Текст книги "Шакал"

Автор книги: Виктор Улин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

9

Они сидели на открытой террасе над светящимся бассейном.

С моря долетал слабенький ветерок, создавая иллюзию прохлады в душной ночи. На столе, засунутая в ужасающе безвкусный, истинно турецкий сосуд, мерцала масляный светильник. Внизу горели фонари. Сбоку на кронштейне слегка покачивалась длинная кварцевая лампа. Между решеток которой с легким треском сгорали мошки, уцелевшие после газовой машины.

Сгорающие насекомые напомнили Набоковскую «Лолиту». Точнее, не роман, а бездарный фильм, где главный эпизод проходил под шум такой же лампы.

Тоже, вспомнил, – подумал Верников. – Доктор Гумберт Верников подыскал себе Лолиту… Нечего сказать.

Весь разнообразный цвет отражался, смешивался и плескался в двух рюмках коньяка.

Ирина сидела напротив. В том же красном платье, из-за которого вспыхнула сцена. Оперлась на стол, склонилась и подалась к нему. Так, что длинный разрез раскрылся сильнее задуманного. Виднелась белая, не загоревшая ложбинка и начала расходящихся, еще более белых молочных желез. При желании Верников смог бы сейчас рассмотреть все. Но ему не хотелось. Не из какой-то стыдливости. Или элементарной неловкости. Просто Верникову была в общем безразлична его собеседница.

Нет, Верников относился к Ирине Анохиной хорошо. Очень хорошо – как к сестре, которой никогда не имел. Но вожделение… Тот внезапный, не поддающийся контролю порыв, что заставил когда-то глупо вести себя на балконе… Это ушло. Навсегда.

Потому что всему есть свой час. И все надо делать вовремя.

Он подумал об этом, и ему стало жаль сорокалетнюю женщину в красном. И себя самого – постаревшего и растратившего желания. И вообще…

– Я нравлюсь тебе в этом платье? – неожиданно спросила Ирина, подняв голову.

– Конечно, – быстро ответил Верников.

Ему хотелось выпить, закруглить разговор и вернуться в свой прохладный тихий номер к Юлию Цезарю.

– Ты не о том думаешь, – возразила Ирина.

– Почему ты так решила? – встрепенулся Верников, словно женщина прочитала его мысли.

– Потому что я не дура, – грустно усмехнулась она. – Да ладно… пустяки это все. Я благодарна тебе, что ты согласился просто посидеть со мной.

Ирина поняла рюмку, сделала большой глоток, потом посмотрела сквозь нее на огонь.

– Если честно… То, что я сегодня за ужином вам устроила – не из ряда вон выходящий факт. А привычное дело в последнее время.

– Даже так?

– Именно так…

Ирина посмотрела снизу вверх: при своем росте он даже сидя возвышался над нею – и Верникова снова пронзила жалость. Этот взгляд, просящий о помощи и знающий, что ее не будет…

– Костя, мне страшно. Со мной что-то делается. Я стала совершенно невыносимая. Порой я ненавижу Анохина так, что готова его убить. И Кольку тоже. Сама как дурная, балую его сверх всякой меры – и одновременно мне хочется его прикончить. Так они меня оба раздражают…Я это чувствую, и ничего не могу с собой поделать.

– У тебя с менструациями как дело обстоит? – спокойно поинтересовался Верников.

– Как?… А, ты об этом! – Ирина усмехнулась с еще большей грустью. – И ты туда же.

– Нет, я просто врач. И первое, что приходит в голову…

– Вот и Анохин твердит – у тебя климакс. Какой климакс? У меня все в порядке. Месячные день в день, как всю жизнь было.

– А с сексом как?

Верников равнодушно задавал интимные вопросы. И Ирина отвечала, не краснея. Потому что их беседа напоминала не диалог мужчины и женщины, находящихся в репродуктивном возрасте, а прием у врача. Пусть даже ветеринара.

– Как тебе сказать… Раз в неделю мы с Анохиным трахаемся.

– Раз в неделю…

– Это редко или нормально, на твой взгляд?

– Ну… – Верников пожал плечами, пытаясь прикинуть, занимается ли сам он сексом хотя бы раз в месяц. – Я же не того профиля доктор.

– Вот и я не знаю. Вроде нормально. Потому что на неделе мертвая с работы прихожу, а утром приходится в шесть часов вставать, чтоб себя в порядок привести, этим двум завтрак сделать и на работу не опоздать. Да и Анохин весь выжатый приезжает. Только в субботу и получается.

– Получается – значит хорошо, – сказал он, чтобы не молчать.

– Смотря что и как получается… Мне, знаешь… Мне возбудиться надо. Я порнушку люблю посмотреть, фантазии всякие… А Анохин… Он ничего этого не выносит.

Верников поморщился; ему претило слушать о сексуальных особенностях друга. Но Ирина полностью настроилась на откровенность.

– Ему что. Как подросток. Попыхтит и кончит через пять минут. И отвалится спать. А я… Я только завестись успею… И потом мучаюсь.

– Так скажи ему об этом. Или… Или включи себе порнуху, возбудись до уровня, потом уж его зови. Это же не так трудно.

– Я так и делаю, но не всегда выходит… Но знаешь, Костя, хуже всего не это…

Ирина замолчала, отхлебнула еще коньяка. В темных глазах ее влажно блестели отсветы огней.

– А что? – невольно спросил Верников.

– Я его не хочу.

– Как не хочешь? Но…

– Я хорошо отношусь к Сергею. Столько прожили. И в общем неплохо. И, наверное, люблю его до сих пор… как человека. Но как мужчину… Я к нему равнодушна. Все-таки семнадцать лет вместе. И он меня не возбуждает.

– Но…

– Но я с ним трахаюсь. Но при этом закрываю глаза и представляю, что не с ним… – Ирина потупилась. – Понимаешь? Это ужасно, наверное?

– Не знаю, – честно признался Верников. – Возможно, это даже закономерно. Но кого ты представляешь? Кого ты хочешь?

– Я сама не знаю, кого хочу… И чего.

Верников вздохнул. Глотнул коньяку. Потом внимательно посмотрел на Ирину.

– Знаешь что… Не как кошачий доктор, а просто как человек, я так скажу: тебе нужен любовник. Причем не старый козел. Но и не ровесник. А просто маленький ходячий член. Молодой звиздёныш лет двадцати, из которого ты бы высосала все соки и вернула себе радость жизни.

– Ох, Костя… Это мне в голову приходило, но…

– Но что?

– Мне комплексы мешают. Я в бога верую, а он грешить запрещал… И потом…Ты, наверное, не знаешь, я тебе никогда не рассказывала. Отец ушел к другой женщине, когда мне было десять лет. Мама воспитывала меня в страшной строгости. Все по порядку, на мальчиков было запрещено даже глядеть. До института, по крайней мере.

Верников внимательно посмотрел на Ирину. В самом деле, по ее уверенному виду никто бы не догадался о детских комплексах.

– Да. Не позавидуешь тебе.

– Именно. Поэтому я пытаюсь создать Коле другие условия для личной жизни… Так вот – представляешь, до Анохина у меня был всего один мужчина. Он стал у меня вторым… и практически последним.

– У меня тоже было мало женщин… По современным меркам, конечно, – вздохнул Верников. – Но так жило наше все поколение. Поганая жизнь…

– …А ведь столько парней вокруг меня увивалось. И в институте, и потом… Ты не поверишь. Я очень красивая была…

– Ты и сейчас красивая, – с неожиданной искренностью перебил Верников.

– …Столько возможностей было… Ужас. Но я ни одну не использовала.

Ни од-ну… А сейчас мне уже сорок лет…

– …Всего сорок лет, – поправил Верников.

– …Уже сорок лет и ничего не исправишь. Все упущено – все, все, все…

Ирина уронила голову на руки. Потом снова подняла. Глаза ее блестели сильнее прежнего.

– И знаешь, Костя – нужно было дожить до сорока лет, чтобы понять: нет ничего горше, чем упущенные возможности.

Верников молчал.

– Вот ты говоришь – найди молодого любовника…Но где мне его искать?

Выйти на улицу и крикнуть? Я нигде не бываю, кроме дома и работы. На работе у нас есть молодые парни. Может быть, кому-то из них я даже нравлюсь. Но ведь я начальница – пусть не самая главная, но и не самая последняя. И на меня все смотрят снизу вверх. И опасаются. Как ты сказал, ко мне липнут лишь старые козлы. Но я догадываюсь, что с ними мои проблемы не решатся, а только усугубятся.

– Вот именно.

– Костя, а ты помнишь… – с неожиданной горячностью заговорила Ирина, туманно глядя на него.

Верников ждал продолжения.

– Ты помнишь… Ночь у нас… лет десять назад…

– Восемь, – машинально поправил он.

– Значит, помнишь…

– Помню все.

– Помнишь, как ты обнял меня и даже потрогал мою грудь…

Он кивнул со вздохом.

– И я тебе сказала – «Константин, не приставай».

– Нет. Не так. «Константин, не расслабляйся».

– Вот видишь… Ты все помнишь даже лучше меня… Какой я была дурой.

Сейчас бы я так не сказала…

– Нет, это я был дураком. Сейчас я бы так не сделал.

– Почему? – изменившимся голосом спросила Ирина. – Я не нравлюсь тебе как женщина?

– Нравишься, – спокойно ответил Верников. – Но… Как тебе объяснить.

Приставая к тебе, я рисковал разрушить дружбу с Сергеем. А мужская дружба важнее межполовых отношений.

– Какой ты глупый… Одно другому нисколько не мешает.

– Мешает. Во всяком случае, я так думаю.

– До сих пор думаешь?

– Да, – твердо кивнул Верников.

– Спасибо тебе, что посидел со мной и выслушал, – сказала Ирина, неожиданно и резко поднимаясь. – Спокойной ночи.

– Ты обиделась? – спросил он, теперь уже сам глядя на нее снизу вверх.

– Ни-чуть, – она натянуто улыбнулась. сверкнув в неровном свете яркой, маслянисто красной помадой. – Ты говоришь разумные и абсолютно правильные вещи. Другое дело…

– Что – другое дело?

– Ничего, – ответила она. – Волга впадает в Каспийское море. Зимой идет снег. А летом – дождь.

И круто повернувшись, обдав Верникова шорохом красного платья и ароматом духов, зацокала прочь на своих страшно высоких, вечерних каблуках.

10

Глупо посидев еще немного за пустым столиком, Верников ушел к себе.

На душе было грустно и почти гадко. Точно он оттолкнул человека, просившего о помощи…

Чем оттолкнул, какая помощь была возможна?

Он потряс головой.

Все правильно, они поговорили. Он выслушал Ирину. А под конец проявил себя мужчиной, не теряющим самоуважения. Потому что если мужчина уступит женской истерике и примет намек, пожертвовав ради этого мужской дружбой, то это не мужчина, а…

И вдруг без всякой связи он вспомнил один случай из практики.

От воспоминания стало плохо. Он упорно гнал его из памяти, практически стер, и казалось, что получилось – но сейчас то нахлынуло с прежней силой.

Это произошло пять или шесть лет назад.

К нему в клинику принесли обезьянку.

Да, самую настоящую обезьянку на стальной цепочке – маленькую зеленую мартышку со сморщенным личиком и крошечными человеческими пальчиками. Она была больна неизвестно чем. Хозяин – мерзкий, патлатый и немытый уличный фотограф, не сказал, откуда у него животное. Только пояснил симптомы болезни: обезьянка перестала есть и прыгать, а сидела на одном месте, сухо покашливая.

Верников по одному виду зверька понял, что имеет дело с вирусной инфекцией. Судя по всему, легочной, поскольку обезьянка уже не кашляла, а хрипела. Возможно, опасной для человека, возможно – нет; о том он даже не думал. Он просто видел, что животное страдает.

В клинике никогда не лечили обезьян, он не имел под рукой литературы. В те годы не существовало возможности выйти в Интернет и раскопать хоть какую-то информацию. Негде было даже выяснить, какая температура тела считается нормальной для зеленой мартышки. Имея опыт работы с маленькими млекопитающими и руководствуясь интуицией, он определил, что у обезьянки жар. Верников знал лишь одно: высшие приматы болеют практически теми же болезнями, что и человек. И пытался лечить ее, как человека. Которого, прочем, никогда не лечил.

Начиная борьбу, он предугадывал – чутьем истинного врача чувствовал – свою обреченность. Он понял, что ничем не сможет помочь. Возможно, даже не сумеет облегчить последних страданий этого существа, поскольку не знает, как идентифицировать болезнь. Но если бы даже идентифицировал, это немного бы стоило. Поскольку человеческая медицина за тысячи лет интенсивного развития так и не научилась лечить ни одну вирусную инфекцию. Достижения оказались минимальными: купирование симптомов и борьба с осложнениями. И что можно говорить о животном с ничтожной массой тела, ускоренным обменом веществ и практическим отсутствием иммунитета…

Но Верников боролся яростно.

Он оставил обезьянку в изоляторе, выделив специальную клетку.

Паскудный фотограф исчез, поняв, что зверек безнадежен. Убежал прежде, чем его заставили бы оплатить лечение или эвтаназию…

А Верников взял ее кровь и помчался в городской кожно-венерологический диспансер. Постольку там в биохимической лаборатории работала его знакомая, которая могла сделать экстренный анализ. У обезьянки, как и предполагал Верников, нашлись антитела, похожие на те, что встречаются у людей, болеющих ОРВИ – респираторной вирусной инфекцией обширной природы, в просторечии именуемой гриппом. Кроме того, у мартышки шел сильный воспалительный процесс. Это он понял, едва взглянув на реакцию осаждения эритроцитов – хотя и не знал, насколько обезьянья норма отличается от человеческой.

Обдумав результат, наличие респираторной инфекции и показатель РОЭ, Верников почувствовал надежду: быть может, у мартышки человеческий грипп, давший осложнение в виде лавинообразной пневмонии? Это давало шанс. Воспаление легких он мог вылечить даже у мыши.

И он стал действовать человеческими лекарствами, Сам съездил в аптеку, взял несколько антивирусных препаратов. Зная, насколько быстро развиваются воспаления у маленьких животных, купил самый современный по тому времени антибиотик, один флакон которого стоил почти две тысячи рублей. У человека тот препарат был способен остановить перитонит.

Однако мартышке он не помог. На следующий день ее состояние ухудшилось.

Зверек умирал.

Тогда Верников решился на последнюю отчаянную меру. Прямое переливание крови, давным-давно применявшееся в случаях, когда исчерпаны все средства. То есть соединение двух кровеносных систем в надежде, что здоровая кровь пересилит больную…

Шаг был рискованным. Хотя Верников знал, что кровь макак и зеленых мартышек совместима с человеческой, он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь осуществлял подобную процедуру. Разумеется, при анализе не определяли группу крови больной обезьянки. Но сам Верников имел донорскую группу – первую, которую в человеческой практике можно переливать любому реципиенту. Оставался риск несовпадения резус-факторов – но им пришлось пренебречь.

Само собой, в ветеринарной клинике не имелось системы для прямого переливания. Ехать куда-то за ней не оставалось времени. Верников подумал, что суть не изменится, если вливание сделать не вполне прямым. Закатав рукав, самостоятельно наложив жгут и затянув его зубами, он позвал медсестру – молчаливую пожилую женщину, с которой работал не один год. Поняв все, она взглянула на доктора с изумлением, в котором сквозил легкий ужас. Верников молча кивнул и поработал кулаком, чтобы вздулась вена.

Он сидел, наблюдая, как в стеклянный флакон сбегает по игле его собственная кровь – густая на вид и невероятно красная – и думал, что в погоне за прогрессом человеческая медицина веками использовала животных. Ученые мучили их, резали, били электрическим током, загоняли трубки в слюнные железы, выкачивали кровь и костный мозг, ампутировали живые органы, вставляли датчики в черепную коробку… Тысячи, десятки, сотни тысяч ни в чем не повинных белых мышей, лягушек, собак и тех же обезьян в муках умерли на исследовательских столах лишь для того, чтобы за их счет научились продлевать жизнь самого никчемного из животных – человека. А сейчас, возможно, впервые в истории совершался обратный процесс.

Человек отдавал свою кровь животному. Не в порядке эксперимента, а пытаясь сохранить огонек уходящей жизни…

Системы для обычного внутривенного вливания тоже не нашлось; Верников ввел обезьянке свою кровь шприцом. Напряженно наблюдая за ее реакцией, надеясь на что-то и боясь навредить. Вреда он не принес; человеческая кровь в самом деле не вызвала реакции отторжения. Но и чуда не произошло…

Больше средств не осталось.

Он с мучительной остротой помнил последние часы. Обезьянка тихо сидела на столе, освобожденная от ошейника, под которым на тонкой шейке до кожи вытерлась шерсть. Верников стоял, ощущая боль: торопясь скорее перелить свою кровь, он не подержал нужное время тампон, и теперь на проколотом локтевом сгибе образовалась гематома, мешающая движению – и, глядя в темное окно, напряженно пытался придумать что-нибудь еще. Ведь он был доктором. И не имел права отступать, сославшись на неизвестность болезни и отсутствие средств.

Как вдруг почувствовал сухое, осторожное прикосновение.

Он вздрогнул.

И увидел, что обезьянка, протянув черную детскую ручку, схватила его палец. А сама, дрожа, смотрела снизу вверх.

В ее глазах, черных и глубоких, горело выворачивающее душу страдание. И мольба о помощи. И… И совершенно человеческое понимание неотвратимости. Точно под звериной шкуркой томилась немая душа. Которая понимала невозможность спасения и чувствовала близкую смерть, и единственное, в чем нуждалась – осязать близость живого существа, пока не угаснут все ощущения.

Верников окаменел. Никогда прежде связь животного и врача не пробивала его так остро. Он присел. Обезьянка не выпускала пальца, мучительно глядя на него. Временами глаза затуманивались. Она беззвучно плакала, как человек. Морщась и не глотая слез.

Маленькому тельцу не хотелось умирать. Верников чувствовал, как крошечный обреченный организм борется с громадой подступающей смерти. Он знал, что по человеческим законам лучше усыпить зверька, прекратив последние муки… Но не мог этого сделать: обезьянка крепко держала его, не давая освободиться.

Он сидел так неизвестно сколько, погруженный в острое предчувствие конца. Кляня свое бессилие и потеряв ход времени. Обезьянка тихо угасла, так и не отпустив палец человека…

Этот случай остался самым тягостным воспоминанием его жизни. Он оставил рану, гораздо более сильную, нежели поочередная смерть родителей и два развода с первыми женами.

Констатировав смерть мартышки, Верников ощутил неживым самого себя. Точно обезьянка, умирая, забрала его собственную душу. Изменяя правилам, он выпил полную мензурку мерзкого медицинского спирта и сидел, бессильно уронив большие руки.

Зашла медсестра, с молчаливой осторожностью забрала маленький и мохнатый, еще теплый трупик. Верников заметил, что глаза ее влажны.

А он все сидел и сидел.

Будучи врачом, он давно привык к смерти.

В клинику часто привозили безнадежных животных. Птиц, наклевавшихся отравы. И перееханных автомобилем собак. Которых оставалось лишь усыпить, ощущая благо совершаемого. Но кончина маленькой обезьянки его подкосила – возможно, потому что она была слишком похожа на человека. Но человека не настоящего – а чистого, безгрешного и ни в чем не виновного. А потому не заслужившего мучительной смерти при полном сознании.

Наверное, именно в тот день Верников с особой ясностью осознал, сколь ненавистны ему ханжеские верования людей.

Какому богу могло найтись место во вселенной и в человеческой душе, если тот допустил смерть безвинного существа? Не сделавшего никому ничего плохого. Но обезьянка умерла, а отвратительный хозяин, мучивший ее на холоде и ветрах в вонючем городском парке, жив-здоров. Ест, пьет и даже спит с женщинами…

Будь он проклят, такой бог, будь он трижды проклят…

В тот день Верников единственный раз за всю жизнь поколебался в своей профессии. Если он, умный и образованный человек, кандидат наук. считающий себя специалистом, не смог спасти обезьянку – то возможно, стоит вообще бросить эту работу… Потому что нельзя заниматься чем-то, сомневаясь в собственных силах.

Он знал, что это – минутная слабость. В памяти шла вереница кошек, собак, уток, попугаев и белых ручных крыс, которых он вылечил… Но все они не перевешивали одну маленькую зеленую мартышку.

Но все-таки доктор Верников обладал твердым характером. Он пересилил себя. Налил еще спирту, напился до полного остекленения – так, что в конце концов жестами попросил медсестру позвонить домой, чтобы Лена забрала его на такси. Жена приехала, загрузила в машину, потом на себе дотащила до дверей. Раздела и уложила спать, ни о чем не спрашивая, за что он был ей неимоверно благодарен.

Потом он просто заставил себя все забыть и работать по-прежнему.

Но сегодня это накатило на него опять.

Почему?

Он поймал безнадежный взгляд Ирины. Снизу вверх. Как у той обезьянки.

Какая глупость…

Что общего между умирающим зверьком и взбалмошной, истеричной женщиной?

Он остановил самого себя.

Он знал Ирину Анохину десять лет. И она никогда не была ни взбалмошной, ни истеричной. Сейчас с нею что-то случилось. Она страдала, ей следовало помочь… Хотя бы вразрез в привычными понятиями.

Это отметало прочь высокопарные рассуждения о мужской дружбе и верности…

Но что, что он мог сделать, чтобы помочь Ирине, что?

Да хотя бы просто сесть рядом. Обнять, склонить ее голову к себе на плечо, погладить по безупречно уложенным волосам и дать поплакать.

А он этого не сделал. Сухарь, оперирующий высокими материями.

Верников не мог больше выносить этих мыслей.

Он снова спустился в бар и выпил полную рюмку коньяка.

Чувствуя недостаточность, тут же потребовал вторую.

Хмель снял напряжение, но гадость, возникшая в душе, не смылась до конца.

Но чем помочь… Ничем.

Как не смог он спасти обезьянку, так не в состоянии был сейчас вывести из тупика сорокалетнюю отчаявшуюся женщину. Потому что на то не имелось средств…

И следом, крадясь на цыпочках, вползла в голову еще более тоскливая мысль.

Его жена Лена в том же возрасте, что Ирина Анохина. И пусть у нее ровный характер, и она никогда не устраивает истерик, но… Но что если и в ее душе зреют такие же проблемы, и она так же мучается и страдает, а он не замечает, даже не знает о том ничего?

Верников лег на кровать, раскрыл Юлия Цезаря.

– «Hallia est omnis divisa in partes tres», – прочел он вслух.

Латунный звон латинской фразы слегка отрезвил.

Он уцепился за звук мертвого языка, выплывая на поверхность.

«Hallia est omnis…»

Раза три звонил телефон.

Но Верников не взял трубку.