Текст книги "Анук, mon amour..."

Автор книги: Виктория Платова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Есть одно местечко, там нам никто не помешает. Там ты мне и расскажешь, с чего это ты вдруг так заинтересовался моей персоной…

Я молчал.

Негр истолковал это по-своему. Он слегка кивнул своему увечному подлипале, поднялся сам и приподнял со стула меня. Следом за нами из-за столика выскочил Тома. Так, все втроем, мы и направились к выходу. Никакой реакции на наш уход не последовало, даже африканский царек за стойкой не повернул головы.

– Ты ногами-то перебирай, дружок, – посоветовал мне негр. – Пока в состоянии. Я тебя волочь на себе не намерен.

Выйдя из «Раколовки», мы прошли еще метров пятьдесят и свернули за угол. Там стоял раздолбанный «Ситроен», если и не ровесник Бадди, то уж точно ровесник Тома. Я не был готов к «Ситроену»; исходя из габаритов толстяка и количества перстней у него на пальцах, можно было рассчитывать по меньшей мере на кадиллак с аризонским номером.

– Обыщи его, – скомандовал Бадди.

Тома по-обезьяньи ловко ощупал меня и засопел:

– Ничего.

Негр кивнул и плюхнулся на водительское сиденье, отчего брюхо старой развалины едва не заскребло днищем по мостовой. Мы с Тома устроились сзади, причем плюгавый говнюк тотчас же приставил нож к моему боку.

– Э, да он трясется весь, – доложил Тома Нигеру. – Еще салон облюет. Или того хуже…

Нигер никак не отреагировал на это замечание, а спустя секунду «Ситроен», громыхая и фыркая, тронулся с места. И по мере того, как увеличивалась скорость, нарастала и концентрация запаха. Дышать становилось все труднее, а в аромате лакрицы и жженого меда появилось что-то отталкивающее. Как и в самой страсти, когда она берет тебя за горло, когда она овладевает тобой целиком: назойливый мотив песенки, от которой просто необходимо избавиться. Теперь, в крохотном салоне, основные ноты песенки отступили на второй план и прорисовалась цветочная гамма: гиацинт (это и вправду был гиацинт), жимолость, лотос и что-то еще… что-то еще…

– Если так и дальше будет продолжаться, мы его не довезем, – продолжал стенать Тома.

Ничего, парень на вид крепкий, – в зеркале заднего вида всплыли губы Бадди. – Хотя хрен знает, что там у него внутри…

– Посмотрим? – Финка плосконосого, легко преодолев сопротивление рубашечной ткани, заерзала по моей коже. – А вдруг там клад зарыт?

– Разве что под тонной дерьма мы его отроем, – губы Бадди раздвинулись, выпуская на волю сигарный огрызок.

На дорогу я почти не смотрел, но, судя по всему, «Ситроен» уже выбрался из лабиринта узких улиц, промахнул бульвар Орнано и теперь мчался по направлению к кольцевой. Именно мчался: казалось, негр выжимал из развалюхи все соки. И оставалось загадкой, как при такой скорости мы до сих пор не потеряли ни одного колеса.

– Опять ты гонишь, – Тома был явно недоволен прытью босса.

– Да ладно тебе, не хнычь. Слегка растрясем жирок, только и всего…

– Может, кому-то и надо трясти. А я предпочитаю делать это в другом месте. И другими способами…

Жженый мед, лакрица, кедр. Гиацинт, жимолость, лотос, цветок абрикоса. И что-то еще… Что-то еще…

Как перед нами оказался грузовик с лионскими номерами и почему я запомнил эти чертовы номера? Номера были единственным, что я запомнил, – номера, возникшие ниоткуда. Габаритные огни грузовика ярко горели, фары слепили глаза, кабина же, напротив, была скрыта во тьме. Чтобы избежать столкновения с этим маленьким Лас-Вегасом на колесах, негр резко вывернул руль, и «Ситроен» выскочил на тротуар. Все последующее произошло почти мгновенно. Скрежет металла, треск разбивающегося стекла, зеленый мандарин, магнолия, ветивер, утробный вопль Тома, глухой удар и чернота перед глазами.

Зеленый мандарин, лотос, магнолия, цветок абрикоса…

Гиацинт, жимолость, ветивер…

Жженый мед, кедр и лакрица…

Я наконец-то увидел это. «Увидел», слова точнее просто невозможно было подобрать. Когда-то я уже испытывал нечто подобное: в нашем с Анук детстве, на чердаке, у ведра с чудесными чайными картинками. Все компоненты запаха проплыли передо мной именно в такой последовательности: зеленый мандарин, лотос, магнолия, цветок абрикоса. Абрикосовый цвет (именно он венчал первый аккорд) продержался совсем недолго, несколько секунд. Потом картинка сменилась, уступив место гиацинту, жимолости и ветиверу. Жимолость и гиацинт проникали друг в друга, и на их плотных лепестках лежала тень от корня ветивера. Тень удлинилась, очертания ее стали размытыми: на это потребовалось гораздо больше времени, чем на цветение абрикосовых деревьев. Но и это время закончилось. После чего вступили кедр, лакрица и жженый мед.

И боль в боку – резкая, обжигающая и тонкая, как трель утренней птицы.

Кажется, я потерял сознание.

А когда пришел в себя, запах исчез. Но это тревожило меня мало; гораздо меньше, чем стоны завалившегося мне на колени Тома. Они то спускались в нижний регистр, то поднимались до высот ультразвука и к тому же перемежались обрывками слов на непонятном мне языке, гортанном и чувственном. Бок болел, не переставая, но, судя по всему, моя боль не шла ни в какое сравнение с болью Тома. Искореженное водительское сиденье почти целиком въехало в несчастного плосконосого поганца, и от одной мысли, что у него могут быть раздроблены ноги, мне стало не по себе.

Бадди и вовсе не было в салоне, а от лобового стекла остались одни ошметки.

Все еще плохо соображая, я с трудом открыл дверцу и выбрался наружу.

Грузовик с лионскими номерами как сквозь землю провалился, но то, что я увидел спустя несколько секунд, заставило меня навсегда позабыть о нем. Открывшееся взгляду больше всего напоминало пейзаж после битвы. Бедолага «Ситроен», чудом увернувшийся от грузовика, нашел свой конец у фонарного столба: правая часть капота (именно на нее пришелся основной удар) была смята в лепешку, в то время как левая почти не пострадала.

Машинально сделав еще несколько шагов, я наткнулся на лужу крови, а потом – на Бадди, из которого эта кровь и вытекала.

Громила нигер был мертв.

Мертв. Мертвее не придумаешь. Очевидно, от удара о столб он вылетел через лобовое стекло и приземлился самым неудачным образом – на захваты автопогрузчика, стоявшего поблизости, у приземистого здания – то ли склада, то ли оптового магазина. Два стальных вилочных захвата – два из трех – пронзили Бадди, как кусок прогорклого масла. И вышли наружу, почти не попортив жилетки, разве что сделали ее меховой подбой темно-вишневым, редкий, глубокий цвет; Мари-Кристин, вот кто оценил бы его по достоинству.

Колени Бадди были согнуты, как будто он хотел преклонить их перед собственной смертью. И не успел. Да и смерть не стала церемониться с новообращенным, выглядел толстяк отвратительно: полуспущенные, изодранные брюки, одного ботинка нет и в помине, к тому же кожа на пятке оказалась потрескавшейся.

Я приблизился к мертвецу почти вплотную, ступни Бадди волновали меня даже больше, чем собственный бок. В широких, похожих на хирургические надрезы трещинах стояла кровь, при известной доле воображения можно было принять Нигера за разжиревшего черного Иисуса, еще не снятого со столь причудливого креста. Но вообразить, что всего лишь несколько минут назад от него исходил аромат лотоса и магнолии, было невозможно. Запах покинул лже-Иисуса вместе с жизнью, теперь Бадди пах, как и положено пахнуть черному подонку, – мускатом, гашишем, фаст-фудом и дешевым гостиничным сексом, ничего больше, даже лужа крови не облагородила эту помойку.

Запах ушел, но теперь я знал, где искать его.

В моей собственной голове, вот где.

Слегка подпорченной аварией, слегка кружащейся, но достаточно крепкой, чтобы удержать подобную драгоценность. Я мог выманить запах в любой момент, ничего ему не суля. Что тут же и проделал, нисколько не смущаясь вонючей туши нигера. И жимолость, и жженый мед, и ветивер, – все оказалось на месте, ничего не потерялось, ничего, вплоть до самого распоследнего, самого крошечного цветка гиацинта. Обласкав запах ноздрями и снова загнав его под черепную коробку, я успокоился окончательно. Никуда ты не денешься, голубчик, паразитировать на вонючке Бадди – не самое большое счастье, я тебя понимаю, но со мной ты можешь остаться. Со мной все будет по-другому, я обещаю.

– Я обещаю, – я сказал это вслух и равнодушно раздавил окурок сигары, наконец-то покинувшей губы Нигера.

Так же равнодушно я слушал вопли Тома. Они не прекращались, но мысль о том, чтобы помочь меченому орангутангу, даже не пришла мне в голову, в конце концов, никто иной, как этот недоносок, собирался спустить с меня шкуру. Да и саднящей болью в боку я, скорее всего, тоже был обязан ему. Удар о столб ни при чем, я дешево отделался, другое дело – финка Тома. Неизвестно, насколько глубоко она вошла.

Но об этом лучше не думать.

Единственное, что я могу сделать, – побыстрее убраться отсюда. Люди могут появиться здесь в любой момент; наверняка кто-то видел аварию и уже вызвал патруль, а французская жандармерия ждать себя не заставит.

И все-таки я ушел не сразу. Попрощаться со шрамом плосконосого – именно это я и собирался сделать. Именно это я и сделал. Незадолго до аварии Тома слегка приспустил стекло, и теперь сквозь него темнела щека с бледным шрамом. Довольно изящный вензель, напоминающий латинскую «V». Легкий росчерк, галочка в графе – «дело сделано».

Увидев меня, Тома притих.

– Эй, ты… Помоги мне…

Нет, «V» была не столь совершенна, как могло показаться на первый взгляд. Что-то мешало ее целостному восприятию.

– Помоги, слышишь, собака… Помоги мне выбраться…

Маленький отросток, идущий от одного из двух стволов, как будто шрам не только утвердился на щеке Тома, но и выпустил маленький корешок.

– Так и будешь стоять? Помоги…

Я здорово ударился головой, никаких сомнений. Отросток прямо на моих глазах удлинился, превратился в довольно прочную перекладину и соединил обе части шрама. От почти фотографического сходства с «V» и следа не осталось. Теперь это…

– Неужели бросишь меня здесь, сволочь?.,

…теперь это больше напоминало перевернутую «А».

«Ars Moriendi», только без налета готики. Я здорово ударился головой. «Ars Moriendi», искусство умирания, но я знал точно – Тома не умрет. Я откуда-то знал это.

Осыпаемый проклятьями, я покинул место аварии, стараясь идти как можно быстрее. Боль в боку подгоняла меня, она тащила меня на поводке и лишь спустя несколько сот метров заставила остановиться. Присев на корточки у чахлого деревца, я проводил глазами машину «Police-Secours», вовремя они подоспели. Во всяком случае, теперь за судьбу Тома можно не волноваться. Кровоточащий бок – самое время подумать о нем. Вряд ли поблизости обнаружится аптека, а если и обнаружится, я, при самом благополучном раскладе, поцелую замок на двери, не пилить же на Елисейские поля, в круглосуточную. Вяло поразмыслив над ситуацией, я стянул с себя безнадежно испорченную рубаху, за ней последовала футболка со срезанной этикеткой «Fendi», на бок, залитый кровью, лучше не смотреть. Так, не глядя на сочащуюся кровь, я проделал еще несколько нехитрых манипуляций: порвал футболку на полосы, зафлажковал рану собственными носками и, как мог, сделал себе перевязку. Не бог весть что, но до дома добраться можно.

…Я ввалился в квартиру ровно через час и, как подкошенный, упал в прихожей.

И лишь еще спустя полчаса нашел в себе силы, чтобы подняться. Порез не был глубоким, финка вошла в тело сантиметра на полтора, но боль от этого не становилась меньше. Я извел на рану весь имеющийся в наличии йод, предварительно продезинфицировав ее всем имеющимся в наличии виски. После чего оставалось заклеить ее пластырем.

И отрубиться до утра.

Напрасный труд, только идиот может рассчитывать на сон в моем положении. А если я и засну, неизвестно, что мне приснится. Бадди и его подручного я не боялся вовсе, даже два стальных ножа в спине у Нигера не произвели на меня должного впечатления. Шрам на щеке Тома, видоизменившийся прямо у меня на глазах, тоже можно было списать на последствия аварии. Оставалась тайна запаха, уж не ее ли разгадку я боюсь подсмотреть во сне?

Запах.

Он никуда не делся, он сидел на цепи и послушно подал голос по первому моему зову. Не очень-то я поверил такой отзывчивости, памятуя о его первом, толстомордом хозяине. Сейчас жженый мед на пару с ветивером лижут тебе руку, а завтра эту же руку и откусят. Все еще морщась от боли в левом боку, я достал блокнот, купленный в букинистическом Бабетты, и раскрыл его. Чем я хуже Франсуазы Саган, в самом деле?.. Нет, я не собирался описывать произошедшее, напротив, мне поскорее хотелось забыть и потрепанные ступни Бадди Гая, и гортанные вопли Тома. Занести в реестр все компоненты запаха – вот чего я хотел на самом деле. В моей первой тетради ароматы существовали отдельно друг от друга, строго пронумерованные и закрытые в вольерах страниц. Не особый любитель секса, я не давал спариваться и им. Быть может, зря, кто знает.

Но теперь все будет по-другому.

Блокнот на поверку оказался самым обычным ежедневником, датированным, однако, все тем же 1968. Вряд ли это могло послужить знаком, разве что для самой Бабетты, слившейся в экстазе с «Dillinger E'Morto», – мы с Анук родились гораздо позже. А книга, унесенная в изъеденном блохами-почитательницами клюве Ронни Бэрда, и вовсе не поддавалась никакой хронологии. Да и черт с ним, шестьдесят восьмой, так шестьдесят восьмой. Вот только до меня ежедневник уже кому-то принадлежал. И этот кто-то старательно пометил его. На первой странице, в правом углу, я прочел:

Thierry Francois.

Интересно, кто такой этот Тьери Франсуа и что он поделывает сейчас? Тогда, в шестьдесят восьмом, неизвестный мне Тьери бурной деятельности не разводил. Да и вообще пребывал в анабиозе, если судить по нетронутому ежедневнику. А почерк Тьери оказался чем-то похож на мой собственный, но не очертаниями букв, а манерой их написания: видимый нажим в начале слова сменяла некая апатия в его конце. Ну что ж, Тьери Франсуа, Гай Кутарба приветствует тебя! И воспользуется твоей вещичкой, если ты не возражаешь. Некоторое время я все еще зависал над именем, а потом промахнул добрую треть ежедневника и остановился на сегодняшней дате.

13 мая.

13 мая 1968 года приходилось на понедельник, и это хоть отчасти объяснило плачевный финал тени Бадди Гая. И вызвало у меня грустную улыбку. Прямо под датой я записал в три строки:

Зеленый мандарин, лотос, магнолия, цветок абрикоса.

Гиацинт, жимолость, ветивер.

Жженый мед, кедр, лакрица.

И только потом заметил еще одну запись, сделанную тем же почерком, что и имя на первой странице, упор на первые буквы и полное пренебрежение к последним:

Salamanca?..

Слово красовалось на примыкающей к «13 мая» странице, это был хвост 12 мая, самая верхняя строка, и мне потребовалось некоторое время, чтобы вспомнить, что Саламанка – это провинция в Испании и, кажется, город с тем же названием. Это единственное, что удается выудить из недр памяти, подающим надежды интеллектуалом меня не назовешь. Уж не собирался ли Тьери Франсуа отчалить в Испанию? В любом случае он уже давно сделал это, или не сделал, отложил до лучших времен, а потом и вовсе забил болт – кого волнуют события тридцатилетней давности?..

***

…Зачем я соврал Бабетте?

Я ведь не знаю ни слова по-испански, кроме «Hola»1313
  Привет.


[Закрыть], Испанию посещал лишь однажды, с коллекцией Мари-Кристин, и Мадрид прошел мимо меня, затерялся в черно-белом геометрическом орнаменте на джемперах. Зачем я соврал Бабетте? Один из ее многочисленных дружков был испанцем, она сама сказала мне об этом; испанцем, бежавшим от Франко. Наверняка прогрессивным молодым человеком левых взглядов, и верховным божеством в его тотеме числился Мао-Цзэ-Дун, отрастивший троцкистскую бороденку. Наверняка он нашептывал Бабетте что-то страстное, если не о мировой революции, то хотя бы о ее дивной правой груди, так похожей на мяч для игры в регби (левая, как и его собственные взгляды, вообще никаким сравнениям не поддается). Он нашептывал это, и нашептывал преимущественно на испанском. А Бабетта явно принадлежит к тем женщинам, которые никогда и ничего не забывают. И время от времени подкармливают воспоминания, чтобы они не захирели.

Зачем я соврал ей?

Но отступать было поздно, Кристобаль так Кристобаль, ворковать ей на ухо о ее же увядших прелестях я не собираюсь.

…Я появился в букинистическом за пять минут до закрытия. Целый день я провалялся в постели, попеременно прислушиваясь то к боли в боку, то к собственным ноздрям, у которых бродил запах. Я все еще не мог поверить, что приручил его. Но факт оставался фактом: щенок, в шерсть которого были вплетены магнолия и лотос, привык ко мне. Оставалось только придумать кличку, конструкция из десяти слов (зеленыймандаринлотосмагнолияцветокабрикосагиацинтжимолостьветивержженыймедкедрлакрица) выглядела чересчур громоздкой. По зрелом размышлении, можно было назвать его Бадди, но перед глазами тут же всплыли растрескавшиеся пятки нигера и дешевые перстни на толстых корявых пальцах. Нет, Бадди не подходил категорически, «Раколовка», этот филиал свободной от оков Африки, тоже не вызвала у меня энтузиазма. Оставался еще один вариант, датированный двенадцатым мая 1968 года.

«Саламанка».

Почему я остановился на выцветших чернильных мечтах Тьери Франсуа (или это был постскриптум к путешествию, такой же выцветший)? Просто потому, что Саламанка оказалась на соседней – воскресной – странице, а если хоть что-то находится рядом, идет стык в стык – на это стоит обратить внимание. Мне л и, сиамскому братцу с зеркальным шрамом на затылке, не знать об этом? Жаль только, что Анук никогда не придерживалась подобной точки зрения…

Как бы то ни было, имя для запаха было найдено. И довольно легко прижилось. Теперь стоило мне только произнести его про себя, как запах тут же принимался щекотать ноздри, хороший мальчик, ничего не скажешь.

К вечеру боль утихла, и я решил не откладывать свидания с Бабеттой в долгий ящик. Чем быстрее я встречусь с ней, тем быстрее получу информацию об «Ars Moriendi». И тем быстрее забуду свою вздорную попытку стать испанцем.

…Букинистический встретил меня той же гробовой тишиной, что и накануне, ни единого посетителя, какой волной сюда могло прибить Кении Дорхэма с Майклом Фрэнксом, не говоря уже о погремушке Энди Уорхолле и богемно-мосластой Аманде Лир, – уму непостижимо!.. Бабетта скучала за прилавком с книжкой Дюрренматта в руках. Что ж, старый конь борозды не испортит, настораживает только немецкое издание. «Дюрренматт» по-немецки я еще осилил, но само название книги так и осталось тайной. Хорошо еще, что Бабетте не пришло в голову вооружиться Гарсиа Лоркой! Кажется, он часто отдавал дань колоколам (к колокольчику на дверях букинистического это не относится).

И тем не менее колокольчик звякнул, и Бабетта оторвала глаза от книжки.

– Кристобаль, – проворковала она. – Вы пришли, Кристобаль!

– Hola, – небрежно бросил я.

Бабетта послала мне обворожительную улыбку, лет тридцать назад за одну такую улыбку можно было бы без сожаления отдать весь Rive Gauche1414
  Левый берег (фр.).


[Закрыть] с гнойником Сорбонны, да еще и приплатить за это. В ходовой валюте шестьдесят восьмого.

– Hola, – тут же подхватила Бабетта. – Если хотите, мы можем говорить с вами на испанском.

Только этого не хватало, вот ведь чертова полиглотка!

– Нет, лучше на французском… Я практикуюсь в языке, и мне хотелось бы…

– О, – Бабетта перебила меня самым бесцеремонным образом. – Лучшего учителя, чем я, вы не найдете! А моему терпению может позавидовать и Христос…

Ссылка на Христа тотчас же выдает в Бабетте нераскаявшуюся грешницу. Хотелось бы верить, что ее мысли насчет затерянного в Париже простачка Кристобаля гораздо менее греховны.

– Что вы читаете? – поинтересовался я.

– Скорее перечитываю, – Бабетта как будто ждала этого вопроса. – Дюрренматт. «Судья и его палач».

Хорошее название, хотя оно ни о чем не говорит мне. Кроме того, что на свете существуют судьи и палачи. Ни на одну из этих ролей Анук не подходит.

– Хорошее название.

– У меня в запасе есть еще одно, и оно тоже вам понравится, Кристобаль. Если уж вам понравилось это.

Неужели «Ars Moriendi» будет отдан мне вот так, за здорово живешь, без чашки кофе, без коньяка и без свидетелей в лице польского работяги-нелегала?.. Но спустя секунду выясняется, что я раскатал губу напрасно.

– «Лифт на эшафот», Кристобаль.

– Тоже Дюрренматт?

– Луи Малль. У меня два билета во Французскую Синематеку, сеанс через час. Вы не составите мне компанию?

Два билета, ясно. Интересно, кому бы достался второй, если бы я не пришел?..

– Да, конечно.

– А перед сеансом можно будет где-нибудь посидеть.

– Да, конечно.

– Вы подождете меня на улице, Кристобаль? Желтый «Фольксваген-жук», он припаркован на противоположной стороне. Возьмите ключи.

«Жучок» на противоположной стороне улицы, я видел его, когда заходил в букинистический, подержанная малолитражка, такая же подержанная, как и сама Бабетта. О том, чтобы «где-нибудь посидеть» перед сеансом, не может быть и речи – пробки на улицах чудовищные. Так что в лучшем случае мы проведем это время в машине, у меня будет возможность изучить профиль Бабетты, до сих пор я не обращал на него внимания.

…В салоне пахнет залежавшимися марципанами, сухим бисквитом и, как ни странно, спермой. Запах нерезкий, больше похожий на воспоминание, вернее, на цепочку воспоминаний, звенья которой перепутались и соединены кое-как, в произвольном порядке. Неизвестно, что было раньше, – бабушкин бисквит (утешительный приз за сбитые детские коленки) или секс-игры на заднем сиденье. В ту пору, когда «жучок» едва вылупился из кокона и поскрипывал новыми протекторами. А может, марципаны следовали непосредственно за сексом, на том же заднем сиденье, кто знает?..

«Ralph» от Ральфа Лорена.

Это Бабетта, она уже заняла свое место за рулем. Точно такими же духами пользуется Николь, секретарша Мари-Кристин, в двадцать лет это простительно. В «Ральфе» есть все, что подменяет двадцатилетним жизненный опыт и делает их значительными в собственных глазах. Вот только причем здесь Бабетта?

– Меня зовут Линн, – сказала Бабетта, когда «Жучок» одолел несколько кварталов и свернул на бульвар Сен-Жермен.

Следующая реплика последовала, когда мы пересекли бульвар Распай.

– «Линн, русалка и немножко бонна». Вы читали «Монток» Фриша, Кристобаль?

Если Бабетта-Линн скажет сейчас, что неизвестный мне «Монток» неизвестного мне Фриша навеян ее шиньоном, я нисколько не удивлюсь. На русалку Линн похожа мало, разве что на бонну с хорошими рекомендациями и хорошо развитой грудью, до краев наполненной просветительским молоком. И немецкими артиклями.

– Нет. Не читал.

– Я на вашем месте тоже бы не читала. Писатели не должны читать друг друга. Они должны читать женщин, сны, линии на ладонях, но только не друг друга.

– Это совет? – улыбаюсь я.

– Предостережение, – улыбается Линн, русалка и немножко бонна.

– Хорошая книга?

– Слишком откровенная, чтобы нравиться.

На лицо Линн набегает тень, как будто этот чертов «Монток» не что иное, как путешествие по изгибам ее тела, слишком откровенное, чтобы нравиться. Как будто в изгибах ее тела есть что-то такое, что она хотела бы утаить. Возможно, лет через тридцать, когда моя собственная молодость станет самой большой моей тайной, я и смогу понять Бабетту-Линн.

– Куда мы едем, Линн?

– Во дворец Шайо, это на площади Трокадеро. Вы когда-нибудь были в Синематеке, Кристобаль?

Я предпочитаю фильмы на видео, но рюкзак Анук… Рюкзак, в котором не продохнуть от корешков билетов в кино. Возможно, что-то главное прошло мимо меня. Анук нравятся киношки, наверняка она уже посещала Синематеку, наверняка. Стоит мне подумать об этом, как шрам на затылке снова начинает гореть. Или я подумал об этом только потому, что шрам начал гореть?..

– Нет. Никогда.

– А я люблю там бывать. Покупаю абонемент на старые детективы.

– Старые?

– Старые для вас, – снова улыбается Линн. – Шестидесятые. Семидесятые. Давно забытые…

Неизвестно, к чему это относится, к самим детективам или ко времени их создания, уточнить Линн забыла. Или ей помешало такси, ловко нас подрезавшее.

– Вот скотина!.. – Линн совсем по-детски показывает средний палец таксисту. – Давно забытые, Кристобаль. И черно-белые. Детективы и должны быть черно-белыми.

– Вы полагаете?

– Конечно. – Ежедневное общение с книгами – черное на белом – не прошло для Линн бесследно. – Тогда неясно, какого цвета кровь, и детектив становится всего лишь загадкой, не более. Детской загадкой.

Иногда детские загадки бывают самыми страшными. Интересно, знает ли об этом Линн?

– А этот ваш «Лифт на эшафот»?

– Это тоже детектив. И тоже черно-белый. С Жанной Моро, там она совсем молоденькая. Вам нравится Жанна Моро?

Очевидно, Линн имеет в виду молоденькую Жанну Моро, нравиться могут только молоденькие женщины. У меня же в памяти сразу всплывает почти старуха, давно махнувшая на себя рукой, я как-то видел ее на показе: морщины, по-мужски крупные и по-юношески застенчивые, «это Жанна Моро, актриса», сказала тогда Мари-Кристин.

– Не знаю, нравится ли…

– Ну конечно, – в голосе Линн звучит легкая укоризна. – Нравиться могут только молоденькие женщины. Ванесса Паради, да?

А вот и нет, Линн, вот и нет. Я равнодушен к молоденьким женщинам, равно как и к женщинам постарше, исключение составляет лишь Мари-Кристин, просто потому, что исключения из правил существуют всегда. Я равнодушен к молоденьким женщинам, Анук не в счет. Любые критерии теряют смысл, когда дело касается Анук.

– Нет, Линн. Мне не нравится Ванесса Паради.

– Вы чудный молодой человек, – Линн даже прибавляет скорость. – Говорить с вами – одно удовольствие. Хорошо, что вы появились.

– Вы обещали рассказать мне о книге. Об «Ars Moriendi».

– Конечно, Кристобаль. После сеанса, хорошо? Поужинаем где-нибудь? Если вы не торопитесь…

– Я не тороплюсь.

Я ждал известий от «Ars Moriendi» долго, слишком долго, много лет. Так что пара часов никакой погоды не сделает.

…Зальчик, откуда должен стартовать «Лифт на эшафот», выглядит довольно уютно. Народу совсем немного, но и среди него попадаются интересные человеческие типы. Первая мысль, которая приходит в голову: вряд ли их можно встретить где-нибудь еще, кроме этой дурацкой синематеки. Лица без возраста, волосы без седины, а если седина и присутствует, то акцент делается именно на ней.

Все по-киношному преувеличенно.

Линн устраивается в кресле и кладет руку на подлокотник. Наши плечи почти соприкасаются, и это не очень нравится мне. И это не нравится Линн – именно потому, что между нами все-таки существует «почти». Оно включает в себя и разницу в тридцать – а то и больше – лет, о которой Линн хотелось бы забыть. Ей вообще хотелось бы забыть о возрасте, и дело тут не только во мне, но и в старых детективах: наверняка Линн ходит сюда, чтобы посмотреть на себя глазами их сюжетов, наверняка. Ведь сюжеты остались неизменными, а это иногда вселяет несбыточную надежду в сердце.

Линн молчит.

Я тоже молчу, до начала сеанса осталось несколько минут, начинать разговор бессмысленно. Чтобы не пялиться в пространство перед собой, я принимаюсь исподтишка рассматривать руку Линн, лежащую на подлокотнике. Когда-то она была красивой, никаких сомнений, теперь же ей остается утешать себя ухоженностью ногтей и бесцветным лаком. Теперь суставы уплотнились, фаланги размякли, а пигментные пятна и вовсе ничем не заретушируешь. На безымянном пальце Линн посверкивает одинокое кольцо, почему я не обратил на него внимания раньше, оно того стоит, честное слово!

Кольцо кажется почти квадратным, старинное серебро с какими-то насечками, довольно сдержанное, никакого сравнения с позолоченными дешевками Бадди.

Кольцо царствует на руке, ревниво царствует, никаких других колец представить рядом невозможно. Я стараюсь разглядеть надпись на передней, выдающейся вперед стенке, но ничего не получается. Для того чтобы прочесть ее, мне пришлось бы поднести руку Линн к своему лицу. А это может быть неправильно истолковано, хотя поднести к лицу руку Линн хочется неудержимо. Меня спасает вспыхнувший экран, сеанс начался.

Но никакого черно-белого «Лифта на эшафот» нет и в помине. Я вижу перед собой мелькающие цветовые пятна, а музыка на титрах кажется знакомой. Я слышал ее совсем недавно, один из тех мотивчиков, которые невозможно воспроизвести, но которые прочно застревают в голове. Вокализ, мужской и женский, что-то легкомысленное, в короткой юбчонке, в подстреленных брючатах, проклятье!..

«Dillinger E'Morto»!

Этого просто не может быть, говорю я себе. И тут же вспоминаю, что «Диллинджер» значился в афишке Французской Синематеки, которую я изучал в букинистическом. Быть может, Линн просто спутала залы?

– Мы попали на тот сеанс? – осторожно интересуюсь я у Линн.

– Ну конечно, Кристобаль, – таким же осторожным шепотом отвечает мне Линн.

– Это и есть «Лифт на эшафот»?

– Конечно. Что-то не так?

Лучше бы мне заткнуться, не хватало еще не ко времени выскочить с «Диллинджером», Линн наверняка примет меня за сумасшедшего. То, что происходит сейчас со мной, – еще большее сумасшествие, к тому же начинает ныть залепленный пластырем бок, и нестерпимо хочется почесать левую щеку, как раз в том месте, где прижился шрам у плосконосого Тома. Прижился и пустил корни. Мой же собственный шрам снова заворочался под волосами.

Хорошо, что его никто не видит. Даже я сам. Я составил о нем представление, исходя из шрама Анук, но кто может поручиться, что Анук и здесь не обвела меня вокруг пальца?

– Нет-нет, все в порядке…

Линн, не отрываясь, смотрит на экран.

Я и сам хотел бы смотреть на экран с таким же вниманием, но меня подташнивает от одного только вида Мишеля Пикколи или как там его. В какой-то момент наши с Линн плечи смыкаются – и это тот самый момент, когда изображение на несколько минут становится черно-белым: документальные кадры с гангстером Диллинджером. Диллинджер и его смерть. Диллинджер и его кровь, неясно, какого она цвета, все именно так, как предсказывала Линн. Если неясно, какого цвета кровь, то ее вообще можно сбросить со счетов.

Диллинджер выглядит красавчиком и держится молодцом, трудно представить, что это лицо ушло в небытие в конце двадцатых, для таких лиц не существует времени. А уж на съемку «фас-профиль» в полицейском участке им и вовсе наплевать. Я вдруг ловлю себя на мысли, что завидую лицу Диллинджера. В нем есть что-то такое, чего никогда не будет в моем собственном. Что-то такое, что обязательно понравилось бы Анук. Я знаю это точно, безнадежно точно, недаром мы с Анук провели девять месяцев в одном животе, затылок к затылку.

Шрам продолжает гореть.