Текст книги "Стреляйтесь сами, мазепа (СИ)"
Автор книги: Виктор Зайков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Они говорят ещё о чём-то. Нефёд заканчивает бритьё, промокает полковничьи щёки душистой салфеткой.
– Эх, – сокрушается, беря с блюдечка, оставленный клиентом гривенник, – Разве скопишь с такими на похороны?
И отвешивает вслед посетителю шутовской поклон: "Многие лета тебе, барин".
А Богоявленский уже несёт себя по утреннему холодку. Улица у Присутственных мест пустынна и до безразличия знакома. И всё-то здесь ему не нравится: "Ну, что за столпотворение вавилонское? – скользит взглядом по крутобоким тушам домов, – Где перспективы – прямые, воздушные? Чтоб с оркестром по ним, да в шесть рядов эскадрон казачий! Тьфу!" – злобится неизвестно на кого и уже не замечает ничего вокруг.
"Господин полковник, господин полковник", – вдруг доносится до него. Семён Филатович вздрагивает и оглядывается. Но вокруг – никого. "Мать пречистая, – пугается он, – До голосов небесных дожил. Это знак мне старому, что от трудов отходить пора". Однако не показалось ему. В соседней дорожке над заботливо подстриженными кустами барбариса плывёт-качается кокетливая дамская шляпка. И через мгновение, некрасиво подволакивая ногу, к нему устремляется по виду курсистка. В руке у ней что-то похожее на свиток.
– Вот, велено передать вам, – протягивает она бумагу Богоявленскому.
Семён Филатыч, не сбавляя шаг, рычит: "Я запрещаю вам отнимать у меня время. Прошение снесите в канцелярию, там разберутся".
Но барышня бледна и настойчива: "Вам это нужно прочитать. Здесь. Непременно. Сейчас".
Богоявленский останавливается. Недоверчиво берёт бумагу, разворачивает. Что это? "...боевая организация социалистов-революционеров...сатрап...приговаривает..." Соображал полковник по-военному быстро: "Сегодня у него важный день. Губернатор официально должен сообщить ему о новой должности с повышением, которой он долго дожидался. Сегодня же к Кате – старшей дочери приедет свататься надворный советник Чехонин – событие для семьи важнейшее. А вечером... вечером его обещала навестить баронесса Оберташ. И тут вдруг какие-то социалисты. По какому такому праву они хотят лишить его будущего?" Он бросил бумагу и...побежал. Рывками. Бросая тело из стороны в сторону, как если бы сдавал экзерциции по тактике тоненьким юнкером в далёком уже теперь военном училище. И ведь ушёл бы, потому как барышня даже не стала доставать своё оружие из сумочки, поняв, что в такую пляшущую мишень ей попросту не попасть.
Но выстрелы всё же затявкали. И совсем не оттуда, откуда их ожидал Богоявленский. Какой-то господин в форменном сюртуке Горного ведомства, стоявший дотоле безучастно неподалёку у афишной тумбы, бросился ему наперерез и ловкой подножкой опрокинул на спину. Пули вырвали из шинели полковника кровавый подбой. И шляпка, невесомо-эфирная шляпка снова поплыла над барбарисами. Мираж, да и только.
* * *
Богоявленского, наверное, могли бы спасти. Ранения, как потом вскрылось, смертельными, в общем-то, не были. Что помешало? А не это ли гаденькое – «как бы чего не вышло» да милый расейский бардак, к которым в народе нашем относятся плохо, но считают чем-то неизбежным и неискоренимым? Не станем гадать. Заглянем лучше в тихий весенний тобольский скверик сразу после прогремевших там выстрелов. Вот стоит в сторонке обыватель и любопытствует, разинув рот, как набежавшие к месту трагедии взрослые здоровые дядьки – стражники, ахают, охают, топчутся растерянно, кроют кого-то по матушке, но к раненому чтоб прикоснуться – ни-ни. Начальство ждут. Полковник корчится от боли на холодной мостовой, молит о помощи. Время идёт. Наконец, радость на лицах подчинённых – появляется полицмейстер. Даёт указание: послать за доктором. А тот – надо же! – в это самое время принимает тяжёлые роды у собственной жены, и просит не беспокоить его часок-другой. «Вот, закончу, мол, и приеду. И ничего с вашим тюремщиком не случится». Полицмейстер с досады повелевает тогда самого раненого везти в больницу. Ищут и подгоняют телегу, грузят на неё тело без должного бережения, отправляют по тряской дороге. Словом, истёк кровью Семён Филатыч. И пули для экспертизы доктор-вивисектор извлекал из него уже бездыханного.
Когда губернатору Гондатти доложили о покушении на смотрителя тюрем, он вызвал на ковёр начальника жандармского управления Устинова. Налимьи глаза "его высокопревосходительства" поплыли по лицу полковника: "Не стойте истуканом и говорите мне прямо: что происходит в городе? Террористы устраивают под моими окнами совершенно дикий самосуд. Средневековье какое-то, бесовский шабаш. Вы что мне обещали после ужасного убийства купца Маругина? Категорическое недопущение подобного! Если вы думаете, что я, как бывший наместник Лаппа-Старженецкий, буду покрывать ваши промашки, то ошибаетесь. И сегодня же доложу в Петербург о наглой вылазке уже трижды уничтоженной вами шайки бандитов!"
Устинов вежливо процедил, что охрана Богоявленского не входит в сферу служебных обязанностей его ведомства, но они принимают все меры к открытию виновных в преступлении. Полиция поднята на ноги. Все табельные дороги уже перекрыты казачьими разъездами, проверяются подозрительные лица и предполагаемые места сходок партийных активистов и ссыльных, как в самом городе, так и в уездах. "Но обстановка неожиданно осложнилась, – поглядел в окно Устинов, – На улицы вышли группы подстрекателей, которые открыто призывают обывателей чинить препятствия дознанию, выражают радость по поводу убийства и грозятся начать погромы. Нужно срочно принимать меры".
– Так принимайте! – побежал по кабинету Гондатти, – Почему я должен указывать вам на то, что вы сами обязаны делать согласно циркулярам МВД? Немедленно разогнать толпу и зачинщиков арестовать! А если хотите спросить меня, применять ли в сторону бунтовщиков оружие, то и насчёт этого у вас есть указания своего департамента. Извольте их выполнять. Вечером жду вас с докладом, а сейчас мне пора на завтрак, посему я вас больше не задерживаю.
Оскорблённый грубой неучтивостью чинуши, Устинов отпустил по его адресу (про себя, конечно), несколько "элегантных" словечек. Но, приехав в управление, срочно созвал совещание. Тяжело переводя взгляд с одного подчинённого на другого, догадался: ничего утешительного они ему не сообщат. Убийца – или сколько их там было? – благополучно скрылся. Богоявленский скончался, а свидетелей преступления полиция до сих пор не обнаружила. Найденные гильзы и листок с эсеровским приговором – единственное, чем пока располагает следствие. Означает это одно – дело затянется. Насколько?
– Ротмистр, – угрожающе тихо обратился полковник к сидящему с опущенной головой Мазепе, – Ваши заверения насчёт ликвидации группы боевиков, как явило случившееся, – преждевременны. Более того: семя это оказалось не только живучим, но и ядовитым. Почему так случилось, будем разбираться позже, а сегодня вам надлежит употребить все силы и средства для того, чтобы в кратчайшие сроки вопрос закрыть бесповоротно, иначе мы рискуем дать возможность господам либералам спустить на нас всех собак в округе. Что там у вас? – раздражённо поглядел на вошедшего начальника канцелярии, и, прочитав принесённую тем бумагу, уже мягче снова обратился к Мазепе, – Кажется, работа ваша облегчится, Иринарх Гаврилович, нашлась очевидица убийства. Дедюхин скоро доставит её сюда. Считаю излишним напоминать вам, что показания свидетеля, за неимением или слабостью других улик, могут быть определяющими при вынесении решения в суде, поэтому подойдите к делу ответственно, – Устинов нервно встал и попросил всех, кроме Мазепы, покинуть кабинет. Когда подчинённые вышли, подошёл к ротмистру и покрутил на его мундире пуговицу, – Иринарх Гаврилович, голубчик, прошу вас: в случае возникновения малейших затруднений с установкой и поимкой преступников, без чистоплюйства прибегните к материалам своей картотеки. Я не сомневаюсь, что в ней наверняка сыщутся те, по ком уже давно плачет виселица. Убийцы во что бы то ни стало должны быть явлены обществу, изобличены и повешены. И не важно, являются ли они таковыми на самом деле. Поймите: город взбудоражен, утренние газеты вышли с чудовищными нападками на нас. Хотя, то, что мусолят писаки – полбеды. Нам надо к вечеру хоть чем-то успокоить губернатора, иначе он завалит Петербург доносами. А мне, простите за откровенность, пенсиона из-за этого индюка лишаться не хочется. Подключайте к розыску Дедюхина, и всех, кого считаете нужным.
Мазепа согласно кивнул: как начальник охранного отделения он тоже был крайне заинтересован в скорейшей поимке убийц. В конце концов, дело громкое, на нём можно неплохо заработать. " Однако, – размышлял он, идя в свой кабинет, – Устинов, хоть и сволочь, но прав: раз убийц не схватили сразу, значит, разыскать их будет трудно, если вообще возможно. Особых надежд на свидетельские показания возлагать нельзя, ибо в метком определении – "никто так не врёт, как очевидец", он многажды раз убеждался лично. И уповать на случайность, которая иногда помогает выйти на след преступника – тоже смешно. Тем не менее, начать с чего-то надо и в первую голову – соблюдая порядок, – решил ротмистр, – А там видно будет".
Войдя в свою приёмную, он нервно вздрогнул: непринуждённо беседуя с Дедюхиным, в кресле для посетителей восседала собственной персоной никто иная, как госпожа Жирмунская! В платье с оборками, губы – фарафорочкой. "Что она здесь делает?" – растерянно посмотрел на заведующего "наружкой", и ещё не веря в такие выверты фортуны, сухо кивнув обоим, прошёл в кабинет. Тут же вызвал Дедюхина.
– Эта дама и есть свидетель преступления, Тихон Макарыч? Вы ничего не перепутали?
– Как можно-с, Иринарх Гаврилович. Жирмунская она, Вера Феоктистовна. Утверждает, что видела всё собственными глазами и готова ничего от нас не утаить. Прикажете пригласить её для беседы?
– Нет, не прикажу. Мне что-то не по себе. Расспросить её я доверю вам. Если же дамочка вдруг станет настаивать на встрече со мной, наврите ей про мой срочный вызов к начальству или что-нибудь в этом роде. И знаете что, Тихон Макарыч, – немного подумав, сощурился ротмистр, – Раз уж представилась такая возможность, где-нибудь в конце беседы прикиньтесь отчаянным любителем шапито и восторженно заговорите с Жирмунской о цирке, выспросите её: знакома ли она с Алымовым или другими его актёрками? Что вообще слышала или знает о внутренней жизни труппы? Записывать это не надо. Просто внимательно понаблюдайте, как она будет реагировать на вопросы, что отвечать. Мне нужно проверить кое-какие сведения. Ведите мадам к себе и принесите ей извинения за мою непомерную занятость. Служба, мол, такая. Да, чуть не забыл. Надо бы, Тихон Макарыч, к свидетельнице человека приставить для охраны, а ей самой строго внушить вести себя осмотрительно и держать язык за зубами.
Через пару часов Дедюхин принёс протокол допроса Жирмунской. "Я шла по улице, в бока впился корсет", – недоумённо начал читать Мазепа и, кивнув на листочки, весело осведомился у Дедюхина:
– Интересное начало. И много здесь таких пикантностей?
– Так я же слово в слово записывал, господин ротмистр. Ничего от себя. Как она, значит, говорила, так и писал. Можно сказать, неудобство сей интимной детали и привело мадам к месту убийства. Там подробно всё изложено.
– Успокойтесь, ради бога, Вера Феоктистовна известна в городе своими замашками базарной торговки. Любит нравственниц наших и скромников подобным фраппировать.
Но по мере дальнейшего чтения лицо ротмистра всё больше мрачнело. Перевернув последнюю страницу, он тяжело посмотрел на Тихона Макаровича:
– Что ж, корсет мадам Жирмунской плохо зашнурованным оказался весьма кстати. Благодаря ему мы теперь, по крайней мере, точно знаем, что убийц было двое – хромая молодая особа и выше среднего роста, чернявый горный инженер. Давайте подытожим. Очевидица показывает, что направлялась в этот утренний час к своей модистке, живущей неподалёку от торговых рядов, для срочной починки своего туалета. И случайно увидела спешащего куда-то смотрителя тюрем. Жирмунская уверяет, что была, хоть и шапочно, лично знакома с полковником и хотела, было, поздороваться с ним. Но к тому неожиданно приблизилась молодая дама, после чего полковник вдруг бросился бежать. Вера Феоктистовна точно видела, что стрелял в Богоявленского выскочивший откуда-то горный инженер, так как хорошо разглядела форму, бывшую на нём. Дальнейшее помнит плохо из-за помутившегося сознания. Когда пришла в себя, вокруг уже никого не было. Всё это похоже на правду. Поэтому, Тихон Макарыч, немедленно готовь словесные портреты, вооружай ими всех околоточных и городовых. А твои орлы пусть на время оставят другие дела и сосредоточатся исключительно на розыске этой парочки. Лично инструктируй, награду денежную обещай. Размер премии с Устиновым согласуем. Я же свяжусь с приставами, чтоб те дворников и общественность привлекли.
Мазепа достал папиросы и предложил Дедюхину:
– А ты чего, Тихон Макарыч, ссутулился? Не веришь Жирмунской? Или добавить что-то хочешь?
Дедюхин помялся:
– Да барышня эта хромая в сумнении меня держит, Иринарх Гаврилович. По описанию Жирмунской уж очень она похожа на ту, что попадалась нам месяца полтора тому. Докладывать вам тогда не стали. Дело-то неявным было.
– Что за дело? Изложите подробней.
– В марте, в середине, кажется, квартальный Чернолобов сборище боевиков, как думаем, спугнул. За племянником Корякова филёр мой тогда ходил с заданием проверить, с кем тот встречается. Ну, и привёл его как-то парень к одному из домов на Леонтьевском ручье. Племянник – в дверь, а топтун – под окно. И подслушал, как люди, бывшие в доме, обсуждают план чьего-то убийства. Побежал мой дурак по неопытности не мне, а квартальному докладывать. А Чернолобов, – что ему в голову ударило? – с командой туда нагрянул. Но в дому ничего не нашёл и схватить никого не смог. Двое – хозяин дома Акулов и парень живописец по прокопу в лес убежали, а барышню, что, вроде, тоже с ними была, один из команды – урядник фамилией Громыхайло, – жалеючи, отпустил. Калекой оказалась. Так я и думаю: не та ли самая и есть?
– Удивительные у нас дела творятся, – недовольно протянул Мазепа и внутренне напрягся, – Громыхайло, говоришь, по фамилии? Лично отпустил? Прекрасно. А признать сегодня он её сможет?
– Мы тогда его допрашивали, но, – Дедюхин развёл руками, – Темно, говорит, было, хорошо девку не разглядел.
– Ладно, Тихон Макарович, иди, работай. Я с этим сам разберусь.
Проводив Дедюхина, приказал секретарю никого в кабинет не впускать. Бормоча: "А ведь она это сделала, тихоня, ох, чую, она", достал из несгораемого шкафа папки с делами своих секретных агентов и "штучников". Лихорадочно перебрал их. Но нужной не нашёл. "Я что же, – обругал себя мысленно, – не завёл на "Трапецию" дело? Как такое могло случиться? Забыл? Откладывал? – он тяжело опустился в кресло и сам себе ответил, – Да нет. Всё я помнил, ничего не откладывал. Просто серьёзно не относился к этой покалеченной циркачке, да и решил из любви к искусству не заставлять её приносить какие-то клятвы верности и унижать расписками в получении денег от охранного отделения. И уж тем более не оскорблять обязательной процедурой съёмки анфас и в профиль, замера роста и прочих формальностей. Я даже адреса её не записал. И вот оказалось: зря либеральничал. А ведь имейся сегодня фотографический снимок Татьяны Андреевны, мы бы уже наверное знали: она вручила эсеровский приговор Богоявленскому перед смертью или кто другой. Но верно и третье. Если "Трапеция" на самом деле является соучастницей убийства, и мы схватим её, не исключено, что в суде она может предать огласке свои связи со мной, и, следовательно, охранным отделением. Представить, что тогда начнётся – не трудно. Значит, думай Мазепа, думай".
Скоро его попросили срочно явиться к Устинову. Выслушав доклад о ходе розыска и похвалив ротмистра за первые результаты, полковник, как-то зло ухмыльнувшись, предложил ему почитать только что доставленное донесение одного из агентов. Из него явствовало: сегодня полиция, не слишком афишируя, приступила к проверке заявления мадам Дюшон об обнаружении в одном из номеров её заведения боевого пистолета. Нашла оружие горничная. Случайно. Но это ещё не всё. Осведомитель сообщал и о последовавшей затем странной находке на лестничной площадке чёрного хода. Полиция наткнулась там на дорогое пальто, оставленное неизвестно кем и в каких целях.
– Вы поезжайте туда лично, Иринарх Гаврилович, и разберитесь. Следователей судебной палаты я предупрежу. Может оказаться, что в этом тихом уютном гнездышке, которое опекает Тройницкий, не только голубки воркуют, но и падальщики яйца несут. Оружие безотлагательно отдать на экспертизу. И к шести вечера я хотел бы получить пусть пока и предварительную, но главное – вашу оценку инцидента. И закрывайте, к чёрту, эту богадельню! Благо, момент представился.
В назначенное время Мазепа дал разъяснения Устинову о находках в "жёлтом доме":
– А ведь пистолет, Павел Александрович, что найден у Дюшон, той же системы и калибра из какого стреляли в Богоявленского. А именно – дамский браунинг образца 1906 года. Оружие для наших мест пока редкое. И, заметьте, дорогое. Это первое. Далее – ещё интереснее. Оставленное на лестнице пальто. Дворник показал, что точно в таком же к нему недавно с просьбой открыть двери чёрного хода обращался господин, назвавшийся доверенным лицом вице-губернатора. Вёл он себя странно, выспрашивал о посетителях заведения, выпить и повеселиться ему предлагал. Но потом испугался чего-то и бегом удалился. Я думаю, господин полковник, что было бы уместно задать по этому поводу несколько вопросов самому надворному советнику.
– Иринарх Гаврилович, голубчик, ваша озабоченность мне понятна и предложение ваше не лишено смысла. Тем более что всё произошедшее в интимном заведении к нашей выгоде. Но я считаю преждевременным беспокоить Тройницкого: сильные позиции вице-губернатора мы таким образом пошатнуть не сможем. Поэтому материалы следствия, бросающие тень на этого надушенного сутенёра, стоит представить лично Его высокопревосходительству. Что я сегодня же и сделаю. Кабинетные шаркуны в своё время наверняка доложили ему, как "любили" друг друга Богоявленский и Тройницкий. Вражда их была очевидной, и кто знает, насколько далеко она зашла? Пусть губернатор подумает и в своём окружении разберётся сначала, а уж потом Петербургом меня пугает. Вижу, что у вас ещё не всё.
– Да, господин полковник, я хочу испросить у вас дозволения взять в разработку бывшего штабс-капитана Алымова.
– Кто таков? – удивился Устинов, но потом протестующе воскликнул, – Постойте, постойте, Алымов – это же владелец шапито! Вы что, ротмистр, в своём уме? Какие основания? Я не разрешаю!
– Основания есть, Павел Александрович. Агентурные сведения прямо указывают: управляющий цирком – лицо неблагонадёжное.
– Что ваши сыщики имеют против него? Конкретнее.
– Доказать его прямое участие в противоправительственных организациях, к сожалению, не удаётся, но многие факты заставляют нас допустить, что такое возможно.
– Что значит, "допустить", что значит, "возможно"? – раздражённо перебил Устинов, – Вам не кажется, ротмистр, что вы ищёте врагов престола не там, где их следовало бы искать. Алымов, насколько мне известно, боевой офицер, орденами высочайше пожалован. А, может, у вас личная неприязнь к нему? – спросил неожиданно и подошёл к столику, на котором стояли бутылки с "сельтерской водой", налил два стакана, один подал Мазепе, – Остудитесь. Даже если здесь замешана женщина, сводить счёты я вам сегодня не позволю. Займитесь лучше этой шлюхой Дюшон. Как к ней попало оружие, из которого стреляли в Богоявленского? Кто его ей подбросил или хранил у неё? Вот на чем извольте сосредоточиться. А серьёзно полагать, что Алымов откроет вам эту тайну, я считаю шагом в тупик.
– И, тем не менее, господин полковник, я настаиваю если не на официальном допросе, то хотя бы на приватной беседе с ним. У нас есть многие основания считать, что Алымов может содействовать укрытию преступников, – Мазепа положил на зелёное сукно перед начальником несколько листков бумаги, – Прошу вас ознакомиться с этими документами.
Устинов прочёл и неопределённо хмыкнул:
– Оглушающая новость – у него когда-то в аттракционе лошадям хвосты крутила нынешняя подозреваемая! Ну и что? А у нас в полиции едино лишь херувимы да агнцы божии служили? Вспоминать стыдно, сколько разного охвостья перебывало. Их прикажете тоже в разряд смутьянов и бунтовщиков определить? Встретиться с Алымовым я вам разрешаю. Но прошу не забывать: он – дворянин, присягал государю и честь его не должна пострадать.
* * *
Летний дремотный вечер. Безглагольность покоя. За сквозными проёмами засиженных птицами колоколен у самого горизонта распластались рдяные крылья заката. В белесоватом небе бесшумно скользят ласточки. И только соловьиная «лешева дудка», то затихающая, то вновь наплывающая от близкой окраины Завального кладбища, пугает неизъяснимой надмирностью и какой-то щемящей всепроникающей печалью. Фарфоровые цветы. Ползущие змеи траурных лент. Над чугунной тяжестью оград и холодной торжественностью надгробий бесстрастно парят, постукивая жестяными перьями, рукотворные небожители – ангелы и крылатые девы. На свежеструганной скамеечке рядом с недавно выросшим могильным холмиком, сидит неподвижно – сколько уже часов? – Григорий Платонович Калетин, холёное лицо которого своей прозрачной бледностью схоже с алебастром посмертной маски. У него болит голова. Но он безотрывно смотрит на овальный портрет молодого офицера, вделанный в позолоченную накладку гранитного креста, и его руки заметно подрагивают на резном набалдашнике костяной массивной трости. Близится ночь. Пора идти. Калетин достаёт из кармана коробку серных спичек и зажигает свечу, оставленную кем-то на медной плошке в изголовье могилы. Стеарин плавится и жёлтыми слезами скатывается на дно избуро-красной посудинки. «Прости меня, Цезарь», – горько шепчет Григорий Платонович и просит кого-то невидимого:
– Миша, помоги подняться.
"Рыжий" отвозит хозяина домой. Людмила заботливо укладывает дядю на диван, укрывает пледом, поит успокоительным отваром из трав и сама располагается – на дежурство – тут же за столиком в углу кабинета. Но Калетина сон не берёт. Он лежит с открытыми глазами и силится восстановить частности и подробности последних дней.
О гибели Алымова он узнал из вольной газеты "Сибирский листок". Скандальный хроникёр Колыхалов, известный своими громкими разоблачениями, сообщал, что накануне в своей квартире полицией застрелен герой японской войны и содержатель конного и прочих аттракционов господин Алымов Ц.А. Мотивы и обстоятельства трагедии газетчик обещал читателям представить наутро.
Признаться, Калетин не поверил в эту чудовищную новость и тут же послал Северьяна разузнать всё обстоятельнее. Но тот, вернувшись, подтвердил достоверность публикации. Тогда Григорий Платонович в тихой ярости приказал "Боярину" собрать всех, кто окажется поблизости, вооружиться и немедленно выехать к дому друга. Он решительно был готов перестрелять пусть даже не тех, кто учинил эту кровавую расправу. Однако с полдороги дружина завернула обратно. Людмила вдруг встала перед глазами Калетина, и дом, который непременно растащат, погибни он в перестрелке с полицией. И Палестин. Алымову уже ничем не поможешь, а вот мальчика, прячущегося сейчас у него, от петли уберечь надо. " Убийц Цезаря мы всё едино сыщем. И покараем", – решил он, остыв, и дал отбой нападению.
Колыхалов слово своё не сдержал. Вернее, ему не позволили писать что-либо о случившемся в квартире управляющего цирком. Более того, наряду с молчанием властей, по городу – надо думать, с умыслом – стали во множестве распространяться слухи – один нелепее другого. Пересказывать их противно. Ибо вертелись они всё больше вокруг невесть откуда взявшихся баснословных богатств Алымова, на которые решили покуситься заезжие гастролёры, но мужественный офицер дал геройский отпор налётчикам. И погиб... на сундуке с золотом.
Что же на самом деле произошло, из нескольких десятков тысяч горожан знали, пожалуй, лишь двое. И одним из них был ротмистр Мазепа – жандарм и знаток политического сыска, человек основательный и семейный.
Через несколько дней после памятного разговора с полковником Устиновым, он, получив заключение экспертизы о том, что оружие "от мадам Дюшон" к делу о покушении на тюремного начальника не "пришьёшь", безрадостно заключил: "Полное фиаско. Разыграть карту Тройницкого, пусть даже слабую – не вышло. И "Трапеция" со своим дружком забились, как тузы в новой колоде: когда в руки попадут – неизвестно. Значит, надо серьёзно взяться за Алымова. Чую: знает этот сибарит, многое. Да и надоел он мне, если честно, путается под ногами. Деятель чёртов!"
План действий у Мазепы созрел быстро. Не откладывая, он связался с приставом Чернолобовым и попросил его прислать к нему городового, да-да, того самого – Громыхайло.
– Ты, урядник, гляжу, обносился и отощал на штрафных-то хлебах, – неласково встретил он бывшего городового, – А ведь участь тебе уготована ещё слаще.
Громыхайло поднял на ротмистра глаза страдальца.
– Всплыла тут история занятная, в которой ты, уж не знаю из каких соображений, снова повёл себя преступно, – продолжил Мазепа, – Девицу, что отпустил в Леонтьевском ручье, помнишь?
Ларион Ульяныч тяжело дыша, молчал.
– Значит, не забыл. А что потом содеяла та девица тебе рассказать?
– Ваше высокоблагородие, – всхлипнул урядник, – Искуплю. Вы только прикажите!
– Для того и призвал, чтоб искупил, – ротмистр взял с подноса заранее приготовленную рюмку с водкой, поднёс Громыхайло, – На-ка, выпей и успокойся. Если сделаешь всё так, как я сейчас укажу, прощу тебе и похищенные деньги, и про убийцу, тобой отпущенную, тоже забуду.
– Мне бы в городовые оборотиться, ваше высокоблагородие, погибаю, – выпив, опять всхлипнул Ларион Ульяныч.
– Унтером через полгода сделаю. Слово офицера. А пока надбавку к жалованью выхлопочу. Человеком себя почувствуешь.
Громыхайло недоверчиво переспросил:
– Как унтером? За что?
– Слушай внимательно, дурак, и не сомневайся в моём расположении. Завтра пойдём с тобой к одному очень опасному господину. Я буду с ним разговаривать, а ты при мне охраной состоять. Да не просто состоять, а быть готовым при малейшем его подозрительном движении стрелять в него. Оружие при нём может оказаться. Вот полезет он якобы за часами, к примеру, а сам пистолет выхватит. Для того и идёшь со мной, чтобы верно опередить преступника. Ясно излагаю?
– Так может его сразу убить? – прямодушно предложил урядник.
Мазепа покачал головой:
– Не бывать тебе унтером, Громыхайло. Начальство понимать не умеешь. Ещё раз повторяю: будет сидеть господин смирно, значит, пусть и сидит себе. А вдруг руками баловать начнёт, тогда и стреляй без задержки.
– Мне бы покушать чего, ваше высокоблагородие, руки трясутся кой день. А так всё в лучшем виде исполню. Согласные мы.
– Подойди сюда. Вспомоществление тебе в десять рублей выдам. Грамотный? Тогда ставь вот здесь свою подпись и ступай домой. Завтра чтоб с утра у меня был. Искушаем кофию и отправимся. Но гляди: наберёшься водки, упеку в рудники на веки вечные.
Тут мне хотелось бы, следуя истине, поправить самого себя. Был ещё один человек, невольно посвящённый в тайну гибели Алымова. Это жена урядника – Глафира. Громыхайло, как только получил деньги, тут же завеялся в лавку и, потратив аж целых два рубля с полтиною, накупил баранок, селёдки, сахару и много ещё чего. Вывалив свёртки со снедью перед удивлённой супругой, похвастался:
– Готовь ужин, Петровна. Теперь кажин день так стомах свой ублажать будем.
Глафира, крупная и видная – под стать мужу – бабёнка, с посеревшей, однако, от постоянной нужды кожей, засуетилась у стола.
– Ларион Ульяныч, – освобождая от икры селёдку, спросила вкрадчиво, – А что рыба, она откуда? День-то выдачи жалованья рази сегодня?
– Вот завтрева ротмистр поручил мне важного подпольщика напужать, а то и пристрелить, тогда, говорит, в унтеры выйдешь. И денег дал. А те, что сын пропил, обещал списать без претензиев. Благодари господа, заживём вдвое лучше против прежнего, – хлопнул её по чреслам Громыхайло.
Счастливая женщина не удивилась словам мужа. Сам службу такую выбрал: он стреляет, в него стреляют. Ни вздохом, ни упрёком не огорчила благоверного. И утром спокойно проводила его, наказав купить, как домой возвращаться станет, фунта два семечек подсолнечных. Истосковалась душа, мол, по жареным. Громыхайло крякнул непонятливо: эх, деревенщина! Но разве откажешь?
Мазепа, оглядев чисто выбритого, помолодевшего, как-будто, за ночь урядника, остался доволен:
– Только винтовку свою оставь, налегке пойдём, – и сам перекинул через плечо городового оранжевый шнурок с кобурой, – Надеюсь, не забыл, как с наганом управляться?
Они подъехали к дому недалеко от площади Ермака аккурат в обеденное время. Алымов пил чай. Граммофон голосом Саши Давыдова кручинился об увядших розах, и в глазах гувернантки Стеши таились слезы. Услышав звонок в передней, она пошла узнать, кого принесло в столь неудобный час, и вернулась встревоженной:
– Цезарь Юльевич, там полиция.
– Полиция? – отставил чашку Алымов, – Что они хотят?
Барышня указала на дверь:
– Вас требуют.
– Ну что ж, проси господ. Пусть прямо сюда проходят, а сама иди, пожалуй. На сегодня ты мне больше не нужна.
Стеша попрощалась и покинула дом. А в столовой завязалась короткая и нервная беседа.
– Ротмистр Мазепа, охранное отделение, – войдя, представился Иринарх Гаврилович, – Вы Алымов Цезарь Юльевич? Тогда имею задать вам несколько вопросов.
Алымов, даже не привстав со стула, усмехнулся:
– Извините, господин жандарм, но предложить вам сесть у меня нет ни малейшего желания, как нет такового и откровенничать с вами. Хотя! Очень любопытно: зачем я вам понадобился, и почему вы пожаловали именно сюда, а не пригласили меня для разговора в своё учреждение? Случилось что-то серьёзное?
– Случилось. Но для начала перемените тон, штабс-капитан, – угрожающе потребовал Мазепа, – В вашем положении следует быть более учтивым.
– Каком положении?
– Любопытном, – Мазепа помолчал и пошёл напролом, – Укажите нам, милейший, сегодняшнее местонахождение известной вам мещанки Денисовой, и мы мирно расстанемся. В противном случае я вынужден буду привлечь вас к ответственности за укрывательство особо опасной государственной преступницы. И что ещё хуже – за помощь ей в совершении злостного убийства.
