Текст книги "Пять рек жизни"

Автор книги: Виктор Ерофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

ДОГОН. ПЯТАЯ РЕКА

Возможно, когда-то они были рыбами, но когда мы приехали, они выглядели скорее полулюдьми-полузмеями, с красными глазами, раздвоенными языками, гибкими конечностями без суставов. Их зеленые, гладкие, сияющие, как поверхность воды, тела были покрыты короткими зелеными волосами. Они сидели на веранде харчевни и весело ели сандвичи с ветчиной. – Ты видишь их? – спросил я. Я не был убежден, что Габи способна следовать за мной дальше, но она была так возбуждена Африкой, она вышла из самолета на маловразумительном аэродроме в Бамако, и сразу надела черные очки, и сразу сказала: Уф! конец Европе! – и радостно бросилась в дикость. В Догон ведет узкая пыльная неасфальтированная дорога. В ее начале шлагбаум, как и везде в странах третьего мира, для сбора податей. Бензобочки, преграждающие путь. Солдат-оборванец поднял шлагбаум. Мы въехали на землю пигмеев, которые куда-то подевались, но до-гоны – такие же по росту пигмеи. Они пришли сюда с низовья Нила много столетий назад, спасаясь от мусульманства. В Догоне задери только голову и станет видно: солнце – примус. Раскаленное добела, оно окружено спиралью из восьми витков красной меди. Луну – даже днем окружает та же спираль, но из белой меди. Звезды – глиняные катыши, заброшенные в пространство. Догоны почитают "собачью звезду" Сириус и ее невидимого спутника, по траектории которого определяют смену поколений – тогда пляши весь год на ходулях! Когда мы вошли в харчевню, к нам навстречу разлетелся метрдотель в красном пиджаке. Габи не выдержала и воскликнула: – Мсье, вы так элегантны! Скорее всего, это была ошибка. Борьба с дикарем в Черной Африке закончилась его неумеренным почитанием. Всякий повод хорош для комплимента. Белый выделяет уважение к черному, как пот – в тропических дозах. Это -расизм шиворот-навыворот, выгнанный из сознания в подкорку. Короче, когда в харчевне показался местный проводник, или тот, кого они послали нам как проводника, атмосфера уже напряглась до предела. Они были обижены тем, что невидимый мир оказался доступным каким-то белым. Во всяком случае, у меня не имелось с собой никакого мандата на гениальность. Когда за столом я громко заговорил о луне, они прислушивались с нескрываемым подозрением. С другой стороны, итальянцы, которых я немало встречал в Мали во время путешествия и которые проходили какими-то чемпионами по невменяемости, смотрели на меня как на шарлатана. В десять вечере вырубили электричество. Мы пошли спать, и вдогонку нам лаяли собаки. Наутро пришел проводник. – Возьмите воды, – сказал он. – Путь будет долог. Мы шли по каменистой пустыне. Сури плелся за нами. Наконец мы вышли к скалам. Внизу в долине лежала деревня. – У нас каждый камень может быть фетишем, – сказал проводник, – достаточно вдохнуть в него энергию и принести жертвоприношения. Он взял камень в руку, подумал и бросил его на землю. Я вдруг почувствовал, как у меня исчезает дешевое презрение к жизни, как испаряется сен-жерменский экзистенциализм, которым за свою жизнь я весь пропах, как свитер – табаком. Нас окружили местные женщины. Они дружелюбно улыбались. Местные приветствия отрывочны и трехступенчаты, как заклинания. – Саyо? Как дела? – Хорошо. – Как родители? – Хорошо. – Как дети? – Хорошо. – Ну,хорошо. Я незаметно сфотографировал женщин, и они набросились на меня с криками. – Это нехорошо, – нелюбезно сказал проводник. – Кадо! Кадо! – закричали женщины. – Ты отобрал у них душу, – сказал проводник. – Что теперь делать? – спросил я. – Кадо! Кадо! – кричали женщины. Я достал мелочь. Женщины презрительно рассмеялись. Проводник молчал. Я полез в бумажник. Достал тыщу франков. Они вырвали купюру у меня из рук и побежали. – Ерунда какая-то, – сказал я. – Неужели душа стоит тыщу франков? Проводник молчал. – Если вы смогли победить мусульманство, то почему не победили деньги? Гид, не отвечая, кивнул на скалы. – Здесь мы хороним своих мертвецов. Их поднимают на веревках в гроты, а потом приваливают камнем. В наших местах смерть – новость. Габи нервно захихикала. – Еще совсем недавно, – посмотрел на нее проводник без осуждения, состарившись, люди превращались в змей, и они ползали вот тут, по плато Бандиагара. По ночам змеи-предки заползали в жилища поесть, и люди, даже сегодня, как увидят змею, рвут на себе одежду и бросают ей, чтобы та приоделась. Затем змеи превратились в духов-йебанов. – Ну, этих духов у нас хватает, – сухо сказал я. – А как же смерть? – Это была сделка, – сказал проводник. -Мы поменяли смерть на корову. – Муууу! – высказалась Габи, намекая на Хайдеггера, у кого бытие-в-смерти основано в заботе. Как брошеное бытие-в-мире присутствие вверено своей смерти, которая есть неоспоримый "опытный факт". – На корову? – недоверчиво спросил я. -Корова породила смерть! – Во всяком случае, смерть – это жадность, – сказал проводник. Мы вошли в деревню. Она состояла из двух частей-близнецов, каждая соответствовала человеческому телу. Хижины были похожи на белые грибы чуть выше мужского роста. В одних грибах жили люди, в других – овцы, в третьих хранилось зерно. Отдельно стояли хижины, где помещались менструальные женщины. Малые дети с душераздирающими криками, писаясь и какаясь на ходу, бросились от нас врассыпную: мы были белые люди, с содранной кожей, как освежеванные бараны, и детям казалось, что мы пришли их забрать с собой. Мы вошли в одну хижину без всякого приглашения, но нас никто не остановил. На полу лежала нагая женщина со следами смущения на лице. Над ней суетилась зеленоволосая братва, которую мы видели вчера в харчевне. Братья вытягивали у себя из пальцев волокна: они делали матери юбку. Скрученные спиралью влажные волокна, полные сущности этих зеленоволосых людей, заключали в себе слово. Мать очнулась и быстро заговорила. Мы вышли. Мне показалось, что земля под ногами пульсирует, что здесь бьется чье-то сердце. – Какие жертвоприношения любезны вашим богам? – спросила, привычно сделав брови домиком, Габи. – Да всякие, – лениво сказал проводник. -Мы любим курей, овец, собак. – А людей? – спросил я. – Бывает, – ответил гид. – Белых тоже? – Когда предоставляется возможность, -сказал проводник с нехорошей ухмылкой. Сури заволновался. – Каннибализм? – спросил я. – Дикарь с человеческим мясом между зубов – это колонизаторский миф! выкрикнула Габи. – Тут был небесный десант, – сказал проводник. – Когда восьмой предок спустился на землю раньше седьмого, нарушив последовательность, тот пришел в бешенство, восстал против всех, раскидал, понимаете ли, наши семена. Пришлось убить. Мы съели тело, а голову отдали кузнецу. – Зачем? – удивилась Габи. – Кузнец вырыл яму, похоронил голову, -ответил проводник. Габи дико закричала. Стояла ночь. Я схватил фонарь. Осветил помещение. Вцепившись Габи зубами в шею, проводник пытался совокупляться с ней, но что-то ему мешало. Какая-то сила мешала мне броситься немке на помощь. Проводник выхватил нож и срезал Габи клитор, который всегда поражал меня своими размерами. По своей конфигурации он был похож на термитник из здешней саванны. К утру все это привело к аномалии. Габи родила в сортире на улице непарное существо, шакала, и назвала его почему-то Йуругу, хотя при благоприятных обстоятельствах должны были родиться близнецы. Мы не знали, как быть. Габи кормила шакала грудью, хотела увезти в Берлин, поскольку это ее ребенок. Взволнованная мать утверждала, что шакал также необходим для нормального течения жизни, как и близнецы. Меня растрогали ее материнские чувства. Но, строго говоря, рожденный Габи в то жаркое утро зверь воплощал беспорядок (что было странно для мамы-немки), бесплодие, засуху, ночь и смерть. Оставшись без пары, шакал в тот же день совершил инцест с Габи, которая от ужаса, пытаясь воспрепятствовать его некрасивой затее, превратилась в муравья и спряталась в собственном чреве, но не смогла убежать. В результате инцеста шакал обрел дар речи, обматерил нас и открыл мудрецам замыслы нашего проводника. – Я знаю, – возник проводник, перейдя со мной на ты, – зачем тебе нужны пять рек. Я вздрогнул. В сущности, это была моя тайна тайн, ключ ко всей этой книге. В системе догонского знания пять рек – основа всех основ. Но я не совсем понимал их значение. Меня уверяли, что под действием напитка конжо, кажущегося, на первый взгляд, догонским квасом из проса, а также плодов колы, с которыми в этих краях ходят женихаться, можно совершать головокружительные путешествия. Но мы не в Мексике, здесь – без допинга. Вселенная по своей конструкции напоминает увесистую фруктовую вазу сталинских времен, состоящую из четырнадцати сфер. Все эти сферы нанизаны параллельно -одна за другой – на железный столб, однако вместо винограда, груш и гранатов на них живут люди. Сферы делятся на семь верхних и семь нижних, и земля – верхняя из нижних миров. Над нами, в верхних мирах, живут рогатые люди, которые посылают на землю болезни, чернуху, под нами – хвостатые. Круглая и плоская Земля окружена ободом из соленой воды, все это вместе, прикусив свой хвост, обвивает змея. Мы превратились в перелетных мух, садящихся с божества на божество, бестолково, но с видимым самосознанием. Кто мы? Мы – перелетные мухи. Мы перелетали из одной сферы на другую, от рогатых к хвостатым, пока не опустились на соляную поверхность, и время со страшной силой стало разматываться назад, до упора в слово АММА. Из этого слова, собственно, и произошел мир. Проводник остановился, отпил воды и продолжал, обращаясь преимущественно к немке: – Каждое человеческое существо наделено двумя разнополыми душами. Женская душа мужчины устраняется при обрезании, мужская душа женщины – при эксцизии. Услышав это, немка зарыдала. – Брось, – сказал проводник на правах бывшего хахаля. – Не все так худо. Человеческая пара, созданная мною, породила восемь андрогенов. Они умели самооплодотворяться, – Проводник показал на пальцах, как это делается. – От них и произошли восемь родов догонов. – А как же Лебе? – спросил Сури, и мне подумалось, что он похож на молодого Горького и со временем станет классиком малийской словесности. – Лебе был потомком восьмого первоп редка и организатором человеческого языка. Но старый хранитель слова, седьмой первопредок, убитый нами, заманил его под землю – Лебе умер. Седьмой первопредок под землей проглотил Лебе, затем изрыгнул его вместе с потоком воды. На том месте, где находилось тело Лебе, вода покрыла большое пространство, образовалось пять рек. – Не четыре? – придирчиво переспросил Сури. – Обычно речь идет о четырех реках, текущих в четыре конца света. Взять, например, калмыкскую космологию... – Да чего далеко ходить, – перебил я. – В начале Библии из Эдема вытекает река для орошения рая, а после она разделяется на четыре реки! – Ребята, пить хочется! – облизнулась Габи. Ей дали попить. – Ну, это совсем другое, – вдруг обозлился проводник. – Библия ошиблась. Кости Лебе, выблеванные первопредком, превратились в священные предметы культа, цветные камни -дуге. Они обозначили контур души, который делают Номмо при рождении человека. После того, как восьмой первопредок проглотил потомка, их силы смешались, и Лебе – это новое слово, а пять рек суть символ нового слова. Mon Dieu! Река как речь, как змея в Погоне составляет пятикнижье. Четыре реки неполное знание, пропущенная глава. Вот откуда берется человеческая слабость, вот откуда изъян и разрыв между верой и знанием, не хватает одного потока, вот куда стекла человеческая мысль, греческая, мусульманская, где на персидских миниатюрах изображаются четыре течения воды, наконец, библейская, и только в Догоне... Ах, как не хватает пятой реки! Проводник подтвердил мои мысли. Мне стало не по себе. У каждого есть своя пятая река. Не спи, соберись, не трать время, ищи, дыши, свирищи, никто тебе не поможет, сам найди – не пожалеешь. Найди ее и разомкни цепь: сон-жизнь-слово-смерть-любовь. Нет более заветной (и более пошлой) цепи. Нашел. Неужто нашел? Похоже, это и есть тотсангам, на который меня навела Индия. Скважина основного мифа. Если замысел угадан правильно, то вот оно – золотое руно. Да, но как его, собаку, экспорировать? Украдкой? Чем точнее замысел, тем опаснее приводить его в исполнение. Нечеловеческое это дело. Здесь вторжение в правила, с которыми изволь считаться как с обязательными законами. Заметив мой испуг, проводник усмехнулся. Мы выехали из Догона в некотором оцепенении. Сури сосредоточенно молчал, занавесив лицо несвежим тюрбаном. Мы страшно пылили красной пылью. Немка дулась. Путь наш теперь лежал в Томбукту, духовный центр государства Мали.

ПОСОЛ НА ХУЙ

– Дай бинокль, – сказала немка. Перед отплытием из Мопти в Томбукту мы бродили по вещевому базару, смотрели, как делают пироги, толковали с кузнецами, зашли в кафе. С высокой веранды были видны моющиеся люди. Это были мальчики и мужчины. Немка балдела. – Ты погляди, – сказала она возбужденно, -когда мужчины выходят на берег, они прячут хуй между ног. Смешно. – Габи, – сказал я, – неужели тебя это все еще волнует? – А что меня должно волновать? Сури быстро вошел в кафе. – Капитан сердится, – сказал он. – Пора отплывать, а вы чем тут занимаетесь? Сердце мое учащенно забилось. Мне представилась встреча с капитаном. Яя отвез нас к пироге и распрощался. Он возвращался в Бамако. Мы подошли к моторной пироге, или пинасе. Нам предстояло плыть на ней три дня. По доске прошли и сели. Двое курчавых пацанов в одинаковых белых пальто и черно-белых клетчатых штанах, очень грустные, предложили свои услуги. – Батюшки! – перепугались они, вглядевшись в меня, с зеленой шапочкой на голове и в черных очках. – Каддафи приехал III В Африке все на кого-то похожи. – Да вы и сами – вылитые Пушкины! – рассудил я. – Мы помощники капитана, – отрекомендовались повеселевшие трупные пятна моей культуры. – Добро пожаловать! – А я Элен – повариха, – сказала застенчиво черная женщина и блеснула зубами. Капитан сидел в отдалении, ближе к корме, у руля. Это был черный человек в нелепых черных очках за три копейки с какими-то неприятными узорами на дужках и в дешевом спортивном непромокаемом костюме. Он помахал нам рукой, но даже не привстал. Я был несколько разочарован его видом. Впрочем, я уже в Индии заметил, что чем дальше я отрывался от западной цивилизации, тем бледнее становилась личность капитана. Она почти растворялась в окружающей среде: в Индии – по аскетической вертикали, в Африке – по природной горизонтали. Капитан завел мотор, мы поплыли. Мы плыли по молочно-зеленой воде Нигера в середине января, в середине месяца Рамадан. Нигер -благодушная река. В ней нет истерии. Она река рек. Она река крови, но в мирном смысле, то есть артерия. После Догона только так и хотелось. Река осмысляет пейзаж и делает его бесконечным. Каждый пикнику реки (фотография нарождающегося среднего класса во Франции, тридцатые годы XX столетия, женское белье на женском толстом теле) отличается от пикника без реки. Нигер между Мопти и Томбукту имеет неожиданную внутреннюю дельту, над происхождением которой ломают головы географы. Река распадается на рукава, сливается в молочно-зеленое внутреннее море без берегов, а после вытекает из моря стройным потоком без всяких причуд. Богат и разнообразен мир пернатых. Меня поразили длинношеии аисты, которые, взлетая, складывают шею, как столярную линейку, в несколько раз. Нигер, с другой стороны, дает примеры минимализма. То угостит стаей обезьян, и больше их никогда не покажет, то выставит крокодила (но я не буду врать, крокодилов не видел), то скромно положит на отмель дюжину бегемотов. Они – зорче матросов, с прозрачными фиолетовыми ушами, с большими ноздрями. – Ноздри, как у тебя, – сказала немка. – В них танк пройдет. – Редкая женщина долетит до середины Нигера, – незлобно отмахнулся я. Кстати, Мали – в переводе и есть бегемот. Мясо бегемотов коптят. В таком виде его можно хранить в течение нескольких месяцев. Африканцы – прекрасные охотники. Техника охоты на бегемотов осталась до сих пор такой же, какой ее описал еще Ибн Баттута в 1352 году, путешествуя из Томбукту в Гао, и я не будут повторяться, скажу только, что загарпуненное животное мы с немкой тоже добивали копьями. Но это так -вскользь, а вообще наибольшую ценность представляет нильский окунь (lates niloticus), или иначе капитан.

Капитан – главная рыба Нигера. Он очень приятен на вкус, действительно напоминает нашего окуня и весит 10-20 килограмм, но, бывает, доходит до 100. Мы останавливали встречные пироги рыбаков с длинным шестом (как они ловко им орудуют!) и покупали свежайшего капитана. Элен оказалась классной поварихой и приготовляла капитана во всех видах, под разными соусами, с разными травками, натирала капитана петрушкой, киндзой, сельдереем, ладаном, мариновала, солила, боготворила, жарила на гриле. Мы все ели капитана с утра до вечера и очень хвалили Элен, а она улыбалась. По берегам Нигера широко распространены разнообразные термиты. Пейзажи сахеля пестрят их постройками, высотой до полутора метров. Отойдя от шока, Габи осторожно раздвинула губы. – Потрогай! Он вернулся ко мне! Мой петушок вернулся! – от счастья заплакала Габи. На радость мне, она тонула во всех пяти реках. Мы были чужие друг другу люди, попадавшие в аргонавтные условия вынужденной близости. Каждый по-своему бездомный, несчастный, растерянный. Я люблю ее точные лесбиянские руки, шарящие по утрам мои соски. Она – разложение женской массы, выделение мужского начала, распространение волосяного покрова, щетина на ягодицах, затвердение молочных желез, отказ от деторождения, острый интерес к молоденьким графиням, развивающийся алкоголизм, перенос интереса в анал, тяжелая шишка сфинктера, раздробление принципов, потеря половой идентификации, генетическая катастрофа, гормональный бред, продукт века, его наказание. Я аккуратно потрогал указательным пальцем. Не хилый, и даже залупается, как детский пенис. Не сразу сообразишь, где кончается большой клитор и начинается маленький хуй. Боюсь ошибиться, но клитор Габи, по-моему, и есть посол на хуй. Мы с ней панически боялись (ой, просто тряслись), но не мухи цеце, с которой медицина довольно успешно борется, а одного водяного невидимого микроба, который живет в стоячей воде Нигера всего двадцать секунд жизни и за это время ищет, куда бы ему внедриться, и если человек купается или просто стоит как дурак, то микроб в него попадает, как пуля, и после этого у мужчин отпадают все половые органы в буквальном смысле этого слова. У женщин тоже все отпадает. Во всяком случае, у Габи, как теперь всем известно, есть чему отпасть. Солнце заходит здесь ровно в шесть вечера и начинается тьма. Первую ночь мы ночевали в палатках. Сны в пустыне похожи на медленно разворачивающиеся оперы с длинными ариями, хором, множеством действующих лиц, оркестром и декорациями из реквизита Большого театра. Лежишь, приложив ухо к пустыне, вслушиваешься в подземные саги земли и содрогаешься. Я такие безумные сны видел только раз, на Тибете, и во время болезней. О чем эти сны? О скоротечности времени, страшном суде, разлуке с любимой женщиной, человеческой бездомности, мало ли о чем. То в одной одноместной палатке, то в другой в ужасе орут сонные люди. То капитан заорет, то помощники-Пушкины, то верный наш Горький, то повариха Элен. Под утро, часа в четыре, ко мне в палатку с ревом влетела немка, ей приснилось, что она разрушила в Германии всю налаженную систему социального страхования. Не успела она успокоиться, как до нас донеслись неопределенные звуки воя. Они приближались. Надо сказать, что когда мы выходили на берег, я фонарем осветил какое-то большое скопление белых костей и даже успел пошутить по этому поводу, но тут призадумался. Когда же чьи-то хищные морды стали тыкаться в полупрозрачную, фактически, эфемерную для хищных зубов палатку, то Габи узнала в непрошеных мордах шакалов. Поскольку Догон снабдил ее дополнительной информацией об этих мерзких животных (информацией, которую мы с ней сочли правильным не комментировать), а, кроме этого, она, может быть, даже еще пахла шакалом, сомнений не оставалось. Мы поджали ноги и затаились. В соседних палатках тоже закончились храп и кошмарные крики. Наступила человеческая тишина. – Сури! – крикнул я на весь сахель по-французски. – Чего делать-то? – Ш-ш-ш! – был несчастный ответ. Но вдруг раздался громкий выстрел. Это как-то сразу приободрило меня. Оказывается капитан захватил с собой огнестрельное оружие. Раздался вой испуганных зверей. Затем топот. Мы выскочили из палатки с фонарями. Капитан гнался за шакалами с палкой наперевес. Враги ретировались. Мы сели у костра. – У меня просьба, – сказал капитан, который, несмотря на тьму, оставался в солнечных очках за три копейки. – Не болтать о Догоне? – не выдержал я. Капитан почесал нос. Я тридцать лет, и никогда такого, – сообщил он. – Давайте перейдем спать в пирогу. Там на дне, конечно, не фонтан, но зато безопасно, как в чреве матери. Кудрявые помощники перенесли Габи на своих тонких руках на судно, храбро бредя по стоячей микробной воде. – А это верно, что у русского президента обезьянье сердце? – спросил капитан, когда мы расставались с ним навсегда на пристани неподалеку от Томбукту. – Как обезьянье? – Да тут все говорят... Вы не обижайтесь, – сказал капитан. – Обезьяны – они нам ближе собак.

ТОМБУКТУ

Посещение Томбукту есть уже само по себе его похищение, и любой отъезд из Томбукту напоминает бегство. Отсутствие дорог имеет принципиальное значение и не обсуждается. Каждый белый, посетивший Томбукту, достоин смерти. Я увидел себя в Томбукту как запечатанную сургучом бутылку и благодарил Господа за Его милость и покровительство. – Кто вы? – спросил я стариков на паперти мечети. – Мудрецы, – сказали они. – Нас здесь триста тридцать три человека. Теперь я знаю, что в три часа ночи по Томбукту проносится белая лошадь со всадником, приближенным к совершенству.

Мы бежали из Томбукту ранним утром, предприняв дерзко-трусливую переправу через Нигер. Новый шофер Мамаду оказался не слишком разговорчивым. Более того, несговорчивым. Мы пробивались на юг через пустыню с этим новым арабоподобным водителем. Мы вместе с ним вязли и пропадали в песках. Мы меняли ландшафт, как масти карт, нам выпадала то красная, то желтая, то черно-асфальтовая пустыня, она была то сыпучей, то каменной, внезапно выросли наросты диких гор и финиковые пальмы, мы доверяли водителю, не зная, что он и есть наш палач.

РАССТРЕЛ

Городишко Гао – одно недоразумение. Он разлинован, как Манхэттен, и в нем даже есть ресторан La Belle Etoile, но это не мешает ему быть захолустьем. В Гао самый рогатый рогатый скот. Он не боится машин. Я потер воспаленные глаза. Ночная Африка – континент беспощадного неонового света. Обложившись керосиновыми лампами, я медленно читал перед сном роман Достоевского "Бесы". Арабообразный водитель сдал нас полиции на опасном в военном отношении участке дороги Гао – Неомей, возле границы с урановой республикой Нигер без всякого сожаления. В порядке аргументации против нас он привел наши паспорта, в которых не значились въездные и выездные визы не только из Томбукту, но даже из Гао. – Да вы что? Вопреки всем уставам! Сержант покачал головой. – Ведь вы не простые пассажиры! Вы – туристы !!! Сержант сделал большие глаза и объявил нас врагами малийского народа. – Се n'est pas serieux, – пробормотал я фразу, оскорбительную для каждого уважающего себя негра. – Да у вас и паспорта фальшивые! – вдруг выкрикнул он мне в лицо, вращая глазами. С каждой минутой он накалялся все сильнее. Он говорил, что у него нет никакой возможности держать нас под стражей, поскольку у него нет охраны и что самое разумное дело – нас умертвить и трупы отправить в Бамако на экспертизу. Он предложил мне согласиться с его проектом как наиболее гуманной акцией. До границы оставалось всего-то пять километров, и мне стало обидно погибнуть зазря. Однако шофер Мамаду не хотел, чтобы я уезжал с тайным знанием, опасным для метафизической безопасности не только сахеля, но и всей Африки. Если Элен и Сури симпатизировали нам, то Мамаду был воплощением ненависти. Когда он отошел пописать, а сержант пошел к проезжавшему грузовику, чтобы украсть дрова на костер, Сури шепнул мне, что с Мамаду нужно поговорить на языке африканского братства. – У Африки пока нет будущего, – заметил Сури, человек двух миров. "Отчего шофер плох? Отчего хорош Сури?" – взгрустнул я. С точки зрения мусульманства, Мамаду писал еретически, потому что он писал стоя, а не сидя на корточках. Пописав, он немедленно совершил омовение члена из пластмассового чайника с веселенькими полосками и повернулся в нашу сторону, цинично застегивая штаны. – Мамаду, – сказал я, – предложи сержанту деньги. – Я не твой раб, – ответил араб, – чтобы выполнять твои команды. Я видел, как сержант, зевая, ушел за рожком автомата, чтобы нас расстрелять. – Мамаду, – сказал я. – В этой истории есть только два раба: она и я. Вот тебе моя братская рука. Выручи. – Я спросил небеса и Бога, – сказал Мамаду, – и они мне ответили: нет1 Вернулся сержант с автоматом. Вид его был свиреп и ленив. Скотоводы равнодушные убийцы. – Ну что, пошли? – сказал он. Мы зашли за угол дома. Сержант выстроил нас у стенки. Габи стала презрительно улыбаться. Она схватила меня за руку. Казалось, это ее успокаивало. Я стал тоже кое-как подражать ей в презрительной улыбке, хотя мне не очень хотелось держаться за руки. Женская любовь не боится смерти, не то, что мужская, к тому же сердце мое принадлежало Лоре Павловне. Сержант поднял дуло автомата. Мамаду с удовольствием встал в стороне, изображая любопытную толпу. Как всегда, сцена расстрела обросла ненужными жанровыми деталями: блеяли овцы, кукарекали куры, вдалеке прыгали дети, было жарко. – Подожди! – к нам со всех ног бежал Сури. Вид у него был растрепанный. Расстреляй лучше меня! Сержант в недоумении оглянулся. – Твоя бабушка – сестра моей бабушки, -кричал Сури. – Застрели меня! – Какую бабушку ты имеешь в виду? – заинтересовался сержант. Они заговорили о чем-то своем. – Mon amour, у меня красивые волосы? -спросила Габи. Никогда в жизни я не встречал более отвратительных волос. – Шпрахлос! – ясно ответил я. Мамаду грязно выругался, швырнул ключи от джипа на землю и пошел в сторону своей родной деревни. Я выдержал паузу. – Сколько? – стараясь держаться хладнокровно, спросил я сержанта. – Почему ты меня никогда не целуешь? -молвила Габи. Мы сторговались на сумме, равной примерно пяти долларам США.

СМЕРТЕЛЬНЫЙ СЛУЧАЙ

Когда и где двукрылый флеботом укусил Габи, кто теперь знает, но укусил, и она заболела смертельной формой палюдизма, то есть тропической малярией. – Ты похожа на трехзвездочный Гранд Отель, в котором поселились непрошеные гости, – печально сказал я, глядя, как она умирает. – Ты всегда недооценивал меня, – сказала она, стуча зубами от лихорадки. – Ну хорошо, четырехзвездочный, – согласился я. Как в самом нежном колониальном романе, ее взялась выхаживать африканская семья, родные и близкие Элен. Они кормили ее с ложечки геркулесом и натирали разными мазями. Кровать Элен – четырехспальная. Вкус варварский. Голубой дневной свет. Большая бутылка Джона Уоркера. И какой-то мотоцикл на серванте. Молодой длинноногий французский доктор вошел. – Ну, раздевайтесь. Несмотря на малярию, Габи, как всегда, стремительно обнажилась. – Он залезал мне пальцем в пизду, – божественно шептала Габи. – Правда, что ли? – не верил я. – А потом в попу. При чем тут правда? Мы с Элен млели. В комнате моей гостиницы Элен собрала остатки завтрака, кусок багета и разорванный абрикосовый мармелад в пластмассовую сумку, затянулась бычком и удалилась. Тридцать шесть – тридцать девять. И опять через полчаса тридцать шесть. Так сердце долго не выдержит. Умирание Габи чудесным образом воскресило ее в моих глазах. Русское слово -чудесно; русское чудо – словесно. – Путешествия... Чтение о них... бесконечно... – бредила бедняжка. – Доктор! – бросился я за ним. – Она не умрет? – Либидо не умирает, – заверил француз. -Мсье, вы распустили свой фантазм. – Как? Неужели Габи – нос майора Ковалева? – ужаснулся я своей догадке. – Майор Ковалев в Африке – это я. – Русский военный атташе? – встрепенулся доктор Ив Бургиньон, не знакомый с литературной историей русских носов. – Хотите виски? – спросил доктор Ив Бургиньон с сильно выраженным сомнением. – А знаете, Африка рванет через три-четыре поколения. У нее лучшее будущее, чем у России. – Нет, конечно, французы форсировали модернизацию, нарушая естественные законы движения, кроме того, сами французы ничего не умеют делать, они бюрократы, пользующиеся трудом других людей – это тоже талант, – заметил я. – а русские товары! – братья Элен заулыбались, – мы как-то приобрели русский радиоприемник! на лампах! Боже, что это была за вещь! вы не умеете доводить дел до конца! топорная работа! – братья Элен захохотали, кушая кус-кус своими чистыми пальцами. Русский глаз, как орел, схватил эту варварскую привычку. По ночам я шатался по кабакам Неомея, наверное, самой горючей ночной столицы Африки. Кто был в тех притонах, кто плясал, резко выпив джина без тоника, под тамтам и электрогитары, тот знает запах африканского пота, тот помнит красоту неомейских проституток, их щиколотки цвета болотной воды, их ритуальные шрамы на ягодицах. От вяжущей страсти дымят и лопаются презервативы, как шины гоночного автомобиля. Меняя бубу на короткие юбки, Элен зверски плясала, отставив попу. Габи стала желтым пергаментом. Африканцы удивительно деликатны. Они скрывают свои туалеты и свои кладбища. Только раз, исколесив Мали, я наехал на мусульманское кладбище с остроугольными, как битое стекло, камнями (их не разрешено показывать не мусульманам). Христианские кладбища как будто напоказ. В стране уранового рая на столичном христианском кладбище есть могила. На ней написано. Сербский турист Иван (фамилию не помню). Мир праху твоему.

РАЗВРАТ ПО-НЕОМЕЙСКИ

Элен врубила свои вибраторы.

ТРАНСА НЕТ

– Транса нет, – сказал Ромуальд на веранде собственного дома в Порто-Ново с видом на мощный океан. – По крайней мере, в твоем случае. Они все считают мой случай тяжелым, почему-то их всех трясет от моего случая. Из военизированного Нигера на такси-брус с курями и с баранами несчетных попутчиков на крыше я прорывался к океану (с прозрачной куколкой Габи на руках) через мягкое государство Бенин, колыбель самой активной из мировых религий. Я вырвал у Элен три кольца. Элен меня надула. На базаре я хотел купить серебряный браслет, дал ей деньги, она сказала одну цену, а браслет стоил меньше. Смутилась, но быстро отошла. Она ухаживала за Габи самозабвенно, но каждое утро врала что-то новое. Зачем? Так это и осталось невыясненным. Немка болела физическими болезнями, а я – метафизическими. Я подумал, пора бы отмыться от контактной метафизики, и обратился к Ромуальду, местной знаменитости, но он меня отшил. Ромуальд – молодое гниение Западной Африки, авангардистский банк червей. Он делает маски из отбросов: пластмассовых канистр и старых радиоприемников. Его message прост как правда, и правды там столько же, сколько в медицинском фантазме Габи: нынешний афро-русский народ нафарширован западным мусором. Негр выпрыгивает в этих кощунственных масках как карикатура. Замаливая перед родиной грехи, мы с Ромуальдом рисуем закат над Нигером. Солнце падает за горизонт со скоростью мяча. Упав, оно еще долго испускает жемчужный свет, мягко переходящий в жемчужно-серый, в серебристо-серый, зажигает-ся первая звезда, и небо темно-синеет, сине-чернеет... На двоих пишем минималистские полотна на грунтовке из настоящей красной земли и там выводим разные символы. Это делаем со значением и хмуря брови. Драма не художников, за которыми гоняется с ритуальным криком проклятия ОМА!, ОМА!, а -авторской искренности. Ломает парней. Рыбаки на пирогах становятся похожими на вырезанные из картона фигуры. Русские сливают в негров все свои дурные качества: лень, зависть, хитрость. Нет ни одной русской девушки, которая не боялась бы негра как класса. Положа руку на сердце, Россия – самая расистская страна на свете. Минутное малодушие. Увидев в глухой деревне, посреди ярко-зеленых калебасов вудунский фетиш Чанго, местного Перуна, облитый куриной кровью, я признал веру эманацией страха. – На четырнадцатое июля, – торжествующе сказал Ромуальд, – в самый разгар сезона дождей, французское посольство в Бенине заказывает вудунского колдуна. Он приезжает из деревни, устраивается в сторонке на табуретке, и – небо расчищено для фейерверков в честь взятия Бастилии! Это повторяется из года в год, внесено в расходную статью посольства, стоит пятьсот долларов. – А у нас мэр Москвы по-мудацки посыпает тучи солью, – рассказал я. – Познакомь с колдуном! – Мы – ого-ого! – заликовал Ромуальд, но вдруг сник. – Главные наши вудунские вожди коррумпированы. Деревня еще держится, а эти суки ездят с эскортом мотоциклистов. Он сплюнул на пол. Океан шел стеной. – Никуда из Бенина не поеду! Я не ходок по музеям! Я был тридцать семь раз в Германии! Мне нечего делать в Москве! – Москва сейчас – самый интересный город в мире, – скромно сказал я. – Ты ешь людей! – злобно развернулся Ромуальд в мою сторону. – Они хрустят у тебя на зубах. Ты выпиваешь их, как устриц! – Мне кажется, ты для русского не существуешь, – сказала французская жена художника выздоравливающей Габи. – Я – художник. Я – африканец. Но я не африканский художник! – У писателя тоже нет прилагательных, -сказал я художнику. – Он царь, не трожь его, – сказала мне Габи. За ужином царь сказал, что в любой момент может улететь в Европу бизнес-классом на Сабене, у него виза многократная. Я посмотрел на Габи. – Ты не человек, – сказал я ей на ухо. -Ты – феминистский гвоздь.