Текст книги "Остров (др. перевод)"

Автор книги: Виктория Хислоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 7

Доктор Лапакис предупредил Гиоргиса, что ждет некоего гостя, которого нужно будет доставить на Спиналонгу и привезти обратно через несколько часов. Мужчину звали Николаос Киритсис. Ему было слегка за тридцать, и он обладал густыми черными волосами, а сложения был довольно хрупкого по сравнению с большинством жителей Крита, отлично сшитый костюм подчеркивал его стройность. Кожа была буквально натянута на выступающие скулы. Кое-кто счел его внешность весьма важной и интересной, но некоторые решили, что он выглядит недокормленным, – ошиблись и те и другие.

На причале в Плаке Киритсис выглядел просто нелепо. У него не имелось никаких вещей, никаких коробок, и не было страдающих родственников на острове, как у большинства людей, перевозимых Гиоргисом через пролив, – лишь тонкий кожаный портфель, который Киритсис прижимал к груди. Единственными людьми, регулярно навещавшими остров, были доктор Лапакис и редкие представители властей, которые являлись, чтобы определить сумму финансовой помощи, необходимой острову.

Но этот человек вроде бы был просто визитером, а таких Гиоргис не возил туда прежде, и потому он, преодолев свою обычную сдержанность, заговорил:

– А что у вас за дело на острове?

– Я врач, – ответил мужчина.

– Но у них уже есть доктор, – сказал Гиоргис. – Я как раз утром отвез его туда.

– Да, я знаю. Именно доктора Лапакиса я и хочу там навестить. Он мой давний друг и коллега.

– Но вы сами-то не больной? – спросил Гиоргис.

– Нет, – ответил чужак, и его лицо буквально расплылось в улыбке. – А скоро никто на этом острове не будет болеть.

Заявление звучало весьма дерзко, и сердце Гиоргиса забилось быстрее. До Плаки время от времени доходили обрывки вестей – или просто слухи? – о том, что найдены новые лекарства от лепры. Поговаривали об уколах золота, мышьяка, змеиного яда, но во всех этих разговорах слышался оттенок безумия. Хотя перечисленные средства выглядели вполне доступными, могли ли они и в самом деле помочь? Только в Афинах, говорили люди, есть такие богатеи, которые могут заплатить за настоящие лекарства. Отвязывая лодку от причала и готовясь отвезти на остров нового доктора, Гиоргис полностью погрузился в эти мысли. Состояние Элени заметно ухудшилось за последние месяцы, и Гиоргис уже начал терять надежду, что найдется какое-то лекарство, способное вернуть ее домой, но тут впервые с того момента, когда он восемнадцать месяцев назад отвез жену на Спиналонгу, его сердце воспрянуло. Чуть-чуть.

На берегу их ждал Пападимитриу, чтобы приветствовать доктора, и Гиоргис наблюдал за тем, как оба они исчезли в туннеле – щеголевато одетый доктор с тонким портфелем и крепкий староста острова, возвышавшийся над ним.

Ледяной порыв ветра пронесся над водой, подталкивая лодку Гиоргиса, но рыбак вдруг заметил, что, несмотря на холод, напевает. Стихии сегодня его ничуть не тревожили.

Пока двое мужчин шагали рядом по главной улице поселения, Пападимитриу расспрашивал Киритсиса. Он уже имел достаточно информации, чтобы знать, какие задать вопросы.

– Что там с последними исследованиями? Когда собираются начать тестирование? И сколько времени понадобится, чтобы все это добралось до нас? Вы в этом насколько участвуете?

Это был допрос, которого Киритсис не ожидал, но он ведь и не предполагал, что его встретит кто-то вроде Пападимитриу.

– Все только в самом начале, – осторожно ответил он. – Я лишь отчасти занят в большой исследовательской программе, ее финансирует Фонд Пастера, но мы ищем не только лекарство. Есть несколько новых направлений в лечении и предупреждении болезни, они обсуждались пару лет назад на конференции в Каире, поэтому я и приехал сюда. Я хочу убедиться, что мы делаем все от нас зависящее, – не хочется, чтобы лекарство, когда оно будет найдено, оказалось бесполезным для тех, кто живет здесь.

Пападимитриу, актер от природы, сумел скрыть свое разочарование вестью о том, что долгожданного лекарства пока нет.

– Это плохо. А я-то обещал семье, что вернусь в Афины к Рождеству – полагался на ваше магическое зелье, – пошутил он.

Киритсис был законченным реалистом. Он отлично понимал, что может пройти еще несколько лет до того, как эти люди получат действенное лечение, поэтому он не хотел пробуждать в них напрасных надежд. Проказа – болезнь почти такая же старая, как сами горы, и она не собиралась сдаваться сразу.

Когда мужчины направлялись к больнице, Киритсис с некоторым недоверием отмечал окружавшие картины и звуки. Все здесь выглядело как в обычной деревне, хотя, возможно, и не так ухоженно, как в большинстве частей Греции. Кроме нескольких островитян с увеличенными мочками ушей или искривленными ногами – признаками, которых большинство людей просто не заметили бы, – здешние жители могли быть приняты за самых обычных деревенских, которые занимались своими делами. В это время года немногих удавалось рассмотреть как следует. На мужчинах были натянутые до бровей шапки и куртки с поднятыми воротниками, а женщины плотно кутались в шерстяные шали, замотав ими головы и плечи, чтобы защититься от холода. А ветер дул все сильнее с каждым днем, и дождь лил непрерывно, превращая улицы в ручьи.

Мужчины прошагали мимо лавок с застекленными витринами и ярко расписанными ставнями, мимо пекарни, где булочник как раз доставал из печи очередную порцию золотистых буханок, – он заметил взгляд Киритсиса и кивнул. Киритсис в ответ коснулся полей шляпы. Перед церковью они свернули с главной улицы. Над ними на склоне стояла больница. Снизу она выглядела просто величественно, ведь это было самое большое строение на острове.

Лапакис уже стоял у входа, чтобы поздороваться с Киритсисом, мужчины обнялись в искреннем порыве. Некоторое время они засыпали друг друга вопросами: «Как ты поживаешь? Давно ты здесь? Что в Афинах нового? Расскажи о новостях!»

Но вскоре радость встречи уступила место практическим делам. Время шло быстро. Лапакис провел Киритсиса по больнице, показывая амбулаторию для приходящих пациентов, процедурную и, наконец, стационарное отделение.

– У нас пока что очень мало возможностей. Через несколько дней на остров должны привезти еще несколько человек, и многие уже нуждаются в стационарном лечении, а мы только и в силах, что давать большинству лекарства да отправлять их по домам, – устало пожаловался Лапакис.

В единственной палате больницы стояло десять кроватей, между которыми оставалось пространство не более полуметра шириной. Все койки были заняты, на них лежали и мужчины, и женщины, хотя и трудно было разобрать, кто есть кто, потому что через ставни на окнах просачивалась лишь тонкая полоска света.

Большинство этих больных уже доживали свои последние дни. Киритсис, проведший немало времени в госпитале для прокаженных в Афинах, не поразился увиденному. В Афинах условия, переполненность палат и запах были в сто раз хуже. Здесь, по крайней мере, уделялось какое-то внимание гигиене, что для людей с открытыми язвами могло означать разницу между жизнью и смертью.

– Все эти пациенты – в реактивном состоянии, – тихо произнес Лапакис, прислонившись к дверному косяку.

Это была та фаза лепры, когда все симптомы болезни проявляются усиленно, иногда это длится дни, а иногда и недели. Во время этого периода пациенты испытывают ужасающую боль, страдают от жестокой лихорадки, а открытые язвы терзают их, как никогда. Лепра заставляла их невероятно страдать, но иной раз это означало борьбу организма с болезнью, и случалось, когда боли утихали, люди обнаруживали, что исцелились.

Пока двое мужчин стояли в дверях палаты, большинство больных хранили молчание. Только один время от времени странно кряхтел, а другой, которого Киритсис принял за женщину, испускал стоны. Доктора вышли в коридор. Наблюдение за страдающими казалось грубым вторжением в глубоко личное.

– Идем в мой кабинет, – предложил Лапакис. – Там и поговорим.

Он повел Киритсиса по темному коридору к самой последней двери слева. В отличие от палаты в этой комнате было светло. Огромные окна, начинавшиеся примерно на уровне талии и поднимавшиеся к высокому потолку, выходили на Плаку и горы, вздымавшиеся за ней. К стене был приколот большой лист с архитектурным планом – на нем была изображена больница в ее нынешнем виде, а красные контуры показывали дополнительные строения.

Лапакис заметил, что план сразу привлек внимание Киритсиса.

– Это все мои проекты, – пояснил он. – Нам нужна еще одна палата и несколько процедурных. Мужчины и женщины должны проходить лечение раздельно. Если уж мы не можем спасти им жизнь, то, по крайней мере, надо сохранить больным их достоинство.

Киритсис подошел ближе к схеме. Он знал, как мало внимания правительство обращает на здравоохранение, и в особенности на здоровье тех, кто считается неизлечимо больным, и просто не сумел скрыть свой сарказм.

– На это понадобится куча денег, – констатировал он.

– Знаю, знаю, – устало откликнулся Лапакис. – Но поскольку к нам теперь привозят больных не только с Крита, но и из материковой Греции, правительство просто обязано выделить хоть какие-то средства. Когда ты увидишь некоторых здешних пациентов, ты поймешь, что они не из тех, кто готов принять отказ. Но что тебя привело на Крит? Я был рад получить твое письмо, но ты ведь не объяснил, зачем едешь.

Мужчины заговорили с той легкостью и доверием, какие свойственны людям, проведшим вместе студенческие годы. Они оба учились в медицинской школе в Афинах, и хотя со времени их последней встречи прошло уже шесть лет, они держались так, словно никогда и не расставались.

– Да все очень просто на самом деле, – ответил Киритсис. – Я устал от Афин, а когда увидел сообщение о свободной должности в Ираклионе, в отделении дерматологии, то воспользовался этим. Я знал, что там смогу продолжить свои исследования, в особенности при том количестве прокаженных, которые есть у тебя. Спиналонга – просто идеальное место для анализа проблемы в целом. Ты не будешь против, если я стану приезжать время от времени? И что более важно, как ты думаешь, твои пациенты не станут возражать?

– У меня уж точно нет возражений, и я уверен, они даже будут довольны.

– В какой-то момент могут появиться новые препараты, которые нужно будет испытать. Хотя я и не обещаю ничего сверхъестественного. Если честно, результаты проверки последних лекарств оказались совсем не впечатляющими. Но мы не можем стоять на месте, так ведь?

Лапакис сел за свой стол. Он внимательно слушал, и его сердце оживало при каждом произнесенном Киритсисом слове. Долгие пять лет он был единственным врачом, готовым посещать Спиналонгу, и в течение этого времени он имел дело с неиссякающим потоком больных и умирающих. Каждый вечер, готовясь лечь в постель, он осматривал свое пухлое тело в поисках признаков болезни. Он знал, что это глупо, ведь бактерия может жить в его организме долгие месяцы, а то и годы, прежде чем он обнаружит ее присутствие, но скрытая тревога являлась одной из причин того, что он приезжал на Спиналонгу лишь три раза в неделю. Работа Лапакиса на острове была подвижничеством. Тем не менее он отдавал себе отчет в том, что для него вероятность остаться здоровым и не подхватить лепру была не больше чем перспектива долгой жизни для человека, который регулярно играет в русскую рулетку.

И еще Лапакис нуждался в помощи, и как можно скорее. Настал момент, когда он просто не в силах был справляться с медленным наступлением больных, каждый день с трудом поднимавшихся на холм. Одни должны были остаться в больнице на недели, другим достаточно было сменить повязки. И именно тогда появилась Афина Манакис. Она работала врачом в Афинах, но потом обнаружила, что заболела лепрой, и сама отправилась в тамошний лепрозорий, позже ее выслали на Спиналонгу вместе с другими бунтовщиками. Здесь ей досталась новая роль.

Лапакис просто поверить не мог в свою удачу: на острове появился некто, не только сам пожелавший жить при больнице, но еще и обладавший энциклопедическими познаниями в общей медицинской практике. Обитатели Спиналонги не переставали страдать от множества других болезней только потому, что были прокаженными. Они постоянно на что-то жаловались, у них случалась и корь, и боль в ушах, и все это нередко оставалось без лечения. Афина Манакис имела двадцатипятилетний опыт, и ее желание работать все время, свободное от сна, делало ее помощь неоценимой. Лапакис даже ничего не имел против того, что она обращалась с ним как с младшим братом, который нуждается в строгом присмотре. И если бы он верил в Бога, то от всего сердца поблагодарил бы Его.

И вот теперь, словно выскочив из голубой дали, а точнее, из серой дымки ноябрьского дня, когда небо и море сливаются в унылом единстве, приехал Николаос Киритсис, спрашивая, можно ли ему регулярно бывать на острове. Лапакис готов был зарыдать от облегчения. Многие годы он оставался одинок в своем неблагодарном труде, а теперь его изоляция наконец-то подходила к концу. Когда Лапакис в конце дня покидал больницу и мылся в зеленовато-желтом растворе в величественном помещении венецианского арсенала, теперь служившего комнатой для дезинфекции, он уже не испытывал мучительного одиночества. Рядом с ним была Афина, а теперь еще и Киритсис начнет появляться время от времени.

– Пожалуйста! – ответил он Киритсису. – Приезжай, когда пожелаешь! Я и передать тебе не могу, в каком буду восторге. А что конкретно ты собираешься делать?

– Ну… – начал Киритсис, снимая пиджак и аккуратно вешая его на спинку стула. – Есть люди, среди исследователей лепры, которые уверены, что мы уже подбираемся к цели. Я продолжаю поддерживать связь с институтом Пастера в Афинах, а наш председатель правления умеет продвигать дело с максимальной скоростью. Представь, что это означает не только для сотен здешних больных, но и для тысяч во всем мире. А если учесть Индию и Южную Америку, это уже миллионы. Воздействие на болезнь может оказаться потрясающим. Я в своем мнении осторожен и думаю, что нам предстоит еще пройти долгий путь, но каждое небольшое доказательство, каждый конкретный случай помогает выстроить целостную картину того, как именно мы можем остановить распространение болезни.

– Хотелось бы думать, что ты ошибаешься насчет продолжительности пути, – откликнулся Лапакис. – Мне же сейчас приходится использовать невесть что, всякие шарлатанские средства. Но эти люди так беззащитны, они хватаются за любую соломинку, в особенности если у них есть чем заплатить. Так какой у тебя план?

– Что мне нужно, так это несколько десятков новых случаев, которые я смог бы наблюдать в течение нескольких следующих месяцев, а может, и лет, если на то пойдет. Я наблюдал за началом развития болезни в Ираклионе как диагност, а потом потерял пациентов из виду, потому что все они перебрались сюда. Для них, конечно, это только к лучшему, судя по тому, что я здесь увидел, но мне нужно и дальше наблюдать за ними.

Лапакис улыбался. Складывалась такая ситуация, которая полностью устраивала их обоих. Вдоль одной из стен его кабинета, протянувшись от пола до потолка, стояли шкафы с папками. На одних полках содержались медицинские отчеты о состоянии здоровья каждого из живых обитателей Спиналонги. На другие полки истории болезней перемещались после смерти пациентов. До того как на острове начал работать Лапакис, все эти бумаги не сохранялись. Не было никаких результатов, достойных регистрации, и единственным развитием болезни было развитие в сторону разложения. Единственное, что осталось как напоминание о первых десятилетиях существования колонии, это большая черная бухгалтерская книга со списком имен, дат прибытия и дат смерти. Жизнь этих людей свелась к простой записи в мрачной книге, а их кости лежали теперь в беспорядке под каменными плитами на кладбище на дальней стороне острова.

– У меня есть все истории болезней, каждого, кто здесь появился с тех пор, как я тут работаю с тысяча девятьсот тридцать четвертого года, – сказал Лапакис. – Я подробно описываю их состояние, когда они приезжают, и фиксирую каждое изменение. Папки у меня расставлены по возрасту больных – мне так показалось наиболее логичным. Почему бы тебе не просмотреть их и не выбрать, кого бы тебе захотелось осмотреть самому, а когда приедешь в следующий раз, я им назначу прием и ты снова их увидишь.

Лапакис вытащил тяжелый верхний ящик из ближайшего шкафа. Ящик был переполнен бумагами, и Лапакис широким жестом предложил Киритсису заглянуть в него.

– Оставлю тебя пока, – сказал он. – Мне пора вернуться в палату. Нужно заняться некоторыми больными.

Через полтора часа, когда Лапакис вернулся в свой кабинет, он увидел на полу большую стопу папок, на верхней было написано: «Элени Петракис».

– Ты утром познакомился с ее мужем, – заметил Лапакис. – Он лодочник.

Они вместе просмотрели истории болезни отобранных пациентов, вкратце обсудили каждого из них, а потом Киритсис глянул на часы, висевшие на стене. Ему пора было уезжать. Но прежде чем Киритсис вошел в комнату для дезинфекции, чтобы обрызгать себя раствором, хотя он и знал, что это совершенно бессмысленная процедура, не способная остановить бактерию, мужчины обменялись крепким рукопожатием. Потом Лапакис проводил друга обратно, к туннелю в стене, а дальше Киритсис уже один отправился на берег, где его ждал Гиоргис, готовый помочь доктору в совершении первой части долгого обратного пути в Ираклион.

На обратном пути они почти не разговаривали. Казалось, что им уже нечего сказать друг другу. Однако, когда они добрались до Плаки, Киритсис спросил Гиоргиса, сможет ли тот быть здесь в этот же день на следующей неделе, чтобы отвезти его на Спиналонгу. Гиоргис и сам не понял, почему он почувствовал себя таким польщенным, чему обрадовался. Дело было не только в деньгах. Ему просто приятно было услышать, что новый доктор, как мысленно назвал его Гиоргис, вернется сюда.

Несмотря на обжигающий холод декабря, арктические температуры января и февраля и завывающие ветра марта, Николаос Киритсис продолжал приезжать на остров каждую среду. Ни Гиоргис, ни Киритсис не были склонны к пустой болтовне, но все же они обменивались несколькими словами, пока пересекали узкий пролив, направляясь к колонии прокаженных.

– Кириос Петракис, как поживаете? – спрашивал обычно Киритсис.

– Все в порядке, слава богу, – осторожно отвечал Гиоргис.

– А как дела у вашей супруги? – задавал новый вопрос доктор, и именно этот вопрос заставлял Гиоргиса чувствовать себя самым обычным женатым человеком.

Ни один из них не желал думать об иронии ситуации: ведь человек, который спрашивал, лучше, чем кто бы то ни было, знал ответ.

Гиоргис с нетерпением ждал приезда Киритсиса, и так же ждала их двенадцатилетняя Мария, потому что визиты доктора привносили в их жизнь некую каплю оптимизма, и Мария иногда видела улыбку на лице отца. Они ничего не говорили друг другу, девочка просто чувствовала это. Во второй половине дня она отправлялась на причал и ждала возвращения отца и доктора. Поплотнее закутавшись в шерстяное пальто, Мария сидела и наблюдала за лодкой, скользившей по воде в сгущающихся сумерках, потом ловила канат, брошенный отцом, и ловко привязывала его к столбу причала, чтобы закрепить лодку на ночь.

К апрелю ветра утратили резкость, в воздухе стало ощущаться нечто новое. Земля понемногу согревалась. Пурпурные ростки анемонов и бледно-розовые орхидеи вырвались на свет, перелетные птицы проносились над Критом, возвращаясь после зимовки в Африке. Все радовались смене времен года, радостно предвкушая тепло, которое вот-вот должно было окутать мир. Но в воздухе витали и совсем иные перемены…

В Европе уже некоторое время шла война, но именно в этом месяце в нее оказалась вовлечена и Греция. Люди на Крите жили теперь как под дамокловым мечом. Газета островной колонии «Звезда Спиналонги» регулярно печатала бюллетени об общей ситуации, а кинохроника, ежедневно привозимая с материка, держала население острова в постоянной тревоге. То, чего они боялись больше всего, случилось: немцы обратили свое внимание на Крит.

Глава 8

Мария, Мария! – пронзительно кричала Анна, стоя на улице под окном сестры. В ее голосе звучал панический ужас: – Они здесь! Немцы здесь!

Мария помчалась вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, абсолютно уверенная в том, что сейчас услышит стук тяжелых сапог по центральной улице Плаки.

– Где? – задыхаясь, спросила она, с разбега налетев на сестру. – Где они? Я не вижу!

– Да не прямо здесь, идиотка! – рыкнула Анна. – Ну, пока не здесь, но они на Крите и могут двинуться в нашу сторону!

Любой, кто достаточно хорошо знал Анну, мог бы заметить нотку восторга в ее голосе. По ее мнению, все то, что нарушило бы монотонность существования, предопределенного сменой времен года и перспективой всю жизнь прожить в одной и той же деревне, следовало приветствовать.

Анна бегом бежала всю дорогу от дома Фотини, где собралось сразу несколько человек, чтобы послушать трещавшее радио. Из выпуска новостей она только что узнала, что на западе Крита высадились немецкие десантные подразделения. Обе девочки побежали на деревенскую площадь, где в такие моменты собирались люди. Была вторая половина дня, но бар был уже битком набит мужчинами и, как ни странно, женщинами. Все кричали, что нужно послушать радио, и сами же заглушали его своим шумом.

Выпуск новостей был коротким и пугающим.

«Сегодня, около шести часов утра, на берег Крита неподалеку от аэродрома Малеме приземлились немецкие парашютисты. Говорят, все они погибли».

Получалось, что Анна все перепутала. Немцы на самом деле не явились на их остров. Мария подумала, что ее сестра, как обычно, мало что поняла и все преувеличила.

Однако в деревне все равно ощущалось нараставшее напряжение. Афины были захвачены уже несколько недель назад, и с тех пор над Акрополем развевался германский флаг. Это уже было слишком тревожно, но для Марии, никогда не бывавшей там, Афины казались каким-то невероятно далеким местом. С чего бы жителям Плаки переживать из-за тамошних событий? Кроме того, на Крит с материка только что прибыли войска союзников, так разве они не обеспечат местным безопасность? Когда Мария прислушивалась к разговорам взрослых, споривших о войне, обсуждавших новости и высказывавших свое мнение, ее чувство защищенности лишь возрастало от их слов.

– Да у них ни малейшего шанса нет! – фыркал Вангелис Лидаки, владелец бара. – Материк – это одно, а Крит – совсем другое. Вы только посмотрите вокруг! Что, они переползут через эти горы на своих танках?

– Но мы же не смогли в свое время остановить турок, – пессимистично возражал Павлос Ангелопулос.

– Или венецианцев, – буркнул кто-то в толпе.

– Ну, если они все-таки сюда доберутся, то получат больше, чем ожидали, – проворчал кто-то еще, стукнув кулаком по раскрытой ладони.

И это не была пустая угроза, все присутствовавшие это знали. Хотя враги и вторгались на Крит в прошлом, его жители всегда оказывали им самое яростное сопротивление. История их острова состояла из длинного списка сражений, репрессий и национализма, нельзя было найти ни единого дома, в котором не имелось бы охотничьего ружья, винтовки или пистолета. Ритм жизни на Крите мог выглядеть спокойным и неспешным, но за этим фасадом нередко таилась кровная вражда между семьями или деревнями, и среди мужчин, достигших четырнадцати лет, почти не было таких, кто не умел бы обращаться со смертельным оружием.

Савина Ангелопулос, стоявшая в дверях рядом с Фотини и двумя девочками Петракис, хорошо понимала, почему угроза на этот раз вполне реальна. По самой простой причине: уж очень велика была скорость полетов. Немецкие самолеты, сбросившие десант, могли домчаться со своей базы в Афинах до их острова быстрее, чем дети добирались до школы в Элунде. Но она помалкивала. А присутствие на Крите нескольких десятков тысяч союзников, эвакуированных с материка, не вызывало у нее чувства защищенности. Савина не обладала мужской самоуверенностью. Мужчинам хотелось верить, что если кто-то убил несколько сотен немцев, спустившихся на остров на парашютах, то на том дело и кончится. Но Савина интуитивно понимала, что это не так.

Через неделю ситуация прояснилась. Каждый день те, кто собирался в баре, теперь выплескивались на площадь, потому что в конце мая настало наконец то время, когда тепло не пропадало вместе с заходом солнца. Находясь примерно в сотне миль от центра событий, жители Плаки полагались на слухи и обрывки информации, и все больше и больше кусочков подлинной истории долетало до них с запада, как семена чертополоха, плывущие по ветру.

Похоже было на то, что некоторые из тех, кто упал с неба, все же чудесным образом уцелели и где-то попрятались, захватив при этом стратегически важные позиции. Сначала слухи говорили только о пролитии немецкой крови, о врагах, пронзенных бамбуковыми палками, удавленных стропами собственных парашютов на ветвях оливковых деревьев или разбившихся о скалы, – но теперь понемногу стала доходить правда о том, что пугающее количество немцев осталось в живых, а аэродром теперь используется для того, чтобы на остров высадились новые тысячи врагов. Судьба, похоже, благоприятствовала немцам. Через неделю после первой высадки Германия заявила, что Крит принадлежит ей.

В тот вечер все снова собрались в баре. Мария и Фотини оставались снаружи, они играли в крестики-нолики, рисуя их в пыли острыми палочками, но при этом внимательно прислушивались к все более громко звучавшим голосам внутри.

– Почему мы оказались не готовы? – резко спрашивал Антонис Ангелопулос, стуча своим стаканом по металлическому столу. – Ясно же было, что они нападут с воздуха!

Вспыльчивости у Антониса хватило бы на двоих – на него самого и на его брата. Даже в самые лучшие времена нужно было совсем немного, чтобы вывести его из себя. Зеленые глаза Антониса, прикрытые тяжелыми веками и темными ресницами, пылали гневом. Братья были не похожи ни в чем. Ангелос был мягок и телом, и умом, Антонис – жилист, обладал острыми чертами лица и постоянно рвался в драку.

– И вовсе не ясно, – возразил Ангелос, небрежно взмахнув пухлой рукой. – Как раз этого никто и не ожидал.

Павлос далеко не в первый раз задумался о том, почему его сыновья никогда ни в чем не соглашаются между собой. Он достал сигарету и вынес собственный вердикт.

– Я согласен с Ангелосом, – сказал он. – Никто и представить не мог нападение с воздуха. Это же просто самоубийство, вот так вторгаться в подобное место – падать с неба и ждать, когда тебя подстрелят с земли!

Павлос был прав. Для большинства греков это действительно выглядело не чем иным, как самоубийством, но немецкое командование считало иначе и могло пожертвовать несколькими тысячами солдат ради достижения своих целей. Не успели союзники опомниться, как ключевой аэропорт Малеме, рядом с Ханьей, был уже в руках немцев.

В первые дни дела в Плаке шли как обычно. Никто и не представлял себе, чтó может означать для них присутствие врагов на земле Крита. Сначала люди были просто потрясены случившимся. Однако постепенно до Плаки доходили вести о том, что картина в целом выглядит куда хуже, чем можно вообразить. Через неделю вся сорокатысячная группировка греческих и союзнических соединений, что находились на Крите, с большими потерями ушла с острова. Споры в баре стали еще более горячими, и стали раздаваться голоса, говорившие, что деревне следует подготовиться к защите на тот случай, если немцы двинутся на восток. Желание взяться за оружие начало распространяться, как религиозная лихорадка. Деревенские не боялись кровопролития. Многие из них горели желанием пострелять.

Реальное положение дел начало осознаваться жителями Плаки только тогда, когда немецкие отряды явились в Айос-Николаос и маленький тамошний отряд отступил в Элунду. А потом настал и тот самый день…

Девочки Петракис возвращались домой из школы, когда Анна, вдруг замерев на месте, дернула сестру за рукав.

– Смотри, Мария! – воскликнула она. – Смотри! Вон там, дальше…

Сердце Марии на мгновение остановилось. На этот раз Анна была права. Немцы действительно были здесь. Два солдата решительно шагали прямо к сестрам. Что вообще делают оккупанты, добравшись до какого-то нового места? Мария предполагала, что они убивают всех подряд. А зачем еще им захватывать новые места? У нее ослабели ноги.

– Что нам делать? – прошептала она.

– Иди как ни в чем не бывало, – чуть слышно пробормотала Анна.

– Может, нам лучше вернуться и пойти в обход? – умоляюще произнесла Мария.

– Не глупи! Иди, и все. Я хочу посмотреть на них поближе. – Она схватила сестру за руку и потащила вперед.

Солдаты выглядели загадочно, их голубые глаза смотрели прямо вперед. Одеты они были в плотные шерстяные мундиры, а их ботинки с металлическими носками ритмично выстукивали по мостовой. Солдаты прошли мимо, не заметив девочек. Как будто девочек просто не существовало.

– Они на нас даже не посмотрели! – воскликнула Анна, как только солдаты отошли достаточно далеко.

Ей было уже почти пятнадцать, и она чувствовала себя оскорбленной, если какой-то представитель противоположного пола не обращал на нее внимания.

Всего через несколько дней в Плаке появился небольшой отряд немецких солдат. В дальнем конце деревни ранним утром одну из семей весьма грубо разбудили.

– Эй, открывай! – кричали солдаты, колотя в дверь прикладами винтовок.

Несмотря на то что греки не знали ни слова по-немецки, они прекрасно поняли приказ и поспешили его выполнить. От них требовали или освободить дом к полудню, или столкнуться с последствиями неповиновения. С того дня присутствие немцев, предсказанное Анной, стало реальностью, и в деревне воцарилась тяжелая атмосфера.

Проходил день за днем, но никаких существенных новостей о происходившем на всем Крите до деревни не доходило. Зато бродило множество слухов, включая слух о том, что небольшие отряды союзников продвигаются на восток в сторону Ситии. Как-то вечером, когда сгустились сумерки, четверо переодетых британских солдат спустились с холмов, где они ночевали в заброшенной пастушеской хижине, и осторожно вошли в деревню. Их не встретили бы радушнее даже в родном доме. И дело было не только в жажде настоящих новостей – деревенские готовы были проявить гостеприимство к любым чужакам, обращаясь с ними как с даром Божьим.

Англичане оказались прекрасными гостями. Они съели и выпили все, что им предложили, но только после того, как один из них, неплохо говоривший по-гречески, предоставил деревенским полный отчет о событиях предыдущих недель на северо-западном побережье.