Текст книги "Марфа-посадница или Плач по Великому Новгороду"

Автор книги: Виктор Левашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Виктор Левашов
Марфа-посадница или Плач по Великому Новгороду

Историческая драма

в 2-х действиях

по мотивам русских летописей

и произведений Н.М.Карамзина

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

МАРФА БОРЕЦКАЯ – новгородская боярыня, вдова посадника Исаака

Борецкого, 40 лет

ДМИТРИЙ, ФЕДОР – ее сыновья

ИОАНН III – великий князь московский, 35 лет

БРАДАТЫЙ – думный дьяк Иоанна

ХАЛМСКИЙ – московский воевода

ЗАХАРИЙ ОВИН, НАЗАРИЙ – новгородские бояре

УПАДЫШ – городская рвань, шильник

СТАНИСЛАВ – польский дворянин

ПАЛАЧ великого князя московского

СЫН палача, подмастерье

ЗВОНАРЬ

ГРОБОВЩИК

ТУРЧАНКА-ТАНЦОВЩИЦА

ОТРОК

Гусляры, скоморохи, воины, истцы и ответчики на суде Иоанна, новгородские граждане, челядь

Действие происходит в Великом Новгороде в 1471 – 1478 годах

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Картина первая

20 июля 1471 года на площади города Русы, вчера еще славного, четвертого после Новгорода, Пскова и Москвы, а ныне разграбленного и сожженного едва ли не дотла ратниками московского воеводы князя Даниила Холмского, шли деятельные приготовления к большому дню.

Плотники ладили помост. ЗВОНАРЬ обезьяной заморской летал по стропилам, проверял, надежны ли тяжи, не оглохла ли от жара и гари тяжелая бронза колоколов. Черный люд под присмотром мастера-ГРОБОВЩИКА таскал к помосту домовины, мореного дуба, красно сработанные – не для всякого, для высоких гостей. Два гусляра, старик-слепец и молодой, зрячий, согласовывали натяг воловьих жил на своих, очерком лебединокрылых, гуслях. Возле помоста, дожидаясь, пока плотники завершат дело, другой мастер наставлял сына-подмастерья в своем ремесле. То был дивно искусный в деле московский ПАЛАЧ. Положив на колоду верхушку молодой осины, а за комель придерживая рукой, он давал знак: тяжелый страшный топор в дюжих руках сына, сверкнув, обрушивался на плаху, разом с утробным «Хэк!» отлетало в сторону осиновое полешко.

А промеж всего этого, занятого своими делами люда пугливой тенью жался юных лет ОТРОК в рогожном отрепье, в котором едва угадывалась послушничья ряса. Много таких, сдутых с мест палом войны горемык бродило в ту пору по лесам и посадам, находя пропитание где Бог пошлет, ох, много! Так много, что иссякло сострадание у самого сердобольного. Но в этом бродяжке было что-то такое, отчего не гнали его пинком, как паршивого пса, гордые от важности своего дела мастеровые. Он возник возле гусляров, послушал их тихие переборы и бедные, предраспевные голоса. Потом оказался рядом со Звонарем, последил, как легким касанием била тот проверяет звук. Подле Гробовщика он даже дланью провел по чудной резьбе проносимого мимо гроба, за что иной был бы бит, но столь уважительно было это касание, что мастер смолчал. Нет, не голодом был томим этот юный Отрок, но иной жаждой. И, похоже, даже Палач это понял, когда Отрок оказался рядом.

Палач был сухощав, легче своего топора, желчен. И строг. Ох, строг! И когда сын, не рассчитав силы удара, увязил инструмент в сыром теле осины, он даже плюнул в досаде и оглянулся на Отрока, как бы ища сочувствия.

ПАЛАЧ. Эк, полорукий! (И – сыну.) А коли бы ты час сей на этом месте лежал – ты! ты! – люба б была тебе така работа? Ответствуй!

СЫН. Не люба.

ПАЛАЧ. Отчего ж не люба? Выюшкой-то помотать, как кур недорезанный у жонки-дуры – отчего ж не любо? А? Ответствуй!

СЫН. Нерадив, батюшка.

ПАЛАЧ. То-то! Нерадив! Радей!

И вновь в руках у сына-подмастерья сверкнул топор. Но от великого радения удар был настолько силен, что мало того, что осиновое поленце отлетело, как пущенное из пращи, но и топор увяз в плахе так, что не поддался подмастерью ни с разу, ни с другого. Палач аж зашелся от желчного хохотка.

ПАЛАЧ (призывая Отрока в свидетели). Радив!.. Уморит!.. (Сыну, прерывая его потуги.) Не трог!.. (И вновь – с хохотком.) Там – князь великий… там – бояре великие… там – люд честной… Муж достойный ждет-пождет, главу склонил. А мой… (Оттолкнул сына, запрыгал у плахи, показывая, как сын будет безуспешно пытаться извлечь инструмент на виду у всего народа, шутовски приговаривая.) Час сей, отче, годи Ггоспода ради, пока я тут тружусь… медка пока стребуй, а я – кхе, кхе!.. (Поняв, что не в силах извлечь топор, построжал.) Смеху подобно! А коли над мастером нашего дела даже раб Божий, обреченный тебе, смеется – не мастер ты, скоморох! Всяко дело, сын мой, должно так исполнять, как желал бы, чтобы для тебя исполняли! Уготовляй. Пример явлю. А пока удалюсь кваску испить, взопрел с тобой!.. (Удаляется.)

ОТРОК. Непросто ремесло!.. Иных-то много ль дел?

СЫН. Хватат!.. (Вытащил из плахи топор, укладывает осинку, оселком подправляет лезвие.) Непросто, да. Язык, к примеру, урезать – просто? А на дыбу, к примеру, вздымать? Чуть оплошал, а из него дух вон – каково ответ держать? Что просто – врать не стану: ноздри рвать. Сие дело не хитрое, всяк сможет.

ОТРОК. Не всякому дано.

СЫН. И то!..

Возвращается Палач.

ПАЛАЧ. Пример являю!.. (Принимает услужливо поданный сыном топор, поправляет осинку, изготавливается.) Дай княжий знак!

СЫН. Какой, батюшка?

ОТРОК. «Да свершится суд наш и Божий!»

С нутряным, страшным, исходящим из самой глубины звуком «Хэк!» Палач опускает топор на плаху. Осинка разлетается надвое. Сверкнуло лезвие вскинутого топора – играючи, как пушинка, Палач снова готов к работе. Сын и Отрок склоняются пред таким мастерством.

ПАЛАЧ. Вот так! (Отроку.) Откуда ведом знак?

ОТРОК. В Торжке. Господь привел. Там зрил.

ПАЛАЧ. В Торжке? То был не я. Увидишь и меня.

ОТРОК. А верно ль говорят, что на фряжской стороне мастера при людном деле лицо закрывают, как монах клобуком, одни глаза наружу, чтоб видеть?

СЫН (поражен). Неужто так?

ПАЛАЧ (важно). Там – да. Слыхал. Почто? Не ведаю. Обычай воровской. У нас же на Руси палач ни в какие времена лица своего от народа не прятал!

ОТРОК. А когда нет войны – работы, видно, мало?

ПАЛАЧ. А виделось – неглуп. Куда с добром! Есть война, нет войны, а у нас о любую пору страда. И коли ищешь ремесла на весь род свой до последнего колена – вернее не найдешь!

К Палачу подходит один из плотников.

ПЛОТНИК. Готово, господин. Вели, куда?

ПАЛАЧ. Влеки!..

Плотники водружают плаху на изготовленный для нее помост.

ГРОБОВЩИК (презрительно). «Вернее не найдешь!..» (Показывает Отроку на гробы.) Вот – ремесло навек! До Страшного суда!

ЗВОНАРЬ (сверху). Ты кончишь свой урок. А мне-то – отзвонить!

СТАРЕЦ-гусляр. А нам отпеть, отликовать на тризне.

ГРОБОВЩИК. Какая тризна? В последний Божий день?

СТАРЕЦ. А все одно. Последний или нет – в живой душе всегда струна жива….

Может, кто и хотел ему возразить, но тут молодой гусляр дерзко ударил по струнам и высоко завел древнюю здравницу:

А и шел дристун

Вдоль по улице,

Лели-Лель!

А кому поем,

А тому добро,

Лели-Лель!..

И так же вдруг умолк, властно остановленный рукой слепца.

СТАРЕЦ. Грядут!..

На площади появляются московский воевода князь Даниил Холмский и думный дьяк Стефан Брадатый.

ХОЛМСКИЙ. Готово все?

БРАДАТЫЙ. Как велено.

ПАЛАЧ. Хоть тотчас подавай.

ГРОБОВЩИК (показывает на гробы). Довольно ли сего?

ХОЛМСКИЙ. Довольно ль? О том лишь знает Бог. Откуда дым?

ЗВОНАРЬ (сверху). Мню так: посады в Новгороде жгут.

ХОЛМСКИЙ (бешено). Врешь, смерд!

ЗВОНАРЬ. Вру, князь. Да весь Ильмень в дыму.

ОТРОК. Горят болота. И пажити. Иссохли.

ХОЛМСКИЙ. Откуда? Чей?

ОТРОК. Послушником я был в монастыре.

ХОЛМСКИЙ. Пошто ушел?

ОТРОК. Наш монастырь сгорел.

ПАЛАЧ. Вот ищет ремесла – надежного!

ХОЛМСКИЙ. Эк изыски! Ори.

ОТРОК. Орал с отцом. В огне погибли все.

ХОЛМСКИЙ. Тогда воюй – надежней дело есть ли?

ОТРОК. Не всякому дано.

ХОЛМСКИЙ. Тогда молись! (Брадатому.) Где пленники?

БРАДАТЫЙ. В притворе. Явить?

ХОЛМСКИЙ. Явлюсь. Хочу с ним говорить. В последний раз. (Уходит.)

БРАДАТЫЙ (Отроку). Учен чему?

ОТРОК. Письму. И чтению.

БРАДАТЫЙ. Изрядно?

ОТРОК. Испытай.

БРАДАТЫЙ. Стиль мне! И церу!

Слуги поспешно подают принадлежности для письма.

БРАДАТЫЙ (Отроку). Пиши!.. «Числа 14-го, месяца июля, года 1471-го, рати великого князя московского и всея Руси Иоанна сшиблися на Шелони с новугородскими ратями и милостью Божией разбили наголову. Степенный посадник Димитрий Исааков Борецкий пленен. С ним трое первостепенных новгородских бояр…»

ОТРОК. Исполнил, господин.

БРАДАТЫЙ (проверив). А ищет ремесла! Вот – ремесло навек! В час грозного суда свидетельства какие предстанут Господу? Гробы? Реляции победные? Трофеи? Свидетеля бесстрастного рассказ! На этих церах!

ОТРОК. А он бесстрастен?

БРАДАТЫЙ. Нет, он не бесстрастен. Но Бог на то и Бог, чтоб отделить все нашу страсть от правды. И эту правду кинуть на весы добра и зла. Но перед тем как грянет Трубный Глас, не раз потомки наши, разбирая свидетельства твои, нам судьи станут. И проклянут. А может – возвеличат. Иль, возвеличив, после проклянут? Но Бог и им судья. За сим – аминь. Ты обречен сему. (Уходит.)

ОТРОК (как бы продолжая записанный на церу рассказ). «Рать великокняжеская и псковитяне, вступивши в землю новугородскую, истребили все огнем и мечом. Кровавые реки, стоны и вопли от востока и запада неслися к берегам Ильменя. Не было пощады ни смерду, ни женщине. Остатки новугородского ополчения, рассеянные на Шелони, отступили в городские пределы и приуготовились к осаде. В Русе ждали великого князя московского Иоанна…»

Картина вторая

В ту же ночь, страшную от дымов и зарева пожарищ, в монастырский притвор, где среди прочих знатных новгородских мужей, плененных на Шелони, томился в оковах степенный посадник Дмитрий Борецкий, явился воевода Холмский. По его знаку стражники расковали Дмитрия и удалились. Они остались одни.

ДМИТРИЙ. Спаси Бог, князь. Хоть малая, да милость.

ХОЛМСКИЙ. Ни по что, Дмитрий. Я твой еще должник.

ДМИТРИЙ. Ни по что, князь. Нет, не должник ты мне. Не мнишь, что утеку? А, стража у ворот, дороги перекрыты, во все пределы мне заказан путь. Един открыт: на плаху. Дальше – к Богу.

ХОЛМСКИЙ. Я твой должник. Явился уплатить. По счету чести, как желал бы, чтоб мне платили так по этим же счетам. Ты спас мне жизнь. Молчи. Что скажешь, знаю. Напомню дело. Мыслю, помнишь сам. Но в этот час пора не просто помнить. Пора постигнуть промысел Господний, а он открылся в будущих делах, о чем ни я, ни ты тогда не знали. Итак, весной, едва сошли снега, явился к вам я, выполняя волю Москвы, с посольством…

ДМИТРИЙ. Продолжай – с каким?

ХОЛМСКИЙ. С посольством смелым.

ДМИТРИЙ. Смелым?

ХОЛМСКИЙ. Дерзким.

ДМИТРИЙ. Наглым!..

И грянул непомеркший в их памяти вечевой колокол Господина Великого Новгорода, площадь озарилась смоляными факелами, загудела возбужденной толпой, и на Вадимово место поднялся московский посол князь Холмский.

ХОЛМСКИЙ. Граждане новогородские! Великий князь московский, государь всея Руси, моими устами говорит с вами! Мы долго терпели чинимые вами досады. Вздумав быть смелыми в надежде показаться нам страшными, вы захватили многие наши доходы, земли и воды великокняжеские. Не остерегал ли вас великий князь Иоанн, не передал ли с посадником вашим: «Скажи новгородцам, моей отчине, чтоб они, признав вину свою, исправились; в земли и воды мои не вступалися, имя мое держали честно и грозно по старине, исполняя обет крестный, если хотят от меня покровительства и милости; скажи: всякому терпению бывает конец и мое не продлится». Вняли вы гласу сему? Нет. И чаша терпения нашего скудельна!..

УПАДЫШ (выскакивая перед Вадимовым местом). В шеломе он! На месте нашем святом! Сними шелом, посол!

ХОЛМСКИЙ. Кто мне, послу, указ?

УПАДЫШ. Посадники! Люд вольный! Дмитрий! Марфа! Святой устав наш не указ ему!

ДМИТРИЙ. Смирись пред обычаем великого народа, московитянин!

УПАДЫШ. Смирись! Не то тебя, москвич, мы…

ДМИТРИЙ. Унять!

Упадыша умиряют.

МАРФА. Смирись же, князь. В том нет тебе бесчестья.

ХОЛМСКИЙ. Смирюсь, чтоб довести посольство до конца. (Сняв шлем, продолжает.) Граждане новгородские! Не угрозу я вам принес, но пеню. Быв всегда старшими сынами Руси, вы вдруг отдалилсь от братьев своих. И в какие времена! О стыд имени русского! Бог в неисповедимом совете своем наслал на нас татар, земля русская обагряется кровью русской, города и села пылают, гремят цепи на девах и старцах. Что ж новгородцы? Спешат ли на помощь братьям своим? Пользуясь своим удалением, они богатеют, презрев долг свой. Русские считают язвы свои, новугородцы считают золотые монеты. Русские в узах, новугородцы славят вольность свою! Но земля русская воскресает. Небо примирилось с нами, и мечи татарские иступились. Берега Камы были свидетелями побед наших. Еще удар последний не свершился, но Иоанн не опустит руки своей, пока не настанет время славы и торжества христианского. Сей близок час! Но радость его не будет совершенна, доколе древний Новгород не возвратится под сень отечества, под руку Иоанна. Вы оскорбляли предков его, он готов все забыть. Разум и смирение – вот чего он взыскует от вас!.. Покуда все. Хочу услышать вече.

Холмский сходят с Вадимова места.

ЗАХАРИЙ ОВИН. Пусть Марфа говорит!

УПАДЫШ (подсунувшись). Как? Марфа?

НАЗАРИЙ. Да, Марфа. Пусть говорит.

УПАДЫШ. Внял. Пусть Марфа! Марфа! Марфа!

ДМИТРИЙ. Мать, вече ждет.

Младший сын Марфы, совсем еще юный ФЕДОР, подает матери руку и возводит ее на помост.

МАРФА. Мужи вольные, граждане Великого Новограда! И ты, посол! Жене не должно говорить на вече. Но предки мои были как братья Вадиму, чья кровь навек освятила для нас сие место, отец и муж мой, степенный посадник, погибли, сражаясь за вольность нашу. Вот мое право быть пред вами. Вас называют отступниками. За то ли, что вы подъяли из гроба славу предков своих? Князь московский укоряет Новгород благоденствием. Так: цветут вотчины новгородские, житницы полнятся, великая Ганза гордится союзом с нами, а земля русская обагряется кровью. Но не мы, о россияне, несчастные, но всегда любезные нам братья, не мы, но вы нас оставили, когда пали на колени пред ханом и требовали цепей для поносной жизни, когда свирепый Батый, видя свободу единого Новограда, устремился растерзать его смелых граждан. Напрасно с высоты башен взор наш искал вдали легионы русских в надежде, что они захотят в последней ограде русской вольности сразиться с неверными! Одни робкие толпы беглецов притекали к стенам, они требовали не мечей, а хлеба и крова, и получали. Видя отважность Новгорода, Батый предпочел безопасность свою злобному удовольствию мести. И удалился! И вновь напрасно граждане новгородские молили князей воспользоваться тем и общими силами, с именем Бога русского, ударить по врагу. Но нет, князья платили дань и бегали в стан татарский порочить друг друга! Но если слово «победа» еще сохранилось в языке русском, то не гром ли новгородского оружия не дал его позабыть? А ныне Иоанн желает повелевать великим градом! Не диво, он видел богатство и славу его. Но мы богаты, оттого что мы свободны. С утратой вольности иссякнет и самый источник нашего благоденствия, лишь одна она оживляет трудолюбие, изощряет серпы и златит нивы. Нищета и убогость удел недостойных граждан, не умевших хранить вольность – главное наследие предков наших! Скажите «да» послу Иоанна, и еще при жизни вашей увидите вы, как померкнет слава града великого, опустеют концы его, захиреют промыслы и ремесла, и само великолепие его станет баснею народов. Жаждете ли доли такой?

Гулом негодования ответило вече.

МАРФА. Теперь ты знаешь, князь, какой ответ принести своему господину.

ХОЛМСКИЙ (вновь поднявшись на Вадимово место). Великий князь московский повелел передать вам: буде не внемлете вы гласу благоразумия, будете вразумлены мечом. Все войско Иоанново, готовое сокрушить татар, явится прежде глазам вашим. Вот выбор ваш: смиренье или война.

МАРФА. Так говорят с рабами, князь. Нет выбора у нас. Мы всем готовы оплатить свободу нашу – и жизнею своей, и жизнью тех, чья жизнь для нас превыше жизни нашей. (Дмитрию.) В сей ладанке, мой сын, земля твоей земли, согретая святой Вадима кровью. Владели ею твой отец и дед, и прадед. И все сложили головы в боях за нашу вольность. Приемлешь ли ее, мой Дмитрий, ныне, когда хотят нас в рабство обратить?

ДМИТРИЙ. Благослови.

МАРФА (надевает на него ладанку). Благословенен будь!

ХОЛМСКИЙ. Как бы тебе и новгородским женам не пришлось в скором времени люто покаяться в таком благословении сынам своим!

ДМИТРИЙ. Ты угрожаешь нам!

ХОЛМСКИЙ. Да. Таково мое посольство. Я завершил его.

УПАДЫШ. Смерть дерзкому! Умри, московский пес! С моста его! Мужи, ужели стерпим?!

Толпа угрожающе придвигается к Вадимову месту. Молодые посадники обнажают мечи. Дмитрий встает между Холмским и разъяренной толпой.

ДМИТРИЙ. Сперва меня. С моста. Мечом. Каменьем.

ФЕДОР. Кого ты защищаешь, брат? Он дерзнул угрожать Великому Новгороду!

ДМИТРИЙ. Я защищаю честь свою и твою. И честь Великого Новгорода. Посол – гость. Бывает ли больше бесчестья, чем для хозяина, в доме которого обидели гостя?

ФЕДОР. Но, брат!..

ДМИТРИЙ. Сейчас не брат я тебе. Сейчас я степенный посадник, свободно выбранный гражданами великого свободного города. И властью своей велю: убрать оружие! С дороги – прочь!

Толпа расступается.

ДМИТРИЙ. Свободен путь твой, князь. Езжай с добром. Но приведись на поле бранном нам встретиться – посмотрим, с кем Бог…

Холмский спускается с Вадимова места. Истаивают огни факелов, исчезает гул веча, и вновь Холмский и Дмитрий одни в ночном монастырском притворе.

ХОЛМСКИЙ. Мы встретились…

ДМИТРИЙ. Бог был с тобой.

ХОЛМСКИЙ. Оставим Бога, Дмитрий. Бог с тем, с кем сила. Сила ныне с нами. Вы слишком долго жили в мире и благоденствии. Мы бедствовали и воевали. Трое новогородцев были против одного моего ратника на Шелони. И что ж? Мечи ваши изъела ржа, рука отвыкла. Нет вольности, когда нет сил оборонять ее. Новгород обречен.

ДМИТРИЙ. Так мыслишь, что народ мирный и трудолюбивый беззащитен пред варваром, яки овца пред голодным волком?

ХОЛМСКИЙ. Выходит, так. Ржа изъела не токмо мечи ваши, но и единство ваше. Попомни вече. Кроме мужей достойных, преданных господину своего, вольному Новгороду, кто яро требовал к ответу мне мать твою Марфу, зная силу слова ее? Кто разъярял чернь убить меня, московского посла, зная, что деяние сие возбудит гнев грозный и праведный Иоанна и даст ему повод к войне? Вернись в тот час, Димитрий!

И вновь – вечевая площадь, дымные факелы и грозный ропот толпа. И вновь:

ЗАХАРИЙ ОВИН. Пусть Марфа говорит!

УПАДЫШ. Как! Марфа?

НАЗАРИЙ. Да, Марфа!

УПАДЫШ. Внял. Пусть Марфа! Марфа! Марфа!..

Молчание.

ДМИТРИЙ. Захарий Овин, дьяк вечевой. Назар, подвойский. Партия не наша. За ними есть еще. То знали мы всегда.

ХОЛМСКИЙ. Так знай еще: они уже стоят посольством в Яжелбицах. И молят мира. На любых условьях.

ДМИТРИЙ. Новугород не сдан!

ХОЛМСКИЙ. Падет. И в нем измена. Некто Упадыш с шильниками пушки заклепит железом. Есть замыслы еще.

ДМИТРИЙ. Зачем мне это знать!

ХОЛМСКИЙ. Скажу. Наутро суд. Иоанн строг. Но милостив к друзьям. Тебя всегда хотел он видеть в верных своих. Честь твоя и рода твоего порука верности. За тем пожаловал он тебя боярином московским.

ДМИТРИЙ. Я не просил того!

ХОЛМСКИЙ. То знак был. Ты не внял. Ныне открыт нам промысел Господний. Прими его. Склонись пред Иоанном. Вернись в Новгород, склони вече к благоразумию. К чему нам еще кровь, ее и так реки. Тебе поверят.

ДМИТРИЙ. И что скажу я, в Новгород возвратясь? Как глядеть мне в глаза матерей и жен, чьи сыновья и мужи вышли со мной на бой за свободу и уж не вернутся в родные околья? Как, князь?

ХОЛМСКИЙ. Ты доблестен, Димитрий. Но не мудр. (Помолчав.) Свободен ты. Нет у ворот охраны. И кони ждут ночной горячей скачки. А свежих на любой подставе получишь тотчас именем моим. Теки в любой предел!

ДМИТРИЙ. В какой!

ХОЛМСКИЙ. Того знать не желаю.

ДМИТРИЙ. Измена, князь. Что скажет Иоанн, когда проведает?

ХОЛМСКИЙ. Ему слуга я верный. Но не холоп. Превыше службы – честь. А выше только Бог!.. Спеши. Уж утро близится. Спеши!

ДМИТРИЙ. Уж утро близится… туманные долины… О сказочная русская земля!.. Спаси Бог, князь. Я не боюсь суда.

ХОЛМСКИЙ. Судилища!

ДМИТРИЙ. Тем паче!..

Картина третья

Наутро великий князь московский Иоанн прибыл в Руссу из Яжелбиц и, едва сойдя с коня, презрев торжественность уготованной ему встречи, призвал плененных к ответу. Первым предстал перед ним Дмитрий Борецкий.

ИОАНН. Аника-воин! Хорош!.. Добро ж тебе. (Брадатому.) Реки!

БРАДАТЫЙ (развернув свиток, читает). «Честной король польский и князь великий литовский Казимир заключил сей дружественный союз с нареченным владыкою, с посадниками, тысячскими новогордскими, с боярами, людьми житыми, купцами и со всем Великим Новым городом… Ведать тебе, честному королю, Великий Новгород по сей крестной грамоте и держать на Городище своего наместника греческой веры, вместе с дворецким и тиуном, чиновным мужем. Наместнику судить с посадником во дворе архиепископском бояр, житых людей, младших граждан согласно с правдою, но в суд тысячского, владыки и монастырей ему не вступаться… Если государь Московский пойдет войной на Великий Новгород, то тебе, честному королю, или в твое отсутствие Ради Литовской дать нам скорую помощь…»

ИОАНН. Вот я. А где ж ваш Казимир?.. Молчишь. (Брадатому.) Реки.

БРАДАТЫЙ. «Ржев, Великие Луки и Холмовский погост остаются землями новогородскими, но платят дать тебе, честному королю. Новогородец судится в Литве по вашим законам, литвин в Новогороде по нашим законам без всякого притеснения…»

ИОАНН. Подлог?

ДМИТРИЙ. Нет, не подлог.

ИОАНН. Не ведал?

ДМИТРИЙ. Ведал. Там и печать моя, и имя средь других.

ИОАНН. Не соблазнился отпереться. Верно. Печати нет, но имя есть твое. Не средь других – средь первых. Хочешь знать, откуда грамота у нас?

ДМИТРИЙ. Скажи – узнаю.

ИОАНН (Холмскому). Скажи.

ХОЛМСКИЙ. Сей список найден средь иных берест и пергаминов в схваченном обозе.

ИОАНН. И явлен мне – как доказательство измены вашей подлой!

ДМИТРИЙ. Измена – в чем?

ИОАНН. Так! В чем! (Брадатому.) Реки!

БРАДАТЫЙ. «В Луках будет твой и наш тиун, торопецкому не судить в новогородских владениях. В Торжке и Волоке имей тиуна, с нашей стороны будет там посадник…»

ДМИТРИЙ. И что?

ИОАНН. Все мало? (Брадатому.) Еще реки, чтоб вдосталь!

БРАДАТЫЙ. «В утверждение сего договора целуй крест к Великому Новуграду за все твое княжество и за всю Раду Литовскую вправду, без извета; а послы наши целовали крест новогородскую душою к честному королю за Великий Новгород».

ИОАНН. Крест целовать на верность Казимиру! И это не измена?

ДМИТРИЙ. Великий Новгород издревле волен сам выбирать князей.

ИОАНН. А земли наши раздавать полякам – тож волен?

ДМИТРИЙ. То земли не твои, то земли наши. И пяди их не видеть никому. (Брадатому.) Коль полон список твой, реки сполна. Реки изъян: «Тебе, честному королю…»

БРАДАТЫЙ. «Тебе, честному королю, не купить ни сел, ни рабов и не принимать их в дар, ни королеве, ни панам литовским…»

ИОАНН. А в латинянство мезкое отпад от русского святого христианства? Здесь тоже чисто пред Богом и людьми?

ДМИТРИЙ (Брадатому). Реки изъян о вере, он последний.

БРАДАТЫЙ. «Ты, честной король, не должен касаться нашей православной веры: где захотим, там и посвятим нашего владыку, захотим в Москве, захотим в Киеве; а римских церквей не ставить нигде в земле новогородской…»

ДМИТРИЙ. На том целован крест. В том наше право.

ИОАНН. Свое час сей вам право укажу! (Холмскому.) Иссечь кнутом позорным! И на плаху!

ДМИРИЙ. Не смеешь сечь плененного в бою!

ХОЛМСКИЙ. Не смеешь, государь.

ИОАНН. Не пленник он – холоп неверный мой! (Дмитрию.) Не я ль тебе пожаловал боярство московское? И принял он!

ДМИТРИЙ. Премудр ты, Иоанн! А я гадал – почто?.. Ликуй, палач! И да простит нас Бог!..

Стража увлекает Дмитрия и передает в руки Палача и его сына.

ИОАНН. Троих тех – тож. На плаху! Вот вам право! Других – в железа, отослать в Москву. А прочих… Отпустить. Пусть в Новгород несут благую весть о нашем милосердье!

ХОЛМСКИЙ. Притек гонец. Доносят из полков: горят монастыри и все посады вкруг города. Подожжены. Осадой негде встать. Готовить штурм?

ИОАНН. И что?

ХОЛМСКИЙ. Возьмем. Хоть и не споро.

ИОАНН. И что? Всех истребить? Ты сам же зрил, сколь глубоко пустила корни ересь! Степного скакуна не объезжают в день. Мы не спешим. Ни штурма, ни осады. Послов принять. Не тотчас, продержать в неведенье, что хуже быстрой кары. Потом принять. Мы продиктуем им условья мира.

БРАДАТЫЙ. Премудр ты, государь!

ХОЛМСКИЙ. Знак, государь, подай к началу казни.

ИОАНН. Да свершится суд наш и Божий!

Четырежды слышится страшное палаческое «Хэк!», четырежды сверкает топор в дымных лучах огромного багрового солнца, четырежды с глухим стуком скатываются на помост смиренные головы вольных новгородских мужей. Стучат молотки – заколачивают гробы.

На опустевшей площади появляются Палач и сын.

ПАЛАЧ. Не дивна ль жизнь? Не дивно ль Божье утро? Как любо с толком сделанное дело! Ответствуй, так?

СЫН (любуясь снятым с руки казненного перстнем). Так, отче. Лепота!

ПАЛАЧ. Теперь медку испить ли? А можно, что ж, исполнена работа.

СЫН. Вели.

ПАЛАЧ. Влеки!

Сын уходит, возвращается с братиной. Палач тем временем заметил Отрока, сошедшего откуда-то сверху, со стропил звонницы.

ПАЛАЧ. А, отрок! Как? Тот мастер, что в Торжке, ловчее был?

ОТРОК. Судить о том не мне.

ПАЛАЧ. И то, что не тебе. Тут мастер судит мастера, и только. Заказчик не оценит мастерства! (Принимает из рук сына братину, пьет. Возвращая братину.) Добро! Радей. Радей, сын мой, в ученье! Воздастся все, работа велика. Сколько сделано, а сколь еще грядет! (Бросает Отроку ладанку, снятую с Дмитрия.) Владей!

Палач и сын уходят. Отрок прячет ладанку на груди.

ОТРОК. «Тем днем плененных посадников приведоша к князю великому, он же разъярися за измену их и повеле казнити их: кнутьем бити и главы отсечи… Се был числа 21-го, месяца июля, в год

1471-й… Боярыня Марфа за ся и за сына Феодора учинила данную грамоту святому Соловецкому монастырю, дала земли и варницы на Бела-море и повеле плакати о рабе Божьем Димитрии. И сама плаче…» И плаче Марфа о сыне, и рвет власа и истязает лик свой…

МАРФА. О окаянная я! Будь проклята жена, рукою своею подвигнувшая сына, кровинушку свою, к смерти позорной! О Боже! Накажи меня своим проклятьем вечным, коль снова долг свой бабий преступлю и шаг ступлю я за пороги дома, где велено мне быть указом высшим, тепло его и душу сберегая от лютых зим!..