не печалит. Она уже пригрелась под апостольской мантией.

Франческо бросил на него странный взгляд, а Сфорца, не в силах сдержаться, пробормотал:

– Его Святейшество стремится от меня избавиться. Он хочет полностью владеть своей дочерью… Он жаждет быть для нее и отцом, и супругом.

Франческо не ответил. Он смотрел прямо перед собой, кавалькада продолжала свой путь.

Папа, все еще махавший им вслед, повернулся к Лукреции:

– Вот и Гонзага уехал. А теперь, дорогая, нам следует подготовиться к приему твоего брата Гоффредо и твоей невестки Санчи. Скоро они будут с нами.

САНЧА АРАГОНСКАЯ

Пышнотелая Санча валялась на постели и лакомилась сладостями. Здесь же, поклевывая с подноса, возлежали три ее любимые фрейлины – Лойзелла, Франческа и Бернардина.

Санча рассказывала им о своем очередном любовнике – она любила смаковать детали постельных сражений, получая таким образом двойное удовольствие: сначала наяву, а потом в воспоминаниях.

Санча была необыкновенно хороша, и одной из самых примечательных ее черт был резкий контраст между темными волосами и бровями, смуглой кожей – и ярко–синими глазами. Черты лица у нее были выразительными: прекрасно очерченный носик, мягкие, чувственные губы. И при взгляде на нее на ум приходили мысли исключительно о чувственных наслаждениях. Санча знала, какое впечатление она производит, и улыбалась особой обещающей улыбкой, как бы говоря: «Я знаю нечто такое, чего не знаете вы, но я могу поделиться с вами этим тайным знанием…»

Любовники появились у Санчи с незапамятных времен, и она была твердо уверена, что будет предаваться любовным играм до самой смерти.

– Не могу сказать, что предстоящее путешествие доставит мне удовольствие, – говорила она своим наперсницам, – но в конце–то концов мы доберемся до Рима! И какие удовольствия ждут нас там! Я уже почти влюблена в Чезаре Борджа, хотя не видела его ни разу. Говорят, он такой страстный!

– Тогда вы заставите Папу мучиться ревностью к собственному сыну, – сказала Франческа.

– Не думаю, не думаю, я оставлю Его Святейшество на тебя, Лойзелла, или, может, на маленькую Бернардину. Вы вдвоем, может, сумеете заменить ему знаменитую La Bella, мадонну Джулию.

– Мадонна, разве можно говорить так о святом отце?! – воскликнула Лойзелла.

– Он всего лишь мужчина, дитя мое. И, пожалуйста, не пугайся: я же не предлагаю тебе лечь в постель к этому полоумному монаху Савонароле!

Лойзелла вздрогнула, а Санча продолжала:

– У меня никогда не было любовника–монаха, – взор ее затуманился. – На пути нам, наверное, попадутся монастыри…

– О, вы такая ужасная грешница, мадонна! – хихикнула Франческа. – Как вы не боитесь говорить такое?

– Ничего я не боюсь! – горделиво воскликнула Санча. – Я хожу к исповеди, я каюсь в грехах. А когда состарюсь, непременно уйду в монастырь.

– Это, наверняка, будет мужской монастырь, – заметила Лойзелла.

– Нет, нет, я хоть и хочу попробовать монаха, но только разочек. Монахи день за днем и ночь за ночью… Бр–р–р!

– Тихо! – испугалась Франческа. – Если наш разговор кто–нибудь подслушает…

– Ну и что? Никто не заставит меня изменить своим привычкам. Король, мой отец, знает, как я люблю мужчин, и что он сделал? Он просто заявил: «Она – одна из нас. А апельсины на персиковых деревьях не растут». Мой брат только покачал головой и согласился, и даже бабушка знает, что пытаться влиять на меня бесполезно.

– Его Святейшество наставит вас на путь истинный. Именно поэтому он и послал за вами. Санча усмехнулась:

– Судя по тому, что я слыхала о Его Святейшестве, он вызвал меня в Рим вовсе не для того, чтобы наставлять на истинный путь.

Лойзелла заткнула уши, потому что не желала слушать подобные речи, но Санча расхохоталась и приказала Франческе принести ожерелье из золота с рубинами – его ей подарил последний любовник.

Она вскочила и принялась расхаживать перед девицами:

– Он сказал, что «это прекрасное тело достойно только самого лучшего», – Санча состроила гримаску и потрогала ожерелье. – Надеюсь, оно действительно из лучших.

– Великолепная работа! – воскликнула Франческа.

– Можешь примерить, – ответила Санча. – И вы все померьте. Ах! Прошлая ночь была просто чудо. Сегодняшняя? Кто знает, может, будет лучше, может, хуже. Вторая ночь – это словно плавание по морю, которое уже раз пересек. Нет ни тех сюрпризов, ни открытий… Как жалко, что меня не было в Неаполе, когда здесь стояли французы!

Франческа сделала вид, что ужаснулась:

– О них ходят такие разговоры! Вам бы не удалось спастись. Они бы непременно вас схватили.

– И это было бы великолепно! Говорят, французы отличные любовники, такие галантные кавалеры! Только подумать! В Неаполе творились такие чудесные дела, а мы скучали на этой противной Искии.

– Но вам могло бы это не понравиться, – заметила Бернардина. – Рассказывают об одной женщине: ее преследовали солдаты, так она предпочла броситься с крыши, нежели попасть им в руки.