Текст книги "Доктор Смерть"
Автор книги: Виктория Дьякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
– Я могу поехать вместе с Ральфом, – с готовностью предложила Маренн. – Попрошу Макса пока заменить меня в Шарите. Ему это не впервые. А в Венгрию к Фриснеру поедет штурмбаннфюрер Грабнер. Он раньше служил хирургом в дивизии «Дас Рейх», а теперь при мне в Шарите – очень толковый помощник. Он не хуже меня справится, я уверена. Я же пока навещу этого Бруннера. Наверное, пришло время поближе познакомиться с его методами. Ведь если Ильзе не намерена отдать тебе Клауса, – она понизила голос, – то ее увлечение весьма сомнительными способами лечения депрессии вдвойне опасно, это ставит под угрозу благополучие ребенка.
– Мне неловко тебя просить, Маренн, – Шелленберг подошел и с нежностью положил ей руку на плечо. – Это касается только меня, моей семьи. По я был бы крайне признателен, ведь лучше тебя никто не разберется, чем, собственно, занимается Бруннер и что за лекарства он производит.
– Все, что касается тебя, касается и меня тоже, – ответила она, подняв голову и глядя ему глаза. – Я поеду в Аушвиц. Только согласуй обязательно с Мюллером, чтобы нас хотя бы впустили на территорию лагеря.
– Конечно, я это сделаю.
Дождь все также шумел за окном. Маренн сама уложила Клауса спать. Ночью же, высвободившись из объятий Вальтера, который и сам спал, утомленный любовью, она накинула на обнаженное тело халат и Тихонько прошла в детскую. Подошла к постели мальчика, поправила одеяло, присела на край кровати, рассматривая безмятежно спящего малыша. С болью в сердце она вспомнила, каким в этом возрасте был Штефан. Такой же веселый, смешливый, беззаботный. Он также сбрасывал одеяло по ночам и капризничал, когда она укладывала его спать. Она так заботливо растила его – для кого? Чему посвятила молодость, жизнь? Он никогда не вернется к ней, не пришлет письма. Он ушел навсегда. Никогда у нее не будет других детей – это она решила твердо и давно. Он был у нес один-единственный, ее мальчик, ее кровиночка. Слезы навернулись у нее на глаза, она закрыла лицо руками, чтобы случайно не потревожить всхлипом Клауса. Потом, запахнув халат, вышла на балкон. Дождь утихал. Ветер клонил макушки деревьев. За черными тучами, плывущими по небу, проблескивали звезды. Ей казалось, что между облаками она видит лицо Штефана. О чем он думал в свой последний миг? О ней? Успел ли он вообще о чем-нибудь подумать. Все горело на нем, все горело вокруг, он испытывал страшную боль… Должен был испытывать. О нет, это нестерпимо…
– Маренн, ты плачешь? – неслышно подойдя сзади, Шелленберг обнял ее за плечи. – Что случилось?
Она повернулась к нему. На щеках поблескивали капли.
– Это просто дождинки, ничего страшного, – прошептала, прислонившись к его плечу. – Наверное, с листьев упали. Но всякий раз, когда я вижу Клауса, я не могу не думать о Штефане. Я и так где-то в глубине постоянно о нем думаю, постоянно помню. Он как будто рядом со мной.
Чем Вальтер мог успокоить ее? Он знал, что боль не успокоишь ничем.
– Не надо отчаиваться, дорогая моя. У тебя есть Джилл. Да и Клаус… – он сделал паузу, потом продолжил: – при известных обстоятельствах, учитывая положение на фронтах, ты останешься единственной, кто сможет позаботиться о нем. На его мать положиться нельзя. Надеюсь, я могу рассчитывать на тебя в этом, а?
– Да, конечно, – она подняла блестящие от слез глаза. – Я не оставлю его, обещаю. Если сама буду жива, конечно.
Утром они вдвоем совершили прогулку верхом по парку. Когда подъехали к дому, их встретил Клаус – в ночной пижаме. Он проснулся и, невзирая на строгие наставления Фелькерзама, выбежал прямо из постели на крыльцо. Только Маренн сошла с лошади, он повис у нее на шее.
– Привези мне в следующий раз обезьяну, – попросил задорно. – Живую!
– Немного поздновато, – Маренн обернулась к Шелленбергу. – Надо было заказывать у Роммеля, когда он находился в Африке. Теперь – ни Африки, ни самого Роммеля, – она вздохнула. – Но ничего, Клаус, – приободрила мальчишку, – что-нибудь придумаем. Будешь водить обезьяну, как собаку, на поводке.
– Вот еще, придумали герр Клаус, – Шелленберг шутливо возмутился, – а крокодила не хотите? На поводке?
– И это тоже в Африке, – добавила Маренн, – которой нет. Но, может быть, найдется в зоопарке. Я узнаю.
Она поднялась в спальню. Оставшись одна, взглянула на себя в зеркало. Какое-то странное, горькое чувство охватило ее. Сколько раз обещала Скорцени, сколько раз обещала себе, что этой связи будет положен конец. Но на деле все оказывалось слишком трудно. Вальтер любил ее, она знала это. Она разрывалась между ними обоими. Но про себя знала точно – то, что однажды сказала Скорцени, но больше сказать не отважилась. О лагере, о собственном положении при нем. И еще она хорошо понимала, что никогда не сможет забыть обугленные остовы домов исчезнувшей деревеньки под Москвой, разрушенную церковь, плачущие глаза старика-монаха, испуганный взгляд чудом спасшегося русского мальчика. Что-то надломилось тогда.
Если бы не эта морозная ночь, озаренная пожаром, она бы, возможно, и не ответила на чувства Вальтера, постаралась бы не ответить. Она осталась бы верной. Но, увы… «Я не твой отец…» – эти слова врезались в память. Возможно, если бы она была свободна, как в восемнадцатом году, она поступила бы точно так же, как поступила, когда маршал Фош приказал расстрелять безоружных французских солдат на нейтральной полосе – она ушла бы, уехала, простилась с ним навсегда. Не в силах принять того, что произошло. Но все обстояло иначе – она в самом деле была пленницей и сама выбирать ничего не могла. Но и оставить все, как прежде, тоже было невозможно. И она ушла… другим путем. И вот оказалась здесь, в Гедесберге. Любовницей бригадефюрера.
Она не слышала, как вошел Вальтер. Он подошел ближе и, нежно проведя ладонями по ее обнаженной спине, обнял се, целуя плечи и шею.
– Любимая моя, голубка моя, – проговорил негромко. – Только с тобой я отдыхаю. Только с тобой мне легко. Только с тобой я счастлив, дорогая…
Требовательно зазвонил телефон. С сожалением отпустив Маренн, Вальтер подошел к столу и снял трубку.
– Почему вы так долго не подходите к телефону, Вальтер? – послышался раздраженный голос Гиммлера. – Вчера вечером я имел разговор с фюрером. Вы мне срочно нужны. Приезжайте.
– Слушаюсь.
Шелленберг положил трубку и повернулся к Маренн.
– Извини, – улыбнулся он.
– У рейхсфюрера совсем нет личной жизни, – ответила она с притворным сожалением, одеваясь, – все его время занимает государство. И нам нужно следовать его примеру…
Едва она закончила фразу, телефон зазвонил вновь.
– Это опять он, – предположила Маренн.
Засмеявшись, Вальтер снова снял трубку.
– Да, сейчас, это тебя, – протянул трубку Маренн. – Джилл. Оказывается, бодрствует не один рейхсфюрер. Мой секретарь тоже уже на службе.
Маренн подошла к телефону.
– Да, слушаю. Доброе утро, Джилл. Что случилось?
– Тебе звонил профессор де Кринис, – услышала она голос дочери. – Уже два раза. Он всюду разыскивает тебя…
– Пожалуйста, скажи ему, – Маренн вздохнула, – я буду в клинике через полчаса. И попроси его вызвать ко мне штурмбаннфюрера Грабнера, у меня есть к нему важное поручение.
– Хорошо, мама, – из трубки понеслись короткие гудки.
Она повесила трубку, повернулась к Вальтеру. Они молча посмотрели друг на друга и засмеялись. Подойдя, он долгим поцелуем приник к ее губам. Потом отпустил.
– Иди. Тебя ждут.
Она кивнула, заметив.
– Я так поняла, что тебя тоже.
В Кракове вице-король Польши гауляйтор Ганс Франк расплылся в улыбке, выходя навстречу Маренн из-за широкого рабочего стола, стоящего посреди залы, служившей ему кабинетом.
– Я очень рад, уважаемая фрау Сэтерлэнд, что при вашей общеизвестной занятости вы сочли возможным посетить меня, – сказал он, пожимая руку.
– Я выполняю поручение рейхсфюрера СС Гиммлера. Он поручил мне передать вам вот эти документы. Прошу, – с холодной любезностью Маренн протянула папку Франку.
Она давно уже привыкла к тому, что в кабинетах высокопоставленных нацистских бонз она чувствовала себя так, как будто играла роль в срежиссированной кем-то пьесе, где каждый лицедействовал, создавая «немеркнущий» образ для истории. Франк не был исключением. Его наигранная манера общения, театральность, с которыми она сталкивалась не впервые, и сейчас бросились ей в глаза. Она украдкой оглянулась, не снимают ли их для кинохроники. Но нет, с того момента, как дверь за адъютантом губернатора, сопроводившим ее к Франку, закрылась, они с гауляйтором остались одни.
Конечно, никакой нужды, а тем более желания, лишний раз заезжать к немецкому правителю Польши у Маренн не было. Любые документы от рейхсфюрера могли доставить и без нее, и весьма быстро. Но, не желая будить лишние подозрения всесильного шефа гестапо до поры до времени, Шелленберг не назвал Мюллеру истинной причины визита Маренн и своего адъютанта в Польшу и Аушвиц. Он нашел подходящий предлог – секретные бумаги, которые должен был доставить Фелькерзам, и самая обыкновенная медицинская проверка лагерной больницы, которую время от времени проводили инспекторы из Берлина Конечно, фрау Сэтерлэнд была слишком заметной фигурой, чтобы считать в Аушвице использованные медикаменты и проверять отчетность. Обычно такую работу выполняли мелкие сотки. Мюллер не мог не обратить на это внимания. Но в Кракове все еще располагались крупные немецкие госпитали – тут уж все слилось воедино, и шефу гестапо ничего не оставалось, как дать добро. Уже в Кракове решили, что с документами к Франку пойдет одна Маренн, а Фелькерзам тем временем соберет сведения о Бруннере, что известно о его деятельности в местном подразделении абвера, который после июльского заговора перешел в непосредственное подчинение бригадефюрера Шелленберга.
– Рейхсфюрер Гиммлер не мог найти для меня более очаровательного гонца, встреча с которым была бы мне так приятна, – делая вид, что не замечает ее холодности, губернатор принял документы, небрежно бросил их на стол и, весело хохотнув, предложил присесть.
– Признаюсь, я восхищаюсь, фрау Ким, вашим талантом и самоотверженностью, – продолжил через мгновение, расхаживая по кабинету. – Мне рассказывали, что в Сталинграде вы лично командовали солдатами, державшими оборону госпиталя, и не пропустили противника, пока последний раненый не был эвакуирован транспортным самолетом. Это поразительно. Какая стойкость!
– Благодарю, господин гауляйтор, – спокойно ответила Маренн, – но многими достижениями я обязана поддержке рейхсфюрера.
– Знаю, знаю, – Франк снова широко заулыбался. – Вы все без ума от рейхсфюрера. И надо отдать ему должное, он защищает вас повсюду и всегда. Только тронь кого-нибудь из ваших. Однако, должен вам заметить, мы тоже в последнее время тесно сотрудничали со службой СС. Например, депортация. Это же целая проблема. Мы депортировали в рейх почти миллион польских рабочих. Позвольте предложить вам рюмочку коньяка.
– Нет, нет, спасибо, господин гауляйтор.
– Но не могу же я вас так просто отпустить. Вот, прошу. Уважаемая фрау Сэтерлэнд, за вас, спасительницу наших солдат. Каждый приезд к нам – это надежда на спасение многих и многих. За ваши чудесные руки.
– Благодарю, но…
– Никаких возражений. На завтра я решил назначить прием в вашу честь. Здесь, в моей резиденции.
– Боюсь, у меня нет времени посещать приемы.
– Не преувеличивайте. Мы все очень заняты. Вот, например, так любимая нашим рейхсфюрером «германизация». Она занимает у нас столько времени и сил. Согласно предписанию рейхсфюрера поляки и евреи должны быть экспроприированы, лишены имущества, домов, земель, которые необходимо передать чистокровным немцам. Мы трудимся над этим уже почти пять лет. Необходимо прекратить рост польской интеллектуальной элиты. Всех экспроприированных мы помещаем в концентрационные лагеря, в более благоприятных случаях, если экспроприированный имеет солидный материальный достаток, его можно послать на работу в Германию или оставить «крепостным» на его собственных землях. Мы практикуем и такое. Мы должны перевоспитать их детей, отдалить от окружения. И будем продолжать эту работу со всем упорством.
– Но господин гауляйтор, большевики уже практически в Польше, – возразила Маренн.
– О, это ерунда, временные трудности! – Франк отмахнулся. – Им никогда не бывать здесь. Вермахт еще не показал всего, на что он способен. Мы разгромим эти восточные орды на подступах к Европе, так говорит доктор Геббельс, и я с ним полностью согласен. Так что на это не стоит обращать внимания. Надо работать, – он на мгновение замолчал, задумчиво глядя в окно. – Да, жестокие времена, – снова обернулся к Маренн. – И мы обязаны быть жестокими ради будущего. Евреи, ох уж эти евреи – это бесконечный вопрос. Я убежден, мы должны уничтожать их повсюду, где найдем, и всякий раз, как только это становится возможным. Вы были в Треблинке, фрау Ким? А в Аушвице?
– Нет, не довелось.
– Вам надо обязательно побывать там. Как врачу, будет интересно ознакомиться с некоторыми экспериментами, которые там проводятся. Особенно в Аушвице. Это недалеко, всего в шестидесяти километрах от Кракова, в местечке Освенцим. Там недавно во внутреннем лагере Биркенау главным врачом был назначен гауптштурмфюрер Бруннер, по личному указанию шефа Четвертого Управления, группенфюрера Мюллера. Очень талантливый молодой человек. Представьте себе, он тестирует женщин на выносливость, подвергая их удару тока высокого напряжения. А недавно, вы даже не представляете, это почти анекдот, – гауляйтор захохотал, сложив руки на животе, – недавно кастрировал несколько польских монахинь, при помощи рентгеновских лучей.
– И все это он делает у себя в госпитале? – Маренн пришлось предпринять усилие над собой, чтобы не выдать отвращения, которое охватило ее от рассказа гауляйтора. – В Аушвице?
– Да, да, – подтвердил гауляйтор. – Именно так. Можно сказать, в походных условиях. Виртуоз. Я распоряжусь, чтобы вам обязательно показали. Будет о чем порассказать рейхсфюреру. Вы увидите прекрасный образец воплощения в жизнь расовой теории фюрера. Ах, дорогая фрау Ким, столько дел. Порой я желаю, чтобы в сутках было больше, чем двадцать четыре часа. Хватило бы на сон, по крайней мере, – он снова хохотнул. – Почему вы не пьете? Не любите коньяк?
– Наоборот, – Маренн заставила себя улыбнуться. – Но сегодня я очень устала. Извините. Перелет. Накануне весь день у операционного стола. И вполне может статься, что мне придется оперировать в госпитале здесь. Так что я должна держать себя в форме.
– Я понимаю. Сам падаю с ног от усталости. А вы слышали, что намудрил этот Далюге, которого назначили протектором Богемии и Моравии после Гейдриха? Ох уж и выкинул, ох насмешил. Мы в Польше просто чуть не лопнули от смеха.
– А что случилось? – Маренн непонимающе пожала плечами, пытаясь проявить заинтересованность.
– Как, вы не знаете? Я сейчас расскажу. Представьте, он развесил на стенах домов по всей бывшей Чехословакии красные афиши с уведомлением о казни шести чешских студентов. Какие-то там студенты! Я смеялся весь день, когда узнал. И этим он хотел заслужить благодарность фюрера! Если бы я распорядился вывешивать афиши на стенах всякий раз, когда расстреливают шесть или семь поляков, то для производства бумаги не хватило бы всех лесов Польши. Крюгер, вы знаете его, местный шеф полиции и СС, уже расстрелял двадцать тысяч заложников без суда и следствия. Конечно, иностранная пресса начала возмущаться, но мы нашли выход – штандгерихте, то есть чрезвычайный трибунал. Приговор приводится в исполнение немедленно, чик – и готово. Всего-то один фюрер СС и два члена той же службы. Максимально быстро и со вкусом. Крюгер – мастер на такие штучки. Никакого вмешательства извне… Осуждены и казнены сотни поляков, тысячи, практически вся польская интеллигенция. Бригадефюрер Штреленбах, небезызвестный вам, конечно, из Первого Управления, приезжал из Берлина, для усиления, так сказать. Славно поработал. Вы понимаете, уважаемая фрау Сэтерлэнд, мы действительно переживаем исторический момент. Я даже начал вести дневник, где подробно записываю все, что мы совершаем. Надеюсь, германские дети когда-нибудь с гордостью будут изучать по нему историю своего народа. То, что нами исполнено, не должно быть забыто. Это великая миссия, и нам не следует стыдиться содеянного. Как вы считаете?
– Несомненно. Однако насколько мне известно, большевики уже захватили значительную часть Польши, – снова напомнила Маренн. – Они действуют совместно с Армией Крайовой, в Варшаве поднято восстание, которое бушует уже два месяца, положение весьма серьезное, и ваши надежды на будущее представляются мне излишне радужными.
– Не надо поддаваться паникерским настроениям наших генералов! – уверенно заявил Франк. – Они раздувают страхи, а на самом деле все не так плохо, уважаемая фрау Сэтерлэнд. Большевики – в Польше, это верно. Но они не продвинутся дальше Варшавы. Не на шаг. Они преодолели в наступлении более шестисот километров, и силы их на исходе. Наша же оборона крепка, и они уже вынуждены перейти к обороне. Что же касается восстания, без поддержки Советов оно задохнется и будет подавлено. Мы стянули в Варшаву значительные силы. Они захлебнутся в собственной крови. Это просто бандиты, недобитые еврейские и польские слюнтяи. Крюгер запросто справляется с ними. Так что не волнуйтесь, дорогая фрау Ким. Вы можете смело ступать по земле генерал-губернаторства. Вы здесь хозяйка.
– Благодарю.
– Когда вы собираетесь посетить Аушвиц?
– Пока не могу сказать определенно, но хотелось бы как можно скорее. Но все зависит от положения дел в госпиталях.
– Понимаю. Но обязательно предупредите меня заранее. Я попрошу Крюгера, чтобы он выделил офицера для сопровождения. Надеюсь, эта поездка скрасит пребывание в нашем захолустье.
– Что вы, господин гауляйтер. Краков – великолепный город, вы прекрасно заботитесь о нем. Мне никогда не бывало здесь скучно.
– Уверен, что и в этот раз вы будете довольны. Жду вас завтра на приеме. Будет весь цвет: армия, СС, промышленники, наше уважаемое дворянство. Повторяю, я даю бал в вашу честь. Как видите, фрау Сэтерленд, страх не очень гнетет нас. Все думают, мы дрожим от ужаса, когда большевики приближаются к стенам наших городов, а мы веселимся. Поскольку уверены в собственном превосходстве. Вы не можете отказаться, фрау Сэтерлэнд. Считайте, вас приглашает германская армия.
– Я не могу отказать германской армии, – с улыбкой развела руками Маренн. – Я сама состою в ней. Вы просто заразили меня энергией и оптимизмом, господин гауляйтер. Признаться, нам в Берлине их не хватает.
– О, чем ближе опасность, тем больше сил, это закон природы. Я рад слышать, что вы согласны. Хайль Гитлер!
– Хайль!
Когда Маренн вышла из кабинета, в приемной подошел адъютант Франка, подал плащ и, щелкнув каблуками, отошел. Маренн только холодно кивнула ему в знак благодарности. Встреча с Франком утомила, а мысль о затеянном им приеме раздражала. Она знала, как любит гауляйтер Польши подобные мероприятия, и хорошо помнила устроенный им банкет в честь возвращения с фронта Отто Скорцени зимой сорок первого года. С тех пор ситуация значительно изменилась, только у Франка все оставалось по-прежнему, точно не было катастрофических поражений на Восточном фронте, повсеместного отступления вермахта. Даже в Берлине балов стало меньше, а вот у Франка под самым носом у Советов – веселье.
Она спустилась по лестнице в холл. Охранники у входа взяли на караул. Показав удостоверение дежурному, Маренн вышла из здания. Фелькерзам уже ждал ее в машине на стоянке перед резиденцией. Он вышел из автомобиля и распахнул дверцу. Маренн села на заднее сидение.
– Тебе удалось что-то узнать? – спросила она, когда машина тронулась.
– Кое-что, – ответил он. – Этот Бруннер проводит отвратительные опыты в Аушвице, он испытывает на детях какую-то новую вакцину. Особенно много занимается близнецами. Хочет обмануть природу и научиться создавать близнецов искусственно, при помощи пауки.
– Кроме того, стерилизовал польских монахинь рентгеновскими лучами и тестирует женщин на выносливость, подвергая их ударам электрического тока, – продолжила Маренн. – Это я только что слышала от гауляйтера. Он в полном восторге от деятельности Бруннера. Так что, похоже, секрета во всем этом никакого нет, Бруннер действует открыто, под прикрытием группенфюрера Мюллера и едва ли не с благословения самого рейхсфюрера. Более того, я слышала, что кроме Аушвица подобные опыты проводятся также и в Треблинке. Так что воспрепятствовать этому мы не сможем, как бы омер-зительно все это ни было. Гейдриховская доктрина расового разделения действует, хотя сам автор давно покоится в земле. Другое дело – препараты психического воздействия, которые Бруннер, судя по всему, применяет вовсе не к заключенным, точнее, не только к заключенным, но и к полноправным гражданам рейха под видом лечения от психических расстройств. Точнее, я полагаю, – она закурила сигарету, – что к заключенным он их даже вовсе не применяет. У него наверняка нет разрешения на подобные эксперименты, ведь он не имеет соответствующего образования. Вот строение челюсти у немца и эскимоса – другое дело, это его специальность, он может заниматься ими, сколько угодно. Но на опыты психического воздействия, на применение лекарств подобного действия у него нет санкции. А лагеря проверяют, здесь много свидетелей, есть комендант, который следит за всей документацией. Нет, скорее всего, нет. За это он может серьезно пострадать сам.
– Значит, эти препараты находятся в Берлине? И нам здесь нечего искать?
– Препараты, наверняка, находятся и здесь, и в Берлине, – задумчиво произнесла Маренн. – В тайных местах, которые нам, конечно, никто не покажет. И вряд ли удастся заполучить их на руки. Но, собственно, мы ведь и не для этого сюда приехали, – напомнила она. – Такая задача пока что нам не по силам. Мы должны в общем ознакомиться с деятельностью Бруннера и посмотреть, нельзя ли его как-то зацепить, чтобы ослабить покровительство со стороны Мюллера, тогда у бригадефюрера будет возможность приглядеться к нему поближе. Меня очень интересует его ассистентка, эта альбиноска, по словам Грабнера. Она может оказаться неустойчивым звеном. Надо приглядеться к ней повнимательнее. Кстати, теперь мы можем посетить Аушвиц, не придумывая никаких предлогов, сам гауляйтер только что пригласил меня и даже обещал дать офицера для сопровождения. Так что мы под полным его покровительством.
– Это весьма удачно, – кивнул Фелькерзам. – В крайнем случае инициативу вообще можно будет приписать ему.
– Посмотрим. Я не жду ничего хорошего от встречи с этим Бруннером. И ты, и я, и даже бригадефюрер Шелленберг можем нажить себе смертельного врага. Но и позволить ему проводить эксперименты, которыми он, судя по всему, занимается без всякой санкции, мы тоже не можем. Я не могу, – заключила Маренн. – Как врач, как человек. Мне не по силам остановить его издевательства над заключенными, так как на его стороне вся машина гестапо, но заставить его прекратить опыты над свободными людьми я постараюсь.
– Ты знаешь, я полностью на твоей стороне, – откликнулся Фелькерзам. – И бригадефюрер тоже. И дело, конечно, не только во фрау Ильзе. Будь его воля, Вальтер давно бы покончил со всей этой инквизиторской практикой Мюллера и Кальтенбруннера. Время для всего этого прошло.
– Я полностью согласна, Ральф. Более того, я даже уверена, что скоро во имя спасения Германии и немцев даже придется не только отказаться от практики Бруннера, но и еще осуществлять выплаты компенсаций всем тем, кто чудом остался жив после его экспериментов, а заодно и родственникам тех, кто не дожил до этого светлого дня. Сейчас не тридцать девятый год, и даже не сорок второй. Как бы ни храбрился Франк, но большевики действительно стоят у ворот Варшавы, в самом городе полыхает восстание, и только нежелание Сталина иметь дело с эмиграционным правительством Польши в Лондоне, которое это восстание подняло, удерживает Красную армию от штурма города. Он ждет, пока восстание захлебнется, гестапо перевешает всех его зачинщиков, и тогда вместо лондонских эмигрантов он посадит на все руководящие места в Польше своих коммунистических протеже. Некоторое время, чтобы давать балы у Франка еще есть. Но очень короткое.
– Доктор Геббельс назвал бы твои рассуждения упадническими, парализующими волю нации, – улыбнулся Ральф.
– Я бы и сама хотела, чтобы они оказались далеки от истины. Для меня иметь дело с большевиками, это еще хуже, чем даже с Мюллером. С моими убеждениями мне прямая дорога в Сибирь, я не сомневаюсь.
– Я полагаю, тебе не стоит задумываться об этом, – возразил Фелькерзам. – Как бы ни сложилась обстановка, Вальтер наверняка сделает все, чтобы ты с ними никогда не встретилась. С него достаточно наших недавних приключений под Кенигсбергом, когда мы оба едва не угодили в плен.
– В этом наши с ним желания совпадают. Да и не только в этом.
Посещение Аушвица назначили на следующий день, на двенадцать часов. Комендант лагеря был предупрежден заранее. В сопровождение Маренн и Ральфу гауляйтер выделил личного адъютанта, штурмбаннфюрера Дилля – того самого, который в приемной подавал Маренн плащ. Он оказался весьма приятным молодым человеком, разносторонне образованным и всю дорогу до Аушвица рассказывал о увлечении живописью, расхваливал французских импрессионистов, восхищался Сертом и Дали. Маренн поддерживала разговор довольно холодно. Не потому что не чувствовала к Диллю симпатии – симпатии не было, конечно, да и антипатии тоже. Просто тема слишком близка. Когда-то в Париже она знала Серта, общалась с ним в салоне его будущей жены Миси, близкой подруга Коко Шанель, прозванной «пожирательницей гениев», она знала, что он был увлечен сю, и, написав по памяти ее портрет, который висел у пес в доме в Версале, не упустил ни одной, мельчайшей детали – так хорошо он помнил ее, сердцем, всей душой.
Если Ральф фон Фелькерзам знал, кем она была на самом деле, то штурмбаннфюреру Диллю, с которым знакома всего несколько часов, даже и сомнений иметь не полагалось. А американка Ким Сэтерлэнд – откуда ей знать великого испанца Хосе-Мария Серта? Ведь это Мари Бонапарт знала его, а Ким Сэтерлэнд спокойно проживала в это время у себя в Чикаго.
– Кажется, мы подъезжаем, – произнес Ральф, нарушив молчание, которое хранил до сих пор.
Впрочем, догадаться нетрудно. Черные трубы печей Аушвица дымили во всю мощь. Дым растворялся в серых облаках. В лагере играла бодрая музыка.
– Надо заметить, здесь весело, – продолжил Фелькерзам, обращаясь к Диллю, сидящему рядом с шофером. – Даже не ожидал.
Тот только пожал плечами. Маренн, откинувшись на спинку заднего сидения, курила, стряхивая пепел в полуоткрытое окно. Она очень сомневалась, что их ждет какой-то приятный сюрприз. Скорее, наоборот. Но старалась отогнать тревогу.
Машина въехала на территорию лагеря. Навстречу из здания комендатуры выбежало лагерное начальство. Штурмбаннфюрер Дилль вышел из машины и открыл дверцу Маренн. Вслед за ней вышел Фелькерзам и встал рядом. Адъютант гауляйтора подошел к коменданту.
– Специальный уполномоченный рейхсфюрера СС желает осмотреть лагерь. Вас предупредили вчера, – сказал он, протягивая документы. – Вот предписание гауляйтера и согласование Главного Управления лагерей, завизировано группенфюрером СС Мюллером.
– Гауптштурмфюрер Бер, – высокий эсэсовец, стоявший впереди, сделал шаг по направлению к Фелькерзаму, – комендант лагеря и начальник местного гарнизона СС. Мы очень рады вашему приезду и готовы показать все, что интересует.
– Я прошу прощения, гауптштурмфюрер, – произнесла Маренн, – но специальный уполномоченный рейхсфюрера – это я, – и заметив недоумение, выразившееся во взгляде гауптштурмфюрера, добавила: – По медицинской части. И осмотреть я намереваюсь медицинский блок.
– Я приношу свои извинения, госпожа оберштурмбаннфюрер, – Бер ясно смутился, но быстро взял себя в руки. – Хочу заметить, у нас недавно посещала комиссия из Берлина, все было в полном порядке. Могу ли я спросить, возникли какие-то осложнения?
– Нет, по той проверке к вам претензий нет, – ответила Маренн. – Меня интересует не расход медикаментов, а условия содержания узников, которые имеют заболевания. Кроме того, я хотела бы знать о квалификации медицинского персонала, который оказывает узникам помощь, если они заболеют. И как я сказала, хотела бы осмотреть непосредственно больницу.
– Понятно. Будем рады ответить на все ваши вопросы, – Бер лихо щелкнул каблуками. – Прошу в мой кабинет, – пригласил он.
– Благодарю, – кивнула Маренн и поинтересовалась: – А что это за музыка, у вас сегодня концерт? Кто выступает? И не рано ли? Днем заключенные должны работать.
– Никак нет, госпожа оберштурмбаннфюрер, – отрапортовал комендант. – Мы прекрасно знаем все правила и следуем им безукоснительно. Это у нас, как бы выразиться, – он наморщил нос, – небольшая демонстрация, знаете ли…
– Демонстрация? – Маренн удивленно покачала головой. – Позвольте узнать, политическая?
– Никак нет, в качестве воспитания, так сказать…
– Что ж, тогда с кабинетами подождем, – решила она. – Покажите. Как вы считаете, штурмбаннфюрер? – обратилась она к Ральфу.
– Посмотрим, это любопытно, – согласился он.
– Тогда прошу за мной, – любезно пригласил комендант. – Вы получите удовольствие. Зрелище весьма впечатляющее. Это изобретение нашего начальника политического отдела, штурмфюрера Гофмана, действует безотказно.
– Я представляю, – шепнул Маренн Фелькерзам, – сказки Гофмана в декорации Аушвица. Этакий крошка Цахес на помосте перед газовой камерой.
Она кивнула. Вслед за комендантом они прошли между бараками на основной плац.
– А Бруннера-то нет, – также шепотом сказала она Ральфу, указывая на свиту коменданта. – Во всяком случае, встречать пас он не вышел.
– Наверное, очень занят, – предположил Фелькерзам. – Или считает ниже собственного достоинства. Или…
Он не договорил. На плацу в самом центре площади они увидели деревянный помост, в самом деле напоминающий эшафот. На нем стояла голая истощенная женщина с плакатом на груди: «Я все отдала мужчине». Рядом играл оркестр, составленный из заключенных, а мимо эшафота, построенные покомандно, проходили узники, подгоняемые надзирателями. Эсэсовцы с овчарками окружали плац. Время от времени старший из надзирателей выталкивал в центр площади кого-то из заключенных. Эсэсовцы образовывали вокруг него цепь и начинали травить собаками.
– Забавное зрелище, – не удержавшись, Фелькерзам присвистнул, наблюдая эту картину. – И чему таким образом вы хотите научить заключенных? – обратился он к коменданту, прикуривая сигарету.
