Текст книги "История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции"

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 92 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]

Роман «Жизнь и судьба» Василий Гроссман посвятил своей матери Екатерине Савельевне Гроссман, попавшей в немецкий лагерь и расстрелянной фашистами; обо всех ужасах немецкой оккупации Анна Семёновна рассказывает в длинном письме к сыну Виктору Петровичу Штруму: «Витя, я уверена, моё письмо дойдет до тебя, хотя я за линией фронта и за колючей проволокой еврейского гетто…» Немцы ворвались в город, когда немцев никто не ждал, они кричали: «Juden kaputt!» Но не только немцы говорили эти слова, но и соседи заявили: «Вы вне закона». Анна Семёновна оказалась «в каморке за кухней», «там ни окна, ни печки». Её уволили из поликлиники, а заработанные деньги не выдали: «Новый заведующий мне сказал: «Пусть вам Сталин платит за то, что вы заработали при советской власти, напишите ему в Москву». Многие люди поразили её, перестали здороваться, отворачивались при встрече. Немцы приказали всем евреям с поклажей в 15 килограммов переселиться в район Старого города. Там её, Анну Семёновну, врача-окулиста, и расстреляли немцы, как и мать В. Гроссмана, Екатерину Савельевну.

В немецком лагере военнопленных оказалось много интересных людей. И вот один из них, Иконников-Морж, подошёл к Михаилу Сидоровичу Мостовскому, участнику II конгресса Коминтерна, человеку образованному, знающему несколько европейских языков, и рассказывает, что 15 сентября прошлого года он «видел казнь двадцати тысяч евреев – женщин, детей и стариков», в этот день он понял, что Бога нет, раз это произошло. Вот о чём рассказывает писатель: «Во время всеобщей коллективизации он увидел эшелоны, набитые семьями раскулаченных. Он видел, как падали в снег измождённые люди и уже не вставали. Он видел «закрытые», вымершие деревни с заколоченными окнами и дверями. Он видел арестованную крестьянку, оборванную женщину с жилистой шеей, с трудовыми, тёмными руками, на которую с ужасом смотрели конвоиры: она съела, обезумев от голода, своих двоих детей» (с. 22). В то, что говорил Иконников-Морж, не верится, краски сгущены до того, что всё это кажется путаным воображением больного Иконникова.

Михаил Шолохов писал Сталину в 30-х годах об ужасных перегибах во время коллективизации, он видел в станицах и хуторах трупы лошадей, павших от бескормицы в январе 1931 года: «Горько, т. Сталин! Сердце кровью обливается, когда видишь всё это своими глазами, когда ходишь по колхозным конюшням мимо лежащих лошадей; когда говоришь с колхозником и не видишь глаз его, опущенных в землю». Шолохов писал Сталину о том, как уполномоченные отбирали коров, единственных кормилиц в деревне; о том, как колхозники во время сева расхищали огромное количества зерна; о том, как уполномоченные выкидывали колхозников из собственных домов на мороз, эти колхозники жгли костёр и грелись у костра: «Детей заворачивали в лохмотья и клали на оттаявшую от огня землю. Сплошной детский крик стоял над проулками. Да разве же можно так издеваться над людьми?» Умирали от холода и голода, Шолохов перечисляет способы, к которым прибегали уполномоченные, чтобы «выбить» из колхозников хлеб» ( Шолохов М.А.Письма. С. 150—152 и др.). Но то, что увидел Иконников-Морж, просто поразительно, такого чудовищного поступка представить себе просто невозможно. Были газетные сообщения о подобном во время голода в 1921—1922 годах, но, если говорить о времени коллективизации, пожалуй, такой информации не было.

В романе много говорят и думают об арестах 1937 года, о судебных процессах, о расстрелах и виновнике всех этих трагедий – Иосифе Сталине. В произведении действует не только Сталин. Весь роман построен как эпопея, выведены немцы, евреи и русские, Сталин и Гитлер, Чуйков и Паулюс, показаны их характеры и деяния, есть учёные, академики, доктора наук, есть генералы, полковники и другие офицеры, показаны их действия и размышления, есть верные жены и любовницы, они думают, говорят, размышляют обо всём, что их окружает, есть бои за Сталинград, есть научные дискуссии, но время действия в романе – микроскопическое, всего лишь несколько месяцев 1942/43 года. Здесь нет эпического развития событий, нет крупных личностей, вобравших в себя все тяготы и радости своего времени, как в «Тихом Доне», в «Хождении по мукам» и в «Жизни Клима Самгина». И многие эпизоды романа воспринимаются как неправдивые и бестактные. Вся поездка Людмилы Николаевны в госпиталь к сыну Анатолию кажется неправдоподобной, финал этой поездки можно было предвидеть, особенно возмутителен эпизод со слепым, которому не удаётся попасть в трамвай. «При посадке в трамвай молодые женщины с молчаливой старательностью отпихивали старых и слабых, – писал В. Гроссман. – Слепой в красноармейской шапке, видимо, недавно выпущенный из госпиталя, не умея ещё одиноко нести свою слепоту, переминался суетливыми шашками, дробно постукивая палочкой перед собой. Он по-детски жадно ухватился за рукав немолодой женщины. Она отдёрнула руку, шагнула, звеня по булыжнику подкованными сапогами, и он, продолжая цепляться за её рукав, торопливо объяснял:

– Помогите произвести посадку, я из госпиталя.

Женщина ругнулась, пихнула слепого, он потерял равновесие, сел на мостовую… Слепой бил палкой по воздуху, и в этих круговых взмахах выражалась его ненависть к безжалостному, зрячему миру» (с. 106). В этой ненависти слепого была выражена и авторская ненависть к собравшимся на остановке, к тому, что происходит на глазах Людмилы Николаевны. Трудно себе представить подобную сцену в России, в сердобольном Саратове…

Трудно не согласиться с В. Гроссманом, когда он пишет о правде: «Правда одна. Нет двух правд. Трудно жить без правды либо с осколочками, с частицей правды, с обрубленной, подстриженной правдой. Часть правды – это не правда. В эту чудную тихую ночь пусть в душе будет вся правда – без утайки. Зачтём людям в эту ночь их добро, их великие трудодни…» (с. 496). Но на какое-то мгновение В. Гроссман «забывает» великие дела сталинградских полководцев, «когда одни лишь человеческие владели ими», и тут же напишет об «античеловеческих»: «Нужно ли продолжать рассказ о Сталинградских генералах после того, как завершилась оборона? Нужно ли рассказывать о жалких страстях, охвативших некоторых руководителей сталинградской обороны? О том, как беспрерывно пили и беспрерывно ругались по поводу неразделённой славы. О том, как пьяный Чуйков бросился на Родимцева и хотел задушить его потому лишь, что на митинге в честь сталинградской победы Никита Хрущёв обнял и расцеловал Родимцева и не поглядел на рядом стоявшего Чуйкова… О том, как утром после этого празднества Чуйков и его соратники едва все не утонули мертвецки пьяными в волжских полыньях и были вытащены бойцами из воды. Нужно ли рассказывать о матерщине, упрёках, подозрениях, зависти?» (с. 496—497). Нужно, если ты художник! И виноват в этом трагическом конфликте не пьяный Чуйков и не пьяный Родимцев, они совершили великую Победу, а ничтожно малый человек – Н.С. Хрущёв… Но здесь чистая журналистика, не раскрывшая человеческих характеров после великой Победы в величайшем сражении, когда за какие-то мгновения, пусть и длившиеся несколько дней, полководец испытал всё, что может испытать человек за всю свою жизнь. И при чём здесь рассуждения о божественной правде, к которой так стремится истинный художник? Этой правды автору не удалось добиться, хотя есть удачные, талантливо написанные эпизоды.

В 1946 году И. Эренбург и В. Гроссман написали «Чёрную книгу» о репрессиях фашистов в лагерях против евреев, подсчитали даже, что число уничтоженных евреев в газовых камерах было шесть миллионов. Ту книгу не напечатали. И вот в романе «Жизнь и судьба» В. Гроссман возвращается к этой теме и описывает чудовищный процесс. Главы о страданиях евреев вызывают боль. В главе 32 автор исследует тему антисемитизма, высказывает много справедливого, спорного и неверного. Немецкий солдат Розе из зондеркоманды, обслуживавшей газовую камеру, устроился неплохо: хорошее общежитие, прекрасная столовая, где солдат кормили по ресторанной системе, они почти втрое больше получали денег и пр. «Ничего привлекательного не было в том, чтобы наблюдать, как корчатся в камере евреи», но он внимательно наблюдал, как работали дантисты, собирая золотые коронки при уборке камеры: два килограмма золота он уже передал жене, «ничтожную долю драгметалла, поступавшего в управление лагеря». Начальник зондеркоманды Лисс, разговорившись с оберштурмбаннфюрером Эйхманом, спросил его:

«– Скажите, можно примерно иметь представление, о каком количестве евреев идёт речь?..

Эйхман ответил.

Лисс, поражённый, спросил:

– Миллионов?

Эйхман пожал плечами». А через несколько минут Эйхман сказал:

«– Представляете, через два года мы вновь сядем в этой камере за уютный столик и скажем: «За двадцать месяцев мы решили вопрос, который человечество не решило за двадцать веков!» (с. 363—364).

Начальник зондеркоманды Лисс – палач, за свою деятельность в лагере он уничтожил в газовых камерах 590 тысяч евреев. Эту цифру, как и число 6 миллионов евреев, убитых в газовых камерах, историки и исследователи подвергают сомнению (см.: Исследованиехолокоста. Глобальное видение. Материалы международной Тегеранской конференции 11—12 декабря 2006 года. М., 2007).

Сомнительна и фраза, что в сентябре 1942 года имперское правительство приняло ряд бесчеловечных законов: «Руководство партии и лично Адольф Гитлер вынесли решение о полном уничтожении еврейской нации» (с. 146). Исследователи приводят многочисленные доказательства, что Гитлер не произносил этой фразы. Всё было гораздо сложнее, противоречивее, глубже.

И ещё одно естественное замечание о романе В. Гроссмана… То, что происходит со Штрумом и его теоретическим открытием, с академиком Шишаковым, его окружением, с письмом «Всегда с народом» в Институте физики, с учёным советом в институте и пр., скорее всего, могло происходить после 1946—1948 годов, когда возникла и нанесла непоправимый вред борьба с космополитами чуть ли не во всех областях науки и искусства, а не в 1942—1943 годах. Звонок Сталина Штруму действительно мог быть в это время, когда СССР задумал атомную бомбу и привлёк многих специалистов.

Жаль, роман «Жизнь и судьба», получается, «арестовали» военные люди. Огорчительно, что опытный критик Л. Лазарев назвал эту вещь «выдающимся произведением, отличающимся мощью авторской мысли, силой правды и таланта». Это произведение многогранное, охватившее очень много проблем и судеб, но слишком часто в него врывается чистая публицистика и очерковая журналистика. Хорошо было бы опубликовать роман, когда он был написан, без вторжения идеологических и государственных влияний, без вторжения редакторов, особенно таких, как А. Твардовский и К. Симонов…

В романе В. Гроссмана сделана попытка философски осмыслить удачи Красной армии на фронте:

«Московская победа в основном послужила изменению отношения к немцам. Мистическое отношение к немецкой армии кончилось в декабре 1941 года.

Сталинград, сталинградское наступление способствовало новому самосознанию армии и населения. Советские, русские люди по-новому стали понимать сами себя, по-новому стали относиться к людям разных национальностей. История России стала восприниматься как история русской славы, а не как история страданий и унижений русских рабочих и крестьян. Национальное из элемента формы перешло в содержание, стало новой основой миропонимания… Основой же нового уклада являлся его государственно-национальный характер… И именно в пору сталинградского перелома, в пору, когда пламя Сталинграда было единственным сигналом свободы в царстве тьмы, открыто начался этот процесс переосмысления.

Логика развития привела к тому, что народная волна, достигнув своего высшего пафоса во время сталинградской обороны, именно в этот, сталинградский период дала возможность Сталину открыто декларировать идеологию государственного национализма» (с. 499—500).

Кое-что спорно и даже неверно в этих рассуждениях В. Гроссмана, но ясно одно – отойдя от космополитической интернационалистической идеологии, русское правительство встало на рельсы русского государственного национализма. В русской литературе тоже многое изменилось. Если в 20—30-х годах преимущественно господствовали космополиты и интернационалисты, остро критиковавшие Есенина, Маяковского, Горького, Пришвина, Алексея Толстого, Клюева, Клычкова, Заболоцкого, Сергеева-Ценского и др., то в послевоенное время ориентиры изменились. С упоением писала Аделина Адалис в 1934 году о власти, которой писатели-интернационалисты добились после 1917 года: «Мы чувствовали себя сильными, ловкими, красивыми. Был ли это так называемый мелкобуржуазный индивидуализм, актёрская жизнь воображения, «интеллектуальное пиршество» фармацевтов и маклеров? Нет, не был. Наши мечты сбылись. Мы действительно стали «управителями», «победителями», «владельцами» шестой части земли» (А. Адалис).

Станислав Куняев в статье «Лейтенанты и маркитанты», подробно анализируя творчество Д. Самойлова и вспоминая ИФЛИ и ифлийцев, детей «пламенных интернационалистов», широко цитирует книгу воспоминаний поэта, в которой отчетливо выразились мечты и надежды его поколения: «Чего мы хотели? Хотели стать следующим поколением советской поэзии, очередным отрядом политической поэзии, призванным сменить неудавшееся, на наш взгляд, предыдущее поколение». Д. Самойлов полагает, что Твардовский, Исаковский, Симонов, Смеляков, Павел Васильев – «неудачники», Мартынова, Прокофьева, Тихонова, Заболоцкого вообще не вспоминает. «Все они для нас были одним миром мазаны. Их мы собирались вытолкнуть из литературы, – вспоминал Д. Самойлов. – Мы мечтали о поэзии политической, злободневной, но не приспособленческой…» Об этом поколении поэтов Б. Слуцкий убийственно сказал: «Готовились в пророки товарищи мои». Но С. Куняев возражает против этого вывода: Б. Слуцкий «вольно или невольно задним числом согрешил против исторической истины: в большинстве «товарищи» готовились не к тому, чтобы пророчествовать, а чтобы управлять и властвовать» ( Куняев С.Лейтенанты и маркитанты // Наш современник. 2007. № 9. С. 122—123 и др.).

23 февраля 1962 года В.С. Гроссман написал откровенное письмо первому секретарю ЦК КПСС Н.С. Хрущёву:

«Дорогой Никита Сергеевич!

В октябре 1960 года я отдал рукопись моего романа «Жизнь и судьба» в редакцию журнала «Знамя». Примерно в то же время познакомился с моим романом редактор журнала «Новый мир» А.Т. Твардовский.

В середине февраля 1961 года сотрудники Комитета государственной безопасности, предъявив мне ордер на обыск, изъяли оставшиеся у меня дома экземпляры и черновики рукописи «Жизнь и судьба». Одновременно рукопись была изъята из редакций журналов «Знамя» и «Новый мир».

Таким образом закончилось моё обращение в многократно печатавшие мои сочинения редакции с предложением рассмотреть десятилетний труд моей писательской жизни.

После изъятия рукописи я обратился в ЦК КПСС к тов. Поликарпову. Д.А. Поликарпов сурово осудил мой труд и рекомендовал мне продумать, осознать ошибочность, вредность моей книги и обратиться с письмом в ЦК (беседа состоялась 1 марта 1961 года. – В. П.).

Прошёл год. Я много, неотступно думал о катастрофе, произошедшей в моей писательской жизни, о трагической судьбе моей книги…»

В. Гроссман написал пронзительное и тоскливое письмо, в котором изложил всю трагедию художника, писавшего правду, а ему говорят, что это ложь.

«Я прошу Вас вернуть свободу моей книге, я прошу, чтобы о моей рукописи говорили и спорили со мной редакторы, а не сотрудники Комитета государственной безопасности.

Нет смысла, нет правды в нынешнем положении, – в моей физической свободе, когда книга, которой я отдал свою жизнь, находится в тюрьме, – ведь я её написал, ведь я не отрекался и не отрекаюсь от неё. Прошло двенадцать лет с тех пор, как я начал работу над этой книгой. Я по-прежнему считаю, что написал правду, что писал я её, любя и жалея людей, веря в людей. Я прошу свободы моей книге…»

22 марта 1962 года Президиум ЦК КПСС принял решение: «Поручить т. Суслову принять писателя Гроссмана и провести с ним беседу в духе состоявшегося обмена мнениями на заседании Президиума ЦК». Примечание привожу полностью: «Краткую запись обсуждения вопроса см.: Президиум ЦК КПСС… Т. 1. С. 551. Секретарь ЦК КПСС М.А. Суслов принял В.С. Гроссмана 23 июля 1962 г. и, сославшись на мнение своих референтов, заявил, что публикация романа «Жизнь и судьба» нанесёт вред коммунизму и советской власти и что о возвращении изъятой сотрудниками КГБ СССР рукописи автору не может быть речи. Беседа продолжалась около трёх часов. Гроссман записал её по памяти. Впоследствии вдова писателя передала эту существующую в единственном экземпляре запись в Центральный государственный архив литературы и искусства СССР (ныне РГАЛИ)» (см.: Липкин С.И.Жизнь и судьба Василия Гроссмана. М.: Книга, 1990. С. 68).

В октябре 2012 года показали фильм «Жизнь и судьба». В русской критике снова вернулись к судьбе Василия Гроссмана и его роману «Жизнь и судьба». В рекламе об этом фильме говорилось, что экранизирован лучший роман ХХ века, автора сравнивали со Львом Толстым. Но ничего подобного не произошло. В статье «Советский писатель. О жизни, судьбе и книгах Василия Гроссмана» Владимир Бондаренко дал подробнейшую характеристику Василия Гроссмана как писателя и проанализировал роман и фильм «Жизнь и судьба»:

«Оказывается, как уверяют ежедневные анонсы, сериал снят по самому великому произведению русской литературы ХХ века! Оказывается, сравнить «Жизнь и судьбу» можно лишь с «Войной и миром» Толстого. Больше не с чем. Расчищается всё литературное пространство для великой эпопеи ХХ века. Ради этого забыты, естественно, такие мелочи, как «Тихий Дон» Михаила Шолохова, «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, «Чевенгур» Андрея Платонова, «Пётр Первый» Алексея Толстого, «Вор» Леонида Леонова и даже «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. Оказывается, всё это – ничто в сравнении с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана… И вдруг, после нынешнего сериала «Жизнь и судьба», все либеральные критики как с цепи сорвались, спустя 30 лет заметили «великую книгу».

Попутно поминают трагическую жизнь и судьбу самого Василия Гроссмана в ненавистное советское время…» (Литературная газета. 2012. 24—30 октября). А Олег Пухнавцев в статье «Задние мысли. Состоялась премьера фильма Сергея Урсуляка по книге Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Стоило ли экранизировать это произведение?» камня на камне не оставляет от этого фильма, лишь актёры хорошо сыграли некоторые роли (Там же).

Здесь говорилось о судьбе четырёх русских писателей – А.Т. Твардовского, М.А. Шолохова, Б.Л. Пастернака и В.С. Гроссмана. Как удивительно похожа их литературная судьба, горькая судьба запрещённых и нереализованных произведений…

И ещё об одной драматической судьбе, о произведении, которое сыграло известную роль в становлении подлинной Истории русской литературы ХХ века. В начале 60-х годов «Новый мир» начал публикацию воспоминаний И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Первые две части вышли отдельным изданием, в кулуарах заговорили об уникальности произведения, о новых больших именах, которые совершенно напрасно выбросили из контекста истории литературы. Начальник Главного управления по охране военных и государственных тайн в печати при Совете Министров СССР тов. Романов обращает внимание ЦК КПСС на то, что в публикации мемуаров И. Эренбурга много субъективного, личного, а наша критика вроде бы вообще не обращает внимания на этот субъективизм и не даёт объективной критики мемуаров. В связи с тем, что в дальнейшем И. Эренбург коснётся в своих воспоминаниях важнейшего периода литературной деятельности нашей страны, не лучше ли признать нецелесообразность дальнейшей публикации?

14 июня 1962 года Отдел культуры ЦК КПСС – заведующий Отделом культуры ЦК КПСС Д. Поликарпов, заведующий сектором Отдела И. Черноуцан и инструктор Отдела А. Михайлов – подготовили «Записку» об «ошибочных положениях» в мемуарах И.Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь» и направили в Президиум ЦК.

«В мемуарах «Люди, годы, жизнь», публикуемых частями с 1960 года в журнале «Новый мир», – говорится в «Записке», – И. Эренбург не только рассказывает о своей жизни на протяжении полувека, но и стремится охарактеризовать и оценить многие явления и события общественной, политической и литературной жизни, современником которых он был. Эти оценки, как правило, весьма тенденциозны и субъективны, явления общественной жизни характеризуются в мемуарах И. Эренбурга односторонне, а подчас и явно неверно. Тенденциозность воспоминаний особенно наглядно сказывается в освещении фактов истории советской литературы и искусства, в оценках, которые даются различным деятелям советской культуры. И. Эренбург последовательно выдвигает на первый план в истории советского искусства тех писателей и художников, которые были далеки от главной линии развития, допускали в своём творчестве заблуждения и ошибки. Апологически оценивая таких писателей, как Мандельштам, Цветаева, Пастернак, автор воспоминаний столь же последовательно стремится приуменьшить значение тех писателей и деятелей искусства, в творчестве которых утверждались важнейшие принципы социалистической культуры.

Субъективизм и тенденциозность И. Эренбурга сказываются, однако, не только в оценке творческой деятельности литераторов и работников искусства, но и в подходе к событиям общественной и политической жизни. Он допускает явную односторонность при освещении жизни Советской страны 30-х годов, сосредоточив всё внимание на репрессиях и других злоупотреблениях эпохи культа личности и совершенно не упоминая об успехах в области социалистического строительства и культурной революции, достигнутых советским народом в эти годы. В разных частях воспоминаний И. Эренбург, тенденциозно группируя факты, стремится создать представление о неравноправном положении в нашей стране лиц еврейской национальности. При этом многие оценки фактов и событий И. Эренбург даёт не прямо, а завуалированно, ссылаясь на мнения и оценки людей, которые погибли и не могут поэтому подтвердить или опровергнуть то, что им приписывается в мемуарах.

В связи с напечатанием первых частей мемуаров И. Эренбурга, в которых содержались неверные оценки и субъективные характеристики, внимание редколлегии «Нового мира» было обращено на необходимость более ответственного отношения к публикации подобных материалов. Главный редактор журнала «Новый мир» т. Твардовский А.Т. поставил перед автором вопрос об исключении из текста явно тенденциозных оценок и характеристик. В текст было внесено много поправок…»

Отдел культуры предложил дать развёрнутую характеристику мемуаров И. Эренбурга. По указанию ЦК КПСС 11 января 1963 года в «Литературной газете» была опубликована статья о мемуарах И. Эренбурга, 23 января, 5 и 15 февраля ряд откликов был напечатан в «Известиях», в журналах «Октябрь», «Знамя».

Критический дух в связи с мемуарами И. Эренбурга Н.С. Хрущёв привнёс в свою речь «Высокая идейность и художественное мастерство – великая сила советской литературы и искусства» (Правда. 1963. 10 марта). И. Эренбург написал письмо Н.С. Хрущёву с просьбой о встрече. В начале августа 1963 года Н.С. Хрущёв принял И. Эренбурга, который в ходе беседы просил Н.С. Хрущёва прочитать его мемуары, использованные им цитаты из мемуаров искажают главные мысли мемуаров. Н.С. Хрущёв прочитал мемуары И. Эренбурга. «Прочитав книгу, он изменил своё мнение о ней», – говорилось в примечаниях к публикации этих материалов ( ПрезидиумЦК КПСС. 1954—1964. Т. 3. Постановления 1959—1964. С. 434, 1039).

В 1963 году мемуары И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь», третья и четвёртая книги, с критическим предисловием вышли в издательстве «Советский писатель».

И. Эренбург написал множество «средних» романов в 20—50-х годах, а эти мемуары, скорее всего, останутся в памяти читателей. Многие факты и оценки убедительны, а некоторые предложения и трактовки так и остались полемическими и скоропроходящими, часть из них вошла в Историю русской литературы ХХ века.

Но А. Твардовскому и редакции «Нового мира» пришлось серьёзно поработать над книгой. Мемуары И.Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь» были опубликованы в журнале «Новый мир» (1960. № 8—10; 1961. № 1—2, 9—11; 1962. № 4—6; 1963. № 1—3; 1965. № 1—4); в Собрании сочинений в девяти томах, т. 8, 9; полностью в трёх томах в 1991 году.

И каждый раз в редакции и цензуре возникали вопросы о субъективизме и односторонности автора. Он мог давать восторженные оценки творчества Бальмонта и Волошина, мог утверждать то, что отрицало советское время, но он мог высказывать и неверные, приблизительные суждения, на которые сразу обращали внимание.

На первую публикацию воспоминаний И. Эренбурга сразу откликнулись А. Дымшиц статьей «Мемуары и истории» (Октябрь. 1961. № 6), В. Гречнев – «Писатели о писателях» (Нева. 1961. № 8), «Об истинности мемуаров» (Литература и жизнь. 1961. 17 сентября), В. Назаренко – «Кстати о «формализме». Об одной неточности мемуариста» (Звезда. 1961. № 9). Так что на публикацию «Нового мира» тут же ответили «Октябрь», «Нева», «Звезда», «Литература и жизнь». И всё вошло в свои берега.

26 января 1961 года «в связи с семидесятилетием со дня рождения и за заслуги в развитии советской литературы» И.Г. Эренбург награждён орденом Ленина, а в Центральном доме литераторов состоялся его литературный вечер. Но работа над публикацией мемуаров продолжалась: 14 июня 1962 года ответственные сотрудники Отдела культуры ЦК КПСС приняли решение о доработке рукописи: «Субъективизм и тенденциозность И. Эренбурга сказываются, однако, не только в оценке творческой деятельности литераторов и работников искусств, но и в подходе к событиям общественной и политической жизни…» (см. выше. Документ приведен практически полностью. – В.П.) ( АппаратЦК КПСС и культура. 1958—1964. С. 522).

Начальник Главлита П.К. Романов упрекнул И. Эренбурга при чтении следующих частей в том, что он защищает Б. Пастернака, показывая его как большого поэта; значительное место в воспоминаниях отводит тем, кого общество не принимает: Бальмонту, Сологубу, Волошину, превозносятся Цветаева, «сомнительное творчество поэта Мандельштама». П. Романов в таком виде воспоминания не пропустит в свет, надо показать работникам ЦК КПСС. 30 декабря 1960 года ЦК КПСС в свою очередь предлагает «Новому миру» внести необ ходимые исправления, в сущности повторяя то, что написал П. Ро манов.

Наконец, февральский номер «Нового мира» за 1963 год был остановлен, от И. Эренбурга потребовали доработки воспоминаний. По документам известно, что И. Эренбург, описывая события 1943—1944 годов, когда победа была очень близка, много внимания уделяет отрицательным явлениям и тенденциям, что вызывает решительные возражения. В годы войны началось социальное перерождение, «возвращение к дореволюционному прошлому», «стал насаждаться великодержавный шовинизм, получили поддержку антисемитские настроения». Приводится ссылка на А.С. Щербакова, сказавшего, что «фронтовикам Бородино теперь ближе, чем Парижская коммуна». «Особенно много внимания И. Эренбург уделяет «еврейскому вопросу», – писали ответственные сотрудники Идеологического отдела ЦК КПСС, – намекая при этом, что лица еврейской национальности подвергались гонениям по обе стороны фронта: с ними зверски расправлялись фашисты в оккупированных областях (автор приводит много таких фактов, называя точные цифры жертв), с ними обращались несправедливо и в советском тылу: писателей травили в печати, журналистов и дипломатов не жаловали на работе, самому Эренбургу запрещали писать о боевых делах евреев – воинов Советской армии…

При подготовке к печати первой части пятой книги мемуаров (она была опубликована в январском номере «Нового мира») автору указывалось на его предвзятость, на недопустимость утверждений о будто бы существующей в нашей стране национальной нетерпимости по отношению к евреям. Эти замечания он частично учёл и внёс некоторые поправки в журнальный текст…» (Там же. С. 576—577). Документ подписали А. Романов, Д. Поликарпов, А. Галанов. Но в это время И. Эренбург отправил рукопись в Италию и просил соответствующие органы посылать все возможные поправки именно туда, зарубежному издателю.

Возникла ещё одна проблема в литературной борьбе за качество произведений. 27 ноября 1962 года известный кинорежиссёр М.И. Ромм выступил на конференции в Институте истории искусств на тему «Традиции и новаторство в искусстве социалистического реализма» с жёсткой критикой по адресу писателей Н. Грибачёва, А. Софронова и В. Кочетова: «…Кочетов, Софронов, Грибачёв и им подобные возглавляют ныне журналы и газеты и совершают диверсии на всё передовое, на всё новое, что появляется в советской кинематографии. По-моему, это компания хулиганов, которая ведёт непартийную линию, которая резко противоречит установкам нашей партии». Узнав об этом выступлении М.И. Ромма, Н. Грибачёв, А. Софронов и В. Кочетов 8—10 декабря обратились с письмом в ЦК КПСС с просьбой разобраться с обвинениями в их адрес: Н. Грибачёв – кандидат в члены ЦК, В. Кочетов – член Ревизионной комиссии, А. Софронов – главный редактор журнала «Огонёк». М.И. Ромм вынужден был покаяться, принести свои извинения.

Иван Михайлович Шевцов, встретивший войну как командир заставы на границе и прошедший вместе с войсками много военных дорог, начинал свою литературную карьеру как журналист, он увидел много изъянов в послевоенной структуре. В 1950 году написал роман «Тля», но по субъективным обстоятельствам вещь долго пролежала в портфеле писателя. В 1964 году Военное издательство напечатало роман Ивана Шевцова «Семя грядущего», а издательство «Советская Россия» – роман-памфлет «Тля», которые тут же подверглись критике: «Комсомольская правда» объявила военный роман «не художественным», а «Голос Израиля» назвал его «антисемитским». «Я знал, – вспоминал И. Шевцов, – что ярлык «антисемита», как правило, приклеивают тому, кто неодобрительно или непочтительно отзывается о сионизме. В те годы о сионизме у нас говорили шёпотом. Произносить это слово вслух было небезопасно, как и слово «еврей» во времена Бухарина. Но в «Тле» нет слова «сионизм», как нет и слова «еврей». А литературный персонаж, художник Яков Канцель, – человек положительный во всех отношениях. Самый же отрицательный персонаж – критик-искусствовед – носит двойную фамилию – Иванов-Петренко Осип Давыдович… Казалось, не было в стране печатного органа, который бы не счёл своим долгом ужалить автора, увешанного ярлыками «антисемит», «черносотенец», «фашист» и т. д. Каждый старался уязвить побольней, оскорбить, растоптать, уничтожить. Особенно изощрялись «Литгазета» и «Огонёк» ( Шевцов И.В борьбе с дьяволом. М.: Энциклопедия русской цивилизации, 2003. С. 545—546).