Текст книги "Стреляйтесь сами, мазепа (СИ)"

Автор книги: Виктор Зайков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– По описанью Лешего получалось, что Верхотуровы это топорами поработали, знакомцы наши. Ну, велел мне сотник кликнуть охотников. И бросились мы к пади той. Да опоздали – бурелом кругом, болотца, а мы непривычные, тяжело шли, долго. Шалаш – пустым оказался. Леший тогда говорит: "Вы, братцы, покудова отдохните, а я разведаюсь в округе. Ражие они, супостаты, сучьев всё едино под собой наломают, найду". Вернулся вскорости радостный, показывает трубку курительную: "Барина, видать, убиенного. Пошли, братцы, за мной. Теперь знаю, куда они наметились". Вот так три дня и чесали по тайге за ними. Вы простите нас, ваше благородие, за невежливость. Нам бы спасибо сказать вам за помощь в поимке, а мы...

– Да бросьте вы, подхорунжий. После такого и мать родную пошлёшь куда подальше. А где второй бандит? Ушёл что ли? -примирительно махнул рукой Цезарь.

– Кто его знает? Двое моих с Лешим за ним пошли. Но догонят ли? Прёт по тайге он, будто лось. А ещё вот эта падаль решил нас от него отвести: может, думает, удастся сынку унести ноги, если вразбег они кинутся, – подхорунжий подошёл к старшему Верхотурову, ногой перевернул его на спину, сплюнул рядом с его головой и обратился к Алымову, – Я, почему осерчал-то, ваше благородие? Думал, что кончили вы его. И казачков своих жалко стало – сколь им ещё тогда в дебрях рвать себя придётся. А так я сейчас спытаю у этой падлы, где он с сыночком встретиться сговорились. Там и устроим им свидание. Не возражаете?

Алымов, ничего не сказав, отвернулся. Подхорунжий наступил сапогом на заросшее чёрными – с проседью – волосами лицо Верхотурова:

– Сам скажешь или помочь тебе, злыдень?

Но тут вдалеке послышалось конское ржание. А вскоре и пыль по дороге покатилась, и бричка из неё вынырнула с эскортом из нескольких всадников. Казаки вскочили, стали наскоро приводить себя в порядок. Построились, когда начальство подъехало. Верховые спешились, а исправник в полковничьем чине легко соскочил из брички на дорогу:

– Нуте-с, герои, – жестом остановил подхорунжего, подбежавшего с докладом, – Всё знаю. И рапорт в Тобольск о вашем успешном поиске сегодня же отправлю. Эй, Гусынин, – крикнул кому-то, – перечесть всю команду охотников поимённо и список мне представить. Буду просить, братцы, чтоб отметили вас медалями. А как же, такого зверя в силки загнали. Заслужили. Ты же, поручик, – пожал руку Алымову, – пояснения дашь Гусынину, что да как тут произошло. И поезжай с богом.

Вот тогда они и встретились. Гусыниным оказался тощий, высокий человек в партикулярном платье с бледным озабоченным лицом, жёлтыми немигающими глазами, и с какой-то неприлично – по-холуйски – согнутой спиной. Кем он состоял при полковнике? Судя по забитому своему внешнему виду, исполнял обязанности писаря небольшой канцелярии в уездном полицейском участке. Должность эта, как известно, была нервной и плохо оплачиваемой. Человек, её занимавший, запросто мог и зуботычину за нерадение получить, и быть обруганным площадно.

Выслушав приказ исправника, Гусынин вытащил бумаги из походного баульчика, переписал указанных казаков и, несколько помявшись, спросил у "их высокоблагородия", какие будут указания насчёт офицера. Тот нахмурился:

– Ты что, душа казённая, меня повторять заставляешь. Поручик, – подозвал Цезаря, – Изложите крапивнику, и подробно, обстоятельства вашей встречи с преступником, – и пригрозил Гусынину пальцем, – Всё оформить надлежащим образом и подписать.

"И ведь мне пришлось тогда, – сокрушенно думал сейчас Алымов, – Рассказать желтоглазому не только частности нападения на меня, но и куда, и зачем я ехал, как давно знаком со стариком Угрюмовым и его дочерью. А зачем он, подлец, выспрашивал: кто бывает в усадьбе и не замечал ли я там лиц подозрительных? Н-да-с. Если приказчик Босоногова и тот Гусынин – есть одно лицо, значит, записку мою к Ольге он, скорее всего, прочитал. И, стало быть, жандармы тоже. А, впрочем, что в той записке было крамольного? Ну, просил я Олю придержать для меня оружие, оставшееся после внезапной смерти отца, а денежный задаток принять от моего бывшего сослуживца Сергея Никитовича Рябцева, который, будучи проездом в Томск, решил меня повидать в Тобольске. Кстати, а почему Сергей так долго не возвращается? Уж не остался ли на хуторе погостевать на недельку? Или случилось что? Надо завтра же съездить к Угрюмовой, а сегодня Калетина навестить".

Вечером, прибыв к дому "хозяина" Чёрной слободы, Цезарь заметил у ворот несколько выездов, на которых дремали кучера, и с тревогой спросил встретившего его служителя, по поводу чего сегодня такой сбор у Григория Платоновича? Тот только развёл руками и пошёл докладывать. Спустившийся через несколько минут в вестибюль Калетин, хохотнул:

– Да господа гласные городской думы у меня. Прожекты свои по учинению в слободке заведений разных привезли. Думают, дураки, что я денег им дам для обзаведения собственных делишек. Сейчас я их выпровожу, и Людмила нам кофе сварит.

– Ну, так с чем пожаловал, друг сердечный, в столь неурочное время? – спросил, когда они уселись у камина.

Алымов сделал глоток ароматного "Мокко", отставил чашку:

– Поплакаться приехал, Гриша. Надоело всё. Или запутался я. Ком какой-то в душе: цирк перестал удивлять, Ольга замуж вышла, раны болят.

– И ты хочешь, чтоб я тебя утешил? А ведь говорил я тебе, что зря ты тогда братца своего прожигу пожалел и рысаков у него выкупил. Он сейчас, небось, в Москве деньги на баб спускает, а ты тут от забот худеешь, – Калетин недовольно покачал головой, – Запутался он. Ладно, с цирком ещё что-то можно придумать, но вот Ольгу из сердца твоего я вынуть не могу. И ещё скажи мне: а к трещётке Жирмунской ты зачем ходишь?

Алымов от неожиданности вздрогнул:

– Господи, ну это ты откуда знаешь?

– Ах, Цезарик, Цезарик. Я бы ещё понял тебя, свяжись ты с распоследней шлюхой из жёлтого дома мадам Дюшон, но с дамой, которую облизывает жандарм Мазепа, уволь!

Алымов побледнел и попросил Калетина объясниться, иначе... Григорий Платонович не меняя позы и выражения лица, хлёстко осадил друга:

– Горячиться можно, но зачем же кипеть, Цезарь? Ты знаешь, что осведомители у меня есть везде и информация о "весёлой вдове", к сожалению, верная. Уезжай ты отсюда. На курорт, например. Раны подлечишь. А то в столице осядь. Мне там верный человек нужен. И денег я тебе дам.

Цезарь, успокоившись, посмотрел в глаза Калетину:

– Спасибо, Гриша, но куда я от своих коней. На конец апреля назначен показ новой программы. Как я это брошу? – он помолчал немного, – У меня к тебе ещё одна просьба. Друг у меня пропал. Поехал к Угрюмовой с моим поручением и вот уже четвёртый день, как нет его. Пошли своих узнать. Я, сам понимаешь, к встрече с Ольгой не готов.

– Не переживай. Завтра Кукиш узнает, где твой друг.

Через день Григорий Платонович сам приехал в цирк. Без обиняков сразу сказал Алымову, что друг его в усадьбе не появлялся и денег, стало быть, никаких хозяевам не передавал:

– Кукиш своим видом испугал их там до смерти. Пускать вначале не хотели. Но, узнав, что от тебя, сами расспрашивать стали. Ты пока ничего худого не думай. Поищем. Где он, говоришь, останавливался, в "Ямской"?

– В "Ямской", Гриша, в "Ямской", – потерянно протянул Цезарь, – Сорок третий номер. Но ты, знаешь, меня тут другое беспокоит, вернее, другая. Морда одна.

– Не тяни, – приказал Калетин.

– Приказчик купца Босоногова. Я же, Гриша, прости меня, господи, за оплошность мою, из его винной лавки в тот день Сергею записку написал и поручил отнести её в гостиницу мальчишке рассыльному. А тут вспомнил вчера, что приказчик-то босоноговский, Гусынин по фамилии, ещё до войны в полиции служил. И, помнишь, я тебе рассказывал о нападении на меня у Аремзян? – Он тогда пояснения мои записывал. Точно он.

– Правильно мыслишь, штабс-капитан, – одобрительно кивнул Калетин, – Приказчика пригласим рассказать о своём прошлом и настоящем. Но, друг мой, я почему-то думаю, что охранка тут ни при чём. Ну, зачем им далёкий от политики отставной офицер? Чую, деньжата здесь, как опята осенние, какого-то грибничка привлекли. Сумму, кстати, какую повёз твой Сергей? Полторы тысячи? Вот! – Григорий Платонович почесал своё горло, подумал немного и неожиданно спросил, – Слушай, Цезарь, а не мог ли твой гость сам прибрать эти деньги, да и махнуть с ними в свой Омск?

Судя по лицу Алымова, вопрос его оскорбил:

– Ты, Калетин, видимо, забыл, что такое мужская дружба и офицерская честь. Мы с Рябцевым в китайских гаолянах рядом под пулями стояли, и именно он вытащил меня, раненого, когда японцы накрыли нашу батарею.

– Прости, друг, я, действительно, становлюсь циником. Но, линия моих раздумин проста: если твой Рябцев убежал с деньгами, значит, он жив. А ежели нет, то, дай бог, чтобы было не так, как я подозреваю.

Они холодно расстались. И каждый потом поступил по-своему: Алымов заявил в полицию о пропаже товарища, а Калетин запил "горькую". Через пару дней, однако, приведя себя в порядок, зашёл в биллиардную, где коротали время его "соратники". Оглядев расстановку шаров на столе, взял у одного из играющих кий: "Дай-ка, Миша, я "седьмого" в середину заложу и "третьего" за ним следом. А ты, Северьян, пойди, проветрись, я за тебя закончу". Когда Северьян вышел, Калетин поставил кий в пирамиду, вытер намелённую уже руку и повернулся к знакомому нам продавцу лекарств от мужских болезней:

– Михаил, я, конечно, извиняюсь. Но! Мне кажется, помогая лечить чужие геморрои, ты совсем забыл о женщинах. Не рано себя в монахи записал? Смени завтра своё хламьё, – он подёргал на "рыжем" жилетку, – Трость в руку, котелок на голову, и нанеси визит своей Люське Давойтис, прошу прощения – мадам Дюшон в её лупанарий.

Рыжий отшатнулся:

– Это зачем ещё? Не поеду я к энтой стерве, Григорий Платоныч, хоч режьте.

– Поедешь, – твёрдо отрезал Калетин, – Терзать её уже немолодое тело тебе не нужно. Руками поработать требуется: вот тебе пистолетик, пристрой его в её интимных апартаментах, да так, чтоб потом – в нужное время – отыскать его можно было. И сделай всё тихо, без скандалов и мордобоя. Понял?

– А одеваться-то "гусаром" зачем? Я, бывало, без фрака в одних кальсонах к ней заявлялся.

– Миша, – укоризненно посмотрел Калетин, – Если ты притащишься туда в нижнем белье, то швейцар мордой вперёд спустит тебя с лестницы. Времена меняются. Это вчера Люсьен мелким воровством пробивалась и, думаю, даже чулок приличных не имела, а нынче она – дама вся с претензиями. И мужиками бедными стала брезговать. Поговаривают, что сам вице-губернатор тайно посещает её "богадельню". Поэтому, Миша, приличия нужно соблюсти. Да и дело сделать легче будет, если ты явишься к ней не облезлым псом, как раньше, а соколом с золотыми перьями.

* * *

У дома на Купеческой улице, в котором располагался салон приватных встреч Люсьен Дюшон, махали мётлами дворники: «Ты, Василья, почто у ворот эку кучу оставил? – переругивались между собой, – Так нешто то я, Федос? Я ить похмелился уже и могу тебе зубья посчитать», – огрызался Василий. И случилась бы драка, да тут к подъезду вышагнул из темноты человек в дорогом долгополом пальто. Поигрывая тростью, прошёл мимо Федоса, но вдруг остановился, приподнял левую руку и пошевелил затянутыми в перчатку пальцами. Дворникам такие жесты были знакомы, и Федос, сделав несколько шагов в сторону посетителя, снял шапчонку: «Чего изволите, барин?»

– Что-то я раньше тебя здесь не видел, – упёрлись в Федоса глаза из-под котелка, – Давно служишь?

– Почитай с октября и заступил, – надевая шапку, ответил Федос, и на всякий случай добавил, – А до того у господина Седальцева при конюшне состоял.

– А дружок твой, вроде, в участке мне встречался. Нет?

– Так ить, господин хороший, наш брат там нередко бывают. А как же: приказано обо всём, что непотребство для власти обнаруживает, докладать без промедлениев, – испуганно снова снял шапку дворник.

– Ладно, это я так, для порядку. Ты мне, мил-человек, скажи лучше: много ли сегодня публики у мадам Дюшон?

– Потемну человек семь прибыло, а которые так и со вчера не уезжали – офицеры, студенты два, кажется, ещё компания по виду купецкая. Голодранцы ещё хотели пройти, да мы их в мётлы. Сами понимаете, не велено босякам потакать.

– А у дверей кто нынче встречает? Павел Игнатьич?

Федос перекрестился:

– Да ить, рази, вы не знаете, что Павел то Игнатьич в прошлую субботу преставился? А замест его Кольку Хворова отрядили.

– Хм, того, что в "Ямской" коридорным бегал?

– Его, коли знаком.

– Как звать тебя? Федосом? Вижу, Федос, парень ты не скучный и до работы охочий, а погулять с размахом не любишь ли? Ну, недельку на груди у одной горячей бабёнки сытым и пьяным поспать?

– Кто б отказался. Только ить не за просто же такое сулят.

– Верно, но тебе, мил-человек, и делать ничего не надо. Просто поднимись к Кольке и шепни ему, что человек, состоящий при вице-губернаторе, подъехал. Пусть Колька скажет кому надо, чтоб чёрный ход открыли. Сам понимаешь, мне лишние глаза ни к чему.

– Исделаем. Как не понять, всё исполним, – Федос приставил метлу к ограде, отряхнул налипший снег с валенок, взбежал по лестнице и – видно было – переговорил со швейцаром. Но тот, видимо, не поняв дворника, распахнул двери и заученно закричал: "Милости просим, ваше благородие, апартаменты, игральные столы, шампанское – всё к вашим услугам!"

Господин, "состоящий при вице-губернаторе", присел от неожиданности: "Ах ты, скотина!" – застонал и попятился к ограде. Федос кинулся к нему, но тот замахнулся на него тростью и скрылся в темноте.

Калетин, выслушав сбивчивый рассказ "рыжего" о своём конфузе, попенял ему:

– Миша, к какому забору ты приколотил свои мозги? Ну, кто научил тебя так с дворниками работать? Их же выпить сегодня интересует, а ты им – почём рожь на болоте. Я недоволен. Шагай к девочкам снова. Игрушка под Люськиной подушкой не отменяется.

Григорий Платонович походил по комнате и продолжил с сарказмом:

– А вот балаган твой насчёт подручника губернаторского я одобряю. Это ты хорошо придумал. Швейцар, он же полицией не зря к двери приставлен. Господа охранители слабости человеческие всегда коллекционировали. На всякий случай. Вот и мы, придёт пора, вице-губернатора с его потаскухой на крючок подвесим. Люсю, конечно, жалко, но что поделаешь: любить надо себя и только себя. И о будущем своём сегодня заботу проявлять. Иначе, Миша, из ядущих в ядомые превратимся. Ступай.

На следующий день Миша, во избежание ещё одной промашки, прихватил с собой редкого по своим качествам вора Северьяна, прозванного "Боярином" за любовь носить бобровую шапку и отличавшегося если не изысканными, то вполне приличными манерами поведения. В глухой предполуночный час галантно одетые молодцы, не очень таясь, чертыхаясь, перемахнули через ограду борделя и прошли к еле приметной двери чёрного хода. "Рыжий" светил, Северьян орудовал отмычкой. Поднялись на второй этаж, где на лестничной, дивно загаженной площадке, Миша скинул своё дорогое пальто и, опять же бесшумно открыв замок двери, "кавалеры" вошли в плохо освещённый коридор заведения.

Оба не раз бывали здесь, хорошо знали расположение комнат и загодя обговорили план действий. Но планида, что гулящая девка, постоянством, как известно, не отличается и куда понесёт её – не угадаешь. Вот, зачем, например, этот полупьяный, полуголый, обросший жиденьким волосом сморщенный человечек выполз из своего номера именно тогда, когда мимо него на цыпочках крались Миша с "Боярином"?

– Ты хто тут такой? – заступил старичок дорогу Северьяну и стал требовать, чтоб тот принёс ему обещанную при договоре "шампанею":

– Я тебя, грош ломаный, – кричал он и наскакивал на улыбающегося "Боярина", – Наскрозь вижу. Ишь, личность разбойная, скалится он, а бутылку "Клико" изволь мне в нумер сопроводить!

В другом месте и при других обстоятельствах Миша поступил бы проще. И лежать бы сморчку на полу посиневшим до приезда санитаров из покойницкой. "Но сегодня ты меня не разозлишь, – невежливо похлопал он блудника по голому плечу, – Будет тебе шампанское. И для мамзели твоей конфекты тоже будут. Иди к ней, мил-человек, она одна в холодной постеле простудиться может". Старикан уже более осмысленно воззрился на Мишу, понимающе закивал головой и поплёлся к себе. Гости же, не оборачиваясь, быстро пробежали по коридору к номеру, в котором, как заметил Миша ещё на улице, не светились окна. В такой час это означало одно – апартамент пустовал. Тихо открылась и прикрылась дверь. Держал фонарь, на сей раз "Боярин", а "Рыжий" заложил пистолет, обёрнутый промасленным пергаментом, под тяжёлый резной комод, накрытый вязаной скатертью. Северьян не утерпел: выдвинул один из ящиков, захватил рукой какие-то дамские кружевные невесомости, но, рассмотрев, брезгливо бросил обратно.

Однако дело сделано, надо уходить. Миша взялся, было, за массивную дверную ручку да вдруг насторожился и приложил ухо к замочной скважине: ему послышался знакомый голос. Ах, незадача! Кажется, сама мадам Дюшон сопровождала кого-то из клиентов. И жантильное её мурлыканье текло по коридору и приближалось: "Вот здесь, – остановилась она перед дверью номера, в котором затаились взломщики, – Я предлагаю вам провести чудесную ночь, Исай Корнеевич. Принимайте ключик и устраивайтесь. А наша душка Жоржетта, как только наденет костюм Клеопатры, не замедлит оказаться в ваших объятиях".

"Боярин" с Мишей оцепенели. Надо же так влипнуть! Куда бежать? Нахрапом прорываться – значит изгадиться по уши. А Калетин такое не прощает. В самом номере не спрятаться. Под кроватью разве ночь высидишь? Прыгать со второго этажа? Видимо, придётся. Распахнули окно и, перекрестившись, ухнули вниз. Благо, что с этой стороны здания снег не убирался, иначе последствия столь непредвиденной ретирады были бы трагичнее. А так – сломанная рука Северьяна да вывихнутая нога "рыжего". Погуляем ещё, рванина!

* * *

В середине апреля непривычно рано для этих мест наступили тёплые погожие дни. Воздух прогрелся, да так, что в некоторых домах, заждавшиеся весны обыватели поспешили растворить окна с промытыми стёклами, и по вечерам, установленные средь гераней по подоконникам граммофоны, выплеснули на улицы чуть потрескивающий – пластиночный – голос Анастасии Вяльцевой. «Где оно счастье?» – вопрошала красавица у фланируюших по начинающим просыхать тротуарам горожан. И обещала, как казалось каждому – лично: «Жди! Твоя! Приду! Приду!»

Счастье, но уже иного рода, обещали и броские афиши на свежеокрашенных тумбах. Цезарь Алымов приглашал почтенную публику всенепременно и радостно посетить последние перед долгими чужедальними гастролями представления своей труппы. "Такого вы ещё не видели!" – шокировали ротозеев фотографические снимки редкой фабрикации, на которых Ирэн Улыбова держала свою милую головку в страшной тигриной пасти. Перед билетными кассами выстраивались очереди. Сборы обещали быть сверх ожидаемого.

И, ох как горестно некстати появился в кабинете Алымова за неделю до начала премьеры чиновник из полиции. Он сообщил Цезарю, прося при этом не волноваться, что за городом обнаружены останки человека, погибшего приблизительно в тот период, какой в своём прошении о розыске пропавшего господина Рябцева С. Н. указал управляющий цирком. "Потому, согласно установленным правилам, Цезарю Юльевичу предлагается посетить морг для процедуры опознания тела".

Алымов поехал. Долго вглядывался в лицо лежащего на столе покойника и не хотел верить в то, что был это Сергей. "Как же ты, всегда рассудительный и осторожный, – думал тоскливо, – Не сумел разглядеть опасности? Как мне оправдаться теперь перед твоей Зиночкой и своей совестью?"

В полицию за разъяснениями он не пошёл. Вспомнил слова Калетина о том, что лямку службы тянут там господа, за редчайшим исключением, недалёкие и своекорыстные. Рассчитывать на их радение в поиске убийц – глупо. Значит, надо собраться. Окаменеть на время. Заняться последними приготовлениями к премьере. Горожане ждут праздника. И они не должны его лишиться.

Первое представление нового аттракциона было назначено в субботу на три часа пополудни. Но уже с утра подъезды к шатру цирка по приказу полицмейстера контролировались пешими и конными патрулями. И хотя присутствие на представлении губернской "верхушки" не предполагалось, чины полиции получили – на всякий случай – инструкции "употребить известную строгость к нарушителям установленных правил езды, денежно наказывать извозчиков за ругание непристойное, а в местах высадки почётных горожан не допускать скопления экипажей и прочего люда". Охранным же командам и казакам вменялось поступать решительно, если революционный элемент, не дай бог, решит воспользоваться моментом и учинит какой-либо эксцесс.

Тем не менее, всё прошло благопристойно. Тот факт, что многих зрителей, купивших билеты на дневное представление, просто удалили из цирка – не в счёт. А что было делать, если в половине третьего к цирку неожиданно прибыл сам губернатор и два дюжих гайдука сопроводили действительного статского советника в ложу, спешно освобождённую от персон рангом пониже. Ну, а следом за ним – к ужасу устроителей – потянулись прокуроры с судьями, "их сиятельства и превосходительства", прочая требуха чиновничья с детьми и жёнами. Все требовали билетов, и непременно в первые ряды поближе к манежу. Грозили, умоляли, совали деньги. Алымов, удручённый таким поворотом событий, указал брандмейстеру Закладьеву – не взирая на лица – оттеснить со своей командой крикунов за пределы цирковой площади. "Иначе, я вынужден буду приказать отменить выступления. А это, как вы понимаете, ничем хорошим для вас не закончится", – ледяным тоном охладил он, бросившегося к нему для разъяснений, разъярённого участкового пристава.

Толпу утихомирили. У входа в цирк приставили городовых. И ровно в три часа заиграла музыка. Лица зрителей расцветились улыбками. Шпрехшталмейстер объявил о начале праздника.

А Мазепа в это время присутствовал на другом концерте. Его в лавке Босоногова устроил для него – единственного зрителя – тайный агент Гусынин – "Самсон". Запиской, загодя, тот испросил у ротмистра разрешение на встречу, заявив намерение сообщить нечто важное. Воспользовавшись отсутствием винного купца, который бисировал сейчас в цирке кудесникам джигитовки и бросал под ноги воздушным гимнасткам дорогие в эту пору центифоли, приказчик нахально провёл Мазепу в роскошный кабинет хозяина, усадил за стол, предложил гостю чужие вино и фрукты. Но сам долго не мог собраться, стоял, переминался с ноги на ногу, что-то бормотал, всхлипывал и трясущимися руками теребил носовой платок. Иринарх Гаврилович с интересом разглядывал убранство комнаты и терпеливо ждал.

Начало было обескураживающим.

– Я, – решился агент и присел на краешек стула, – Словом, если это вас заинтересует, в общем, я стал недавно объектом нападения неизвестных лиц. Они схватили меня, когда я возвращался домой, поместили в каком-то полуэтаже, били и просили моих рассказов о службе в полиции. Я, – плаксиво оправдывался Гусынин, – Человек слабого здоровья, боли страшуся. Я им всё рассказал.

– Так! – остолбенев, Мазепа прикурил папиросу не с того конца, – И что именно вы им рассказали?

– Господин ротмистр, Иринарх Гаврилович, они сразу сказали, что им известны мои связи с вами. Я им, вот крест святой, ни слова о том. А они меня головой о стену и грозили, что бить будут, пока не скажу, за кем Мазепа следить заставляет.

Иринарх Гаврилович, глядя на жалкое существо, сидящее перед ним, почувствовал, как от гнева у него стала подёргиваться щека, но справился с собой и попросил приказчика налить ему бокал вина. Выпил, пососал дольку лимона:

– Если я правильно понял, наши тайные встречи с вами для кого-то – совсем не секрет? И как вашим обидчикам это стало известно? У вас есть какие-нибудь предположения? Плохо, очень плохо, что нет. Что они требовали ещё? Поконкретнее.

– Я не помню. Я потерял сознание, и они бросили меня.

Мазепа выпил ещё:

– А раньше никого из них не встречали?

Гусынин подумал:

– А вот Алымов.

– Алымов? – приподнял брови ротмистр, – Он что, лично истязал вас?

– Нет, не истязал. Но он точно знал о моей работе в полиции.

– Значит, вы считаете, что именно Алымов причастен к нападению на вас?

– А как же! – с какой-то злой убеждённостью затараторил приказчик, – Он же видел, что я видел, как он ходит в дом, где живёт этот, за которым ещё в прошлом годе вы просили приглядеть, ну, Коряков, социалист, – и, подумав немного, неожиданно выпалил, – А ещё Алымов с госпожой Жирмунской амуры крутит. А она раньше с Кобяковым путалась. Значит, они все заодно! Зачем Алымов ей вино покупает и до утра у ней сидит? Я всё проследил, ваше высокоблагородие. И ещё он цыдулку в "Ямскую" из нашей лавки посылал. А в записке той что-то про оружие говорилось. Тимофей Егорыч, посыльный наш, мне потом рассказывал. Вы, Иринарх Гаврилович, зря его не арестуете!

Жандарм, как-то внутренне обмякнув, брезгливо посмотрел на "Самсона": "Ничтожество, но как гребёт!" И сухо спросил:

– Это всё? Или есть ещё что-то? Если, нет, то вот что, милейший: о записке, в которой об оружии говорилось, письменно мне подробно изложите. А нападение на вас, хм, неожиданно, очень неожиданно для меня. И потребует философических напряжений.

Мазепа встал и пошёл к выходу.

– Господин ротмистр, я верой и правдой! Только защитите от разбойников. Они же не оставят меня в покое! – бросился за ним Гусынин.

– Кому вы нужны, – зло успокоил его ротмистр, – Докладную, не откладывая, завтра же пошлите с вашим мальчишкой. Знаете куда. Самому же вам запрещаю искать со мною встреч. Ка-те-го-ри-чес-ки! И рекомендую показаться доктору. Мне кажется, что налётчики нанесли вам травмы, кои заключат его во мнении о вашей, э-э, – Мазепа многозначительно постучал пальцем по голове агента.

Но Гусынин не обиделся. Более того: надеясь, что ротмистр непременно оценит его старания, рискнул прислать многостраничный отчёт о проведённом им в течение последних месяцев самостоятельном политическом расследовании. Когда Иринарх Гаврилович с вниманием прочёл то, что ему принесли, у него невольно вырвалось лишь одно слово – "Мерзавец!" На десяти листах отвратительной обёрточной бумаги, исписанной добротным писарским почерком, уместилась, наверное, вся личная жизнь бедной Веры Феоктистовны Жирмунской. Или, во всяком случае, та её часть, когда молодая вдова перебралась на жительство в дом почётного гражданина Корякова и по чьей-то протекции взялась за организацию лечения "падших во пьянство обывателей". Мазепа с интересом узнал о том, что Алымов, оказывается, был лишь одним из многих, с кем титулярная общественница проводила время наедине. Гусынин приводил описания ухажёров, отрывки из подслушанных им разговоров, когда он тайно "вёл" парочку по улицам, указывал место и даты встреч. Считая, видимо, излишним излагать (и так, мол, всё ясно) какие-либо уличающие факты, он, ничтоже сумняшеся делал в конце убийственный вывод: все, кто встречался с Жирмунской, в том числе и Алымов – враги правительства. И он, Гусынин, скорее всего, раскрыл организацию опасных заговорщиков. О записке Алымова, единственно интересовавшей Мазепу, он в разоблачительном пылу, похоже, забыл. Или сделал это намеренно? Впрочем, можно ли было верить в существование её вообще, ознакомившись с этим, ну, ей богу, бредом сумасшедшего.

Однако ротмистр аккуратно пронумеровал листочки, сложил их в отдельную папку, надписал её и убрал подальше в стол. "Ах, неверная, где же вы, где же вы? И какой карнавал вас кружит?" – думал при этом о Верочке и неприятное чувство, будто получил оплеуху, не покидало его ещё несколько дней. Но жизнь, и очень часто, заставляет людей участвовать в играх, в которых ставки бывают крупнее моральных и прочих условностей. События, случившиеся вскоре, заставили Мазепу папочку эту злополучную вытащить на свет божий. Лучше бы её не было.

* * *

Не богу Мамоне служил и не дьяволу искусителю Семён Филатович Богоявленский, а исключительно Отечеству и совести своей. Ну, какой, скажите, карьер сделал он к своим пятидесяти, став смотрителем заштатной пересыльной тюрьмы? А богатство какое скопил – позавидуешь: имел кучу врагов, псарню о трёх борзых в одном из разбойных предместий, двух девиц от рано умершей жены, да постоянно напоминающие ему, что он ещё жив – пяточные шпоры. Недругов своих он знал, но не опасался. Собак передоверил денщику: самому заниматься ими недосуг всё как-то. А недуг пытался лечить у хамоватого мозольного оператора, который сообразно вознаграждениям, неизменно ставил ему одну и ту же «прогрессивную процедуру» – липкое варево из корня болотного остроконечника прикладывал к болезненным наростам. А чтоб утишить телесные и душевные муки пациента, тут же предлагал ему выпить какую-то отраву, пахнущую так, что, ещё не попробовав её, хотелось освободить содержимое желудка. Полковник страдал и ненавидел чужую молодость.

Тут надо заметить, что, хоть и видом он стал к старости – не приведи господь, слыл, однако, бабником и педантом. Каждый день, исключая воскресные церковные торжества, он без четверти девять подходил к праздничным фасадам торговых рядов, где в одном из полуподвалов его уже много лет пользовал старик парикмахер Нефёд.

У входа на грязновато-зелёном поле вывески теснятся буквы:

–

ВОЛЬНОЕ ЗАВЕДЕНИЕ ЦИРЮЛЬНЯ

чешут, стригут, бреют, рвут зубы,

кидают кровь.

–

Семён Филатович всякий раз косится на это «кидают кровь» и уточкой вступает в пахнущий мылом и цветочной водой салон.

Вот и сегодня Нефёд предупредительно – под локоток – провёл

клиента к вешалке, принял шинель, удобнее поставил стул перед зеркалом. Подправляя на ремне бритву, учтиво справился о здоровье.

– Ты, Нефёдушка, нынче почище сработай, на аудиенцию иду к губернатору, – строго поглядел Богоявленский, – А здоровье моё, что ж, оно у меня отменное. Коли не помер с утра, быть такому до вечера. О чём в городе болтают, друг любезный? Всё власти, поди, ругают, а?

Нефёд взбил пену в фарфоровой чашечке:

– Да много чего разного несут, Семён Филатыч. Вот, овёс вздорожал, будь он неладен. А мука куличная у лабазников уже по цене конфетной идёт. И порядка больше не становится, балуют на улицах.

– Тебе-то чего овёс этот сдался, не извозом же жизнь свою проматываешь. Лабазников приструним, и порядок наведём, ты в том сомнение не держи. Всех, кто бузит и горлопанит, всех перевешаем. Надо же, чего стервецы удумали – свободу им да равенство подавай! А заслужили они её, эту свободу, Нефёд Панкратыч? То-то.