Текст книги "Семь бед (рассказы)"

Автор книги: Виктор Фомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Помню, как упала мне под ноги граната, и я едва успел перекинуть ее за бруствер окопа, как я машинально считал патроны в магазине и количество отвечающих духам автоматов моих солдат. Вижу взрывы НУРСов на подступах и всплески крупнокалиберных пуль среди наседающих духов, выпущенные подошедшими вертолетами с десантом. Помню безразличие и спокойствие, когда раскаленный кусок железа врезался мне в живот, а сам я, отброшенный близким взрывом чужой гранаты, ударился о стену окопа, теряя сознание с одной мыслью: "Мои стреляют, значит живы..." Помню, как я пришел в сознание в тряском вертолете и спросил склонившегося надо мной десантника: "Кто жив?" Помню, как этот озверевший на войне мальчик-старик опустил глаза и, покачав головой, ответил: "Только ты..."

ДОМОЙ

Дом... У каждого человека должен быть настоящий дом, помимо "ненастоящего", временного что ли, места отдыха, в которое хочется возвращаться из поездок, командировок, или просто мотаний по свету. За время службы сколько у меня поменялось этих "домов"! Так называли заставу, ротную казарму, модуль в горах, но стоило добраться туда, отдохнуть, и сразу начинались разговоры о настоящем доме – маленькой родине, месте, где родился и вырос, где все знакомо и дорого, где ждут тебя близкие люди.

Уезжают в родные края

Дембеля, дембеля, дембеля...

Была у нас в ходу такая песня на службе, тупая-а-а-а... ну просто жуть! Ни слов нормальных, ни мелодии, ерунда полная – десяток строк и три аккорда. Но зато популярная, просто вечный "хит", ни одни посиделки без нее не обходились. Так сказать, "на злобу дня". Как нас всех тянуло поскорее вернуться! Странно, но как только появилась возможность досрочно уволиться, я отказался не задумываясь. На медкомиссии в Ташкентском госпитале долго уговаривали:

– Мы тебе нормальные документы даем, с ними на любую работу примут, это же всего третья группа инвалидности, снимут через год на перекомиссии. Ну сам подумай, полтора года прослужил, отвоевался, ранен, чего тебе неймется?! До конца решил себя ухайдокать? Да любой бы до потолка прыгал, если б ему службу на полгода скостили, езжай домой, мать обрадуй!"

Но я тогда рогом крепко уперся:

– Дослужу и все, не нужен мне никакой досрочный дембель. А не вернете в часть добром – сам поеду, своим ходом.

Посмотрели на меня, как на полного придурка, да и махнули рукой: черт с ним, пусть едет к себе, там с ним и разбираются. Припаяли категорию "годен к нестроевой", вручили путевую бумажку "направляется в часть на усмотрение командования" и вперед, к своим, "домой".

Добрался до Приморья, вдохнул в себя морской воздух – аж сердце защемило от радости – "Дома!" Когда в часть приехал, сразу к начальнику инженерного отделения:

– Заступись, отец родной! Где ж это видано, чтоб такого супер-специалиста, как я, раньше времени из войск выгоняли или на нестроевую переводили?

На комиссии в отряде разговор простой, благо, все свои:

– На фланге не сдохнешь? Нагрузки сам знаешь какие, выдержишь?

– Так точно! – и все дела. Под это дело оставили меня в инженерно-саперной роте, на должности инструктора по сигнализации. И опять пошло-поехало: с первой заставы на последнюю, с девятой – на третью, то туда, то сюда, неделю в гарнизоне, две на границе.

"На дембель" из войск тогда отпускали поздно, очень поздно. Как правило, первая партия "осенников" из нашего отряда уезжала числа 15-20 декабря, так что до Нового года доехать домой успевали далеко не все. Я был не женат, не комсомольский активист и не политодтеловский стукач, так что, раньше 27-го и не собирался. К тому же служба захватывала целиком и считать дни или просто заглядывать в календарь было некогда, да и неохота. Когда работа затягивает полностью, счет времени особо не ведешь. Наше дело служивое: скажут – поедем, не скажут – подождем. Вот, помнится, весенний призыв собирались отправлять по домам, а тут американские военные корабли в наши воды сунулись, а потом маневры проводили вблизи границы. Так ребята в средине августа уехали, когда обстановка разрядилась. Мы тогда шутили над ними: "Готовьте шинели, братцы, еще пара-тройка недель и вместе с "осенниками", по холодку домой помчитесь". И действительно, со дня отъезда последней партии до осеннего приказа о демобилизации прошло ровно четыре недели. Никто не жаловался и не возмущался, относились, как к должному.

Как-то между делом, добрался я до очередного неисправного комплекса на дальней заставе – у черта на рогах, в такой глухой тайге, что до ближайшего поселка 35 км по карте, по прямой. Ковырялись неделю, вымотались все, но сделали. Запустили комплекс, прогнали тесты – работает! Красота, сижу в дежурке, наслаждаюсь. Только собрался доложить оперативному – звонок из отряда. Беру трубку, представляюсь, а оттуда вещает начальник инженерного:

– Ты домой хочешь?

Я не сразу врубился, о чем это он, и говорю:

– Да ну его, гарнизон этот, я еще пару дней тут посижу, комплекс проверю.

– Дурень, ты увольняться собираешься, или на сверхсрочную остаться решил? Я тебя по всей границе разыскиваю. Если домой поедешь – чтоб сел на сегодняшний поезд, завтра получишь расчет и свободен, а то эта партия последняя, с которой ты можешь успеть к празднику. А может останешься, съездишь в отпуск, потом в школу прапорщиков, да еще послужим?..

Я только потом себя поймал на том, что вместо ответа вслух, просто помотал головой и трубку бросил. На календарь в часах глянул – мать честная, 24-е декабря! Да и время уже 18 с минутами, до поезда полтора часа, а трястись до станции со всей возможной скоростью – час двадцать. Я бегом к начальнику местному: дескать, выручайте, горю! Конечно, дал он машину, понеслись. Подъезжаем к станции, по времени – опоздали на пять минут, а поезд стоит, то-то радость. Подлетели, я на последнюю площадку прыгнул прямо из машины, поезд сразу тронулся. Пошел в 11-й вагон, там всегда наш наряд ездил, по проверке документов. Пришел к ним – оказалось, начальник заставы на станцию позвонил, и старший наряда специально из-за меня поезд придержал. Надо же, сколько чести одному охламону! Хорошо, что мир не без добрых людей. Пока до отряда ехали, я лихорадочно пытался вспомнить, а где же мои шинель и парадная форма и в каком состоянии они находятся? Это те, кто в штабе да на подхозе служили, к увольнению за полгода готовились, а всем остальным некогда было. Ничего не вспомнил, да ладно, думаю, ночь длинная, успею все в порядок привести. Едва вошел в казарму – ко мне сразу человек пять подскакивают и давай на меня форму мерить, как в хорошем ателье: "Тут обрезать, здесь подшить, там погладить..." Я опешил и проблеял:

– Да вы чего, ребята, я и сам...

Но договорить мне не дали. Дежурный по роте, Вовка Кап, сгреб меня в охапку и пихнул к умывальнику:

– Шуруй мыться, самостоятельный, мы тебе воды нагрели, а через десять минут чтоб спал, как младенец, без тебя управимся. Чего там в тебе мерить, шкурка с дырками!

Свалился в сон я тогда, как в яму – устал да и понервничал порядком. А утром проснулся, гляжу и глазам не верю: висит на спинке кровати моя форма, отутюжена – об стрелки порезаться можно, все сверкает, даже награды на месте. Сапоги – хоть смотрись в них, так блестят. Облачился, глянул на себя в зеркало – ну не может быть! Ребята рядом стоят, улыбаются. Я руками развел, что тут скажешь? Поблагодарил и бегом с остальными счастливчиками обходной лист подписывать и расчет получать.

Вечером собрались в казарме, сели в круг с теми, кому еще служить поговорить напоследок да попрощаться. Офицеры наши пришли – ротный и начальник инженерного. Попели песен под гитару, потрепались. Всем так много сказать тогда хотелось, но ничего путного не вышло, все какие-то общие слова, пожелания, невесело как-то... Ротный с "инженерным" тогда всех еще раз спросили:

– Ребята, кто на сверхсрочную хочет остаться, последний шанс, решайтесь! Граница от себя просто так не отпустит, помянете на гражданке. Там уже совсем не та жизнь, что вам помнится, весь мир перевернулся с ног на голову...

Но мы только плечами пожимали, ну что там могло сильно измениться за два года? Никто из наших не остался, все домой рвались. Попрощались с грехом пополам, отправились на "шмон" в клуб. После проверки чемоданов (можно подумать, что найдется дурак, который с собой оружие или еще какую дрянь домой потащит!) пожали руки своим командирам в последний раз и – в автобус. Пока служил, думал, будем уезжать – автобус от криков радости развалится, а тут... Молчком все в окна уставились – и ни слова, лица у всех жесткие, хмурые. Я себя не сразу поймал на том, что глазами словно вобрать, впитать в себя все старался напоследок, с собой в сердце увезти: дорогу, бухту, черные кривые деревья, кочки на болоте, желтый сухой камыш, сопки эти ненавистные, вдоль-поперек истоптанные, наблюдательные вышки...

Поезд подошел, у всех билеты в разные вагоны, а мы сгрудились напротив 11-го, по привычке. Загрузились, а потом давай с пассажирами билетами меняться – никто не захотел из "своего" вагона уходить. Пока последнюю заставу нашего отряда не проехали, никто спать не лег, а все вялые разговоры – только о службе. Уже совсем ночью, приятель мой еще по взводу повышенной боеспособности, Женька Паркин, сорвался куда-то, ни слова не говоря, вернулся через несколько минут с двумя бутылками водки и пакетом закуски.

– Давайте выпьем братцы, домой же едем, не в командировку. Все, все кончилось, радоваться надо. Да заодно и помянем, и службу, и тех, кто не дожил... – и к наряду:

– Разрешите, товарищ прапорщик? Вы не против, мужики?

Те руками замахали:

– Да пейте, конечно, полное право имеете, а мы просто с вами посидим за одним столом.

Я пить не стал (после того, как на войне месяц спиртом вместо воды умывался, мне и смотреть на водку жутко было), сжал руку в кулак, как и те, кто на службе, чокнулся со всеми. Но после выпитого веселья не прибавилось, почти все спать разошлись, а я к прапорщику подсел. Мы с ним, вроде, земляки – он из Томска родом, недавно из отпуска вернулся.

– Расскажите, как там, дома?

– Так ты через пять суток сам увидишь, чего уж там? А вообще-то черт знает что творится, народ как с ума посходил и в большом, и в малом. Кооперативы какие-то, деньги бешеные, в магазине водка с двадцати одного года, по паспорту, и то не купишь. Бандиты на крутых машинах по городу внаглую гоняют, на ментов плюют. В газетах и по телеку – сплошная политика, перестройка и прочий мусор. То афганская война, то гражданская, то бандитская. Я всего год не был, а приехал – и город, и людей не узнаю. Да ты не тушуйся, здесь выжил, а дома и подавно все нормально будет, привыкнешь, жизнь наладится.

Добрались мы до Уссурийска, с великим трудом билеты взяли – и опять в поезд, до дома. Я почти всю дорогу проспал, как сурок, словно вся усталость за службу сразу навалилась. Поезд в Новосибирск пришел 31-го декабря в 23 часа. Прикинул, домой зайду, как Дед Мороз, перед самым наступлением Нового года. Вышел я на перрон, снег кругом, холодина, глянул на табло рядом с вокзалом – 32 градуса, крутовато, после приморского нуля. По пограничной "собачьей" привычке воздух носом втянул прерывисто, принюхался... Фу ты пропасть! Вся таблица Менделеева в воздухе, как тут люди дышат?! И побрел наверх по лестнице, отмахиваясь от таксистов – куда там ехать, если мне до дома пять минут ходьбы. Поднялся, глянул на площадь – огни, люди кругом, все торопятся, машины, все цветное, ничего армейского... И тут меня аж в жар бросило – осознал, почувствовал: все! Дома! Я живой и я дома! Снял шапку, поднял лицо к небу, постоял долгую минуту, не обращая внимания на удивленных прохожих, продышался и пошел, медленно-медленно, и мороз меня не брал. Шел и внимательно присматривался: этого забора не было, а здесь дом здоровенный вырос и уже люди в нем живут, на этом повороте так же скользко, как и раньше, а в этот тополь три года назад машина врезалась... Что-то новое видел, что-то старое, не изменившееся, но почему-то особой радости не испытывал, словно не хватало мне чего-то важного, нужного, или не верилось, что это не сон. А когда подошел к дому, свет в своих окнах увидел, так разволновался, что коленки ослабли. Вошел в подъезд, запах знакомый нервы подхлестнул, как наркотик. По лестнице идти страшно: как-то примут меня? Сестренку бы не испугать, уходил служить – ей всего шесть лет было, а вдруг забыла меня, не подойдет, застесняется? Я-то по ней скучал чуть ли не сильнее, чем по отцу с матерью. Был, правда, в отпуске год назад, да чего там – десять дней, как во сне... Не помню, как на свой этаж поднялся, пришел в себя, когда мама из-за двери спросила: "Кто там?" Мне бы ответить, а сказать ничего не могу – горло перехватило. Поставил чемодан на пол, шапку снял, волосы пригладил машинально и еле выдохнул: "Мама, это я...", а сам испугался, вдруг у меня голос изменился и она меня не узнает? Открылась дверь, а на пороге все трое: мать, отец, сестренка, словно знали, что я сейчас приду. Я еще не успел шага сделать, как сестренка с визгом на шее повисла:

– Я знала, знала, что ты к Новому году успеешь!

Бог ты мой, выросла – мне почти до плеча, и когда успела? Я одной рукой отца с матерью обнял, второй ее придерживаю, а она прижалась, уткнула нос в колючую шинель и висит на мне, легкая, как пушинка...

Так она и сняла с меня все страхи и опасения своим детским порывом, отлегло от сердца. Разделся, прошел в комнату. Отец на форму смотрит, на награды, улыбается. Ему ничего объяснять не надо, сам служил, знает, что за что дают. Мама расплакалась, я ее успокаиваю неумело:

– Ну что ты, я ведь насовсем приехал, живой, здоровый. Провожала – не плакала, чего уж теперь-то, – а сам думаю: "Хорошо, что нашивки за ранения спорол, вот бы слез было, раз в пять больше".

Говорили мы в тот вечер мало, больше сидели, смотрели друг на друга, наглядеться не могли. Сестру спать отправить – проблема, вьется вокруг котенком ласковым: "Ну можно я еще посижу, ну немножко? А ты никуда до утра не уйдешь? А утром? А вдруг я просплю и ты сбежишь?" Утром я проспал, а не она. Проснулся далеко засветло, от запаха чего-то жарящегося и очень вкусного. Встал, надел трико и майку (остальная одежда не налезает, тесная стала), вышел из комнаты – вся семья на кухне сидит и шепчется, разбудить боятся. Пока говорили, смотрю – мама с отцом мои руки, плечи, шею разглядывают исподтишка и как-то беспокойно. Я почему-то подумал, что пытаются понять, был я ранен, или нет. Пошел мыться, вышел из ванной в одних трусах, чтоб разглядели спокойно. Подумал, не заметят на животе метку багровую – след от осколка. Ошибался. Мама опять в слезы: "Что это у тебя за шрам?!" и давай меня вертеть со всех сторон. Я, понятное дело, слепил что-то, типа "на проволку напоролся при разгрузке, мелочь, чуть кожу поцарапал". Но смотрю – отец тоже хмурится, серьезный стал. Я отмахнулся, дескать, потом расскажу, времени впереди много.

Не знал я тогда, что война у меня в башке прочно поселилась, нет-нет, да и приходила во снах, скалилась смертельной улыбкой. Тогда весь дом от моих криков просыпался. Так во сне все и рассказал, сам того не желая. Родители и без того догадывались по моим ответам невпопад, да по попадающимся изредка на конвертах штампам "Проверено военной цензурой", что не все время я на границе провел. Вот когда я в очередной раз "добрым словом" секретность нашу помянул, когда мама мне эти конверты показала. Вроде все там в порядке: штемпель Приморского отделения связи, даты в письмах я не ставил предусмотрительно, но вид у них такой, словно они с Дальнего Востока пешком пришли. Оно и понятно – из Афганистана до Приморья через столько рук, мешков, на всех видах транспорта. Да и штамп этот "цензурный" на обороте дурацкий, жирный, черный, как клеймо... Видно, нет такой секретности, чтоб родительское любящее сердце обмануть.

Из положенных по закону трех месяцев отдыха меня хватило недели на две. Потом пришлось срочно искать свое место под солнцем, привыкать к новой жизни. Поступил я на рабфак в институт, на стипендию не больно-то разгуляешься. Ткнулся в пару мест на работу – где берут, там не платят, где платят – не пролезешь. Безработица. С грехом пополам устроился тренером, удобно – работа вечерняя, учиться не мешает, платили неважно, но нравилось. Жизнь кругом просто ключом била: каждый день что-то новое, какая-нибудь проблема, которую окружающие кидаются бурно обсуждать на всех углах. А я смотрел на все словно со стороны, и странным мне казалось многое, ненастоящим каким-то. Ну как объяснить, что в одной и той же газете, на соседних полосах три статьи: в одной прославляется доблесть воюющих в Афганистане солдат и офицеров, в другой поливается помоями вся армия без разбора, в третьей объясняют, что большинство "афганцев" и спецназовцев социально опасные элементы, готовые убивать всех без разбора. И все это на фоне небывалого расцвета "военно-патриотического движения" среди школьников. Свобода слова и мнений? Может быть, но почему на соседних полосах? Помню, еще в институте народ бурно обсуждал новый "натуралистичный" фильм известного режиссера об афганской войне и проблемах вернувшихся оттуда людей. Сходил я, посмотрел. Из всей "натуры" один раз увидел на экране "душмана" с автоматом, на стволе у которого – насадка для стрельбы холостыми патронами, крупным планом, прямо в камеру. Остальное – "мыло". Ощущение было такое, словно в меня плюнули. Воспринимал я тогда многое, как чужую игру, у нас в войсках такие тусовки назывались "мышиной возней" или ИБД – имитацией бурной деятельности. А здесь люди так серьезно к этому относились. На каждом углу в институте слышал: "В армии люди тупеют", но ни разу это не сказал человек, отслуживший хоть полгода. Я сначала злился тихо, в споры вступал, аргументы приводил и в ответ спрашивал, а потом махнул рукой – возня. "Давайте спорить о вкусе устриц с человеком, который их ел!" – хорошо сказал Жванецкий. Да и о чем может спорить с высоколобым интеллектуалом человек, который после службы уже больше года несуществующий автомат рукой при ходьбе придерживает?

Приятель у меня в то время был, Юрка Куприн, учились вместе. Он в Афганистане полтора года отвоевал, в частях ДШББР, на всю голову двинутым оттуда вернулся. Подходит как-то на перемене:

– У нас кафедра психологии есть, слыхал я, что они практическую помощь оказывают всяким придуркам, вроде нас с тобой. Пойдем, заглянем? Может, научат, как по ночам в атаку не ходить или спокойно на всю эту придурь смотреть.

– А как они тебе помогать станут, если сами на войне не были и что это есть такое, только по книжкам знают?

Но Юрка уговорил, пошли, поговорили. Народ там, вроде, ничего, вежливые все, общительные. Дали нам кучу тестов, листов по тридцать в общей сложности:

– Вы это все решите, мы на компьютере проанализируем, потом будем долго общаться, и все ваши проблемы незаметно исчезнут. Вы сами найдете выход.

Я через два посещения психологов выход нашел, а Юрка через три. Все, к чему сводились эти тесты и беседы – "поделись своей проблемой и помоги себе сам". Делать больше нечего, как в жилетку чужим людям плакаться. А универсальный способ борьбы с жизненными трудностями мы и так знали: нужно поднять вверх правую руку, потом резко опустить ее вниз и громко сказать: "Да пошло оно все!.."

Правительство с народом только начинало в игры играть, в большие и маленькие. Выпустили в августе указ, разрешающий всем участникам войны поступать в вузы без экзаменов. Во-первых, глупость – что, война способствует укреплению школьных знаний? А во-вторых – почему в августе, когда вступительные экзамены закончились в июне? Одни с пеной у рта кричат, что кооперативное движение – временное, скоро небывало расцветет производство и промышленность, другие – поумнее – молчком зарабатывают в этих кооперативах миллионы. Хорошо видно и тех, и этих, чего там долго думать, кто из них прав? В городе всякой дряни развелось, чуть не каждый выход с друзьями в кафе или, не дай Бог, в ресторан, заканчивался дракой с эдакими "хозяевами жизни" – крепкими юношами в спортивных костюмах. Милиция в большинстве случаев вообще не приезжала, а если и появлялась, то битых "спортсменов" без документов сразу отпускали, а нас пытались забрать в отделение, не обращая внимания на паспорта и удостоверения.

В целом, устроился я худо-бедно, даже женился. В институте на заочное отделение перевелся, вторую работу нашел – семья, расходы. Только за два года дня не проходило, чтобы я добрым словом службу не вспомнил и себя не ругнул – чего сразу не остался, звали же... Молодость, идеализм, глупость. Не денег хотелось, не политики, не подвигов. Хотелось дела. Большого, нужного, честного и трудного. Сколько раз я над словами ротного задумывался: "Граница от себя так просто не отпустит". Сунулся было в пограничное военное училище, оттуда не то чтобы отказ пришел, а разумный совет: "Подумайте о возрасте, для офицера карьера обязательна. Поступать не рекомендуем". Действительно, в моем возрасте хороший офицер если и не капитан, то старший лейтенант – точно. Но выход нашелся – однажды не выдержал, сел и написал письмо в часть, дескать, так и так, хочу обратно, помогите на сверхсрочную вернуться, если помните добрым словом, пригожусь. Через пару месяцев вызывают меня в военкомат:

– Здесь из твоего отряда официальный запрос пришел, ты что, серьезно? Если действительно хочешь обратно – проходи комиссию, будем оформлять.

Если хочешь! Не хотел бы – не просился. В рекордно малый срок я оформил всякие нужные бумаги, прошел проверки, медкомиссии и прочие неизбежные процедуры. При этом подначки врачей "Во дурак, люди оттуда бегут, а он рвется – не удержишь" меня не то чтобы злили, а даже забавляли. В конце концов, ровно через два года после увольнения в запас, я так же нетерпеливо ловил глазами изменения и знакомые детали в нашем гарнизонном поселке, на КПП, пожимал руки знакомым офицерам, дышал морским воздухом и чувствовал себя как никогда на cвоем месте, дома. Мне опять предстояло писать жизнь с белого листа, начинать все заново, устраиваться, обживаться. Но я смотрел в будущее легко и свободно, знал – все получится, потому что это – МОЕ дело, я умею и знаю здесь все, потому что рядом всегда будет кто-то, надежный, готовый поддержать, подставить плечо, подать руку...

ВЫХОДНОЙ

Ранним воскресным утром, примерно в 12 часов, я сидел на полу в коридоре и решал сложнейшую задачу – кормить или не кормить своего трижды любимого пса? Задача была действительно трудная, и я, не спеша и невзирая на мученические взгляды крутящегося вокруг зверя, раскладывал плюсы и минусы в разные стороны. Плюсов было мало: Дика я люблю – раз, время кормления уже прошло и он голоден – два, еда готова – три. Зато минусов набегало с большой вагон и маленькую тележку. Например: он поднял меня на зарядку в 6 часов (начихав на выходной!), спихнул в воду во время пробежки по пляжу, пребольно укусил за руку, когда я пытался честно бороться с ним в "партере", и отказался буксировать во время купания. Но самая веская причина – чует сердце, что скоро тревога.

Так уж повелось в последние годы: что ни выходной, то поиск нарушителя, видимо, контрабандистам проще бегать через границу в нерабочее время. В пятницу и в субботу обошлось, но так не бывает, чтоб всегда везло. К тому же погода стояла прекрасная: конец августа, ни облачка, чудное солнце, а стало быть все равно скоро поднимут по тревоге и придется ехать черт-те куда и ловить черт-те кого черт-те где. А если посадить в грузовую машину, переполненную людьми, только что накормленную собаку и помчаться по нашим раздолбанным дорогам, да по такой жаре, то зверя обязательно стошнит и обязательно на одежду, оружие или снаряжение. Поэтому я решил до вечера пса не кормить и уверенно показал ему кукиш. Дик обиженно фыркнул и, видимо, обозвал меня про себя последними словами. Я устыдился и пообещал ему вечером двойную норму. После этого позвонил в подразделение и в сто первый раз напомнил и без моих подсказок все знающему и потому злому дежурному, чтоб держал мою группу в готовности. Затем очень храбро и злобно мы с псом устроили стирку и генеральную уборку, которая заключалась в перетаскивании грязи из одного угла в другой. Завершив титанический труд, мы собрались на пляж, но стоило выйти на улицу – все, привет Шишкину! Над гарнизоном повис злорадный вой сирены, и мы, резко развернувшись, влетели домой.

Надеть камуфляж, схватить мешок с тревожным снаряжением, накинуть псу ошейник с 15-метровым разыскным поводком, сбегать в штаб за оружием и примчаться в строй – на все ушло не больше пяти минут. Дальше начались невезения. Для начала нас с Диком назначили не в заслон, а в поисковую группу, затем досталась тяжеловатая, хотя и мощная, радиостанция Р-392, да еще с сомнительного вида аккумуляторными батареями. В довершение всего моих солдат разбросали по другим группам, благо ребятки на вес золота в подобных операциях. Зато мне достались три абсолютно незнакомых воина из автороты, одного взгляда на которых хватило, чтоб понять, что выезд этот у них первый и что делать – они не представляют вообще никак. То-то радость!

Зам. начальника штаба быстренько довел обстановку: группа из трех человек нарушила границу на участке третьей заставы. Тоже спасибо, в тех местах стадо мамонтов не так просто найти, не то что каких-то трех паразитов. Ладно, не впервой. Деться им некуда, заслоны заставы перекрыли границу, комендатура – проходы в тыл и дороги. Наша задача – замкнуть кольцо окружения с флангов и, запустив внутрь поисковые группы, постепенно сжимать его. Помечутся внутри, сиротки, да и возьмем, не поисковики, так заслоны сцапают. Мне, конечно, с доставшимся неопытным воинством задержание не светит, но дело таких неопытных групп простое – как можно больше шума и суеты, чтоб нарушители слышали, что их ищут, и были вынуждены перемещаться, пока не напорются на опытный секрет или заслон. В общем, мы – загонщики. Все просто, такие штуки-дрюки проделывали уже сто тысяч раз.

Через десять минут после первого вскрика сирены змея колонны машин с заслонами уже вытягивалась из поселка и набирала скорость по трассе. Мой голодный и недовольный Дик довольно долго не мог устроиться; наконец, приткнул нос мне в колени и задремал, не обращая внимания на тряску. Вторым псом в кузове оказался добродушный и умудренный опытом Вий, – тот уснул сразу. Оглядев своих слегка взволнованных новичков, я рассказал им пару анекдотов, чтоб разрядить обстановку, и когда разговор оживился, усыпил себя, отдыхая впрок.

Проснулся, едва машина остановилась во дворе заставы, сразу выскочил и, привязав Дика, рванул к местному старшине за сухим пайком. Постояв в небольшой очереди, так как таких быстрых и умных, как я, оказалось до фига, получил паек на трое суток. Будучи опытен в этих тревожных делах, я выпросил у старшины еще дополнительно шесть булок хлеба, мотивируя нижайшую просьбу присутствием в группе собаки. Автомат выпросить было проще, чем хлеб. Ежу понятно – пистолет вещь хорошая, но в тайге с автоматом надежней. Снарядившись таким образом, мы выдвинулись к месту входа в поиск. По дороге я собрал все продукты в один вещмешок и навьючил его на самого крепкого и веселого на вид солдата, кемеровчанина Мишку, разделив его немудреное имущество между всеми поровну. Практика показала, что паек на трое суток чаще всего приходится есть неделю, а самое главное – кормить собаку. Не будет голодный пес искать следы людей и ничем его не убедить. Звери присягу не принимают и взывать к их совести бесполезно. А без собаки задержать в наших диких лесах нарушителя весьма и весьма не просто. Зачастую три четверти пайка людей уходит на корм собак, и это нормально, ведь часто в собачьем нюхе – успех операции, а в клыках и самоотверженности – чья-то жизнь.

Машина чуть сбавила скорость, и из нее на ходу выскочила первая группа. Я с завистью посмотрел на их старшего, прапорщика Вовку Зверева. Везет же некоторым! И солдаты у него как на подбор, и Вий, опытный зверь, уже шесть задержаний сработал. А мне с балбесом Диком и новичками пыхтеть и потеть, да уповать на Господа Бога. А с другой стороны, есть чем гордиться – неопытному старшему слабую группу не дадут, так что выходит – новички и молодая собака в одной команде – это признание моих заслуг. В общем, ура, я ниндзя, и мы лучше всех. Через километр, тоже на ходу, повыскакивали и мы, а грузовик ушел вперед, до стыка с рубежом заграждения, создавая шум, имитируя остановки для выпуска несуществующих групп и пугая все живое.

Ну вот, остались одни и работаем. Я взял азимут и на ходу поставил задачу группе: кому куда смотреть и что искать, кто кого прикрывает и как себя вести. Затем повторил это еще пять раз подряд и выругался про себя, глядя на солидное кивание головами своего воинства. Вид у ребят был слишком уж серьезный и напряженный. Первые два часа им за каждым деревом будет мерещиться по сотне злобных врагов, а потом придет отупение, так что и перебежавшего дорогу тираннозавра они не заметят. Эту кухню я хорошо помню, сам таким был и никуда от этого не деться.

Пересказывать блуждания по дебрям бессмысленно, рассказывать о природе тех мест – не хватит и передачи "В мире животных". Маршрут мы прошли неплохо, ребята крепкие оказались. Промахнулись на точке выхода всего на километр, что на самом деле хорошо, некоторые и на десять мазали. Есть, конечно, монстры, что в одинокую елку на карте за пятнадцать километров попадают, но я, к сожалению, не из таких. Поздно вечером вышли на основной рубеж, получили новое задание – блок-пост на реке до утра. Повезло: на речке сидеть приятнее, чем на горе. И вода есть, и рыба на ужин, опять же, харчи целее. К тому же не мешает вымыться и форму отквасить, а то камуфляжи побелели и искрятся от выступившей соли – пришлось крепко попотеть на маршруте.

До указанного участка 8 км прогулялись по дороге... Сплошное наслаждение после таежных лазаний. Пришли уже в темноте, доложились, осмотрели местность. Все оказалось совсем не так запущено, как описал местный комтех. Недавний тайфун снес водопропускную трубу и разрушил часть сигнализационного заграждения, как раз над трубой, да и то не полностью, проволока уцелела почти вся. Я тут же решил облегчить себе службу и принялся сращивать уцелевшие нити и мастерить нехитрый монтаж. Ребята, пока я копался, наловили майкой мелкой рыбешки и устроили место для секрета. Через час дежурный по заставе на мой запрос ответил, что участок работает и, таким образом, нам придется ночью сторожить не 600 метров, а всего три, то есть непосредственно промоину. Рейтинг мой в глазах бойцов поднялся еще на пару ступеней, а заодно улучшилось их настроение. Затем я показал, как и из чего жечь костер, чтоб его не было видно, и, оставив двоих варить рыбу, с Диком и одним из солдат, сообразительным и глазастым Лешкой из Томска, облазал местность вокруг еще раз.