Текст книги "Я знаю ночь"
Автор книги: Виктор Шутов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Немец пока не беспокоил налетами. Но тревожное чувство не оставляло бойцов. На юге шли ожесточенные бои. Враг лез к Волге, рвался на Кавказ. На Ленинградском жили делами и думами южных фронтов. С газет и боевых листков не сходили слова: «Убьешь немца на Неве – он не появится на Волге». «Собьешь стервятника в ленинградском небе – он не сбросит бомб на Сталинград».
Фронтовое затишье было обманчивым, хотя порой казалось, что немец перебросил свою воздушную армию на юг. Там была решающая битва. Фашисты спешили, хотели форсировать Волгу летом, и зверели, натыкаясь на яростное сопротивление Красной Армии.
На прожзвуке с нетерпением ждали газет: что на юге?
Для Веры Тихоновой газета являлась предлогом для разговора с Андреем Бойковым. Собственно, их знакомство началось с газеты. Как-то она робко спросила:
– Вам почитать, Андрей Федорович?
– Спасибо, Вера. С удовольствием послушаю, – ответил он, улыбаясь.
Непосредственная в проявлении чувств, перенесшая горе, женщина считала своим долгом помогать такому человеку, как Бойков.
– Можете считать это моим шефством над ним, – говорила она подругам, – а он надо мной шефствует. Слепой, слепой, а знает больше моего... Читал много, не то, что я...
Дочь портового грузчика, Вера Тихонова рано вышла замуж. Родился ребенок, и ее затянули семейные заботы. По своей натуре она была любознательна, всегда чему-нибудь удивлялась. Слепой на войне явился для нее предметом изумления, даже загадочным человеком. С неподкупной наивностью она однажды спросила Бойкова:
– А вы бы хотели увидеть немецкий самолет?
Андрей услыхал непосредственность в голосе Веры и спокойно ответил:
– Это не обязательно. Вот землю родную, друзей, вас до боли увидеть хочется. Порою так сердце схватит, что кажется, разорвал бы себя на части.
– И ничего нельзя сделать? Говорят, операции бывают.
– У меня глаз нет... Совсем нет... Я вот видел свет и уже этим утешаю себя. А другие с рождения слепые... Они несчастны и озлобляются на людей... Нужна большая воля и умные учителя такому... Да вы читали книгу «Слепой музыкант?»
– Не приходилось.
– Я ее несколько раз прочел. Целые страницы на память знаю.
Павел Готовчиков заметил их необычную дружбу и старался оберегать ее, так как понял, что она помогает и слепому и женщине.
О себе Тихонова всегда говорила спокойно, словно прислушивалась к собственному голосу.
– Я, Андрей Федорович, сама напросилась в армию, а когда призвали – испугалась. И за прибор садилась с боязнью. А теперь привыкла. Стрелки стали слушаться меня. Обед, пожалуй, труднее варить, – она улыбнулась.
– Это в спокойной обстановке... Мы ведь не на самой передовой, – ответил Андрей. – Там всякое бывает, там и герои настоящие. – И он припоминал военные подвиги бойцов, о которых знал из газет и которые, как ему казалось, находились где-то на других фронтах, в других подразделениях. Андрею и в голову не приходило, что его поступок тоже равен подвигу. Он стал чернорабочим войны, привык к фронтовой обстановке и не считал ее необычной.
Беседы с Верой Тихоновой заставили его все чаще обращаться к книгам. Их регулярно присылал ему с командного пункта дивизиона политрук Никулин. Однажды он сам принес Бойкову историю Коммунистической партии. Что-то новое, большое привнесла она в мир Андрея. Он чувствовал, что становится духовно богаче, что сквозь сердце к нему пробивается свет великих свершений в советской стране, которые дали ему право на жизнь, работу, сделали воином.
В такие минуты ему казалось, что он поднимается на высокую гору. Взойдет, обопрется на палку и рукой показывает во вражескую сторону. Тревожным голосом говорит:
– Люди, я знаю ночь... Но оттуда, из фашистской страны, идет мрак страшнее моей ночи...
Через две недели на точку снова приехал командир полка. Вручал Андрею Бойкову медаль «За боевые заслуги».
Зинченко прикрепил награду к гимнастерке Андрея. Когда обменивались рукопожатием, слепой вдруг почувствовал на ладони полковника рубец. Схватил его руку и медленно провел пальцем по рубцу.
– Иван Васильевич! – с невыразимой тоской и тревогой сказал Андрей, помолчал и растерянно добавил, – как же это?
– Узнал. – Зинченко обхватил Бойкова за плечи и прижал к себе. – Знаю... Все знаю... Молодец, Андрей... Не подвел.
– А вы на Марсовом признали меня?
– С трудом... Светился весь... Не хотел волновать тебя. Да и время было очень тревожное... Ну и задачу ты тогда мне задал. Но не ошибся в тебе...
– Товарищ полковник, – вставил улыбающийся Готовчиков, – такую встречу и отметить не грех, ну хотя бы... песней.
– Что ж, не возражаю. А ну, Фалькова, давай свой ансамбль.
– А я за баяном, – вскинулся Андрей.
– Ты уж сиди, принесут, – сказал полковник.
Приближался вечер. Начал темнеть лес. Его зубчатый гребень резко выделялся на голубом небе. На густо зеленом фоне сосен и елей стояли смирные и робкие березы и осины. Сентябрь уже поджег их трепетную листву. В воздухе носился запах влажной травы и уходящего лета. Снизу от речушки тянуло прохладой.
Бойцы расположились на склоне, где обычно собирались в теплое время. Здесь проводили спевки, читали вслух письма из дому, спорили о положении на фронтах, рассказывали о прошлом, мечтали о будущем.
Прилег на скошенную траву и Зинченко. Поднес ко рту стебелек, стал откусывать его. Почувствовал во всем теле усталость. Не юноша – за пятьдесят уже. Пока на ногах, пока носишься по боевым точкам – годов не замечаешь. А присядешь и тяжесть давит на плечи.
Как пахнет трава... Напоминает молодость, родную землю. Там, в курской стороне, сентябрьские вечера тихие и теплые. В воздухе стоит запах меда и яблок. А еще – чебрец в сене. Дух захватывает. Идут молодицы с поля, песни поют – далеко-далеко слышно.
Ты, видно, вспомнил дом родной
В далекой стороне.
Зинченко не понял сразу, что это слова песни. Ее вполголоса запели бойцы. Он удивленно поднял глаза. Они отгадали его мысли. Сердце екнуло.
С солдатом все, товарищ мой,
Бывает на войне.
Протяжно и грустно пели девчата. Андрей едва нажимал на клавиши. Он выговаривал на баяне то, что невозможно было вложить в слова. Мелодия напоминала о далеком, незабытом, родном. Вызывала в памяти годы детства и юности, отчий дом и близких людей. Мелодия роднила командира полка и солдата Бондаря. Они думали об одном и том же. Николай далеким взглядом смотрел на Ирину, а видел свой донецкий город.
Командир тоже подпевал вполголоса. Напротив сидел Андрей. О чем сейчас думает слепой человек? С ним два раза свела судьба Ивана Васильевича Зинченко. И дважды в самые крутые часы жизни. Полковнику показалось, что к сердцу подступает чувство гордости за содеянное. «Этого еще не хватало. Каждый честный человек на моем месте поступил бы так же. А впрочем, Андрей сумел сам побороть свое горе...»
Зинченко вслушался в песню баяна и уловил грустные нотки. Они пробивались все чаще и чаще. В мелодии плескалась глубокая человеческая тоска. На лоб Андрея набегали упрямые складки. «Сильный все-таки он», – подумал Зинченко и тут же встрепенулся:
– Засиделся у вас.
Вслед за полковником вскочили бойцы. Андрей поднялся тоже. К нему подошел Зинченко. Положил руку па плечо:
– Спасибо, солдат... Думаю, что теперь чаще будем видеться. Поговорить есть о чем...
Стояли молча, пока машина командира полка не выехала на дорогу. Расходиться не хотелось. Готовчиков первый опустился на землю.
– Садись, Андрей Федорович, – сказал Бойкову. – Ты дважды именинник сегодня. С тебя причитается.
– Ниши, товарищ старший сержант, на мой счет. После войны подобьем итоги. Так, что ли? – и Андрей развел меха. Пальцы запрыгали в шальной пляске. Казалось, он хотел вытряхнуть душу из инструмента. Щеки слепого покрылись румянцем. Вера Тихонова не скрывала своего восхищения. Антонова от удовольствия заерзала на месте:
– И-их! И-их! – выкрикнула она.
– Сиди, – одернула ее Вера.
А Бондарь толкал в бок Готовчикова:
– Ну и черт! Мертвого развеселит...
Надвинулись редкие сумерки. Становилось прохладно. Поеживаясь, Готовчиков шепнул Бондарю:
– На дежурство пора.
Андрей оборвал игру. К нему подошла Вера Тихонова.
– Вы в землянку? Дайте мне баян. Помогу.
– Ну, что вы, Вера...
– Ничего, ничего... Как у вас хорошо получается. Андрюша. Слушаешь – и петь хочется, – Тихонова держала Бойкова под руку. Они медленно шли к землянке.
– Спасибо, Вера, за помощь. Теперь я сам, – остановился Бойков у двери.
– А вы приходите, Андрюша... Посидим на скамейке, – дрожащим голосом попросила женщина. Она волновалась. Андрей не ответил – Приходите...
– Отдохнуть надо бы... У меня дежурство через час...
«Зачем это она? Действительно ли у нее добрые отношения? А если просто жалость?» Андрей лежал на нарах и задавал себе вопросы, хотел объяснить поступки Веры Тихоновой. Она к нему очень внимательна.
Это вызывает нелегкие воспоминания. У Андрея была жена... Странно – ее звали тоже Верой. Они встретились в Курске на заводе, где он работал после школы. Жена была зрячей. У них родился ребенок. Для Андрея жизнь приобрела великий смысл. Он сиял от счастья: росла дочурка Наташа. Его кровинка. Она наполнила темный мир светом. Андрей воспринимал его через маленькое живое существо, он стал соприкасаться с природой, с красками. Его Наташка, подрастая, оживляла в нем все лучшее, что осталось от зрячей жизни...
Любила ли его жена? Возможно. После рождения дочери такого вопроса не задавал. Она была внимательна, разделила с ним горе, и он благодарил ее за это. Дочурка росла, и ее голос по целым дням звенел то в комнате, то на улице. А жена? Ласковее стала. Он отвечал ей любовью и заботой. Он любил мать своего ребенка, хотя никогда не видел ее лица, рук, фигуры. Какая она? Похожа на Валю Иванову? Андрей запомнил и знает только ее. Но Вали нет, а может, никогда и не было... Рядом жена. Как нежны ее руки. Она глубоко дышит и всем телом прильнула к нему... Он гладит ее волосы, плечи... Целует... Долго... Она во власти его ласк... Конечно, Вера любит его! Сейчас живет только им... Это же счастье!.. Вот она лежит на Андреевом плече, усталая. Красивая... Просто красивая... Он тоже устало водит рукой по ее полным грудям и незаметно впадает в забытье... Да, он любим...
На другой день, возвращаясь с работы, купил Наташке куклу. С порога крикнул:
– Маленькая, помогай папе!
Никто не ответил. Комната была пуста. Подошли соседи по квартире.
– Андрей Федорович, вам жена оставила записку.
– А где Вера?
– Ушла. Куда – не сказала. Вот написано, – сосед взял его за руку. – «О дочери не беспокойся. Без тебя нам будет легче. Прощай. Вера».
– Боже! – всплеснула руками соседка.
Пальцы Андрея, сжимавшие палку, хрустнули. Ему подставили стул и усадили.
Дом, завод, где он встретил Веру, город, в котором они поженились, стали для Андрея местом пыток. Он слышал на каждом шагу голос дочери и жены. Почему она ушла от него, почему? Бойков согласился поехать в Ленинград, в школу по подготовке мастеров производственного обучения слепых. Ушел в учебу, работу, музыку... А когда боль утихла, он мысленно перелистал свою жизнь с Верой, понял: он, слепой, был ей в тягость. Она испугалась трудностей. После рождения ребенка намекнула однажды – ей тяжело с ним. Да и девочка, как только поймет, будет страшиться его. Но счастливый Андрей тогда не придал значения ее словам.
...Теперь на пути становится снова женщина – Вера Тихонова. «А может, это просто кажется? Не много ли я беру на себя? Кому нужен слепой? А главное – сейчас война... Война? Ну и что! Разве жизнь приостановилась?»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Женщины сидели на свежескошенной траве и смотрели на закат. Разговаривали вполголоса. Становилось прохладно, и они плотнее прижались друг к другу.
– Андрей Федорович рассказывал мне про слепого музыканта. А теперь сама читаю эту книгу, – спокойно говорила Вера. – Все-таки он один такой на всю войну.
Ей никто не ответил, и она продолжала:
– Вот здесь пишут, что раньше на Украине слепые бандуристы были. Говорят, что в военных походах участвовали...
– Добрая ты моя, – вздохнула Ирина Фалькова. – Тех бандуристов не поставишь рядом с нашим Бойковым. Он сильнее. Да и время другое: война всю землю зажгла. Нам вот пришлось воевать...
– Другая баба мужика за пояс заткнет, – усмехнулась Антонова.
– А я скоро с вами расстанусь, – неожиданно вставила Поля Лагода.
– Не выдумывай, – недовольно проговорила Фалькова.
– Привыкла к вам, родными стали, – не обратила внимания Поля на слова подруги. – Давайте условимся: закончится война – обязательно будем навещать друг друга. Мы теперь что сестры.
– Погоди, – остановила ее Фалькова, – ты толком расскажи – почему расстанемся?
– И правда, почему? – вмешалась Антонова.
– Дорогие мои, ох, уеду, – Лагода вздохнула и лукаво улыбнулась. Заговорила быстро, полушепотом. – Стану матерью скоро... Сын будет. Обязательно сын и на отца похожий.
И тут подруги вспомнили, как месяца три тому назад Лагода ездила в Ленинград. Там после госпиталя неделю отдыхал ее муж.
– А кончится война – соберемся у меня. Пир устроим – закачаешься. Все сразу будет: и свадьба, и рождение сына, и победа. Придете? – шептала Поля.
Ее перебила Тихонова.
– Нашла время. Воевать нужно. Победа? Где она – твоя победа?
Но Курмилева, сидевшая рядом с Полей, притянула ее голову к себе.
– А я верю – все будет. Поля, золотая моя, – и сама уткнулась ей в грудь.
Женщины затихли. Где-то далеко-далеко в ленинградской стороне загудело. По безликому небу пробежал бледный прожекторный луч. Он будто хотел остановить наступление вечера. Прошмыгнула, пискнув, какая-то запоздалая пичужка. Потянуло сыростью. Трава под ногами стала мягче. Но женщины не уходили: сообщение Поли взволновало их.
– Счастливая... Матерью станет, – смотря перед собой, после долгого молчания сказала Ирина.
– Раньше нас домой возвращается, – вдруг мечтательно, нараспев проговорила Ольга.
– А я вот и не знаю – сумею ли жить после войны в Ленинграде, – грудным голосом сказала Вера Тихонова. – Вот Ольга – вологодская. Она не испытала блокады. Мой сын от голода умер... А меня запах горящих складов душит... Ленинградцы помнят этот дым... Этот сладкий дым...
...Немецкая авиация налетела на Бадаевские склады и подожгла их. День и ночь жадно пожирал огонь муку и масло, сахар и крупу. Продовольствия в городе стало еще меньше. А когда голод вошел в квартиры, сотни, ленинградцев через весь город потянулись к месту пожарища. Ходила туда и Вера Тихонова. Вырубила кусок смерзшейся земли и принесла домой. На горячей сковороде земля оттаяла, комната наполнилась вкусным запахом. Вера брала прожаренную землю и ела. Но голод не проходил. В желудке сосало, начиналась тошнота...
– У меня до сих пор жженая земля вот здесь стоит, – Тихонова показала на горло. – Город будет постоянно напоминать об этом, – закончила она рассказ.
В это время подошел старший телефонист Коляда.
– Вера Дмитриевна, про ужин-то забыли.
Только теперь женщины почувствовали, что проголодались.
Последним в землянку пришел Андрей. Он подменял Бондаря на дежурстве. Получил ужин и вышел. Примостился за столом на дворе. Через минуту к нему подсела Тихонова. Андрей поднял голову, Вера предупредила:
– Это я, – в голосе слышалась просьба. – Не помешаю?
Хотя от речушки тянуло сыростью, вечер не был колодным.
«Рано или поздно, а разговор с Верой должен произойти», – подумал Андрей, ожидая, когда заговорит Вера. Ее присутствие смущало Бойкова. Звякнула ложка, он отодвинул котелок.
– Я принесу вам чаю. Можно взять котелок – помою? – спросила Вера.
– Не нужно, спасибо, – отозвался Андрей.
– Вы будто сердитесь на меня, – снова нерешительно проговорила она и придвинулась ближе к Андрею. Он почувствовал глубокое дыхание Веры и тепло ее тела. Явилось непреодолимое желание узнать, как она выглядит. «Проявляет ко мне чуткость. Наверное, потому, что слепой... А все же, какие у нее глаза, лицо? Не знаю даже рук ее – нежные они и ласковые, или огрубевшие и сильные от работы?»
Уже сколько лет Андрей не видит женского лица. Смутно представляет вообще красоту женщины. В отрочестве не понимал ее. Только Валя Иванова оставила след. Но с ней связано и другое – вечная темень. Они стоят рядом – первая любовь и трагический день...
– За добро не сердятся, Вера... Откуда вы взяли, – наконец произнес Андрей.
– Будто сторонитесь меня, – ответила она и опустила голову.
Он ждал этих слов. Готовился внутренне к ним и все же они встревожили.
– Простите, Вера. Мне трудно говорить правду, – запинаясь, начал он. Женщина поняла его по-своему:
– Говорите, говорите, – сказала она, перебивая Андрея.
– Зачем вы... Почему вы для меня делаете больше, чем для зрячего? Погодите, – он передохнул. – Я слепой и с этим свыкся... Поначалу принимал помощь, чтобы не обидеть вас... Если же вы жалеете меня, – Андрей взмахнул рукой, – к черту!
В наступившей темноте Вера видела неясный профиль слепого. Он прямо держал голову.
– Зачем так, Андрей? – робко и в то же время с чувством заботы спросила женщина.
– Если нет, – прошептал Андрей и повернулся к Вере, – если нет... Мы люди взрослые... Нужно выяснить все до конца...
– Не надо так, Андрей... Федорович, – она дотронулась до Андреевой левой руки. Он машинально прикрыл ее правой и не отпустил. – Мне так хочется сделать для вас хорошее...
Бойков услыхал не только то, что говорили ее слова.
Суровость в его душе надломилась, и он заговорил мягче, тише.
– Я понимаю, вам трудно... Нелегко и мне... Как бы ни огрубел человек, но чувства его живучи... Я огрубел... Ожесточился. В войну особенно. А вот жизнь полюбил еще больше... Людей. Я сильный этой любовью. Жалость – не по мне... Женская жалость —• особенно. Она бывает обманчивой...
Андрей недоговорил. Загудел рельс, и у леса отозвалось эхо:
– Тре-во-о-ога-а!
Бойков рванулся. Упала палка. Поднимать не стал. Побежал. Верину руку не выпускал. Казалось, она упирается, а он тянет ее к прибору. Так и прибежали вместе.
Бондарь был уже на звукоулавливателе. Сказал, что ночь темная и звездная. Прибежали остальные бойцы. Андрей начал медленно поворачивать маховик и вслушиваться в небо. А в голове стоял взволнованный голос Веры Тихоновой. Она и здесь была рядом – корректировщик азимута. Бойков ощущал неловкость, и все же такой разговор должен был произойти.
Что-то, едва уловимое, пощекотало ухо. Андрей напрягся. Повернул на пол оборота маховик: раздался шелест, словно муха пробежала по бумаге. Потом сильнее. Ага, начинает беспокоить затылок. Пока легко. Нет, шум нарастает. Вот уже комариный зуд. Самолет? Да, немецкий.
– Цель поймана! – крикнул Бойков.
Готовчиков от звукоулавливателя побежал на пульт управления. На позиции – гнетущая тишина. Слышно как в овраге бурчит агрегат. Доложил о цели Бондарь. Корректировщики спокойно совмещают стрелки. На пульте высчитали скорость и дальность самолета. Враг шел прямо на точку. Андрей слышал гудение уже не одного самолета. Затылок болел от рева фашистской армады. Немцы решили обрушиться на город неожиданно. Надеялись, что воздушная защита Ленинграда усыплена их молчанием.
Далеко слева заметались прожекторные лучи. Над позицией висела чернота. Небо стонало. Словно от тяжелого гула потускнели звезды. А может, их просто закрыли вражеские самолеты.
Координаты, полученные на приборах, передавались на КП зенитных дивизионов. Их сообщала Фалькова по телефону прямо с пульта управления. Бойцы точки знали, что по их данным зенитчики уже навели стволы орудий в сторону бомбардировщиков. Нужно точно определить, когда открыть луч. Нервничала у прожектора Антонова. Ей чудилось, что самолеты летят уже над самой головой. Еще секунда промедления и будет поздно. Почти одновременно с Готовчиковым она крикнула:
– Луч!
Удивилась: световой столб лег наклонно. Он попал точно в цель. Однако самолет не пытался выйти из луча – шел уверенно вперед. А батареи молчали. Теперь выжидал зенитный дивизион. Секунда, другая, третья...
– Четвертая! Чего молчите? – не стерпел Готовчиков. – Стреляйте!
Казалось, проходят не часы, а мгновения. Секундомер в его руках отсчитывал: раз, два, три... И залп всколыхнул землю. От неожиданности Ирина легла на аппарат.
– Как будто горит, – услыхала она Готовчикова.
Дивизион снова дал залп. Андрей ощутил глухие удары в затылке. Они прерывали звук моторов, в их гудение врывался свист снарядов, треск рызрывов. Они мешали вести за целью, и все же Бойков не упускал ее.
Фалькова с трубкой у уха посмотрела вверх: в небе возникали большие огненные капли и потухали. Видимо, снаряд попал в зажигательные бомбы и они, воспламеняясь, вываливались из самолета.
– Поиск! – закричал старший сержант.
Но Бойков уже ясно различал завывание другой немецкой машины.
– Есть! – отозвался он.
На миг прожектор погас и снова выстрелил в небо. В ярком свете проявился немецкий бомбардировщик. Вспыхнули прожекторы-сопроводители. Они цепко схватили врага в гигантские клещи. Частые светлячки разрывов заполнили небо. Вспыхнул еще один самолет. Новый гул потряс землю: немцы сбрасывали бомбы. К их разрывам прибавился тяжелый треск. Фашисты начали обстрел из дальнобойных орудий. Ориентиром служили прожекторные лучи и зенитные вспышки.
Над головой взвизгнули осколки. Сердце Готовчикова сжалось. «Нас достали, сволочи. Устоят ли девчата?»
Бомбы и снаряды рвались спереди и сбоку. Огромные огненные объятия подбирались к горсточке людей.
–Товарищ командир, – Ирина дернула Готовчикова за гимнастерку. Проговорила хрипловатым голосом: – связи с КП нет. Не отвечают.
– Доложи Коляде. Сама на линию. Быстро! – прокричал он ей в самое ухо.
Ирина вскочила и побежала. Ее встретил Коляда:
– Знаю. Вот катушка. Я тут займусь...
На какое-то мгновение прекратился обстрел, и затихли самолеты. Но через секунду в уши Андрею ударил новый гул моторов, и он доложил о цели.
Вскоре Готовчикову показалось, что прожекторный луч со страшным треском рассек темноту. Донесся приглушенный вскрик со звукоулавливателя. Старший сержант бросился туда. Подбегая, увидел, что Бойков сидит на месте, а Бондарь поддерживает Веру. Готовчиков торопливо разорвал санитарный пакет. Помог уложить Веру на землю.
– На место! Я здесь, – тихо сказал Бондарь.
Тихонова была без чувств. Повернул ее на бок. Гимнастерка на спине в крови. Разорвана чуть пониже левой лопатки. Вдруг почувствовал, что Тихонова обмякла, потяжелела... Осторожно повернул ее на спину и медленно пошел к пульту управления. Не слышал, как небо гудело от разрывов. Недоуменно смотрел вверх. Там, в прожекторных лучах, поблескивал вражеский самолет. Он был тонкий, будто лезвие перочинного ножа.
Бесцветным показался голос Коляды:
– Связь с КП установлена.
– Хорошо...
Бойков еще ничего не знал. Он стискивал зубы от назойливого зуда в затылке. «На Ленинград идут... Так вам! Так!» – говорил про себя, когда в наушниках раздавались разрывы зенитных снарядов. Уже два раза резко обрывался звук бомбардировщиков. Сейчас опять. Гул остальных машин стал нестройным и постепенно растаял в небе.
Наступила тишина. Где-то свистнула птица. Зажурчала внизу вода. Вдали, словно собака, пролаяла, видимо, заблудившаяся лиса. Андрей снял шлем, но вставать не хотелось. Почему-то молчали остальные номера. До него долетели приглушенные слова Готовчикова:
– Товарищ тридцать восьмой... Убита Вера Тихонова. Да, осколком.
– Что? – крикнул Бойков. – Убита? Как убита? Коля!
Никто не ответил.
– Почему молчите? – повторил Бойков и быстро встал.
«Она же была рядом. Когда это случилось?» Отошел от звукоулавливателя. Кто-то приблизился к Андрею. Взял за руку.
– Пойдем, Андрей Федорович, – Бойков узнал командира, – там она...
Вера Тихонова лежала на траве, прикрытая шинелью. Товарищи молча стояли вокруг. Только Поля Лагода сидела у изголовья. Готовчиков подвел Андрея. Бойцы расступились. Слепой опустился на колени, вытянул руки и дотронулся до шинели. Поля поняла его намерение. Взяла руку и протянула ее к лицу Веры. Он осторожно и медленно начал пробегать пальцами по холодному подбородку, щекам, губам. Ладонью провел по лбу и волосам. Силился представить и запомнить Веру. Женщина встала перед ним с добрым лицом матери, со складками заботы на лбу, с морщинами горя у рта.
Но Веры уже нет. В душе остался ее голос.
Участь Веры Тихоновой подстерегала каждого бойца на точке, и все же смерть ошеломила их.
Они поначалу даже не заметили отсутствия Фальковой.
Первым спохватился Бондарь. Старший сержант приказал Коляде пройти по линии, сам позвонил на КП. Фалькова туда не приходила.
Николай Бондарь не находил себе места.
– Товарищ старший сержант, я пойду по линии, – не выдержал он.
– Коляда сам справится. Могилу нужно рыть, – ответил Готовчиков.
Пока рыли могилу, Андрей сидел на звукоулавливателе. Думал о своей жизни, о войне. Ушел еще один друг.
Хоронили на рассвете. Девушки осунулись за эти полтора часа, у них лихорадочно блестели глаза. Салют давали мужчины. При каждом выстреле Андрей вздрагивал. Стоял навытяжку лицом к фронту. Оттуда пришла смерть...
А в это время Коляда торопливо шагал вдоль телефонного кабеля. Отходил в сторону, снова возвращался. Ирины нигде не было. На полпути между точкой и КП увидел свежую воронку – от бомбы. Обшарил все кусты вокруг, звал Фалькову – напрасно.
Связистка проходила здесь часа два тому. Тщательно осматривала каждый метр провода. Он тонкой струйкой вился среди зеленых увядающих кустов, взбирался на деревья, прятался в траве. Девушка слышала разрывы бомб и свист снарядов. Сперва останавливалась, потом пошла смелее. Раздался грохот. Упала на землю и в ту же секунду почувствовала ожог на правой руке выше локтя. Схватилась за него, прижала. Липкая кровь просочилась сквозь пальцы. Странное спокойствие охватило Ирину. Разорвала зубами индивидуальный пакет, расстегнула пуговицу на рукаве, закатила его. Держа в зубах конец бинта, перевязала рану. Поднялась и поспешила дальше. Недалеко от места ранения увидела воронку. Линия была цела. Минут через пять ходьбы снова увидела развороченную землю. Здесь нашла разорванный провод. Прилагала много усилий, чтобы левой рукой зачистить концы – не получилось. Тогда, прикусив губу, решила действовать правой. В голове помутилось от боли. Покраснел бинт. На глаза набегали капли пота. Наконец, счалила проволоку и обессиленная упала рядом.
Здесь и нашел ее Коляда. На точку не вел, а скорее нес Ирину. Бледная, измученная, она виновато улыбалась. О смерти Веры Тихоновой ей не сказали. Она забылась и уснула под скорбное молчание своих друзей.
Над лесом занимался новый день.
