Текст книги "Девушка с печи N7"

Автор книги: Виктор Улин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Виктор Улин
Девушка с печи N7

И сказал Вооз слуге своему, приставленному к жнецам:

чья это молодая женщина?

(Руф. 2:5)

«Москва – Санкт-Петербург»

…уходит ровно в полночь.

« Москва – Санкт-Петербург »… Пустой перрон продрог…

И в сумраке ночном так хочется запомнить

Твой лик, твое лицо, потерянный мой бог…

Так пела в середине 90-х Анастасия.

Певица, в наши дни почти забытая – хотя за песню про ночной экспресс заслуживает легиона бессмертных.

Конечно, в угоду выразительности и соблюдению размера текст имеет неточность.

Отправление этой самой «Красной стрелы» – точнее, двух одинаковых скорых поездов из красных вагонов под номерами 001 и 002, отходивших в один и тот же момент навстречу друг другу от одинаковых по архитектуре вокзалов двух российских столиц – назначалось не ровно в полночь, а на минуту раньше. Поезд трогался в 23-59. Это делалось для удобства командировочных пассажиров, даты отбытия-прибытия оказывались разнесенными.

Равно как и скорость экспресса не была максимальной: он подъезжал к перрону назначения в то время, когда любой вновь прибывший уже мог спускаться в метро и ехать по делам, не ожидая час или два до открытия учреждений.

Но картина, переданная этими строчками, вызывает в душе бурю воспоминаний точностью своих чувств и красок.

Ночь, пустой (по причине того, что все уже спрятались в своих купе) перрон, быстрые шаги вдоль вереницы вагонов (что дает аллитерация трех «П» во второй строчке), стертые лица близких людей…

Не провожающих, а всплывающих в памяти: к «Стреле» приходили редко по причине ее позднего отбытия, да и вообще мало кто провожал людей, едущих по делам.

Тем более, никто никогда не провожал на этот поезд меня.

Но я слушаю старую песню рыжей Анастасии – или даже просто читаю стихотворение Анатолия Поперечного – и вспоминаю все то, что когда-то было привычным.

Этот ночной экспресс, пустой перрон неприветливой весны.

Легкую изморозь под ногами.

Воспаленный свет фонарей, которым – как и людям! – тоже хочется спать.

Вижу дымки титанов над красными вагонами.

Вдыхаю струйку сгорающего древесного угля, креозот шпал, еще что-то непонятное, но привычно железнодорожное. Томящее душу своим невнятным ожиданием… кому-то находок, кому-то потерь,

Даже слышу мелодию Эннио Морриконе, несущуюся из открытого всю ночь кооперативного киоска в начале перрона. Не из ютюба, не с компакт-диска – с обычной магнитофонной кассеты.

Погружаюсь во все это и вспоминаю свою ушедшую жизнь.

1

Я родился в Уфе.

Но с этим городом, к которому я прикован, как каторжник к ядру, у меня нет никаких чувств. Он не оставил во мне ни единого светлого воспоминания.

«Малая родина» для меня есть пустыня души, лишенная и цветов и живительных колодцев.

Ничего, абсолютно ничего не связывает меня с этим городом.

Все то сказано в мемуаре «Уфа

Жизнь моя настоящая прошла в других городах.

В Ленинграде, где я получал свое первое образование, учась на математико-механическом факультете Ленинградского государственного университета имени А.А.Жданова.

И в Москве – там я образовывался во второй раз, когда был студентом заочного отделения Литературного института имени А.М.Горького Союза Писателей СССР.

* * *

В Ленинграде я жил с 1976 по 1981 год как студент, с 1981 по 1985 – как аспирант, потом вплоть до 1994 бывал там очень часто.

Ведь первым браком я был женат на ленинградке.

Имевшей, кстати, те же инициалы, что и та кукла с фарфоровой головой, что махала юбкой перед каждым усатым блондином на балах в Аничковом дворце. И про которую сейчас говорят, будто молодость и красота оправдывают даже то, что она своей дуростью погубила великого поэта.

Моя первая жена была замечательной женщиной, с дурочкой из Полотняного Завода ее можно было сопоставить только по тем самым «Н.Г.». Просто все случилось так, как случилось.

Но как бы то ни было, Ленинград стал первой частью моей жизни.

В Ленинграде (еще не ставшем Санкт-Петербургом) прошли два важнейших момента моей жизни: в 1983 году я познал свою первую женщину, в 1984 – написал свой первый роман.

Оба события были удачными и определили все дальнейшее.

Я не шучу, пиша об этих фактах биографии в таком контексте: первое дало первый толчок, второе определило меня как прозаика, хотя я до сих пор продолжаю писать стихи.

* * *

Моя литературная судьба пошла вперед и вверх именно с того первого романа.

Разумеется, он был несовершенен, перенасыщен событиям и героями: подобно всем начинающим авторам, я воспринимал его как первое и последнее свое произведение и постарался запихнуть в текст (600 машинописных страниц в 0,5 интервала без полей!) все, что могло прийти в голову.

Но через десять с лишним лет из старого произведения выкристаллизовался действительно хороший роман «Высота круга

Так или иначе, за 5 лет прозаических опытов я поднялся до некоторого уровня.

2

Вышел к читателю – сначала как журналист (внештатный корреспондент популярнейшей городской газеты «Вечерняя Уфа»), затем как публицист, потом начал писать рассказы и печатать их в той же газете.

В 1989 году с производственно-лирической повестью «9-й цех» – позднее вышедшей в №№1-4 журнала «Гражданская авиация» за 1991 год и составившей основу моей первой книги «Запасной аэродром» (Уфа, «Китап», 1993) – я стал участником IX Всесоюзного совещания молодых писателей.

Из Башкирии нас туда попали двое; вторым был Камиль Г.

* * *

Как сейчас помню один день того великого мероприятия.

Совещание проходило в гостинице «Орленок» – имевшей уникальную 3D-звездчатую (пятилучевую в плане и пирамидальную в разрезе) архитектуру – где-то почти в области, недалеко от одного из аэропортов.

Но однажды нас вывезли в Москву на общий хэппенинг, для масштабов которого требовалось очень большое помещение.

Туда доставили централизованно на автобусах, обратно все добирались своим ходом, поскольку после события рассыпались по городу.

Нагулявшись до остекленения, мы с Камилем отправились к месту своего временного проживания, а перед посадкой на электричку решили подкрепиться на вокзале (уже не помню, на каком именно).

Мы топтались за стоячим столиком и, разнежась до беспредельности, делились планами на будущее, которое нам обоим в тот момент казалось неописуемо прекрасным.

– А вот когда я буду возглавлять в нашем Союзе писателей секцию по работе с молодежью… – начал было я.

И не договорил, уронив себе на белые брюки политый кетчупом гамбургер…

Отчаяние меня тогдашнего – пижона, гусара и светского льва! – было беспредельным.

Откуда мне было знать, что я не только сведу красное пятно, но даже сумею продать эти поношенные брюки «Montana» через уфимскую комиссионку по причине того, что они мне были узковаты.

Причем процентов на двадцать дороже, чем купил их новыми – тоже в комиссионке, но в Ленинграде.

Но что планам моим относительно деятельности в Башкирском отделении СП СССР не суждено было сбыться.

Равно как и то, что в скором времени Камиль Габшакуров, умный парень и талантливый драматург, покинет литературу и уйдет в бизнес…

* * *

Это совещание оказалось последним из подобных вообще, но в тот момент о грустном не думалось.

Несмотря даже на то, что во время вечерних прогулок втроем с нашим соседом по двухкомнатному «блоку» – ингушским поэтом Сали Арчаковым – на огромной территории гостиничного комплекса мы то и дело видели знаки грядущего упадка.

Например, в одном дальнем углу обнаружили целое «кладбище» – как сказал остроязыкий Камиль.

Там стояли ряды блочных санузлов – завезенных для какой-то стройки, но за ненадобностью брошенных распадаться под ветром и дождями среди двухметрового бурьяна.

Но этот Verfall не произвел на нас гнетущего впечатления и не заставил задуматься о грядущих недобрых переменах в жизни.

Хотя бы потому, что каждое утро нас будил один и тот же поэт, выходивший на балкон своей комнаты и гонявший между красными флигелями эхо своих новых стихов.

Кроме того, там я познакомился с замечательными людьми.

В рабочем порядке совещание было структурировано по направлениям и разбито на творческие семинары сообразно стилям участников.

Мне повезло: моим семинаром руководили подлинные личности.

Эрнст Сафонов – главный редактор газеты «Литературная Россия», уже боровшейся с оборотной стороной той недоброй клоунады, что именовалась горбачевской «перестройкой

Анатолий Ланщиков – независимый публицист, одиозный и умный.

От семинара у меня остался друг – Анатолий Шуклецов.

Прозаик и поэт, бывший геолог, неисправимый романтик и тонкий художник слова.

IX Всесоюзное совещание молодых писателей, пронесшееся в 1989 году, оказалось для меня трамплином перед прыжком в литературное признание.

* * *

В том же 1989 (сейчас не верится, как много радостных событий вместилось в одно лето того этапного года!) с тем же «9-м цехом» я прошел творческий конкурс на заочное отделение Литинститута.

То есть мои «как бы способности» были признаны квалификационной комиссией и меня допустили к вступительным экзаменам.

Какими именно были те экзамены, я уже не помню; вероятно стандартные для гуманитарной специальности, включавшие историю, язык и еще что-то.

Не помню потому, что за первый экзамен – сочинение – я получил «пятерку» и был зачислен в ряды студентов, минуя следующие ступени, поскольку среднюю школу в 1976 году окончил с золотой медалью.

Сочинение свое я до сих пор помню прекрасно. Писал его по «Мертвым душам», а в заключении сумел ввернуть еще и слова Акакия Акакиевича о том, что нельзя обижать человека, не сделавшего никому ничего плохого. Это место по сю пору видится мне ценнейшим в наследии грустного Николай Васильевича.

Помню свой триумф Дон-Жуана, когда я вернулся в общежитие из приемной комиссии, едва не возносясь на небеса от сознания от своей уже почти впущенности в сонм богов.

В абитуре (в той самой литобщаге, которой наполнена «Девушка с печи») я жил с драматургом самарцем Сашей А. и прозаиком ленинградцем Лешей Л.

Первый остался моим лучшим другом на весь период учебы; второй бросил Литинститут, не окончив первого курса, что не помешало нам потом встречаться в СПб.

Когда я приехал практически студентом к своим товарищам – которым предстояли следующие экзамены – Леша почесал бороду и сказал Саше, кивнув в мою сторону:

– Слушай, давай ему *** дадим ? Он слишком веселый, а нам еще пидараситься!

Женский половой орган в тот день пролетел мимо; мы выпили принесенное мною шампанское, а потом друзья стояли в загаженной кухне, чтобы послушать веселый грохот бутылки, пущенной мною в мусоропровод с последнего этажа…

3

Писать о Литературном институте может каждый, проведший в его стенах хоть один семестр.

* * *

Мнения об этом замечательнейшем из учебных заведений диаметрально противоположны.

Одни видят в нем обитель муз, а выпускников считают небожителями.

Другие говорят, что это Литинститут – это притон пьяниц и развратников.

Что могу сказать я, проведший не просто в институте, а конкретно в общежитии на улице Грибоедова – истинном притоне пьяниц и развратников! – шесть сессий, в общей сложности полгода своей жизни?

Отвечу сценой из старого фильма, название которого уже позабыл.

* * *

Сюжет заключался в том, что некое нескромное шоу (или какой-то театр соответствующей направленности!) устроило конкурс на замещение вакантных мест.

Работа там предполагалась в общем непристойная.

Объявление же в городской газете было столь завуалированным, что наивные читательницы могли подумать, будто речь идет о чем-то возвышенном, почти на люстре.

Одна из таких претенденток – не по возрасту добропорядочная девушка (кажется, даже в круглых очках!) – пришла на собеседование и секретарша провела ее в комнату, где проводился отбор.

Последний заключался в том, что менеджер смотрел на раскиданные по полу бельевые гарнитуры (комплекты из цветных лоскутков на веревочке). И оценивал, будет ли впору новенькой один из имеющихся лифчиков.

Когда он поднялся с кресла и приложил к млечным буграм очкастой девушки бра, показавшееся ему подходящим (через свитер!), та отпрянула со словами:

– У вас тут что? Конкурс или бордель?!!

– Конкурс, – ответил будущий босс. – Но в борделе.

* * *

Почти так в «Девушке с печи» я охарактеризовал Литинститут, назвав его общежитие обителью муз, пьянства и разврата.

Разумеется, наша литобщага не была институтом в целом, но она с предельной точностью характеризовала саму ауру, в которой учились будущие художники слова.

4

Что касается пианства, то по этому поводу я имею твердо оформленное мнение: ведь сам много лет провел в грехе, лишь полтора года назад – по причине общего оскудения – пополнив ряды трезвенников.

* * *

Мой великий дед Василий Иванович Улин…

(Именно Василий Иванович, о чем постоянно напоминал дядя Костя – водопроводчик моего детства – приветствовавший его во дворе с хрестоматийной точностью:

– Василий Иваныч! Белого привезли!)

Мой великий дед – партийный работник союзного масштаба – всю жизнь прожил пьяницей.

До войны он не раз и не два сидел за столом с самим Кировым; великого любителя жизни мой дед перепивал в два счета по причине молодости.

Сергей Миронович принимал дозу и отстранялся; Василий Иванович выпивал еще стакан и шел плясать на голове: этот акробатический номер был его коронным трюком.

Во время войны дед занимал ответственные должности.

(Настолько ответственные, что однажды – будучи человеком гражданским! – получил табельное оружие для защиты от диверсантов и врагов народа.

Но из-за своей сугубо гражданской сущности не умел даже по-нормальному хранить пистолет.

Носил его в заднем кармане брюк и однажды попал в нехорошо пахнущую историю с туалетом системы «выгребная яма». Предвосхитил подвиг капитана Якименко из сериала «Ликвидация

Мой дед возглавлял город Черниковск (ставший северной частью Уфы) – важнейший оборонно-промышленный центр, содержавший несколько нефтеперерабатывающих предприятий и завод авиационных двигателей генерала Климова (ими оснащались истребители «Як», самые массовые на войне). Все вопросы, связанные со снабжением энергоносителями, он решал по телефону «ВЧ» с самим Лаврентием Павловичем Берией: страшный руководитель НКВД «курировал» тяжелую промышленность.

И, кроме того, В.И.Улин был вторым секретарем Башкирского обкома ВКП(б). Проведя весь день в заботах, напоминающих рытье ямы в песке, вечером он ехал в обком (примерно на 60 км в южную сторону), где вынужден был просиживать до последних звезд в ожидании звонка Сталина, который любил ночные совещания по московскому времени (отстающему от уфимского на 2 часа).

Вернувшись домой под утро, дед выпивал бутылку водки – без которой не мог отключиться – и падал спать на несколько часов, чтобы с утра начинать все то же и по той же схеме.

Бабушка Прасковья Александровна Хабарова всю жизнь боролась с дедовым пьянством, однако говорила и не раз и не два:

– Дурак не пьет!

Словами этими она хотела подчеркнуть, что умный человек может оказаться в таком состоянии, когда лишь водка способна привести его в чувство.

* * *

Примерно то же самое, хоть и другими словами, говорил старый Хэм устами героя уже не помню какого из своих романов:

«Стоит только чуточку выпить, как все становится почти таким, как было прежде.»

Этой фразой грустный писатель обозначил причину пагубной страсти, снедающей любого остро чувствующего человека.

А художник – будь он хоть живописцем, хоть писателем, хоть музыкантом! – человек именно остро чувствующий и нуждающийся в периодическом забытье.

* * *

Великий башкирский писатель, поэт и прозаик Мустай Карим (в миру Мустафа Сафич Каримов) рассказывал мне, как они с моим дедом ездили в Москву на сессии Верховного Совета РСФСР, где были депутатами одного созыва.

Дед с поэтом занимали купе в вагоне СВ и по дороге до Москвы выпивали ящик коньяка.

Это было именно так, хоть и кажется невероятным.

Мой личный рекорд состоялся всего лишь раз, когда по дороге из Москвы в Уфу на скором поезде №40 «Башкортостан» мы с соседом по купе – татарином, бывшим прапорщиком из охраны Брежнева – выпили 8 бутылок водки.

Разумеется, в наши дни состав тянется электровозом и весь путь занимает 36 часов.

Но и с учетом паровозных скоростей, достижения двух друзей-депутатов ошеломляют.

Мустай Карим пил, пока мог, что не помешало ему жить долго и до конца дней радовать читателя новыми произведениями.

* * *

Так было и в Литинституте.

Будущие властители душ пили не от безделья и не только благодаря вседозволенности.

Прежде всего ими владела априорная, имманентная тоска художника, видящего в жизни то, что скрыто от глаз обывателя.

Хотя и в литобщаге повальному пьянству предавались далеко не все и не в равной мере.

(Степени чудесного занятия когда-то обозначила моя бабушка, виртуозно владевшая русским языком.

Согласно ее принципам, градации привязанности к спиртному шли по возрастающей:

– пить не пьет, но мимо не пронесет (латентная форма алкоголизма);

– выпивоха (пьянство средней степени) ;

– пьяница (высшая мера, сейчас аттестуемая алкоголиком).)

В той же литобщаге были люди непьющие.

Например, мой талантливый друг Валера Роньшин, ныне известный детский писатель из Санкт-Петербурга, всем предпочитал кефир.

* * *

Я в Литинститутские времена еще не дорос даже до «мимонепроносящего

Уже позже, когда моя жизнь – личная, творческая, профессиональная и социальная – пошла вразнос, я быстро поднялся до вершины.

С нее спрыгнул без труда, но без радости: лишенная искусственного притока эндорфинов, жизнь сделалась равномерно серой.

Сейчас она напоминает снимок, к которому кто-то применил Фотошопскую команду «обесцветить

* * *

Но все написанное выше к Литинституту отношения не имеет.

Написал я это лишь для того, чтобы донести до вас две вещи.

Во-первых, пьянство для художника столь же естественно, как озеро для водоплавающей птицы.

Во-вторых, не все птицы водоплавающие; некоторые живут на суше и ничуть тем не тяготятся.

* * *

А завершу я главку цитатой из дневника писателя Юрия Нагибина:

«…в России тронуть пьянство, значит, убить литературу.»

5

Что касается разврата, я выскажу глубоко прочувствованное мнение.

* * *

Человек – не марсианин и не электронный гаджет, его образ поведения диктуется тремя основными инстинктами.

Напомню их, не будучи уверенным в читательских знаниях.

Первый – инстинкт сохранения жизни, второй – пищевой. Они диктуют живому существу правильный образ поведения для собственной сохранности.

Третий – инстинкт продолжения рода – направлен не внутрь, а наружу.

Он связан с необходимостью всего вида, а каждым отдельным представителем движет удовольствие, заложенное природой в процесс.

У человека 3-й основной инстинкт формирует либидо, то есть сексуальное влечение.

Я беру смелость утверждать, что именно либидо – и только оно! – является двигателем любого творческого процесса.

* * *

Урожденный художник начинает творить в период своего биологического созревания, хотя позже может казаться, что им движут иные чувства.

Не буду углубляться в психологию проблемы, о том написано уже много и гораздо квалифицированней.

Подчеркну лишь, что истинное искусство всегда чувственно, поскольку основывается на чувствах.

Причем сказанное относится к искусствам всех видов и всех направлений.

* * *

Быв в свое время живописцем и графиком, отмечу, что сильнее всего чувства проявляются в изобразительном искусстве.

По-настоящему сильные полотна с обнаженной натурой писали только художники-мужчины.

Единственной художницей другого пола, оставившей после себя экспрессивные женские «ню», является Зинаида Серебрякова. Но она была лесбиянкой и относилась к своим моделям с нетрадиционной, но реальной чувственностью.

Аналогичным примером роли полового влечения в живописи служит гомосексуалист Константин Сомов, не написавший ни одной обнаженной женской натуры.

Когда кто-то утверждает, что нельзя возжелать Венеру Милосскую, я с этим человеком даже не спорю; мне становится просто смешно.

У древних греков – этих детей цивилизации – чувственная основа искусства видна в любой скульптуре.

Не возжелав модель, скульптор не смог бы создать Венеру – с этим вряд ли кто будет спорить.

Но я скажу большее: в процессе работы художник начинает испытывать желание и к своему творению.

Это может показаться диким человеку, не являющемуся художником, но это именно так.

Миф о Пигмалионе, возжелавшем изваянную Галатею, имеет под собой реальную основу.

Желание, владевшее скульптором, остается в статуе на века и тысячелетия.

Однажды в молодости мне пришлось провести долгое время в ситуации, когда единственной женщиной у меня была копия Венеры Милосской.

Той самой, которую якобы нельзя возжелать.

Долгие часы я проводил над ватманом, набрасывая ракурсы древней гречанки – и при этом мною владело такое плотское желание к статуэтке высотой 50 см, какое я редко испытывал к женщинам из плоти.

О нескромных порывах, обуревавших меня, свидетельствует десяток сохранившихся карандашных рисунков.

И каждый из них, подпитанный моим желанием, перешедшим от скульптора через копию его работы, пышет жаром истинной чувственности.

О чем говорит обложка мемуара «Тропа на вершину Олимпа

* * *

Возвращаясь к искусству слова, подчеркну, что большинство поэтов начинает свой путь с любовной лирики.

Причем, как правило, толкает их либидо неудовлетворенное.

Но не перешедшее – согласно терминологии Зигмунда Фрейда – в стадию деструктивной компоненты, а полное конструктивности и приводящее к результату.

* * *

Рожденный поэтом, я пережил за 40 лет стихотворчества несколько этапных периодов, и все они были основаны исключительно на либидо.

Точнее, я всю жизнь находился в состоянии патологической влюбленности в какую-то женщину.

(Подробнее о том сказано в мемуаре «В то лето шли дожди…», основанном на теплых воспоминаниях о женщинах в моей жизни, здесь приведу лишь опорные тезисы.)

В 1976 году, оканчивая свой последний 10-й «Б» класс я испытал первую школьную любовь – к девочке по имени Ирина, учившейся в 9-м «А». И тогда впервые начал писать стихи.

В 1979 я влюбился в Анну, свою университетскую преподавательницу по философии (конкретно – по диалектическому материализму). Благодаря ей приобщился к современной русской поэзии и перешел на другой уровень.

В 1980 познакомился с будущей бывшей женой Натальей (не Н.) Г. Написал несколько стихов, полных принципиально новых мыслей.

В 1992 году томился неразделенностью к чужой жене по имени Ольга. Результатом оказался ряд стихов и 4 классических сонета – лучшие произведения моей любовной лирики.

Подчеркну, что все упомянутые случаи были именно патологическими, поскольку относились к страсти нерезультативной. Этот факт подчеркивает и то, что даже к своей будущей жене Н.Г. я писал стихи лишь до тех пор, пока не достиг результата.

А женщины, которыми мне удалось обладать, не оставили после себя ни строчки.

Наверное, в том и состоит великая роль либидо в творчестве художника.

* * *

В своей жизни я знал одного живописца, Народного художника СССР и величайшего мастера из местных, которого знал с детства (он был мужем маминой одноклассницы) и звал дядей Сашей.

Этот дядя Саша всю жизнь до последних минут курил, как паровоз и пил, как бочка без дна.

А в отношении любострастия был таким, что Распутин рядом с ним показался бы церковным служкой.

Он любил жизнь, любил женщин – всех без разбору – и эта всепоглощающая любовь вела его от картины к картине.

В прежние годы я ему ужасался, в нынешние – понимаю, как никто.

* * *

На закате жизни я уже не сомневаюсь, что художник жив лишь до тех пор, пока у него в крови горит огонь желаний.

Если же у него ничего не горит и даже не дымится, то он мертв, будь хоть 20-ти лет от роду.

* * *

Роль либидо в творчестве художника первостепенна.

О том напоминают и обложки, разработанные мною для каждого из мемуаров этой книги.

В публикуемом варианте есть лишь обложка всей книги (которой снабжено и одноименное предисловие «Литературный институт»), где сидит, заняв все поле длинными ногами, неизвестная женщина из Интернета.

В интернетском варианте оригинальной обложкой снабжен каждый мемуар.

Один знакомый литератор сказал мне, что нельзя оформлять тексты о Литинституте картинками подобного рода.

Я же ответил, что именно такими иллюстрациями не только можно, но и нужно создавать ту чувственную ауру, без которой полноценное художественное творчество невозможно в принципе.

И эта аура, по моему глубокому убеждению, является главной в образе учебного заведения моей второй молодости.

* * *

Все изложенное приведено в оправдание тех моих сокурсников, художников слова, которые погрязали в чудовищном – с точки зрения обывателя! – разврате.

То был не разврат, а удовлетворение чувственности, требующей выхода.

Особенно понятной с биологической точки зрения.

Ведь из всех живых существ моногамны только некоторые птицы.

Человек же, хоть и научившись летать, птицей не сделался, а остался говорящим млекопитающим.

* * *

И опять завершу апологетическую главку высказыванием Юрия Нагибина:

«…я блудил каким-то первородным грехом…»