Текст книги "Тридцать три счастливых платья"

Автор книги: Виктория Габриелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Bed and Breakfast

– Джефф, у меня есть мечта!

– Господи, дай мне силы, – прошептал Джефф, а громко сказал: – Какая, дарлинг?

– Когда-нибудь превратить наш дом в «Bed and Breakfast»[5]5
  «Ночлег и завтрак» – система предоставления услуг в гостинице (англ.).


[Закрыть].

– Так ждать осталось недолго. Скоро гости соберутся на твой день рождения, и наш дом автоматически превратится в гостиницу. Причем бесплатную.

Люди делятся на три категории: на тех, кто любит свои дни рождения, тех, кто не любит, и тех, кто не знает или не помнит, когда у них день рождения.

Я отношусь к первой категории, хоть помидорами меня закидай. Даже если кто-то там думает: стыдно, тетка старая, поскромнее надо быть, – всё равно люблю. Люблю приглашать, готовиться, нервничать, испытывать легкое возбуждение перед приходом гостей: всё ли успела, красиво ли сервирован стол, хватит ли угощения, исправен ли проигрыватель, магнитофон, CD-плеер, iPod. Хорошо ли сидит на мне новое платье и какие туфли, бижутерия, косметика будут к лицу и к платью? Приятные, одним словом, хлопоты.

Люблю, когда гости поднимают тосты, нахваливают еду и хозяйку. Люблю слушать, хотя бы раз в году, какая я молодая, красивая, умная и гостеприимная.

В этом году, поскольку был как бы о-о-о-очень круглый юбилей, гости пожаловали с проживанием. Ну не возвращаться же им в Нью-Йорк или Калифорнию после пьянки-гулянки. Поэтому празднование растянулось на несколько дней, и дом наш превратился в отель. Утро начиналось с ведра кофе, затем плавно перетекало в завтрак-ланч-обед-ужин-вино-коньяк-виски, а в седьмой номер, пожалуйста, шампанское. Кухня превратилась в предприятие общепита, из загашников выудились кастрюли-выварки и сковородки размером с мини-футбольное поле. Хорошо, приехала мама Джеффа, Барбара, и как-то сразу взяла плиту-духовку в свои руки. А еще между делом посадила цветы вокруг беседки, переставила мебель и перекрасила сарай из скучного белого цвета в сочный зеленый.

Наступил день X. Подруги рыскали по шкафам, гардеробным и сундукам в поисках «особенного», «счастливого» платья.

Кто-то решил не заморачиваться и пойти по простому пути: «Представлю-ка я свадебное платье, чем не особенное?»

К сожалению, не у всех свадебные платья оказываются счастливыми – люди расстаются, разводятся.

Некоторые звонили, сетовали:

– Вика, ну ты и придумала. Мы же эмигранты, всё наше особенное осталось дома.

Я приводила им в пример Аню.

Однажды я зашла в гости к Ане. Мы поболтали о том о сём, и разговор плавно свернул на свадебные платья. Я долго описывала, где у меня была какая розочка, а Аня сказала:

– Хочешь, я тебе мое свадебное платье покажу?

– На фото?

– Нет, в гардеробе, – совершенно серьезно ответила она.

– Аня, я не могу в это поверить. Ты привезла из Киева в Вашингтон свадебное платье, в котором выходила замуж двадцать пять лет назад?

– Вика, я тебе еще больше скажу. Я привезла сюда школьную форму, которую носила в десятом классе, и платье, в котором я встретила Петю.

Я всегда знала, что наш народ, который так чтит святыни, «не задушишь, не убьешь».

Или рассказывала об Арине.

– Извини, подруга, из Таллина к тебе на девичник прилететь не смогу, но вышлю по почте тот самый малиновый сарафан, я надевала его на твое двадцатипятилетие в Ереване, помнишь?

– Ага, забудешь такое. Он еще жив?

– Когда моя дочь ищет что-то в малодоступных местах нашего большого шкафа и ей попадается этот довольно дурацкий сарафан, у меня нет внятного ответа на вопрос, почему я не могу выкинуть эту тряпку. Просто не могу – и всё.

– Высылай.

Рассказывала я и про Лену, у которой «особенное» платье – маленький велюровый кусок ткани на бретельках, едва прикрывающий попу и грудь. Зато «от самой Патрисии Каас».

Лена, как услышала однажды голос Патрисии, как увидела на мадмуазель синее бархатное платье-мини на тоненьких бретельках, так потеряла покой. Искала платье и кассету с песнями.

Голос Патрисии Каас забыть невозможно. Впервые я услышала ее песни в машине друга. Он привез кассету с ее первым альбомом в Армению из Венгрии.

В одном из баров Будапешта, где друг в основном проводил свой отпуск, он услышал песни неизвестной француженки, поинтересовался у бармена:

– Кто это?

– Патрисия Каас.

Вышел из бара, целенаправленно пошел в магазин и купил кассету.

С фотографии на меня смотрела худенькая девушка с короткой стрижкой и в маленьком черном платье, похожем на комбинацию. Голос у девушки оказался низким, сильным, пела она с неожиданной экспрессией, доставала до самых глубин и сразу же запоминалась.

Лене всё не удавалось найти платье, она уже подумывала купить синий бархат и заказать в ателье, но в начале девяностых из магазинов исчезло всё, в том числе и ткани. А бархат остался только тяжеленный, негнущийся и побитый молью, как занавес в Доме культуры.

В те годы модницы из магазинов «Березка»[6]6
  Сеть закрытых розничных магазинов в СССР, реализовывавших продукты питания и потребительские товары за валюту (иностранцам) или по специальным сертификатам.


[Закрыть] и ателье перебрались на рынки. И вот однажды, когда Лена отправилась за продуктами, в палатке с гордым названием «Мода из Милана» на пластмассовом полуманекене она вдруг увидела платье своей мечты: точно такое же, как у кумира. Синее, мини, велюровое: еще лучше, чем бархат, мягче подчеркивало фигуру в самых аппетитных местах, открывало ноги и грудь. И размер был именно тот, что нужен – petit, Лена невысокая. Уронив сумки с курицей и картошкой, она бросилась примерять платье за занавеской. Оно сидело на ней как влитое. Лена с удовольствием осмотрела себя в огрызке зеркала: ноги стройные и красивые, грудь торчком, лифчик не нужен, талия подчеркнута. Она повернулась к огрызку спиной и кокетливо изогнулась, чтобы оглядеть себя сзади. «Смерть мужчинам, – подумала Лена. – Надо брать». Но денег на платье с собой не было.

– Пожалуйста, не продавайте! – попросила Лена необъятную продавщицу в ватнике, лузгающую от скуки семечки. – Я вмиг слетаю домой за деньгами.

– Лети, – согласилась женщина. – Оно всё равно ни на кого не лезет.

И сплюнула цепочку шелухи на грудь.

Прошло двадцать лет, много интересного было пережито и переделано в любимом платье. Ничего с ним не случается, выглядит так же презентабельно и до сих пор носится, потому что самого простого фасона. А как известно, все гениальное – просто.

Подруги слушали мои истории и хныкали:

– Но у нас ничего особенного нет, только ширпотребные платья из американских магазинов, купленные уже здесь.

Вспомнив, что я учительница, строго сказала:

– Девочки, не верю. Творите новейшую историю. Включите креатив.

И они включили. Нашли не только особенные платья, но еще и историями поделились, только успевай записывать.

Бобби и Кристи

Узнав про девичник, Бобби и Кристи вызвались всё организовать. Бобби – это Барбара, мама Джеффа, а Кристи – его сестра. Я была в полном неведении относительно их приготовлений и, появившись в ресторане со стеклянными стенами как гостья, ахнула. Центр каждого круглого стола, покрытого белой скатертью, украшала ваза с желтыми пышными розами. «А-а, вот почему Кристи позвонила за три дня и спросила, какой мой любимый цвет». Я тогда «с потолка» ответила: желтый. На столах – легкая закуска, фрукты, пирожные, в ведерках со льдом – шампанское. У нас же девичник всё-таки. Шашлыки, барбекю и кабаны на вертеле остались мужчинам. На рояле рассыпаны желтые и белые орхидеи. Вокруг рояля – безголовые манекены с «особенными» платьями моих подруг, а на подрамниках – рисунки из коллекции вечерних платьев известного дизайнера Зухаира Мурада. Я застыла перед рисунками Мурада: «Слава богу, не перевелись еще дизайнеры, которые шьют не уродующую женщин одежду, а поистине красивые вещи».

– Кристи, Барбара, спасибо, у меня нет слов! Вы воплотили мою идею в жизнь. Я только мечтала, а вы сделали «платье с историей» реальным. А где ваше платье, Бобби?

Барбара царственным жестом указала на манекен с необычным свадебным платьем, расшитым жемчугом.

– Из Пуэрто-Рико, – сказала Барбара. – И что интересно, я купила его в очень несчастливый период своей жизни просто потому, что оно мне понравилось. Оно мне было не нужно, я тогда была замужем за Рональдом – отцом Джеффа и Кристи.

Барбара подошла к ведерку с шампанским, налила себе в бокал немного шипучего напитка.

– Платье долго пылилось в шкафу, дожидаясь своего часа, – продолжала она. – И этот час настал, когда я встретила Фреда. На нашу с ним свадьбу я надела это платье. Обрати внимание, оно скроено в креольском стиле.

Я подошла поближе. Платье открывало плечи и спину, пышные рукава до локтя отделаны кружевом, пелерина с узором из жемчуга небрежно накинута на светлый шелк.

– Для меня это платье – абсолютно особенное. С Фредом мы уже тридцать лет вместе и… счастливы.

Кристи подтащила меня к манекену с великолепным бело-голубым вечерним платьем, расшитым бисером и стеклярусом. Потрясающая работа дома «Кристиан Диор».

– В этом платье я появилась на инаугурации Билла Клинтона, а затем на балу в отеле «Омни»[7]7
  Один из балов, устроенных в честь инаугурации президента Клинтона, прошел в отеле «Омни» в Вашингтоне.


[Закрыть], – сказала Кристи.

Сегодня она была одета скромнее. Черные короткие шортики, желтенькая маечка на тонких бретельках и летние босоножки на высокой платформе. Всегда удивляюсь, как все-таки желтый цвет идет блондинкам. Может быть, секрет в белой-белой коже и голубых глазах?

– Поверь, миссис Клинтон на инаугурации мужа была в более скромном платье.

– Охотно верю, – рассмеялась я, представив мымру Хиллари в чопорном деловом костюме. – Ты получила приглашение на инаугурацию?

– Нет, конечно. Можно было купить билет. Вот он, смотри, я его сохранила.

И протянула мне кусок картона, на котором тиснеными буквами с загогулинами было выведено: «20 января 1997 года».

– Это та самая инаугурация, на которой Клинтон играл на саксофоне?

– Та самая, и где Хиллари танцевала.

– О, она еще и танцует.

– Клинтон дал четырнадцать балов в тот день. Самый веселый бал, говорят, был в «Омни». Нам повезло.

– А вот и первые гости, – воскликнула Бобби. – Надеюсь, сегодня мы услышим много интересных историй.

– Точи перо, Виктория, – засмеялась Кристи. – Или что у тебя там? Айпад?

Кружево

«Там, где узкий перешеек разделяет две реки, Пижму и Вятку, и где находится устье третьей реки, Кукарки, с незапамятных времен жили люди, называвшие себя булгарами…»

– Болгарами, – поправила я бабушку.

– Нет, Виточка, булгарами, их почти не осталось, и многие путают их с чувашами, – пояснила бабушка и, предвосхищая мой вопрос, который уже вертелся на языке, сказала: – Это народ такой в России. Берега вдоль этих речек называли Трёхречье. Там и возник древний город Кукарка.

– Кукарка! – засмеялась я. – Бабуль, ты придумываешь, чтобы еще смешнее было?

– Нет, дыком курциць[8]8
  Малышка.


[Закрыть], – улыбнулась моя греческая бабушка. – «Кукар» в переводе с булгарского означает «ковш». Там три речки причудливо изгибаются, вот в народе и прозвали это место – Ковш, а поселение – Кукарка.

– А откуда ты про это знаешь? Потому что учительница или ты там была?

– Нет, мне там бывать не приходилось, это папа рассказывал. Я маленькой девочкой была, такой, как ты. Мне десять лет было.

– Мне – восемь, – гордо сказала я, – и я уже не маленькая.

– Конечно, нет, – пряча улыбку, согласилась бабушка. – Он случайно оказался в Кукарке и оттуда привез маме кружева.

Я приподнялась на локте и попыталась разглядеть бабушкино лицо. Я знала каждую ее морщинку, родинку на шее, каждое пятнышко на руках, но в темноте ничего не было видно. Ночи в Украине черные-пречерные, вязкие. Ни зги не видать. Я не знала, что такое «зги», мне казалось, что это такая черная ночная птица, которая вылетает на охоту в сумерках и иногда задевает людей крыльями, люди пугаются и вскрикивают: «Ой, ни зги не видать!»

Я очень боялась спать одна в большой комнате – зале, где было четыре окна. Два выходили на улицу Партизанскую, а два – на передний двор. Окна всю ночь тускло светились в плотной, густой темноте. Если я просыпалась среди ночи, то не могла разглядеть своей руки, а покачивающиеся ветки в светящихся прямоугольниках были хорошо видны. Они мне казались то Черным человеком из детских страшилок, то огромным динозавром, которого я видела в музее, то соседкой напротив – колченогой и одноглазой тетей Дорой. Но я никому не говорила о своих страхах, потому что мне было стыдно в них признаваться, ведь больше всего на свете я хотела поскорее вырасти и стать взрослой, чтобы уже никого и ничего не бояться.

Каждый вечер бабушка укладывала меня спать и рассказывала длинные истории. И каждый вечер надеялась, что я усну быстрее, чем история закончится. Но сама засыпала раньше меня, не закончив рассказ, а я еще долго лежала в темноте, стараясь не смотреть на окна, слушая ровное дыхание бабушки и придумывая продолжение истории.

А вот про кружево бабушка еще не рассказывала.

– У отца было большое хозяйство по тем временам, мама очень боялась, что его тоже назовут кулаком, всю скотину заберут в колхоз, а семью вышлют в Сибирь. Шестеро детей. Старшая сестра Василиса уже была замужем, когда революция случилась, а мы еще дети были малые.

– Кулаки – они же плохие, они боролись против советской власти, – сказала я – достойный продукт эпохи.

– Эх-эх, – вздохнула бабушка, – не такие уж они и плохие были. Работящие, вставали с петухами, работали сами и другим работу давали. А как кормили своих работников! Лучше, чем домочадцев. А ежели плохо кормили или платили мало, то у таких работать никто не хотел, а люду безработного после революции много шаталось. Село наше вдали от больших дорог всегда стояло, может быть, поэтому и хозяйство удалось сохранить. Долго нас никто не трогал.

– А почему дедушка Иван поехал за кружевом?

– Да я и сама не знаю… Доверял ему наш председатель сельсовета, и когда надо было собрать зерно для Красной армии, и потом – сопровождать подводы в главный город нашей губернии, Сталино, сейчас это Донецк…

– Правда? – удивилась я.

– Слушай дальше. Назначили его старшим поезда с зерном уже в Сталино, послали дальше в Харьков, потом – в Москву, а оттуда – в Вятку. Мы его четыре месяца не видели. Хорошо, что мой брат Дмитрий…

– Дедушка Дима? – уточнила я.

– Дима уже помогал по хозяйству и работал наравне со взрослыми, хотя ему едва двенадцать исполнилось.

Мама Пелагея, твоя прабабушка, ее все звали Паней, каждый день молилась перед иконой святого Пантелеймона – той, что у бабушки Насти на кухне висит, помнишь?

– Угу, – кивнула я в темноте.

– И папа вернулся. С кружевами. Это пелерина на платье. Отец рассказывал нам про Кукарку и как там все женщины умеют плести кружева. Только плести им сейчас не из чего, да и в новых колхозах все работают. Не до кружев. Ему один мужик отдал за шапку зерна.

– Шапку?

– Ну да. Шапку или картуз. Подошел, отец рассказывал, в рваной рубахе, босой, попросил зерна в шапку насыпать. Детей, говорит, кормить нечем. Многие подходили, но почему-то этого отцу больше всех жалко стало. Он насыпал ему зерна в торбу, у него торба была, и в шапку, а тот достал из-за пазухи кружево и отдал отцу. «Ромашки», сказал, называется. Женушка сплела. Отец еще рассказывал, что вдоль берегов рек, которые они проезжали на поезде, сплошь росли ромашки. Миллионы, миллиарды ромашек. Мама пелерину отстирала, выбелила, да только ни разу не надела.

– Почему?

– По дороге домой отец заболел, аж пылал жаром, когда вернулся, – бабушка помолчала, – оказалось, воспаление легких. И вскоре… умер. Тогда антибиотиков еще не было.

Бабушка вздохнула:

– Я отца плохо помню. А кружево у нас сохранилось до сих пор.

– Где оно?

По моему голосу бабушка поняла, что я плачу.

– Ой, Виточка, ой, дура я старая, расстроила тебя на ночь. Не плачь, кружево мама мне подарила, но я тоже его ни разу не надела. Вон оно в маленькой спальне. Я им машинку швейную накрываю.

– А-а-а-а, – обрадовалась я. Слезы сразу высохли. – Это то, беленькое, с кругленькими цветочками?

– Да, вот вырастешь, и я подарю кружево тебе, ты же у меня единственная внучка!

– А зачем оно мне? Сейчас мода другая.

– Ну, тогда просто на память. А теперь всё. Спать пора.

– Только не уходи, – попросила я.

Бабушка заснула через секунду. А я долго еще лежала, уставившись в черный потолок, думая о прадедушке Иване и о мужике, которому нечем было кормить детей, но у которого жена была мастерица. И радовалась я, что сейчас совсем другие времена и живу я в самой лучшей стране на свете, где всё есть.

А потом потолок раздвинулся. Засияло солнце, и я увидела ромашковые поля, и я летела над ними, и белые ромашки устремлялись за мной и, переплетаясь стеблями и листьями, превращались в белое кружево, а кружево – в облака.

Через двадцать пять лет, когда уже не было в живых бабушки Нины, я выпросила кружево у мамы. В девяностых родители переехали из Еревана в «дом предков», слегка модернизировали его, но кукарское кружево по-прежнему покоилось на старой швейной машинке.

У меня намечался выпускной: мои одиннадцатиклассники оканчивали школу. Я была молодая учительница, и мне очень хотелось соответствовать торжественности события. Уже был придуман фасон платья: длинная черная юбка в пол с завышенной талией и лиф из бабушкиного белоснежного кружева с короткими рукавами, слегка прикрывающими плечи. «Гимназистка румяная», – тут же нашлась мама.

Я была первая, кто надел пелерину, привезенную из России в конце двадцатых годов прошлого века. Мама шутила: «Не прошло и ста лет…»

Наша Ялта

Греческая ветвь моей семьи родом из Ялты. Но не крымской. Наша Ялта находится на берегу Азовского моря, между городами Мариуполь и Бердянск, в Донецкой области. Когда я училась в Ереванском университете, то частенько пользовалась этой географической путаницей: если слишком назойливые поклонники приставали с вопросами, куда я собираюсь летом на каникулы, я признавалась:

– В Ялту, к дедушке и бабушке.

– А на какой улице они живут?

– На Партизанской, – ничего не скрывая, отвечала я.

И честно отправлялась в Ялту.

Когда осенью мы опять встречались на лекциях, поклонники, которые, кстати, проводили каникулы еще лучше, чем я, а именно в крымской Ялте, обиженно заявляли, что на Партизанской улице такие не проживают, и зачем ты нас обманула?

Даю историческую справку: в 1780 году в двадцати пяти верстах от Мариуполя мои греческие предки – переселенцы из Крыма – основали село с красивым названием Ялта в память о Крыме.

Легенда гласит, что в далекие времена по Черному морю плыли греки из Константинополя, море бушевало, отчаяние охватило людей. Но однажды утром буря стихла – и люди увидели зеленый берег и горы.

– Ялос[9]9
  Берег, пляж.


[Закрыть]! – закричал дозорный.

То была древняя Таврида.

Спустя века потомки греков и армян, чтобы спасти свою церковь от омусульманивания, переселились: греки – в Приазовье, а армяне – за Дон. Так появилась на карте еще одна Ялта – на берегу Азовского моря. Каждое лето я приезжала туда на каникулы, и каждый вечер бабушка Нина рассказывала перед сном удивительные истории.

Бабушка окончила учительский институт и работала в ялтинской школе. По ее выражению, научила читать и писать пол-Ялты, и меня тоже. Книжки я любила, но еще больше мне нравилось устроиться на тахте в зале под одеялом вместе с мягкой бабушкой и слушать ее истории из настоящей, не книжной жизни…

Бабушка рассказывала про семью, соседей, кто чей родственник и, конечно, про Ялту. Тогда, в детстве, бабушкины истории казались таинственными и даже страшными. Бабушка любила повторять:

– Нашему дому сто лет!

Значит, сейчас этому дому минимум сто пятьдесят! Наш дом был кулацким. Несчастных кулаков куда-то выселили во время недоброй памяти коллективизации, и следующим хозяином стал человек, женатый на старшей сестре моей бабушки – Василисе. Жизнь Василисы сложилась еще печальней, чем у бывших кулаков: ее единственный ребенок умер в младенчестве, и сама она умерла в двадцать лет от тифа. Муж ее остался один, жил вдовцом, ни с кем дружбы не водил и работал в правлении колхоза. Однажды ночью, в начале 1936 года, возле дома остановился грузовик. Соседи напротив видели, что из машины вышли трое, потом залаяла собака на цепи, загорелся свет в доме. Люди пробыли там недолго. Вывели хозяина в ватнике, сапогах и с вещевым мешком. Пес выскочил из будки вслед за хозяином. Грузовик, брызнув грязью, укатил в ночь, а пес, поднявшись на задние лапы и опершись передними о калитку, завыл протяжно и страшно, как будто знал, что оттуда не возвращаются.

В доме пытались открывать всевозможные конторы, но работники там не приживались по неизвестным причинам, и на него махнули рукой. Дом долго стоял заброшенный, пока после войны его не выкупил у колхоза мой дедушка. С тех пор началась новая история дома. Дедушка был на все руки мастер, изобретатель, механик, садовод, винодел. Как-то в Ереване попробовал чудесный армянский виноград «дамские пальчики» и заболел идеей вырастить такой же у себя, в Ялте. Лозу привез в чемодане, посадил возле летней кухни и за колодцем, лелеял ее, как дитя. И вырос виноградник, и плодоносил, и каждая гроздь, как вспоминает мама, была по полтора килограмма. Мы много лет наслаждались сочными, сладкими ягодами, а виноградные листья, пересыпанные солью, закатывали на зиму в пол-литровые банки – на долму. Дом дед достраивал и перестраивал, и однажды на чердаке, над дальней спальней, нашел пачку старых бумажных денег. Бабушка рассказывала, что это были «керенки», их печатали в короткий, но знаменитый период правления Керенского.

Интересно, что уже здесь, в Америке, мой первый главный врач, с которым я работала, Билл Лоэн, старый, но еще очень крепкий, без единого седого волоса еврей, чьи родители эмигрировали еще до революции из Украины, как-то сказал мне, что он слушал лекции Керенского в Нью-Йоркском университете. А потом подозрительно посмотрел на меня и спросил:

– А ты вообще знаешь, кто такой Керенский?

– Да знаю, знаю, – ответила я.

Во времена моего детства наша Ялта была очень популярным местом отдыха советских граждан скромного достатка. Более обеспеченные проводили отпуск на Черноморском побережье Кавказа, в Прибалтике или даже за границей – на Солнечном Берегу в Болгарии.

Азовская Ялта расположилась в бухте, образованной Урзуфской и Белосарайской песчаными косами, поэтому море там теплое и мелкое, что было очень привлекательно для отдыхающих с детьми. Дно побережья покрывал ил черного цвета, который местные жители называли «муляка». Существовало мнение, что приазовский ил лечит все болезни. Пляж в Ялте был битком забит детьми и их родителями, перемазанными с головы до ног этой черной мулякой. В те далекие времена еще работал на полную мощность рыбный завод, где когда-то служил дедушка, в море еще водилась белуга, и на базаре можно было совсем недорого купить черной икры и наесться всласть. Летом в Ялту съезжались десятки тысяч человек. Вдоль берега на много километров протянулись пансионаты и пионерские лагеря. Местные жители делали хорошие деньги на сдаче комнат приезжим и продаже им же всего на свете на базаре. Ялта была богатеньким поселком.

Наш дом был всегда открыт для всех. Кто только к нам в гости не приезжал! Даже космонавт номер два Герман Титов. Его дедушка встретил на пляже, подружился и пригласил к себе. Они посидели на веранде, поговорили, повспоминали каждый свое. Следующим летом Герман Степанович уже отдыхал в нашем доме как друг. Летом ни дня не проходило без гостей. Готовились огромные кастрюли еды, два-три раза в день накрывался длинный стол под арками, увитыми виноградом. Стол не разбирался и не уносился в дом в течение всего лета. Редко когда никто не оставался у нас ночевать. Благо комнат и спальных мест было много. Плюс полы, покрытые коврами, тоже всегда были в распоряжении ночующих.

Сколько я себя помню, дедушка и бабушка спали в разных комнатах. Неважно, сколько гостей оставалось у нас ночевать, дедушка Митя всегда спал в своей постели. Поговорка «гостю – место» ничего не значила для него. Зато значила для бабушки Нины. Где только она, бедная, не укладывалась, уступая свою кровать! Лишь бы дорогим гостям было удобно.

Я ни разу в жизни не видела, чтобы дедушка закурил сигарету или выпил что-нибудь крепче, чем компот, хотя погреб был забит бочонками с вином собственного изготовления. И гостей он потчевал по полной программе.

Дедушка Митя воевал в Великую Отечественную, закончил войну в Гинденбурге, в Германии, и вернулся домой с орденом Отечественной войны первой степени и десятком медалей.

Когда у дедушки появилась лысина, он отпустил волосы с одной стороны и с помощью воды и лака для волос приклеивал их к голове. Получалась прическа-«коридор». Но в ветреной Ялте волосы не хотели лежать, как требовалось, поэтому с одной стороны у деда всегда торчал седой клок. Если он выходил на люди, то надевал шляпу и ни при каких обстоятельствах ее не снимал, даже в помещении.

Наша греческая семья всегда разговаривала очень громко. Со стороны могло показаться, что мы ссоримся. Если бабушка Нина звонила своей сестре Ане, то можно было смело забыть про сон, телевизор или чтение книг.

– Аня! – кричала бабушка в трубку так, что мы временно глохли. – Ты кукурузу продала? Та ты шо?! По сорок копеек?! Вуй како! (Непереводимое греческое выражение, употребляемое по любому поводу; менялась только интонация.) – Митя! – Это уже к дедушке. – Митя! Ты слышишь?! – Слышно было даже на соседней улице. – Аня вчера сорок три рубля (бешеные деньги) с кукурузы выручила, завтра отвези меня на базар. – И шла варить кукурузу.

Младшая сестра Анна была красивой и властной женщиной. Природа щедро наградила ее всем тем, чего не хватало трем старшим сестрам: яркой внешностью и энтузиазмом. Она была «двигателем прогресса» всей семьи. Училась в техникуме, выходила замуж, разводилась и снова выходила. И любила повторять: «Я никогда не сидела на месте». Черные влажные глаза с поволокой, греческий прямой нос и ладная фигурка навсегда сразили капитана Красной армии, которого прислали руководить районом в их захолустье из самого Харькова! Анна как раз развелась с… «Даже имени не помню», – смеясь, говорила она.

Капитан умер после войны. Внезапно. Сказались ранения, изношенное сердце. После его смерти Анна перестраивала и достраивала дом, растила детей. И никто бы не поверил, любуясь добротными постройками во дворе, огородом без единого сорняка, погребом, под завязку забитым банками с овощами и бочками домашнего вина с собственного виноградника, что мужчины в доме нет уже лет пятьдесят.

Пенсия у Анны была малюсенькой, свою она не заработала, получала копейки по потере кормильца, но жила на широкую ногу. Немалый доход приносили ей платья: Анна была портнихой. Самой дорогой и известной на весь район. Ее наряды и вкус были эталоном для всех модниц в округе. Дочери, внучки, сестры, племянницы щеголяли в нарядах от Анны.

Она могла шить всё. Начиная от пальто, заканчивая домашними халатами. Но ее коньком были свадебные платья.

Когда любимая племянница Светочка, единственная дочь Нины и Мити, будущий врач, собралась замуж, Анна лично прибыла в Ялту, нагруженная гипюром и капроном. Светочка выходила замуж зимой, а нормального сообщения между Ялтой и остальным миром отродясь не было. Зимой дороги развозило так, что намертво застревали и автобусы, и грузовики. Анну в Ялту доставили на тракторе. Муж клиентки, тракторист, подвез.

Три дня, вооружившись вырезками из «Работницы», «Крестьянки», а также взятыми из сельской библиотеки журналами мод социалистического лагеря, Аня вместе со Светочкой изобретали необыкновенное платье, чтобы утереть нос городской семье жениха из Донецка.

Платье получилось роскошное: с пышной прозрачной капроновой юбкой поверх плотной нижней, с рукавом три четверти и острым вырезом – «мысом», подчеркивающим длинную шею и великолепную грудь – «гордость семьи», по выражению Анны.

Платье потом долго хранилось в сундуке на веранде у бабушки Нины и помогало мне и подругам изображать принцесс и невест в домашних спектаклях. Мамина фата, отделанная гипюром, не сохранилась, и если надо было по сценарию, то фатой нам служила тюлевая накидка на подушки с кровати бабушки.

Анна прожила долгую жизнь. Девяносто девять лет. До последнего дня ее голову украшала корона из тяжелых черных кос без намека на седину, а в ушах блестели цыганские золотые серьги полумесяцем.

Добрее и гостеприимнее моей бабушки, мудрее и трудолюбивее дедушки никого никогда для меня не было. Жаль только, что я не говорила им это, когда они были живы.

Дедушка Митя умер ранним утром 3 января 1989 года. Накануне вечером он пошел играть в домино к друзьям на соседней улице, а когда возвращался домой, поскользнулся и упал. Пришел домой, сказал бабушке: «Нина, я упал, но очень удачно: голову не ударил». Позже ему стало плохо, скорая увезла в больницу, и там через несколько часов он умер. Оказалось, от удара лопнула аорта.

Бабушка не спала, ходила из комнаты в комнату, вспоминала, как пристраивали комнаты к дому, как радовались успехам единственной дочки Светочки, рождению внучки, а потом и правнучки. Думала о том, что весной надо побелить дом и покрасить стены на кухне. Еще много планов у них с Митей. Летом Вита с Мишей прилетят из Еревана и маленькую Евочку привезут…

Первый раз Митя оставил ее одну в этом доме. Она не узнавала комнат: какие они большие и неуютные. На потолке в зале появилась трещина.

«Опять стена отходит, как в тот год, когда умерла Тамарочка». Бабушка заплакала. Она отчетливо видела лицо пылающей в жару маленькой дочери. Они с Митей не спасли ее, но она простит их. Митя поставит лестницу, смешает песок с цементом и замажет трещину. «Да, Тамарочка?» – шепнула бабушка. И четырехлетняя девочка улыбнулась в темноте…

Вдруг резко зазвонил телефон. Бабушка остановилась, у нее упало сердце – она все поняла.

Она наконец подняла трубку, выслушала сбивчивый рассказ доктора, что они делали все, что могли, но медицина бессильна, спокойно сказала: «Да-да, я уже знаю». И повесила трубку.

Бабушка Нина ушла через два года от тоски, так и не смирившись с потерей ее дорогого Мити.