Текст книги "Пять рек жизни"

Автор книги: Виктор Ерофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

ПОДВИГ ГОЛУБИНОВА

В картинной галерее Саратова много шедевров. Иногда вдруг наедет экскурсия школьников, поорет, поиграет в прятки, полюбуется живописью Репина и Малевича, и вновь тишина. Мы встретились с Голубиновым перед картиной неизвестного итальянского художника пятнадцатого века, изображающей Мадонну с ребенком и двух ангелов, больных конъюнктивитом. Голубинов – интеллигент тридцати двух лет. Худой, в очках, как Чернышевский, но от сходства отказывается. В руках у Голубинова была авоська с трехлитровым на вид предметом, бережно завернутым в саратовскую газету. -Для анализа, -сообщил он вполголоса. Я кивнул. Мы вышли на улицу. – Зачерпнем поздно вечером, перед вашим отплытием, -сказал Голубинов. – Показать вам город? -Лучше поговорим, -сказал я, оглядевшись вокруг. – Как угодно, – поджал он губы. Провинциалы обидчивы, но им нельзя потакать. – Хотите ужинать? – Хочу. Мы очутились у него в квартире. Сашенька Голубинова встретила нас в нарядном платье. – Утка стынет, – улыбнувшись, сказала она. Мы быстро сели за стол, полный всяких закусок, и выпили водки. – Почему у вас перевязана голова? – спросил я у Голубинова. – Хулиганы, – рассеянно ответил он. – На рынке, – улыбнувшись, добавила Сашенька Голубинова. – С топорами. – Перестань,– запретил ей Голубинов. На меня стали падать книги. Дореволюционные тяжелые тома Достоевского. Старые открытки вылетели из альбомов и разлетелись по всей комнате. Почти курортная пристань Саратова. Виды Саратова. Люди Саратова. Мы бросились их подбирать. Под столом мы встретились с Голубиновым. – Вы знаете, что Бог умер? – спросил я. -До Саратова дошли слухи, – подтвердил он. Мы стали есть полутеплую утку, запивая сладким вином. – Трудно поклоняться неживому богу, -вздохнул Голубинов. – Один буддизм еще крепко держится благодаря своей парадоксальности, – заметила бывшая студентка Сашенька. – Рождение нового единого бога так же неминуемо, как сведение компьютерных программ воедино, – рассудил Голубинов. – Просто это на очереди. Смешно видеть дешевую конкуренцию разных религий. – Многопартийная система богов, – подытожил я.– Но не лучше ли оставаться при ней, имея шанс менять хозяев? Некоторое время мы ели утку в молчании. – Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – неожиданно весело добавил я. Возникновение одного божества. Первая по времени метафизическая революция двадцать первого века. – В Европе Бог и святые скукожились и стали напоминать корейскую пищу, -сказала Сашенька. – В язычестве было много богов в рамках одной веры. Сейчас много богов в рамках всего человечества, – подумав, сказал Голубинов. – Следующий закономерный шаг – объединение богов. – Божественный пантеон – он разрешительный, терпимый, но не насыщен креативной энергией будущего, – глубоко задумалась Сашенька. – Свобода выбора Бога – большая человеческая свобода, – сказал я. – Однако поправка должна быть внесена в божественный имидж, а это развернет ситуацию неожиданным образом в сторону тотального единобожия. Справятся ли люди с этим, и если справятся, то как? – Однако, как можно доверять человечеству, и не окажется единый новый Бог чем-то наподобие диктатора, который окончательно убьет всякую свободу? – спросил Голубинов. – Так вот что значат пять рек жизни! – прозрела Сашенька. – Да, – сказал я, – пять рек жизни – это ожидание чуда нового откровения. – И вы его ожидаете? – Он и есть чудо, – серьезно сказал Голубинов, показав Сашеньке на меня. – Почему Россия – такая горькая страна? -спросила меня Сашенька в упор. – Анализ покажет, – сказал Голубинов. -Ну все. Пора. Мы встали, подошли к двери. – А тут у нас жила бабушка. А потом умерла, – сказал Голубинов. Крадучись, мы стали спускаться к Волге. Вдалеке стоял мой теплоход с приятной танцевальной музыкой. Я знал, что немка рассматривает нас из каюты в ночной бинокль. Голубинов вытащил из авоськи сверток, зашэл по колено в воду. – А вы знаете, теплая, – тихо удивился он, опуская банку в воду. В ответ протяжно загудел теплоход. Вдруг банка в руках Голубинова разлетелась вдребезги. Вдруг Голубинов тихо ойкнул, пошел ко дну. – Ну сволочь, так не честно! – сказал я, в мыслях обращаясь к капитану.

ГИБЕЛЬ БОГОВ

Редкий русский идет в сауну с чистыми помыслами. Я вошел в сауну с ручной гранатой. Капитан сидел на полке с четырьмя телками. Одна была буфетчица Лора Павловна, другая – красавица Наташа, третья оказалась мужчиной помощником капитана, четвертая была совсем голой. На мое удивление она проявилась распаренной немкой с экстремистским тату на бедре. – Здравствуйте, капитан, – сказал я миролюбиво. – Вы видите этот кусок битой посуды? – Я показал ему осколок. – Привет вам от Голубинова. – Я не понимаю всей этой истории с битой посудой, – сказала мне немка, инстинктивно опасаясь взрывов и русской стрельбы. – Я все понимаю, но при чем тут битая посуда? – Ты свободна, – сказал я немке. – Наташа тоже пусть выйдет отсюда и утешит тебя. Идите, побрейте друг другу ноги. Лора и помощник могут остаться. Мне не жалко. – Подождите, – сказал капитан. – Не бросайте гранату! Лора, выдай ему стеклянную банку. Он – маньяк. Я сдаюсь. – Хотите, я наполню банку волжской водой? -услужливо предложился помощник капитана. – Отдыхай, черная сотня, – сказал я. – Лора, несите банку. Лора босиком побежала за банкой. – Я государственник, – сказал капитан с поднятыми руками, – но к смерти я не готов. Хотите выпить? – Не откажусь. Капитан опустил руки и разлил водку по стаканам. – Ну, за ваш анализ! – сказал капитан. Мы хмуро выпили. – Хотя, что такое анализ? – спросил капитан, хрустя огурцом. – Не русское это дело. Я и сам без анализа знаю, что вода здесь течет не живая, а мертвая. Понял? Ну, вот такая мертвая! Совсем мертвая! – Какой же ты тогда государственник? -удивился я. – Так я потому и государственник, что вода гнилая, – сказал он. – А если я ее оживлю? – сказал я. – Кишка у тебя тонка, – сказал капитан. -Не такие, как ты, пробовали! Ну, давай, наливай! – сказал он помощнику. – Что такое русский? – сказал капитан, снова выпив водки. – Русский – это, прежде всего, прилагательное. Китаец-существительное,француз -тоже, негр – и то существительное! – Даже еврей, – вставил помощник, – жидовская морда, а существительное! – Правильно, – одобрил капитан. – А вот русский – он прилагательное. – К чему же он прилагается? – спросил я. – Вот я всю жизнь живу и думаю, к чему он прилагается, и, выходит, он ни к чему не прилагается, как его ни прилагай. Русский – он что, если разобраться? Доказательство от противного. Одним словом – апофатическая тварь. Свет вырубился. Сауна стала тьмой. Мятежники схватили меня за горло железной рукой. – Ну, вот и все, – сказал капитан. – Включайте свет, Лора Павловна. Буфетчица с хохотом выполнила команду. – Нам с тобой, друг мой, на этом свете вдвоем не жить, – не без трансцендентной грусти заметил капитан, связывая мне руки за спиной. -Или ты, или я. Так что будем тебя мочить. – А перед этим трахните его! – оживленно сказала Лора Павловна. – Непременно, – заржал помощник. – Вы чего! – возопил я. – Во всем мире гомосеки трахаются полюбовно, а вы тут в России превратили половой акт в позор и тотальное унижение! – Захотели и превратили, – сказала Лора Павловна, срывая с меня одежду. – Сейчас я буду тебя анализировать, – заявил капитан, становясь в плотоядную позу. – Помоги-ка мне, Лора Павловна! Я стал молиться. В такую минуту мне Христос был бесконечно ближе Будды и прочей божественной экзотики. В такую минуту я понял, в какую дверь я должен стучаться. Дверь сауны слетела с петель. На пороге стояла моя немка с базукой на голом плече. За ней – красавица Наташа с саблей наголо. На мое счастье, они подглядывали в замочную скважину. – Хенде хох! – крикнула немка впервые за всю Волгу по-немецки, и мне впервые понравился этот язык. – Не шевелись! У меня дед был эсэсовец. Она сказала чистую правду. Все подняли руки, кроме меня. Наташа саблей перерубила мне путы. Шайка была обезврежена. Немка проворно накинула на всех троих по пеньковой петле. Тут с белым флагом в руке влетела в сауну бухгалтерша, та, что показывала мне свои груди. Она хотела сказать что-то важное, но вместо этого неосторожно напоролась на саблю и, по-моему, сразу умерла. И победители, и побежденные не смогли сдержать улыбок. – Ну, прощай, капитан! – беззлобно сказал я. – Прощай и ты, Лора Павловна. – Федор, все! Хайль Гитлер! – выдохнул помощник капитана. Покорно, роняя бутылки, он полез на стол вешаться. – Полезай и ты, партизанка! – прикрикнула на буфетчицу немка. – Быстро! – Сами мне говорили, что вы принципиальный противник смертной казни, – с легкой укоризной сказал ей капитан с петлей на шее. – Да! – сказала немка. – Но еще больше, чем смертную казнь, я не люблю партизан! – Муся моя, до свидания! – достойно обратилась Лора Павловна к капитану. Все вдруг поняли, что между ними в жизни было большое чувство. – Может, не надо? – робко спросила Наташа с саблей. Вместо ответа немка выбила стол из-под ног осужденных, и они задергались в воздухе, пугая нас своей уже нездешней эрекцией. – Сфотографируйте меня вместе с ними, -сказала немка, становясь с улыбкой между членов двух повешенных. Лора Павловна качалась сама по себе, картинно превращаясь из буфетчицы в великомученицу.

САРАТОВ – ВОЛГОГРАД

В то время, как ее дедушка брал приступом Сталинград, моя бабушка голодала в блокадном Ленинграде. Однажды, после взрыва немецкого снаряда, ей в окно влетела оторванная голова соседки. Весь Сталинград мы просмеялись, как будто смешинка попала нам в рот. Мы особенно смеялись на Мамаевом кургане, где мне захотелось поджарить немку на вечном огне. Каждый народ понимает проблему страдания по-своему. Русские переводят ее на доступный им язык. У подножья Матери-родины с открытым, как у французской Марианны, ртом и грудью несчастной бухгалтерши собралась целая группа статуй, символизирующих коллективные страдания. Каждая композиция состоит из двух человек: один раненый, другой оказывает ему помощь и готов за него отомстить. Но все раненые больше похожи не на раненых, а на пьяных. Особенно хороша санитарка, осмотрительно, с хитрым видом выносящая с поля боя в жопу пьяного мужика. Скорее всего, она несет его с гулянки домой, чтобы положить к себе в постель, раздеть и приголубить. Немка смеялась до слез над моим предположением. От хохота мы попадали в густую траву. Под нами лежал ренессансный город с вкраплениями греческой классики, возведенный пленными немцами в духе имперского реализма. На другом берегу, за Волгой, начинались бескрайние степи, начинались Монголия и Китай. – Ну покажи, – попросила немка. – Не покажу, – застеснялся я. Конечно, я ей показал. Головастики виляли нам хвостами в мутной воде. Мальки метались в разные стороны. На дне банки лежал таинственный черный камень. Мы стали строить планы, рассматривая банку. Ее дедушка с моей бабушкой взирали на нас с небес. Дедушка был, по-моему, недоволен и бормотал, что русским нельзя доверять, зато моя бабушка, как мне показалось, гордилась мной. Когда мы встали, отряхиваясь, немка призналась, что ее до сих пор ни разу не били во время любви. – Я рад, – сказал я, – что во время поездки ты испытала новые ощущения.

ИЗБРАННЫЕ ФАНТАЗМЫ СТАРОГО РЕЙНА

ПОБЕГ ИЗ КОМФОРТА

Осень – лучшее время для критики чистого разума. Русский человек в Европе чувствует себя дураком. Против Европы, как против лома, у него нет приема. Если смотреть на Европу с открытым ртом, она отвернется от тебя с равнодушием, близким к презрению. Если начать в ней бузить и топать ногами, она удивится, а затем ловко схватит за ухо и выставит за дверь, как навонявшего мерзавца. – Как вы относитесь к крестоносцам? – спросил капитан. – Мне больше нравятся самураи, – ответил я. Что называется, поговорили. Если можно сделать тысячу одинаковых живых овец, то почему бы не сделать тысячу одинаковых живых капитанов? В Европе невольно начинаешь верить в науку и технологию. Чтобы не выглядеть излишне патетичным, я поздравил его, скорее, с выздоровлением, чем с воскрешением. – Мерси, – сказал капитан, отводя, впрочем, глаза в сторону. Немка прочла мне нотацию. Она сказала, что в Европе не принято поздравлять ни с воскрешением, ни с выздоровлением, ни вообще с чем бы то ни было. Может быть, только со свадьбой. – Поздравлять – это варварство, – прокомментировала она. Не исключаю, что немкой руководила обида. Встретившись с ней на Рейне, я дружески поцеловал ее в щеку и вместо приветствия по ошибке сказал до свидания. Что с ней было! От негодования у нее на носу высыпали угри. Но я тоже хорош! Так нескладно ошибиться! Русский человек в Европе похож на таракана. Бегает, шевелит усами, нервно принюхивается. Он оскорбителен для ее чистой поверхности. Европа может с интересом наблюдать за экзотическими насекомыми, ей по душе какой-нибудь ядовитый тарантул, какая-нибудь непонятная гусеница, божьи коровки вызывают у нее умиление, но хороших тараканов не бывает. Умный русский человек в Европе чувствует себя многозначительным дураком. Между тем, Европа подсознательно очень боится России. Польский маршал Пилсудский хотел видеть Россию не красной, не белой, а слабой. Чтобы сделать Россию слабой, надо сломать ей волю. Европа подсознательно чувствует, что Россия ее сильнее и будет день, когда Россия ее заглотит, как большая рыба маленькую, даже если маленькая покрасивее и повыебистее, чем большая. – Как тебя зовут? – спросил я немку. – Пароль: лоск! – насмешливо учила она меня. – Какое сапожное слово! – не стерпел я. В Европе она выглядела по-другому, чем на Волге. Ее как будто подменили. Она была такая, как все – только дерганая. Что такое антипутешествие? Топтание на одном месте? Пустая трата времени? Или, может быть, энтропия надежды? Я был настроен на увеселительную прогулку по центральной (как говорится в проспектах) водной артерии Европы. Начинался бархатный сезон. Вот чего никогда не будет в России – бархатного сезона. Не куцее бабье лето, а затяжная теплая, с теплыми вечерами, каштаново-платановая осень отсутствует в списке русских понятий. Я взял с собой из Москвы купальные трусы и лучшие итальянские галстуки. Я ни разу не надел ни те, ни другие. Подвела не только погода. Я плыл вниз, скорее, не по Рейну, а в совсем не далекое будущее. Будущее, как выяснилось, состоит из старости. Оно же состоит из комфортного абсолютизма. Последнее – грядущая европейская неизбежность. Это не столько быт, сколько бессильный идеологический фантазм. Поездки по Рейну вот уже более ста пятидесяти лет славятся своим безупречным сервисом. Первый пароход появился на Рейне в 1816 году. Добросовестная английская игрушка восьмого июня отшвартовалась в Роттердаме, а двенадцатого уже доплыла до Кельна. Дальше вверх по реке ее тянули русские бурлаки и арабские лошади, вплоть до Кобленца, где она затонула. Европа учится на ошибках. Она любит делать удобные вещи. Кельты плавали по Рейну на плотах уже во втором тысячелетии до нашей эры. В девятом веке народ на Рейне грабили викинги. Американцы перешли через реку седьмого марта. Семнадцатого числа мост под ними рухнул. Эльзас и Лотарингию забрала себе Франция. После референдума Саар вернулся в Германию. Аденауэр родился в Кельне. Гете учился медицине в Страсбурге. Ясперс умер в Базеле. Ясно, что это -один человек. Европа может зачахнуть только от отсутствия самоуважения. Базель находится на отметке 252 метров над уровнем моря. Население – 182.000 жителей. Каждую секунду в Базеле протекает 1030 кубических метров рейнской воды. Мой дежурный суп – местный граф Цеппелин. Его воздушные аппараты, каюта, ванная, еда и, конечно, пейзажи, доведенные до совершенства, приняты к моему сведению. На шикарном теплоходе "Дейчланд" я попал в руки профессиональных комфортщиков. Возражать им непросто. Тонкой пластмассовой пленкой комфорт обвалакивает все ощущения. Лучше плыть на барже, хотя это тоже -искусственность и самообман. Я никогда так не антипутешествовал, как от Базеля до Северного моря. Холодный буфет оказался сильнее Рейна. Паровые лобстеры затмили Кельнский собор, не говоря уже о развалинах средневековых замков с немецким стягом над реставрированной крышей. – Ну что, скучаете? – заботливо спросил капитан, глядя, как я лениво копаюсь в крабовом салате. – Я сегодня вдруг вспомнил, что Ленин в своей ранней работе "Что делать?" сказал: "Надо мечтать!". – Без мечты не проживешь, – одобрительно сказал капитан. – Может быть, вы нас возьмете в заложники? – Зачем? – заинтересовался я. Торты с персиками, облитые шоколадом, выглядели куда более шовинистически, нежели патриотические монументы Вильгельма и самой матери Германии в окружении своры чугунных орлов. – Я думал когда-то, что только в России мы плодим скульптурных уродов, признался я немке. Путешествие – это, прежде всего, проишествие, в идеальной перспективе авантюра. В современной Европе приключение сведено к минимуму событийности. Турист превращен в комическую фигуру. Как домашняя птица в клетке, он выклевывает по зернышку корм, отпущенный турагентством. Путеводитель берет на себя функции тоталитарного законодателя, не чуждого анекдоту. Он правит с юморком. – Че Гевара красиво погиб в Боливии, – сказал я немке. В своих оранжевых штанах она оживилась. – Помнишь, – сказала она, – он велит агенту ЦРУ, кубинцу, которому приказано его прикончить, передать Фиделю Кастро, что революция скоро победит во всей Южной Америке. – Фидель Кастро, конечно, крылатый конь с яйцами, – сказал я, – но Че Гевара фотогенично умер. – Давай поднимем над кораблем красный флаг, – предложила немка. – Ага, – сказал я. – И назовем корабль "Броненосец Потемкин". Немка счастливо рассмеялась. Путеводитель подшучивает над всеми этими римлянами и рейнскими легендами (где герои повсеместно оказываются жертвами собственной жестокости, а героини – собственной глупости), но вдруг впадает в слезливую речь демагога. Гиды -его вассалы, и как всякие вассалы, склонны к халтуре. Для них Кельн, прежде всего, столица одеколона. – Слушайте, кончайте жрать, – сказал капитан за ужином мне на ухо. – Возьмите меня штурмом, как Зимний дворец! Арестуйте, как временное правительство! В Амстердаме я бежал с корабля, не оглядываясь, но был уверен, что за мной гонится по пятам вся команда во главе с задушевным опереточным капитаном, многоязыкие организаторы досуга, повара в парадных колпаках, официанты, бармены, уборщицы кают с бесшумными пылесосами в обнимку. Я чувствовал затылком их совершенно любезные улыбки, с которыми они бежали за мной в пароксизме коммерческого гостеприимства, с которыми они хотели меня прокатить назад в Базель, а потом опять в Амстердам, и еще раз в Базель, оставить у себя пожизненно. Я бросился на заднее сидение и заорал бритоголовому таксисту: -Давай! В самый грязный притон! В самую черную комнату голландского разврата! Так хотелось вываляться в грязи.

ГЕРОНТОПЛАВАНИЕ

Кто спал с очень старыми женщинами и нашел в этом толк, тот полюбит плавание по Рейну. Божьи одуванчики, желто-синюшные курочки рябы тревожат мое воображение. Московский художник Толя Зверев, пьяно сплевывая куриные кости на кухонный пол, рассказывал мне о прелестях геронтофилии. – Груди дряблые, волосики жидкие, скважина тоже жидкая – хорошо! – В каком смысле жидкая? – замирал я от томного ужаса. – А вот смотри, – говорил мне Толя и подводил к своей подружке, сонно пахнущей парным калом и смертью. Он задирал ее белое-белое платье. На борт теплохода под руки ведут пассажиров. Молодежь жмется по углам. – Ну, и что дальше? – спрашивает немка. Из утробы хлещет зеленый гной. Как ни крути, в старости есть кое-что отталкивающее. Мне предлагаются на выбор явления французского, немецкого, канадского, гонконгского распада. Интерконтинентальный парад паралича и прогрессирующего маразма. У кого высохли ноги, у кого – распухли. Кто хромает, кто хрипит, кто косой, у кого тик, кто кашляет, кто плюется, а кому вырезали горло. Внезапно русская мысль срывается у меня со старой цепи. Европа – это счастливый брак по расчету. Удача в удаче. Матримониальный уникум. Праздничен свет ее городов. Рынок – их изобильное сердце (в отличие от хмурого религиозно-идеологического городского центра в России). Долг и наслаждение, крик и выбор, месса и святотатство – все слилось в единый поток, который в Полинезии называется, кажется, сакральным словом "мана". – Мана, не мана, а так, не понятно что, -уточнил капитан. – Европа – это зубы стерлись,– скривился помощник капитана. – Ну, извини, Шпенглер,– помрачнел капитан. – Я не виноват, что рынок проник в подкорку и укоренился как мера вещей. – Слава Богу! – почесал щеку помощник. -За вчерашний день никто из пассажиров не отдал концы. Чего я морщусь? Плавание превращается в пытку. Здравствуй, завтра! Сегодня это происходит с родителями. По вечерам они сидят в баре и слушают музыку своей послевоенной молодости, буги-вуги, которую им играет чешский квартет. -Товарищи! -вымолвил я, обращаясь к старухам и старикам. Мне кажется, они меня поняли. Во всяком случае, они зашептались, показывая на меня трясущимися пальцами. – Смерти нет, – добавил я. – Революция отменяет смерть! Кто против революции, тот служит делу смерти. На берегах Рейна скамейки, как в парке. Карта Рейна фирмы Baedeker'а выглядит достовернее Рейна. Бытие с потрохами переползает на карту. Каждый километр учтен полосатым столбом. Уютные городки напоминают добрых знакомых, которые собрались на пикник со своими детьми и собаками, но по дороге почему-то окаменели. Я, как во сне, делаю все возможное, чтобы моя жизнь не была похожа на Рейн. – Свяжите меня и расстреляйте, – попросил капитан. – Где тут у вас гильотина? – спросила немка, злобно тыча ему в рожу зонтик. Вместе с тем, Рейн не слишком рекомендуется для купания. Он солоноват по причине природно-индустриальных выделений. Вкус рейнской воды навевает женщинам, гомосексуалистам, вообще любопытным людям воспоминания о недостаточно мытом члене друга. Я назначил массовика-затейника комиссаром. В прошлой жизни она была Лорой Павловной, не знавшей иностранных языков, а тут заговорила на всех подряд, от голландского до малайского. – Лора, – сказал я ей. – Бросайте вашего капитана. Идите ко мне. – О, файн! – ответила Лора. – Я с теми, кто пишет жестокие розовые романы и не любит английскую королеву. – Войдите! – крикнул я. Ко мне явились старики-ходоки из самых дешевых кают корабля. Скорее, их можно было назвать не ходоками, а доходягами, но когда я им сказал, что Царство Божие приближается и что Броненосец Потемкин – это мы, они преобразились. Я узнал юную Европу рыцарей и ранних нацистов. Я увидел Европу незабудок, форели и трюфелей. – Грабьте старух из аристократических покоев! – приказал я. Они побежали исполнять приказание. Вскоре на верхней палубе скопились страшные перепуганные старухи, обнаженные жертвы революции. Я велел спустить из бассейна воду и наполнить ее кровью этих несчастных женщин. Повара заложили червей в говядину. Палачи – вчерашние официанты – выкатили глаза. Начались египетские казни. Постепенно бассейн до краев заполнился венозной жидкостью. – А теперь, – сказал я боевикам из батальона Альцгеймера, – начнем крещение. Ныряйте! Смертные враги давно уже забыли, что воевали друг против друга. Их объединяют темы детства, карьеры и смерти. Подвыпив, побагровев и оживившись, они вдруг начинают ощущать себя "мальчиками" и "девочками". Они любят давать прислуге чаевые. Они хотят, чтобы о них хорошо вспоминали. – Вы – гений места,– сказал я капитану. -Вооружайте всех до зубов! Раньше по Рейну возили туда-сюда сумасшедших. Корабли дураков были плавучими островами вздорного смысла. Ни один город не желал принимать дураков. Не потому ли Европа совсем одурела от нормативности? – Я люблю безумие, – сказал я Лоре. -Лора, пожалуйста, не будьте нормальной женщиной. Сходите с ума и переходите ко мне. Старикам раздали автоматы. – Слушайте меня, – сказал я старым солдатам. – Постарайтесь убить как можно больше народу. Где ваш помощник? – спросил я капитана. – Не он ли наш главный враг? – Он спрятался в машинном отделении, -сказал капитан. Нынче по Рейну чуть дымят плавучие дома для престарелых. Это милая формула социального крематория. Старики жадно едят: их дни сочтены. Их жалко, конечно, но еще больше жалко себя. Эридан ты мой, Эридан! – Лора, я превращу Рейн в Эридан, и мы поплывем по нему, как аргонавты, вдыхая ужасный смрад от революционного пожара жизни. – Уже плывем, – сказала Лора Павловна.

КАПИТАН-РЕЛИГИЯ

– Если капитана нет, все позволено,– плоско пошутил я. Капитан рассмеялся. – Если капитана нет, то какой же я Бог? -хитро сказал он, демонстрируя зеркальное знание русской классики. Мы говорим с ним о старшем брате Ленина, о понятии "счастье" в советской литературе, о коммуналках, о понятии "литературный успех", о том, почему все женщины брили лобок до 1920 года, а затем, как по команде, перестали; мы говорим о incendium amonis, парадоксах деконструктивизма в их опосредствованной связи с буддизмом, о тибетской практике тумо. -Да чего далеко ходить за примером, – говорит капитан, – мой помощник каждую зиму сидит на снегу голой жопой часами, причем температура в заднем проходе остается неизменной. – Да, – задумчиво киваю я. – Возможности тела безграничны! Мы говорим о понятии "пожар" в подмосковной дачной жизни, о моей американской дочери, не то родившейся из случайного фильма, не то породившей его сценарий; мы говорим и не может наговориться о белорусских партизанах и сортах сигарет, которые любят берлинские лесбиянки, о сенокосе, Горбачеве, правах человека на труд и на мастурбацию, о снисходительности. – Почему вы, капитан, так снисходительны к людям? – Привычка. А, знаете, что Лора Павловна делает по ночам? Одна, в пустой каюте, при свете ночника... – Она обхватывает коленки руками и, подражая Святой Терезе, отрывается от пола. – Подсмотрели? – Догадался. – По-моему, вы встали на тропу мудрости, -удивляется капитан. – Вы сами отрываетесь от пола. Мы говорим о голоде в Эфиопии, о том, почему американские мужчины в любви романтичнее американских женщин, о понятии "Америка", о свободе, Лас-Вегасе, Калифорнии, беспокойстве, любимых автомобилях. – "Понтиак" с открытым верхом образца 1968 года,– говорю я. – Cool, – замечает капитан. Мы говорим о тех местах на Земле, что сильнее меня, о социальной ангажированности Габи, о плотоядных улыбках ее подруг, о пьянстве как чистоте жанра, о роли женщин в отрядах gerilla, о дон Жуане как лишнем человеке, о мелочах жизни. – Я расскажу вам историю о берлинской стене, – говорю я, рассеянно глядя на Рейн. – Берлинской стены не было, – говорит капитан. – Все это хуйня. – Что значит– хуйня? А как же овчарки, мины, подкопы, вышки, смертники, пулеметы? – Галлюцинация целого поколения. – Но я видел eel Хотя...– тут я засомневался. – Берлинская стена – не меньший фантом, чем Гомер,– говорит капитан. Зовем в свидетели Габи. – Габи, помнишь берлинскую стену? – Еще бы! – обрадовалась она. – Я сама ее – кайлом! А после с девчонками пили яичный ликер на обломках! – Ну, иди! Что с тебя взять? – отмахивается капитан. Мы выходим с капитаном в звездную ночь, ищем на небе Млечный путь, нам хочется, как детям, прильнуть к нему, но попадается все какая-то мелочь: созвездие, очень похожее на теннисную ракетку, Южный крест. Сквозь розовомохнатые цветы эвкалиптов виден Марс, лампой стекающий в океан. – Не туда заплыли, – говорит капитан. -Пошли спать. Утро вечера мудренее. Наутро мы говорим о немецких картофельных салатах, о польском грибном супе в Сочельник, о цветах под названием райские птицы, о латентной любви французских авангардистских художников к полиции, о понятии "говно" в немецкой культуре. – А как поживает ваш салат культур? – смеется капитан. Внезапно мы оба видим огромную ярко-зеленую лягушку в черную крапинку. Она сидит на болоте, обвитом настурцией, и не квакает. – Раз с делегацией мелких советских писателей я прибыл в Восточный Берлин, начинаю я свою одиссею. – Советские писатели! – восклицает капитан. – Большие люди! Интересное явление! Он любит все необыкновенное. Мы говорим с ним об утренней эрекции. – Поэзия, – говорит капитан. – Не правда ли, утренняя эрекция – это то маленькое чудо, на которое способен всякий настоящий мужчина? – Главное чувство Европы – серьезность, -говорю я. – Тихие толпы людей на прогулке в Париже, Лондоне, Милане, Барселоне охвачены геометрически четкими параметрами самоуважения. – Я зримо представил себе сейчас эти города, – взволнованно говорит капитан. – Как же много в мире всего понастроено! – Русский бьется всю жизнь, чтобы начать самого себя уважать. Но куда там, если нет у него гоеметрии! – Да-да, – смеется капитан, – несерьезный народ. А тут, в Европе, даже смех серьезный довесок к местной серьезности. – А вы за кого? – вкрадчиво спрашиваю я. – Я-то? – смущается капитан. – Да, вы знаете, за судоходство. Разговор неожиданно прерывается, слышатся выстрелы, старики расстреливают шпионов. – Старики – любимые дети в моем саду, -говорит капитан. – Я особенно проработал понятие "старость". Ну, чего тебе? – говорит он запыхавшемуся помощнику. – Пора ужинать, – говорит помощник. – Вечно ты, парень, некстати,– добродушно ворчит капитан.

ЛОРЕЛЕЯ В ШТАНАХ

На Рейне я, наконец, понял, кто я на самом деле. Я – Лорелея в штанах. Мужской вариант соблазнительницы. Правда, я не умею петь. Вернее, пою я чудовищно. Но это не имеет никакого значения. Социально близкие старухи из дешевых кают пришли ко мне с жалобой: – Кончилась вода. – Пейте шампанское! Вечером я видел, как они танцевали канкан. – Старперы! – выступил я по местному радио. – Не верьте детям и внукам. Они хотят вашей смерти. Устройте детский погром! Вечером я наблюдал, как они надругались над какой-то приятной студенткой. – Не трогайте меня! – кричала крошка. -Я – француженка! – Это довод! – в ответ смеялись кровожадные старики. Рейн может снабдить водой тридцать миллионов человек. Они пьют ее становятся серьезными. Из серьезной воды я вылавливаю русалку и помещаю к себе в каюту. У нее прыщавое лицо и ранняя седина. Я знаю: она дочь Рейна. У нее папа – слесарь и бывший нацист, который не любит ее. Она вегетарианка. Разрывается на части: эксгибиционистка, но при этом социально чудовищно стыдлива. Немка выступила с проектом тотальной ебли. Она боится спросить наших соседей за столом (они не замечают, что у нее хвост), кто они, из какого города. Она уверена, что он -владелец турагентства в Вене (судя по акценту). Оказывается (я спросил): адвокат из Кельна. Мы говорим этой "венской" паре (жена адвоката меняет наряды три раза в день) "здрасте", "приятного аппетита" и "до свидания". Это единственное теплоходное знакомство. – Вы не хотите прийти к нам в каюту? – спросил я адвоката. – Вы не хотите после десерта заняться холодным развратом? Адвокат жрал торт с клубникой. – Я люблю наблюдать за птицами, – грустно сказал адвокат. – А я люблю Париж, – сказал я. – Париж для меня родной город. Три года подряд я собирал там в детстве коллекцию почтовых марок. Когда мы победим, я сделаю центром мира Москву, а Париж уничтожу к черту! – Птицы – это красиво, – сказала немка. -А еще я люблю детей. У вас сколько детей? – Пять, – сказал адвокат. – Ну, это слишком много, – сказал я. – Давайте трех зарежем и съедим. – Мы должны подумать, – сказала жена адвоката. Это религиозный тип женщины. Постная тварь, не умеющая гулять по буфету. Я не удивлюсь, если узнаю, что у нее традиционное католическое образование. Дочь слесаря хочет обладать мной целиком, ни с кем не делясь. Она меня ревнует. Она мне даже не дает звонить по телефону в Москву. – А почему вы хотите уничтожить Париж? -спросила жена адвоката. – Не знаю. Захотелось. Вошла Лора Павловна, наш комиссар. – Над теплоходом кружит полицейский вертолет, – весело сообщила она. – Я хочу уничтожить Париж как колыбель философского безбожия, – вспомнил я. – Вы подняли на мачте красный флаг? -Да. – Нашли помощника? -Нет. – Не найдете, Лора, пеняйте на себя. – Я хочу видеть твой черный треугольник! -заорала немка в лицо адвокатши. – У вас есть стрингеры? – спросил я Лору Павловну. – Идите, Муся, сбейте вертолет. Немка заерзала. Вернее, так. Жена адвоката в ночной рубашке что-то ищет на полу в Италии. Над Сиеной синее небо. Жена адвоката наклоняется, и тут моя немка видит все и засыпает со стоном. Она утверждает, что я должен ее любить, несмотря на то, что она седая, прыщавая и с жирной кожей. – Ну, когда вы будете, наконец, меня вешать? – спросил капитан. – Сначала устроим над вами суд,– сказал я. – А, может быть, я устрою над вами суд? -сказал капитан с ненужным вызовом. Не зря Хомяков с Данилевским повсеместно жаловались, что Европа применяет к России метод двойного стандарта. Они делают, что хотят, а нам нельзя, некультурно. Они удерживают басков и Корсику, а от нас требуют государственного полураспада. – Я буду мстить за каждый взгляд презрения, – говорю я адвокату,– который вы тут бросаете на русского человека. – Вы все – мафиози, – отвечает он мне из последних сил, как герой. – У вас все замешано на страхе. Но вот на его глазах я начинаю засовывать бутылки лимонада в разные отверстия его жены, и адвокат уже готов на мирные переговоры. Он просит прощения. Он говорит, что Москва – самый красивый город в мире. Оказывается, он -воскресный художник. Балуется кистью, не прочь подурачиться. Страсбурский парламент направляет на наш броненосец своих послов в дорогих желтых галстуках, чтобы договориться. Я приветствую этот мюнхенский дух Европы, ее перманентное дезертирство. Немка нашла, что я не европеец, но это для меня, скорее, комплимент. Для них, с их европо-центризмом, жить в Европе все равно что быть дворянином. Но мне, по жизни, милее бояре. В Дюссельдорфе она даже попыталась устроить мне скандал из-за моих звонков домой, но скандала не вышло: я взял ее за хвост и бросил, как селедку, в воду. БЫЛА ЛИ БЕРЛИНСКАЯ СТЕНА? – Позвольте рассказать вам одну нравоучительную историю? – сказал я адвокату, беря его за последнюю пуговицу пиджака. Остальные оказались оторванными. – Лора пришьет, не бойтесь, – заверил я. -В ней есть своя холодность, я бы даже сказал, отчужденность, но она любопытна, а, следовательно, пришьет. – Слушаю вас со вниманием,-сказал адвокат. – В 1983 году, если не ошибаюсь, я приехал с мелкими советскими писателями в Восточный Берлин. – Вы были советским писателем? – с уважением спросил адвокат. – Я был, ну что ли, инакомыслящим. Адвокат померк. – Нет, я не то, что наши французские пассажиры, которые то и дело вспоминают о Сопротивлении, но путают его с наполеоновскими войнами. У меня нет комплекса старого партизана. – Ну, хорошо,– сказал я, – я тоже был немножко советским писателем. Семь месяцев и тринадцать дней. – Тогда рассказывайте, – сказал адвокат. – В нашей группе был один товарищ по имени Миша. Он показался мне интеллигентнее прочих. – Где моя жена? – не в меру резко спросил адвокат. Он лежал на соломенной подстилке на полу камеры. – Жена ваша стала революционеркой и забыла о вашем существовании, сказал я неполную правду. – Ну, что вы хотели мне рассказать? – раздраженно спросил он. – Боже, как вы тут воняете! – изумился я. -Ну, так слушайте. Миша решил, то есть он сначала сошел с ума от ежедневного пьянства, а потом вдруг полез на Брандербургские ворота, понимаете, прямо в центре города, мне звонят из Аэрофлота в три часа ночи, где Миша, а Миша лезет через стену, и что мне остается делать, не закладывать же начальнику, а они, когда все были в Бухенвальде, думали, я – против их венка, а мне тоже было жалко жертв лагеря, я со всеми поклонился, а в Веймере постучал по крышке гроба сначала Гете, а потом Шиллеру, просто так, без всякого политического высокомерия, а когда его оттуда сняли пограничники, он сказал... – тут я принялся хохотать, – что это я его послал на Запад через стену. Мы молчали, со вспотевшими лицами. – Дальше, – сказал адвокат. – Миша сказал, что я его послал в Западный Берлин, обещав доллары и красивых женщин. Он до сих пор так думает. – Пристрелите меня, – попросил адвокат. – Постойте, дайте рассказать! – разозлился я. – Назавтра я вошел в столовую, где питались советские писатели. Они увидели меня и замерли с ложками манной каши. Они подумали, кого это я следующим пошлю на Запад. А ведь КГБ разрешил мне поездку в ГДР, чтобы проверить мою репутацию! Я думал, меня арестуют! – Арестовали? – Нет. Вот вы послушайте... – Пристрелите меня, пожалуйста, – взмолился адвокат. – Я потерял смысл жизни. Вы верите в самоубийство? – Вы меня пугаете, адвокат. Мы на пароходе, а не на волшебной горе под новогодней елкой. – Мальчики! – раздался милый голосок Лоры Павловны. – Смена белья! Она, кажется, подталкивала меня к гомосексуализму. – До свидания, – протянул я ему руку. – Берлинской стены никогда не существовало, – ядовито прошипел адвокат прямо мне в лицо. – Не понял. Сговорились с капитаном? – Нет, – твердо сказал адвокат.