Текст книги "Новый порядок"

Автор книги: Виктор Косенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 11

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Для того чтобы трезво оценить место России в сегодняшнем мире, надо выкинуть из головы навязчивые идеи русского мессианства, а из сердца – пламенную любовь к Родине…» «Идея великой России замешана на уязвленном самолюбии и недостатке самоуважения».

Из газетных статей:

"На носу весенний призыв. Что делать?»

«Неявка в военкомат как форма акта гражданского неповиновения».

«Создается впечатление, что, родившись в России, ты просто „попал"! А если родился мужчиной в России – ты „попал" вдвойне!»

«Лучше два года условно, чем два года реально и в армии».

В каптерке было холодно. Неожиданные весенние холода выдались на редкость суровыми, и вечно пьяный истопник был не в состоянии поддерживать нормальную температуру. Истопника-кочегара звали Юрий Маркелович Герзон, и представлял он собой живую иллюстрацию к байкам Жванецкого: «Вы можете себе представить еврея-грузчика?»

Сергей Иванов еврея-грузчика, конечно, не видел, но еврей-кочегар попадался ему постоянно. Был он при этом вечно пьян и вечно весел. Огромный завод, перерабатывающий промышленные отходы, знал Маркелыча в лицо. Более того, кочегар, как личность откровенно легендарная, мог запросто отловить в коридоре перепачканной рукой бухгалтера, прижать к стенке и втолковывать что-то, обстоятельно рубая широченной ладонью воздух. Герзон при советской власти сидел то ли за вольнодумство, то ли за пьяный разбой. Пытался бежать, получил дополнительный срок и приобрел довольно характерную лексику и манеру изъясняться. Менеджеры среднего звена от кочегара шарахались, младшие вообще старались обходить стороной, а директорат относился с уважением.

– Вот ты меня сажал, – говорил частенько Герзон Иванову. – А теперь со мной в одной раздевалке сидишь! И пить не хочешь!

На последний факт Маркелыч особенно сильно обижался. Сергей каждый раз объяснял ему, что не пьет из-за здоровья, но кочегар не верил.

– Антисемит ты! И пролетариев не любишь!

– А сам я кто, по-твоему? – интересовался Иванов.

– Пролетарий, – пьяно кивал Герзон. – Элехтрик. У меня, кстати, в кочегарке света нет. А ты не чинишь!

– Так ведь ты сам лампочки бьешь, зараза.

– Это случайно. Производственная необходимость. – С этими словами кочегар обычно протягивал Иванову стакан мутной бормотухи, которую производил сам, непонятно где пряча самогонный аппарат.

Сергей отказывался от стакана, и театр абсурда начинался сначала.

Лампочки Герзон действительно бил сам. Вероятно, гоняя лопатой чертей. Выполнив таким образом свой гражданский долг по разгону нечисти, кочегар бросал пару лопат угля в издыхающий котел и падал спать на лежанку.

– Опять заснул, гад, – пробормотал Сергей, с трудом нащупывая в ящике с инструментами пассатижи. Замерзшие пальцы слушались с трудом.

В каптерке было холодно, и дыхание белым облачком поднималось к потолку. Служебные помещения отапливались исключительно за счет собственной котельной и не имели дополнительных электрических обогревателей, устанавливаемых обычно в офисах. Из-за этих обогревателей постоянно вышибало автоматы на распределительных щитах. Приходилось выдумывать средства защиты. От чего, в свою очередь, иногда горела проводка. Старое здание завода не выдерживало никакой критики. Ежегодно подновляемые косметическим ремонтом офисные помещения выглядели прилично, но многочисленные подсобки вполне могли сойти за декорации фильма про атомную катастрофу.

Снова запиликал телефон в нагрудном кармане робы.

– Да, Иванов слушает, – ответил Сергей.

– Электрик?! – закричала трубка женским голосом. – Электрик! Ну когда же вы почините электричество? У нас все «упсы» горят! Слышите, какой писк стоит?

Девочка, кажется, поднесла трубку к самому источнику бесперебойного питания. «Упс» действительно пищал, громко и жалобно.

Послушав некоторое время эти жалобы современной электроники на жизнь, Сергей отключил телефон.

В этот раз пробки вышибло основательно. Света не было даже в каптерке у самого электрика. Сапожник, конечно, мог быть без сапог, но электромонтер без света – это уж совсем ни в какие ворота… В темноте и холоде Иванов пытался найти нужный инструмент. Тихо и сдержанно ругаясь. Наконец замерзшие пальцы нащупали шероховатую рукоятку, и Сергей двинулся «чинить электричество».

Он работал на заводе уже два с половиной месяца, чувствуя, как отпускает тянущая боль, уходит обида. На улице Иванов старался не смотреть по сторонам, чтобы не видеть, чтобы не давать повода натренированному глазу зацепиться за аккуратно передаваемый из руки в руку «дозняк», за мента, вытаскивающего из свернутого техпаспорта вложенные туда купюры, за весь бардак и грязь. Чувствуя свою личную, персональную ответственность за происходящее, Сергей продал телевизор и выбросил радио. Спать ложился рано, приходил на работу вовремя.

Коллеги часто приглашали его на различные вечеринки и посиделки, но Сергей отказывался. Иногда ему казалось, что жизнь кончилась, но он не успел заметить когда. Проскочил момент, когда всем нормальным людям надо остановиться, лечь в могилу и заснуть навеки. Не заметил предупредительных знаков и теперь движется все больше по инерции, по привычке. Без цели, смысла и толку. Не живой и не мертвый.

Около распределительного щитка топтались два практиканта. Оба учились на последнем курсе техникума и теперь должны были постигать мудрость электрических цепей на месте.

– Чего делать, дядя Сережа? – спросил Максим.

– Ничего, – ответил Сергей. – Крышку снимите. Там посмотрим.

– Мы пробовали, – сказал второй, Иван. – Она вроде как застряла. И пищит там что-то, с той стороны.

– Пищит? – Сергей постучал по железу, прислушался. – Вроде как нет. А почему застряла?

– Не знаю, не выходит из пазов и все.

Иванов осмотрел щит с разных сторон. Практиканты, как полагается двум недоучившимся лоботрясам, не открутили два из четырех удерживающих болтов. Сергей вздохнул и взял у Ивана отвертку.

– А мы думали, не надо… – уныло прогудел Максим.

– Это думать не надо, – ответил Сергей. – Тем местом, которым вы привыкли. На нем обычно сидят.

Крышка лязгнула, подалась, и на Ивана с писком кинулось что-то серое, большое. Парнишка завопил, шарахнулся в сторону, опрокинул каталку уборщицы, которая с интересом наблюдала за происходящим. На пол хлынула пенная вода. Сергей быстро убрал руки от щита.

– Снимите с меня, снимите! – голосил Иван, отбиваясь от крысы, зацепившейся когтем за его свитер. Перепуганное животное пищало и царапалось. Наконец хрустнула ткань. Серая тень метнулась по коридору.

– Однако, – резюмировал Иванов. – Масштабные разрушения. Впечатляет.

– Я думал, она меня укусит, – прошептал мокрый практикант.

– Укусит, укусит… – проворчала уборщица. – Идиот. А мне что теперь делать?

– Коридор мыть, – ответил Сергей. – На мокром работать нельзя. Техника безопасности не позволяет. Впрочем…

Он присмотрелся к внутренностям щита. Некоторые провода были обгрызены, где-то скопился мусор, который запасливое животное натаскало за зиму. Именно этот хлам и стал причиной замыкания.

Иванов осторожно вымел крысиное гнездо.

– Чего теперь? – спросил Иван.

– Теперь ты идешь переодеваться. А когда пол высохнет, придешь делать профилактику. В качестве трудовой дисциплины. Все понятно?

– Все.

– И замечательно.

Сергей, оставляя мокрые следы, направился в раздевалку. Следовало переобуться. По холоду недолго было и простудиться.

В раздевалке сидел Герзон.

– А! – воскликнул кочегар. – Моя милиция…

– Пошел ты, – беззлобно ответил Иванов. – Лучше угля бы подбросил. Холодина же невообразимая!

– Угля! Фиг вам. Я, может быть, скоро уволюсь…

– Ты? Не смеши людей. Ты вечный. – Сергей вытащил из шкафчика запасную обувь. – Типа вечный жид.

– Иванов, ты… – Герзон попытался встать, но не получилось. – Ты пещерный антисемит. Как все Ивановы. Я тебе точно говорю…

– Да ладно, – отмахнулся Сергей. – Я знал одного газетного редактора. У него была на редкость еврейская фамилия. А псевдоним, которым он периодически подписывал свои статейки, был – Иванов.

– Так то псевдоним! А ты антисемит. Пещерный.

– Тогда ты кто? Пещерный семит?

Герзон тяжело вздохнул.

– Уволят тебя. За пьянство на рабочем месте.

Кочегар фыркнул:

– Щас! Уволят! Они ж тут замерзнут все, на хрен. И потом… – Он прижал палец к губам. – Тихо… Наш генеральный кто?

– Кто?

– Ну, кто?!

– Самуил Яковлевич Визгенштейн.

– Вот! – Герзон ткнул пальцем в потолок.

– Удивил! – саркастически скривился Иванов.

– Не веришь, не надо. А я увольняюсь.

– Да? – Сергей присел рядом. – И куда пойдешь? Эмигрируешь?

– Сам ты… Я патриот, я родину люблю. Вот мне в ящик упало. Смотри.

И кочегар протянул Иванову скомканный листик.

«Только для сумасшедших! Если вы ненавидите весь этот сучий, продажный современный мир и особенно рыночные отношения…» – было написано крупными черными буквами на листке.

Глава 12

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Ядерный козырь – единственный, которым располагает Россия в игре с зарубежными партнерами… Что остановит ее от военной экспансии против соседних государств? Не случайно же с таким упорством развивается тезис о необходимости защиты русскоязычного меньшинства в бывших советских республиках».

Василий Иванович Завода был художником. И еще убежденным националистом. Не из тех, которые пьяно болтают на кухнях, и не из тех, которые бреют затылки и как угорелые носятся бить морду кавказским торгашам на рынок. Василий Иванович был идеологически грамотным националистом. Он не стремился непременно доказать превосходство одной нации над другой или неким множеством других. История убедительно доказывала, что такая политика не приводит ни к чему, кроме катастрофы. Однако признавать всеобщее равенство и братство Василий Иванович тоже не спешил. Более того, он считал, что такая идеология в будущем приведет к катастрофическим последствиям. Может быть, не таким явным и однозначным, но очень и очень разрушительным.

– Всеобщего равенства нет и быть не может, – расхаживая перед слушателями, говорил Василий Иванович. – Эту выдумку коммунистов очень странно слышать из уст современных политиков, публично открещивающихся от коммунистического мировоззрения. Весь этот мировой Интернационал был задуман только с единственной целью – незаметно поработить одни народы силами других народов. Одни расы силами других рас. Интернационал больше всего вредил именно белому человеку и никакому другому.

– Мочи черных! – воскликнули особо горячие головы из аудитории. К сожалению, те, кто слушал Василия Ивановича, не были склонны к глубоким размышлениям. – Дави евреев!

– Зачем? – поинтересовался Василий Иванович. – Их давили с тридцать восьмого года.

– Мало давили!

– Давили вполне достаточно! Я вас уверяю. Историю надо учить, сынки! – Василий Иванович взял широченными ручищами два ближайших наголо бритых лба и столкнул их друг с другом. Звук бьющихся горшков и непременное: «Ой-е!» – Историю надо изучать!

– Ее нам евреи переписывают, – обиженно воскликнули стукнутые лбы.

– Во-первых, не евреи, а немцы, это если следовать теории какого-нибудь Фоменко, а во-вторых, эту историю нам никто еще переписать не успел. Я ж от вас не требую заучивания тех выводов, которые были сделаны из вполне исторических событий. Думайте головой! Головой! – Звук бьющихся горшков, «Ой-е!» – Историю надо чтить, учить и знать! Запомните это! Евреев давили вполне достаточно. Их травили, жгли, расстреливали, заставляли таскать камни. Им устраивали погромы, кстати, не только в Германии. Евреи были всеевропейским посмешищем до Второй мировой. На них рисовали карикатуры, про них шутили. Повсеместно можно было встретить рисунок пейсатого, носатого уродца в кожанке и с маузером, который пытался переползти границу между Красной Россией и остальным миром. Коммунистическая угроза прежде всего воспринималась как еврейская. Это история, сынки. История! А что же получилось потом? Освенцим, Майданек, Бухенвальд. Печи. Газовые камеры. Зондеркомннды. И что же было дальше? После всей этой ботвы, которой вы так жаждете. Потом случилось то, что не могло не случиться. Есть определенная гармония в мире. Мир не терпит однозначных и резких перекосов. Теперь дети тех, кто в свое время отрывался в Бухенвальде, платят виру потомкам тех, кого они придушили.

– Мало души… – Звук бьющихся горшков. «Ой-е!»

– Вы хоть знаете, что такое вира?!

Потирающие головы скины утвердительно закивали.

– И весь мир, сынки, весь мир теперь отмечает день Холокоста как всемирный, всеобщий день траура. И скорбит по убитым евреям. В каждой школе распространяются брошюрки с названиями вроде: «Все, что вы хотели знать о Холокосте, но боялись спросить». Отовсюду лезет этот Холокост, Катастрофа, День Длинных Ножей. Вы что, сынки, хотите, чтобы ваши дети вот так отвечали за ваши поступки? Чтобы ваши дети знали, что они платят вполне реальные деньги именно за то, что их папаши в свое время плохо учили Историю и не сдержались в определенный момент? За то, что их папаши устроили Холокост-два? Нам что, одного мало?

– А делать-то чего тогда? – обиженно спросили «сынки».

– Делать? Батьку слушать! – развел руками Василий Иванович. – Перестать брить затылки. Примерно учиться. Делать свою жизнь твердой рукой. Работать только по государственной линии. Никаких частных предприятий, никаких ларьков, челноков, спекулянтов. Только зона государственных интересов. Нефть, газ, уголь, лес, земля. Только государственная служба. Делать карьеры. Депутаты. Партии. Министерства. Раньше, конечно, было проще. Райком, горком, обком и так далее. Но и сейчас еще возможно! И работать! Делать карьеру, забираться выше! И всегда брать своих, приближать таких, как вы. Проверенных, настоящих, серьезных. Национально выдержанных. Знающих эту чертову историю! И чтобы никаких евреев, кавказцев, арабов, негров! И никакой поножовщины, мордобоя и смертоубийства. Это детские игры. Все должно быть культурно, цивилизованно, правильно. И это не оскорбление для всех остальных наций, сынки. Это жизнь. Нет этнических русских в израильском Кнессете, значит, и в русской Думе евреев быть не должно. Вы что думаете, Россия для русских – это значит «бей морды приезжим?» Нет, сынки! Пусть приезжают. Пусть гуляют по нашим чистым, светлым городам. Пусть читают, постигают глубину Достоевского и Толстого! Пусть торгуют! Нам нужны эти заморские купцы! Всегда были нужны и сейчас. Но так, чтобы не в ущерб нашим. Честно. Все по-доброму, сынки! По-доброму!

Звук бьющихся горшков. «Ой-е!»

– Понятно?!

– Поняяятно…

– Тогда свободны.

Пригорюнившиеся скины покинули мастерскую.

– Ты правда веришь в то, что говоришь? – спросил Орлов, все время лекции тихо сидевший в углу.

– Вообще-то да, – ответил Василий Иванович, присаживаясь рядом. – Их ко мне каждую неделю приводят. Для воспитания.

– Кто приводит?

– Кто-кто… Лидеры ихние. Вот эти под Мишей Спасским живут. Два дня назад другие были. Я им лекции читаю, как видишь. Ты не смотри, что они все бритые и затылок в спину плавно переходит, среди них есть вполне толковые ребята. Им сейчас только одно занятие – на рынке кавказцев гонять. А многим хочется чего-то большего. Какую-то цель. Мордобой и прочие силовые воздействия хороши только для тех, кто или думать не умеет, или пока не научился. По молодости лет, например. А потом налицо кризис цели.

– Куда мне пойти, чем заниматься?

– Ага. Вот для таких я и работаю. Чтобы польза была, чтобы не разбрелись в разные стороны. А то половину менты пересажают, другая часть просто разбежится… И все. А они ребята дельные. Вот сейчас с наркотиками борются. В клубах и прочих местах таких дежурят. Дилеров ловят. Конечно, пахнет утопизмом, но что поделать? Вообще быть художником в России сейчас – это самый большой утопизм. Ну, разве что… – Василий Иванович посмотрел на Костю. – Разве что быть философом. Это вообще не от мира сего.

– Да ладно. – Константин отмахнулся. – Вполне себе ничего так работенка.

– Уж больно неземная.

– Вот это ты как раз ошибаешься. Помнишь, наверное, про закон перетекания количества в качество?

– Помню. И что?

– И то. Я ж к тебе не просто так. А по делу.

– Кто б сомневался. Ты ж ко мне давно уже не заходишь, просто водки попить.

– Так уж складывается, Василь.

– А надо чего?

– По твоей профессиональной части. Есть одна концепция. И под эту концепцию нужна эмблема. Понимаешь? Хорошая, емкая и со смыслом. При этом можно денежку выбить. Не баснословную, но вполне конкретную. Логотипы теперь дорого стоят. А у тебя с чувством стиля и прочими профессиональными способностями все в порядке, как я помню.

– Ты мне про идею скажи. Но учти, я вижу мир по-своему и вразрез с общепринятой моралью и идеологией. – Василий Иванович весь напрягся. Как охотничий пес, который почуял запах зверя.

– Как раз то, что нужно, – ответил Костя. – Именно чтобы вразрез. Но без похабностей.

– А когда я что-нибудь похабное рисовал?

– Тебе «Стену плача» напомнить?

– Это было граффити, – немного смущенно развел руками Василий Иванович. – И потом, народные слова. Я ничего лишнего не придумывал, никакой отсебятины не лепил. То, что народ про эту стену высказал, то и нарисовал.

– Только ты забыл, что аудитория у тебя до крайности специфическая.

– Да, это, конечно, есть. Но тут уже или-или. Ты меня понимаешь? Или совсем уж розовые сопли, или вот то самое, что я нарисовал. Не существует адекватной оценки семитской мифологии. Не только еврейской, как принято считать, но и арабской. Либо безудержный восторг, либо ругань и всяческие поношения. Как того, так и другого. Увы, я не стал исключением…

– Ладно, ладно. Я не про то. – Константин замахал руками. – А то сейчас наступишь на любимую пробку. Есть интересная идея. Для этой идеи должно сделать достойное оформление. Понимаешь?

– Понимаю. Но пока ты не сказал ни слова об идее.

– Легко. Стоит проблема: милиция.

– А что с ней не так? – Василий Иванович встал, дошел до чайника, стоящего посреди комнаты. Щелкнул выключателем. – Чай будешь?

Костя кивнул:

– С милицией все не так. Коррупция. Бардак. Приказы не выполняются. Фактически армия бездельников, которые еще и с нас бабки дерут, помимо налогов.

– Ах, так ты про это…

– Причины: рынок, стяжательство, стремление продавать и покупать. В общем, финансовые способности, которыми настоящий милиционер обладать не должен. Он должен выполнять свой Долг. Иначе нечего было идти на такую работу. Но его плохо кормят, и при нынешней системе у стандартного мента нет другого выхода, как брать взятки, воровать и идти на сделку с совестью. Причем часто так поступают вполне честные люди. Срабатывает мощный социальный инстинкт маскировки.

– А делать чего?

– Один из вариантов создать новую организацию. Построенную на других, совершенно антирыночных принципах. Состоящую из людей неприкаянных в сфере денег. Не умеющих продаваться.

– По кшатриям соскучился?

– Ну, что-то вроде. Пусть будут кшатрии. Вот-вот, это даже верно. Каста людей, поддерживающих государство.

– Идея, конечно, соблазнительная. – Василий Иванович разлил по стаканам кипяток, добавил заварку. – Но что ты хочешь с этим делать? Одна такая попытка была, кажется, ты помнишь. Были какие-то идейные борцы. Под Василия Блаженного динамита наложили. На этом, впрочем, все и кончилось. Повязали всех. Повезло еще, что не по статье за терроризм пошли.

– Эту идею сейчас поддерживает Президент.

– Про храм, что ли? – Василий Иванович от удивления едва не уронил стаканы на пол.

– Про кшатриев!

– А, хорошо, хорошо… – Художник сделал несколько шагов и остановился. – Так, погоди, это что же получается?

– То самое и получается. Впервые мы имеем шанс действительно заявить о себе. Сделать для России что-то настоящее. Вбить эту сваю, которая послужит основой для чего-то нового.

Василий Иванович осторожно поставил чай на столик и присел рядом:

– А от меня что нужно?

– Я ж тебе говорю, эмблема!

– Как называется? – Художник вскочил. Кинулся куда-то вглубь студии. В его руках неведомо как появились карандаши, плотная бумага. Он что-то лихорадочно искал, расшвыривал наброски.

– Тут есть определенная трудность. Но это Президент выдал концепцию, сам понимаешь. Спорить было трудно. В общем, аббревиатура – ОЗГИ.

– Как? РОЗГИ? Так это ж круто!

Орлов задумчиво смотрел на суетящегося художника.

– Однако, – наконец сказал Костя. – Может быть, действительно… Круто. Там не совсем розги, там ОЗГИ.

– Плевать! – Василий Иванович уже кинул на колени переносной мольберт и что-то увлеченно чиркал карандашом на бумаге.

– Как скажешь. – Константин махнул рукой и принялся за чай.

Смотреть, как художник работает, было интересно. Так, наверное, интересно смотреть за любым человеком, который занимается действительно своим делом. Не отдувается на опротивевшей службе, для галочки в табеле с почасовой оплатой, а увлечен любимым делом, к которому чувствует призвание. Так выглядят музыканты, обожествляющие музыку, художники, которые даже во сне не перестают создавать картины. Таким может быть водитель-дальнобойщик, которому дорога стала домом. Кто угодно. Лишь бы он по-настоящему любил свою работу.

Василий Иванович вскакивал, что-то находил в справочниках. Открывал толстые книги с иллюстрациями, что-то там рассматривал под лупой. Менял карандаши. Выбрасывал неудачные эскизы.

– Должно быть просто! – говорил художник, поднимая указательный палец вверх. – Просто, но емко! Понимаешь? И чтобы сразу становилось ясно.

– Понимаю, – кивал Костя. – Я еще чаю сделаю?

Но Василий Иванович не слышал. Он работал.

На третьей чашке, когда Константин уже чувствовал себя зверьком-водохлебом, Завода наконец бросил карандаши и облегченно откинулся на спинку стула.

– Никак готово? – удивился Орлов. – Василь, я вообще-то просил эмблему, а не эпическое полотно-триптих… Ты, может быть, перестарался?

– Глупости, – отмахнулся Василий Иванович. – Держи…

И он протянул Константину лист бумаги, где в центре был очерчен ровный прямоугольник и острыми буквами, напоминающими одновременно северные руны и славянское письмо, выведено ОЗГИ. Перед аббревиатурой был нарисован боевой топор.

– Почему топор? – спросил Костя.

– А ты чуть-чуть отодвинь лист…

Константин послушался и снова посмотрел на эмблему. На картинке уверенно читалось «РОЗГИ». Топор образовывал букву «Р».

– Однако ребус, – пробормотал Орлов.

– И знаешь, сколько это будет стоить? – поинтересовался Завода.

– Сколько?

– Ровно тридцать три рубля шестьдесят копеек.

– Почему столько? И вообще, ты уверен? Может, ты не понял? Администрация Президента заказывает, можно не стесняться в запросах…

Но Василий Иванович перебил Костю:

– Нет. Все точно. Это, во-первых, согласуется с идеей. Нельзя продавать эмблему кшатрийской касты за большие деньги. А во-вторых, символично! Ты меня знаешь. Тридцать три рубля шестьдесят копеек!

Орлов пожал плечами:

– Видимо, я должен спросить почему? Василий Иванович Завода встал и торжественно

провозгласил:

– Это ровно две марки и пятьдесят пфеннигов!