355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктория Платова » Анук, mon amour... » Текст книги (страница 8)
Анук, mon amour...
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 13:39

Текст книги "Анук, mon amour..."


Автор книги: Виктория Платова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

МИРТ

…Квартира тоже досталась мне от Грековых.

За вполне сносную цену в пятьсот долларов я имею два уровня, два сортира, деревянную лестницу и шикарный вид на Залив с шестнадцатого этажа. Никакой мебели, кроме дивана, в квартире нет, но это мало заботит меня. Я не собираюсь оставаться здесь надолго.

Так, во всяком случае, я думал до сегодняшнего дня.

Теперь что-то неуловимо изменилось. И виной тому вовсе не Бланшар, и даже не Мари-Кристин – за две недели я худо-бедно примирился с ее смертью, хотя так до конца и не поверил в нее. Виной тому – сама чертова квартира, вступившая в сговор с парижским коротышкой. Поначалу полное отсутствие каких-либо вещей приводило меня в восторг, я разорился лишь на телевизор с видео (чтобы в тысячный раз убедиться в своей рабской зависимости от «Диллинджера») и на стереосистему (чтобы хоть в музыке почувствовать себя свободным).

Пустая съемная берлога резко отличается от моих апартаментов в Париже – хотя бы потому, что Анук никогда не была здесь. Ночные кошмары – эти верные псы Анук, которые так любят вылизывать миски за мой счет, – тоже не появлялись. Каждый раз, когда они на какое-то время оставляют меня, мне кажется, что они подохли, околели, перегрызли друг друга – и больше никогда не вернутся.

Но они возвращаются.

И тогда самая большая иллюзия моей жизни – иллюзия невозвращения кошмаров – рассыпается во прах. Впрочем, я готов примириться и с кошмарами, лишь бы Анук появлялась в моей жизни. Хоть изредка. Каждый раз, когда она на какое-то время оставляет меня, мне кажется, что она вышла замуж, обзавелась туфлями на шпильках, наплодила сиамских близнецов – и больше никогда не вернется.

Но она возвращается.

И тогда самый главный страх моей жизни – страх потерять Анук – рассыпается во прах. Но ненадолго – с Анук ни в чем нельзя быть уверенным.

Теперь я не уверен и в этой, ничем не заполненной, квартире. Раньше я даже не подозревал, что пустоты, не забитые вещами, тут же оккупируют воспоминания. Возможно, эта мысль уже посещала меня – иначе как объяснить то, что мой парижский дом задыхается от предметов, мне по большому счету не нужных и никак со мной не связанных. Там и шагу не ступишь, чтобы не наткнуться на напольные вазы, переносные ширмы, воздушных змеев, морские раковины, африканские и венецианские маски, кресла-качалки, курительницы для благовоний, неработающие игровые автоматы, светильники в виде бивней слонов и бивни слонов в чистом виде. Мне все равно, где покупать вещи, – на всех двенадцати блошиных рынках Сент-Оэн, в антикварных магазинах или на аукционе. Мне важно покупать их.

– Твоя страсть к вещам похожа на паранойю, – говорила мне Мари-Кристин.

– Какие тайны ты хочешь ими завалить? – говорила мне Анук.

Тайны. Уж они-то наверняка тебе известны, Анук, моя девочка.

Или это слепое подражание самой Анук? Или это слепое подражание рюкзаку Анук и ее зашитым карманам? Как всегда неудачное.

– Это большое искусство – уметь носить в карманах ненужные вещи. – Я так и вижу, как Анук сует в рот большой палец. По старой детской привычке.

Большое искусство, как всегда, проходит мимо меня.

Мимо меня, короля ароматов.

Их семь, этих ароматов, сочиненных мной. Два мужских и пять женских.

Два, которые я нашел совершенно случайно, и пять, которые я целенаправленно искал. Они принесли мне удачу, известность, деньги… Они полностью изменили мою жизнь – но почему мне так хочется забыть о них? Откреститься, отказаться, стереть в памяти, распрощаться с ними навсегда. Не как с опостылевшими любовниками, не как с друзьями, которые предали, – как с соучастниками преступления.

Вряд ли оно когда-нибудь будет раскрыто, но существа дела это не меняет.

И я точно знаю, что забыть не получится. И если даже я извернусь и хотя бы на час, на день почувствую себя свободным – что-нибудь обязательно напомнит о них: девушка, лижущая витрины где-нибудь на Риволи, парочка воркующих за чашкой кофе голубков (и почему только юные влюбленные так любят плескаться под струями одного и того же парфюма?), холеный чинуша из пятого округа… Из десяти человек, которые пользуются духами, обязательно найдется кто-то один, кто поливает себя именно моими.

В хронологическом порядке они выглядят так:

1. « Salamanca »

2. «Kothbiro»

3. «Minoritaire»

4. «Odji Maguado»

5. «C'est Moi»

6. «Qui?»

7. «Exodus»

«Salamanca» всегда была выбором свободных от предрассудков самочек, им ничего не стоит взять на абордаж любую постель. «C'est Moi» – с самого начала предназначались для пристяжных кобыл от бизнеса, единственной мечтой которых остается сбросить под столом осточертевшие туфли и пошевелить пальцами ног. «Qui?» сражают наповал юных идиоток с мозгами размером с пуговицу от блузки. «Kothbiro» больше подойдет для адюльтера, a «Odji Maguado»…

«Odji Maguado» я посвятил Мари-Кристин.

Как же они нравились ей, бог мой! Ради «Odji Maguado» Мари-Кристин отступила от своего, казавшегося незыблемым, принципа: никогда не пользоваться духами. Мари-Кристин просто помешалась на «Odji Maguado»; в стиле «Odji Maguado» мы даже провели ночь – единственную за три последних года ночь вместе. Теперь-то я понимаю, что делать этого не стоило, – наши отношения (и без того далеко не безоблачные) испортились окончательно. Возможно, я сболтнул что-то лишнее – мы никогда не были так откровенны, как в ту ночь, ни до, ни после. Возможно, ей показалось, что я сболтнул лишнее. Возможно, так показалось мне самому. Но факт остается фактом – Мари-Кристин больше не вела со мной разговоров, которые касались создания ароматов, хотя до этого принимала в моих парфюмерных изысканиях самое живое участие. А дизайн флакона «C'est Moi» и вовсе принадлежал ей: несколько сфер, вложенных одна в другую, и колпачок в виде лепестка гималайского мака.

Первый флакон – для тягучей, страстной и чуть горьковатой «Salamanca» – выглядел гораздо более эксцентричным, его придумал Ронни Бэрд. Удачливый павлин, мазила-мистификатор, самовлюбленный сукин сын, я всегда терпеть его не мог.

Мы встретились в тот самый день, когда я впервые потерял Анук после восьмилетней разлуки. В том самом букинистическом, где обитал «Ars Moriendi». Ронни Бэрд и был тем самым покупателем, для которого Бабетта отложила книгу. Я увидел его, как и предсказывала престарелая весталка, ровно через сорок пять минут: здесь павлин изменил себе, даже на открытие собственной выставки он опаздывал по меньшей мере на полчаса.

Почему за сорок пять минут я не предпринял никаких усилий, чтобы завладеть фолиантом? Ведь при желании я мог бы так запудрить мозги Бабетте, что она сама отдала бы мне книгу, предварительно завернув ее в подарочную упаковку и перевязав бантом. При желании я мог бы просто стянуть «Ars Moriendi» или – хуже того – отнять его силой: за то время, что я провел в магазинчике, нас никто не потревожил. Единственный посетитель и единственная продавщица – вот как это выглядело со стороны. На вялое изучение окрестностей прилавка ушло десять минут, затем (чтобы умаслить Бабетту) я приобрел потертый блокнот с такими же потертыми пряжками и слегка тронутыми желтизной страницами. Бабетта тут же сообщила мне, что партия таких блокнотов разошлась среди писучих интеллектуалов, а один достался самой Франсуазе Саган, «а сами вы не пробовали писать, молодой человек?».

Кажется, я ничего не ответил на этот вопрос, я лишь улыбнулся Бабетте застенчивой улыбкой непризнанного гения. Этого оказалось достаточно, чтобы Бабетта почувствовала ко мне прилив материнской, хотя и слегка подпорченной намеком на инцест нежности.

– Мой парень тоже был писателем, – торжественно объявила она.

– Известным?

– Известным он стать не успел. Погиб при трагических обстоятельствах.

Круг трагических обстоятельств, исходя из личности Бабетты, вряд ли был таким уж широким: вождение автомобиля в пьяном виде, передоз, драка на почве неприятия экзистенциальных идей Алена Роб-Грийе, смерть в давке на концерте «Лэд Зеппелин»…

– Сочувствую…

– А знаете… Он был очень похож на вас…

Ну конечно, за давностью лет все трагически погибшие и безупречно молодые люди – опять же исходя из личности Бабетты – становятся похожими на меня. В крайнем случае, на американского актера Джеймса Дина, тоже трагически погибшего и тоже безупречно молодого.

Почему я не предпринял никаких усилий, чтобы завладеть фолиантом? Неужели из-за безотчетного детского страха перед ним?..

Остаток времени был посвящен самой Бабетте, ее связи (литературной, только литературной!) с Дюрренматтом и Фришем, обожаю швейцарцев, а у вас есть подружка, молодой человек, кстати, как вас зовут?.. Назови я любое имя – оно бы тут же самым чудесным образом совпало с именем ее покойного дружка. Но имя я назвать не успел – нежный голос колокольчика над дверью сообщил о прибытии очередного клиента.

Им-то и оказался Ронни Бэрд.

Я не сразу узнал его, хотя и видел на нескольких презентациях его павлиньих выставок: Мари-Кристин, души не чаявшая в Ронни, таскала меня туда с завидным постоянством. Адская смесь клюшки для игры в гольф и квелого электронного тамагочи, владельца гарема и евнуха при нем – вот кем был Ронни Бэрд. Его приход сразу же сделал бессмысленным не только существование букинистического магазинчика Бабетты, но и само изобретение книгопечатания. А тисненные демократичной позолотой Сартр, Миллер и Гертруда Стайн тотчас же пали ниц перед логотипом «Versace» на каблуках павлина.

Золото на логотипе было самым настоящим.

В отличие от самого Ронни – насквозь фальшивого крашеного блондина с бегающими глазками вуайериста-надомника.

– Книга? – надменным голосом произнес павлин.

– Конечно-конечно, – засуетилась Бабетта, тотчас же упавшая в моих глазах до нуля. Должно быть, Фриш и Дюрренматт не шли ни в какое сравнение с логотипом «Versace» на каблуках.

Чтобы не видеть позорного акта капитуляции и осквернения священных гробниц, я отвернулся.

– Завернуть вам ее? – откровенное пресмыкательство до этого вполне независимой Бабетты добило меня окончательно.

– Как вам будет угодно.

Пожелай только Ронни Бэрд – и Бабетта упаковала бы «Ars Moriendi» во что угодно: в раритетные плакаты Тулуз-Лотрека, в штандарты Карла Двенадцатого, в шлейф воспоминаний о шестьдесят восьмом, даже в свою собственную юбку. Но такую жертву павлин вряд ли бы оценил, и Бабетте пришлось довольствоваться самой обычной папиросной бумагой.

– Вы не оставите свой автограф, мсье? – заискивающим контральто пропела Бабетта.

– Автограф?

– Ну да… У нас уже есть автографы Кении Дорхэма, Энди Уорхолла, Майкла Фрэнкса и Аманды Лир – теперь хотелось бы получить и ваш…

«Что за бригада? Попечители твоей книготорговой богадельни?» – именно это было написано на лице Ронни, но на автограф он все-таки согласился. Спустя две минуты небрежные каракули (гибрид иероглифов и вавилонской клинописи с закорючкой на конце) заняли свое место на стене позади Бабетты. А еще спустя минуту мазила покинул магазинчик, унося с собой «Искусство умирания».

«Искусство умирания», по праву принадлежащее мне.

Мне и Анук, моей девочке.

Интересно, каким образом здесь вообще оказался Ронни Бэрд? До этого в своих многочисленных интервью он исповедовал полную свободу от культурного наследия какой бы то ни было эпохи, резво откликался на прозвище «анфан террибль», а из собственной дремучести соорудил умопомрачительную фишку. Случайно забрести в крохотный, лишенный всякого промоушена букинистический он не мог: случайно типы, подобные Ронни, появляются только на приеме в Букингэмском дворце и на собственных похоронах. И почему он выбрал именно «Ars Moriendi»? Или это тоже был не случайный выбор? Совсем не случайный, учитывая, что Ронни отложил книгу, чтобы потом вернуться за ней. А если добавить к этому, что накануне вечером я выудил из рюкзака Анук его визитку…

– Вы знаете, кто это? – голос Бабетты все еще подрагивал от мимолетного соития с каракулями, начертанными лапой павлина.

– Понятия не имею.

– Это же Ронни Бэрд. Художник, очень знаменитый. Весь Париж о нем говорит. Его последняя выставка – настоящий культурный шок.

– Вы пали жертвой?

– Я была на ней два раза. И знаете… Он очень похож на моего парня…

Час от часу не легче. С другой стороны, послужной список Бабетты может занять не один блокнот имени Франсуазы Саган, даже если исключить из него Фриша и Дюрренматта.

– Того, который не успел стать известным писателем?

– Нет, другого. Который не успел стать известным джазменом.

– Он тоже трагически погиб?

– Нет, – Бабетта хихикнула, обнажив хорошо подогнанный каркас зубов. – То есть в каком-то смысле он действительно трагически погиб. Для меня и для джаза. Теперь он министр сельского хозяйства. Какая гадость…

Оставаться в магазинчике больше не имело смысла, и я засобирался. Мои телодвижения не остались незамеченными для Бабетты, и она сразу погрустнела.

– Уже уходите?

– Пожалуй…

– Так как насчет «Магической книги папы Гонориуса»? Очень редкое издание. И стоит неправдоподобно дешево, учитывая ее превосходное состояние и несомненную ценность для коллекционеров…

– В другой раз. В другой раз я непременно ее куплю. А как у вас появилась эта книга?

– Папа Гонориус?

– Да нет же… «Ars Moriendi». Искусство умирания.

Даром что на мне не было узких солнцезащитных очков – этого пропуска в ее расклешенную и затянутую широким поясом молодость; Бабетте хотелось удержать меня – хотя бы еще на несколько минут. Уплывший с Ронни Бэрдом «Ars Moriendi» – чем не предлог?

– О, это долгая история… Вы ведь торопитесь?

– Ничего, несколько минут у меня есть.

– Боюсь, что нескольких минут не хватит… Но мы бы могли посидеть где-нибудь за чашкой кофе. Поболтать…

Пару секунд я переваривал услышанное. Похоже, увядший букинистический лютик решил назначить мне свидание. Странная фантазия, учитывая преклонный возраст Бабетты. Даже мое гипотетическое сходство с ее покойным бой-френдом этого не извиняет. Но ради «Ars Moriendi» я готов был встретиться с кем угодно.

– Обычно я закрываю магазин в шесть. – В самый последний момент Бабетта испугалась сама себя, должно быть, увидела собственное отражение в моих расширившихся зрачках. – И вы всегда можете найти меня здесь. Кроме воскресений, разумеется.

– Я обязательно загляну.

– Вы очень милый молодой человек. Милый и впечатлительный. Мне кажется, вы должны писать тонкие вещи. Работаете над романом, признавайтесь?

– Как вы угадали?

– О, я знаю толк в пишущих мальчиках. Они всегда сочиняют романы, даже если эти романы состоят из двух страниц. У вас странный акцент. Откуда вы?.. Подождите, я попробую угадать. Грек? Югослав? Испанец?..

Если Бабетту не остановить, она поднимет на ноги и без того неспокойный юг Европы.

– Вы почти угадали. Я из Страны Басков, – черт его знает, почему я сказал именно это.

– Я не могла ошибиться. Мой парень тоже был испанцем. Он бежал от Франко в шестьдесят пятом, – Бабетта осеклась и прикрыла рот ладонью. – О, боже… Никаких дат, в моем возрасте даты удручают, а вы такой молодой… И… вы так и не сказали, как вас зовут.

– Не сказал? Кристобаль.

Никакого другого испанского имени мне в голову не пришло, только оно и вертелось на языке. Кристобаль Баленсьяга, никак иначе, великий модельер и философ моды, один из кумиров Мари-Кристин; она умела запудрить мне мозги своими кумирами, Мари-Кристин.

– …Но вы можете называть меня Крис.

– О, нет, – в своем нелепом кокетстве Бабетта была просто неподражаема. – Кристобаль мне нравится куда больше. Вы заглянете ко мне еще как-нибудь, Кристобаль?

– Да. Конечно.

– Одинокий романтичный испанец в Париже… Начинающий писатель. Он просто нуждается в дружеской поддержке…

Дружеская поддержка, надо же!

– Я загляну.

Бедная Бабетта, ты даже не представляешь себе, как скоро это произойдет! Я и двух дней ждать не буду. Ни к чему не обязывающая чашка кофе в бистро, наверняка она будет чуть горчить от воспоминаний о твоих приятелях, на которых я так похож. Вряд ли ты расскажешь мне об «Ars Moriendi» сразу, после первого глотка. После первого глотка ты попросишь заказать тебе что-нибудь покрепче и придвинешь локоть к моему локтю, и накроешь мою ладонь своей ладонью. Украдкой скосив глаза на посетителей и хозяина, протирающего бокалы. Жест слишком интимен и слишком красноречив, он не оставляет никаких сомнений: мы не мать и сын, не тетушка и племянник – нечто совсем другое, совсем другое. Кто-нибудь да обратит внимание на нас, неважно кто, пусть даже это будет скучающий польский работяга-нелегал за соседним столиком. И тебе будет совершенно наплевать, что он подумает: старая дура и жиголо или просто парочка извращенцев – главное, что он вообще подумает. О тебе. В обрамлении, в оперении, в контексте молодого мужчины. И рядом с этим молодым мужчиной можно рассуждать об искусстве умирания всего лишь как о книге, не больше.

Что ж, я готов. Готов на все, включая польского работягу-нелегала за соседним столиком. «Ars Moriendi» того стоит.

…Труднее всего оказалось отлепиться от букинистического магазинчика Бабетты – ведь сюда привела меня Анук, и здесь я мог бы получить ответы на многие вопросы. Возможно, я бы так и пасся поблизости, ожидая шести часов, – пока Бабетта еще не забыла имя «Кристобаль». Но неожиданно заворочавшийся шрам на затылке погнал меня домой. Нет, я не надеялся найти там Анук, хотя и оставил дверь открытой: Анук не была бы Анук, если бы вернулась.

Анук не была бы Анук, если бы хоть что-то в моем доме напомнило о ней. Все было как обычно, как и день, и пять, и месяц назад; все вещи стояли на своих местах, но какими же дурацкими они мне показались! Еще более дурацкими, чем вчера вечером. Вытянувшись на постели, на которой Анук провела прошлую ночь, я вспомнил об обеде с Мари-Кристин в «Ле Режанс». Исчезновение Анук делало обед бессмысленным, и я решил и вовсе задвинуть мысль о нем подальше. Мари-Кристин никогда не простит мне того, что я не удержал девчонку, которая могла бы стать лицом «Сават и Мустаки». И нужно знать мою первую и единственную женщину: она ненавидит, когда хоть что-то получается не так, как она задумала. Вчера Мари-Кристин была полна решимости заполучить Анук любой ценой, а я не просто сбил цену до минимума, я вообще отказался от торгов. И во всем происшедшем Мари-Кристин будет винить только меня. Если бы я только мог рассказать ей об Анук…

Но рассказать об Анук невозможно.

Убаюканный мыслью об этом, я решил заняться кассетой, оставленной Анук. Вряд ли это можно считать подарком, Анук никогда не снизойдет до подарка. Но зачем-то же она оставила проклятую кассету?

Ответа на этот вопрос я так и не нашел, хотя добросовестно прокрутил «Диллинджера» два раза. Справедливости ради, и одного хватило бы с головой: меня начало тошнить от скуки уже на двадцатой минуте. Чтобы хоть чем-то развлечь себя в ожидании титра «Конец», я принялся гадать, кого же все-таки шлепнет из найденного в специях револьвера главный герой: себя, жену или Сабину – странную молодую женщину, то ли служанку, то ли приживалку, то ли просто соседку. Объективно жена была гораздо симпатичнее, чем носатая, короткостриженая Сабина, но как раз такие безмозглые симпатяжки и приедаются быстрее всего.

Я поставил на жену – и не проиграл.

А финал, в котором полулысый и оставшийся совершенно безнаказанным хрен уплывал в закат на роскошной яхте и при должности кока, неожиданно заставил меня вспомнить о негре из автобуса. Закат был таким же наглым и кричащим, как и его гавайская рубаха. Гавайская рубаха потянула за собой жилетку с меховым подбоем, мятую фетровую шляпу. И запах.

Но не запах муската, гашиша, фаст-фуда и дешевого гостиничного секса, которыми негр пометил салон автобуса, нет. А тот, который возник чуть позже и который заставил меня идти за чернокожим громилой несколько кварталов. Впрочем, утверждение, что я «вспомнил запах», было не совсем верным: я вспомнил лишь ощущение от него. Там, у Северного вокзала, у меня было слишком мало времени, чтобы зафиксировать его точнее. Вот если бы его было чуть больше, если бы нигер не спугнул меня – мне наверняка удалось бы установить все компоненты запаха: ведь четыре предыдущих года я только тем и занимался, что собирал и классифицировал ароматы…

Мысль о запахе больше не давала мне покоя, она заслонила все другие мысли, даже потерянная Анук отступила на второй план, даже «Ars Moriendi» притих. Сопротивляться этой мысли было невозможно, от нее у меня подскочила температура, лоб покрылся испариной, а зубы принялись выстукивать что-то и вовсе невообразимое. Мокрый как мышь, я провел в полубреду несколько часов – без всякого видимого улучшения. Напротив, мне становилось все хуже, временами я впадал в странное забытье, в абсолютную, тотальную, всепоглощающую черноту; на ее фоне любой кошмар выглядел бы избавлением. В какой-то момент мне показалось, что у меня тысяча сердец: они бешено колотились в животе, пытались раскачать грудную клетку и взорвать череп, они облепили жердочку шрама и что-то шептали мне на разные голоса. Потом сердца сбились в кучу, и все стихло.

Потом…

Потом мне показалось, что я умираю. И сердце, ставшее единственным, отказывает мне. Оно и вправду остановилось, повисло в плотной тьме – такое же черное.

Я не помнил, как выбрался из квартиры, как добрел до автобусной остановки и долго сидел, прислонившись разгоряченным шрамом к столбу указателя. В автобусе мне стало чуть полегче, в голове прояснилось – настолько, что название бара, о котором говорил чертов Нигер, – «Раколовка» – всплыло само собой. В любое другое время я не стал бы доверять гадюшнику с таким сомнительным именем, ничего хорошего ждать от него не приходилось. Так же, как и от района, в котором промышляла «Раколовка», – по сравнению с ним смурные, полууголовные, кишащие проститутками заведения на Сен-Дени выглядели филиалом монастыря кармелиток. В любое другое время я бы ни за что не отправился туда – в любое другое, но только не сейчас…

За Северным вокзалом я был уже в форме, а в двух кварталах от «Раколовки» недавнее недомогание показалось мне смешным. Но смеха поубавилось, едва лишь я приблизился к ней. Две грязные витрины бара почти не отсвечивали, а у входа околачивалась компашка черных парней. Компашка проводила меня сочувственными взглядами; причина же сочувствия выяснилась секундой позже, когда я толкнул входную дверь.

«Раколовка» была под завязку набита африканосами самых разных оттенков, но одинаково хреново настроенных ко мне, единственному белому. В спертом воздухе бара плавал дым от сигарет, сигар и самокруток с марихуаной, а за стойкой скучал колоритный тип, отчаянно смахивавший на какого-то африканского царька. Правила приличия предписывали мне протиснуться к стоике и заказать что-нибудь покрепче. А потом вытащить из кармана рубахи сигарету, сигару или самокрутку с марихуаной и смачно затянуться. И уже напоследок спросить у царька за стойкой, где бы мне найти… Вот тут-то я и застопорился: свое имя нигер мне так и не назвал. С другой стороны, он сказал, что будет в «Раколовке» в районе девяти, а сейчас как раз перевалило за половину, самое время.

Залапанная сотнями пальцев, вытертая до блеска десятками локтей стойка оказалась абсолютно пустой, я торчал возле нее, как бельмо в глазу, не слишком впечатляющее начало.

– Рюмку пастиса1212
  Анисовая водка.


[Закрыть]
, – неожиданно истончившимся голосом сказал я.

Царек и ухом не повел.

– Рюмку пастиса, – я попробовал изменить тембр,

Никакой реакции.

Вряд ли что-нибудь изменилось, если бы даже я заказал запеченную на костре ящерицу или почки годовалого бычка зебу.

Вывод напрашивался сам собой: чужих здесь не любят, да еще с такими генетически выбеленными харями. Если бы здесь была Анук, все обернулось бы совсем по-другому, Анук в мгновение ока приструнила бы всю эту свору. А что можно ожидать от трусливого сиамского братца, который не то что обернуться, даже рукой двинуть не в состоянии – из страха перед возможными последствиями. Неизвестно, сколько я простоял, мозоля глаза царьку; минуты, искривляясь в сонных зеркалах его зрачков, приобретали очертания часов. Часы складывались в сутки, закат сменял рассвет, и я не единожды пожалел о своей вылазке в «Раколовку»: умереть на рю де Ла Гранж от разрыва сгнившего до черноты сердца было бы не в пример приятнее.

Странно, но никто так и не потревожил меня, никто не воткнул мне перо под ребра, никто не разнес пулей затылок, вот только в баре установилась неприятная тишина. Но стоило мне подумать, что она будет длиться вечно, как ее расколол чей-то вкрадчивый низкий голос.

– Эй, дружок!..

Голос прошелся по всему залу и мягко вспрыгнул мне на плечи, отчего они сразу налились свинцовой тяжестью.

Я обернулся.

Мой утренний негр сидел в дальнем углу «Раколовки», именно оттуда пришел голос, и именно оттуда до меня наконец-то дошла первая волна запаха. Она обдала меня легкими брызгами – лакрица? жженый мед? – и заставила забыть обо всем на свете.

– Иди-ка сюда, дружок! – еще раз пророкотал Нигер, и я, как сомнамбула, двинулся к нему.

Притихший было зал «Раколовки» вновь оживился, наполнился гортанной речью: он потерял ко мне всякий интерес.

Место по правую руку от Нигера занимал еще один мутный тип, помельче и потщедушнее, но в такой же кричащей гавайской рубашке. Я мог видеть лишь его профиль: сплющенный, размазанный по щекам нос, губы толщиной с палец и кадык, с успехом заменявший владельцу подбородок. Мутный тип не интересовал меня вовсе, да хоть бы и десяток их там сидело, мутных типов, плевать. Толстяк с вонючим огрызком сигары во рту – вот что было главным.

Пока я приближался, реинкарнация Бадди Гая мигнула глазом, и кто-то из услужливых черномазых сошек, отиравшихся поблизости, придвинул к столику третий стул. Для меня.

– Пришел-таки. Ну садись, – негр указал мне на только что приставленное посадочное место. – Садись, раз пришел.

– Привет, – я плюхнулся на стул.

– Смелый парень, – изрек негр, и неизвестно чего в его голосе было больше – одобрения или угрозы.

– Пришел, как условились, – продолжал гнуть свое я.

Но слова были уже неважны. Запах, исходящий от негра, завладел мной целиком. Теперь он был гораздо явственнее, чем даже утром, у Северного вокзала. Теперь он был нестерпимым. Запах дразнил меня, кружил мне голову, ускользал и снова возвращался. Ноздри мои ни разу в жизни не вбирали такого тонкого, такого восхитительного аромата, немного тяжелого – но разве страсть бывает легкой? Лакрица и жженый мед – первые ощущения не обманули меня. Но кроме этого была еще масса оттенков, которая и придавала запаху неповторимость. Они-то и не давались мне, эти оттенки, они лгали напропалую и подменяли один другой. Как если бы аромат уже существовал и тонким облачком окутывал кожу.

Да, именно так.

Кожа Бадди Гая – вот что мешало мне. Для того чтобы понять суть запаха, Бадди Гая нужно было освежевать. От этой крамольной мысли, а более всего – от моей готовности к ней я на мгновение прикрыл глаза.

– Чего это с ним? – должно быть, в разговор встрял приятель моего Нигера. – Плохо ему, что ли?

– Видать, испугался собственной смелости, – тут же нашелся нигер. И утробно хохотнул. – А плохо ему еще будет.

Держать глаза закрытыми дольше не имело никакого смысла, да и я уже справился с наваждением. Остался только ускользающий, но такой внятный аромат. И принадлежал он толстому вонючему негру, только он владел им, его тайной. Безраздельно.

– А чего это он так на тебя уставился? – не унимался мутный тип.

– А пусть смотрит. Всегда интересно взглянуть в зенки собственной смерти.

Зачарованный запахом, я не сразу уловил суть последней фразы Бадди Гая. Кажется, он угрожает мне, интересно, почему?..

– Значит, говоришь, тебе приятель присоветовал? – негр снова вперился в меня взглядом.

– Что? – не понял я.

– Тебе ведь приятель присоветовал ко мне обратиться?

– Нуда…

– Твой приятель. Морда со шрамом. Тома, да?

– Да.

Ничего хорошего за этим не последует: я понял это, как только произнес свое жалкое «да».

– Слышь, Тома, – слегка прищурился негр. – Он говорит, что он – твой приятель.

Только теперь спутник Нигера повернулся ко мне: нос его и правда оказался сплющенным и размазанным по щекам, наружу торчали только вывороченные ноздри; с такими ноздрями можно закачивать в башку что угодно. Вагонами. Левая же, до этого скрытая от меня щека мутного типа была обезображена огромным шрамом.

– Твой приятель, Тома…

– Приятель, – презрительно цыкнул зубом Тома. – Да я впервые его вижу. Знаю я, кто его приятели. Лягаши его приятели.

– Вы о чем? – загипнотизированный шрамом и слегка подавленный собственной утренней прозорливостью, я не сразу понял, что сакраментальное «лягаши» относится и ко мне.

– А о том, дружок… – Толстяк снова взял инициативу на себя. – Что рыло твое Тома не знакомо. И с чего бы это тебе было пасти меня, сосунок? А потом брехать, как собаке?

– С чего?

– А с того, что ты собака и есть. Легавая. Только уж больно глупая. Совсем уж там очумели, всякую шваль набирают…

До меня долетали лишь обрывки слов, основная их часть терялась в плотном облаке запаха. Лакрица, жженый мед, какая-то трава (может быть, шафран?), проклятье, нужно сосредоточиться, сосредоточиться… Неожиданно в облаке возник просвет, его вспорола легкая холодная тень: это плосконосый Тома достал нож и принялся вертеть им у меня перед лицом.

– Может, пометим его? – задал он риторический вопрос.

– Все бы тебе шкуру портить, – осадил его толстяк. – Успеется.

Но и перспектива близких контактов с финкой Тома оставила меня равнодушным. Лакрица, жженый мед, какой-то цветок (может быть, гиацинт?), проклятье…

– Нет, ты посмотри, как он на тебя пялится, собака! – не унимался обладатель шрама. – Он как будто сожрать тебя хочет.

– А может, я ему нравлюсь?

Хлипкий столик затрясся – это вонючка Бадди нагнулся ко мне и выпустил из пасти струю сигарного дыма. Теперь запах завладел мной целиком, забил все поры, пробрал до костей. Страсть, до сих пор спеленатая в запахе, как в коконе, выплеснулась наружу. Запретная, совсем недолго живущая и обретающая покой только в смерти – вот какой она была. Дорого бы я дал, чтобы хоть раз испытать подобное. И еще большую цену заплатил бы, чтобы никогда на это не нарываться…

– Нравлюсь, а? – издевательски шепнул негр мне на ухо.

– Да он сейчас в обморок хлопнется, – констатировал Тома.

– Впечатлительные пошли легавые, – в тон ему констатировала тень Бадди Гая. – Да ты не волнуйся, дружок. Мы просто потолкуем. Просто потолкуем – и все. Всегда полезно обшуршать с новичками кое-какие проблемки… Только здесь, пожалуй, будет шумновато, а?

Я молчал.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю