Текст книги "Косыгин. Вызов премьера (сборник)"

Автор книги: Виктор Гришин

Соавторы: Вадим Кирпиченко,Николай Байбаков,О. Селин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

В числе многих проектов, возникших по инициативе Косыгина, продвижение которых он лично контролировал, были переговоры с фирмой «Фиат», закончившиеся подписанием, по выражению западной прессы, «контракта века» на строительство автозавода и организацию производства современных автомобилей в Тольятти. В 1964 г. была достигнута принципиальная договоренность, несмотря на сопротивление наших плановых органов, считавших производство автомашин для личного пользования преждевременным, пока не решены многие вопросы развития тяжелой промышленности. Алексей Николаевич видел, как растет уровень потребностей людей, считал, что дефицит товаров длительного пользования на потребительском рынке страны усилится и трудно будет решить проблему розничного товарооборота без организации производства холодильников, пылесосов, телевизоров, автомобилей, которое быстро оправдает себя не только с социальной, но и с экономической точки зрения. Ему пришлось серьезно отстаивать свои позиции, доказывать необходимость выпуска машины, доступной широким слоям населения. Сделать это удалось, и владельцы «Жигулей» и «Лад» сегодня имеют возможность ездить на сравнительно приличных автомобилях, хотя их производство все же не получило должного технологического и экономического развития.

Когда начиналось сотрудничество с «Фиатом», Алексей Николаевич, ясно понимая, насколько мы отстали от мирового уровня, хотел, чтобы был сделан существенный шаг к повышению технического уровня и в смежных отраслях, на предприятиях, поставляющих компоненты, определяющие качество конечной продукции – готового автомобиля. Поэтому модернизировалось производство не только на станкостроительных заводах, но и на предприятиях нефтеперерабатывающей промышленности, связанных с выпуском бензина, шин и прочих изделий.

Очень полезным тут оказалось широкое сотрудничество с итальянской фирмой «Пирелли», которое продолжалось потом долгие годы. Строительство завода в Тольятти во многом помогло внедрить в производство значительные отечественные научно-технические разработки.

Замечу попутно, что Алексей Николаевич постоянно уделял внимание развитию науки и техники. Он часто бывал в научно-исследовательских учреждениях, привлекал к обсуждению вопросов на заседаниях правительства крупных ученых и специалистов, прислушиваясь к их мнению и нередко считая его определяющим. Он поддерживал дружеские отношения с академиком М.В. Келдышем, А.П. Александровым, В.А. Кириллиным и многими другими. Фундаментальные исследования неизменно получали от правительства необходимое финансирование, и Алексей Николаевич не раз поправлял финансовые органы, пытавшиеся сократить расходы на научные разработки, которые не обещали немедленной отдачи. Весьма критически оценивал Косыгин разрыв между наукой и производством, мучительно медленный процесс внедрения новой техники и видел причину этого не в слабости нашей науки, а в неспособности и незаинтересованности производства в техническом перевооружении. Помню, как он возражал против того, чтобы ученые сами занимались внедрением технологий в промышленность. В некоторых случаях это было оправданно, но выводить из этого общее правило, по его мнению, было неразумно. «Каждый должен заниматься своим делом, которое он знает и умеет делать, – говорил он. – Зачем же превращать академика в толкача… Внедрение – дело Госплана, промышленных министерств и ГКНТ».

* * *

Надо особо сказать еще об одной сфере деятельности Косыгина – внешнеполитической, где его роль, по оценке мирового общественного мнения, была весьма значительной.

Достаточно напомнить, например, о событиях, связанных с урегулированием индо-пакистанского конфликта 1965–1966 гг., который мог перерасти в войну непосредственно у границ Советского Союза. Немедленно после первого же обострения ситуации А.Н. Косыгин обратился с посланиями к руководителям двух стран, предлагая конкретные шаги по мирному урегулированию возникших разногласий. Во многом благодаря его личным усилиям, встречам и беседам с членами правительств конфликтующих сторон удалось созвать в Ташкенте мирную конференцию с участием президента Пакистана Айюб Хана и премьер-министра Индии Шастри. Мировая печать назвала это «беспримерной дипломатической инициативой», поскольку Советский Союз впервые предложил свое содействие двум некоммунистическим странам – неприсоединившейся Индии и Пакистану, входившему в военные блоки СЕНТО и СЕАТО.

В Ташкенте Алексею Николаевичу пришлось развернуть поистине сверхчеловеческую деятельность, поглощавшую все силы и все время. «В мировой истории, – писали зарубежные газеты, – едва ли удастся найти второй такой пример, когда бы глава правительства великой державы проявил столько необыкновенной деликатности к руководителям двух соседних и меньших стран. Если эта советская дипломатическая инициатива увенчается успехом, она окажет влияние на всю мировую политику».

«Советский премьер, – отмечали индийские газеты, – сделал то, на что способны весьма немногие лидеры с мировым именем». Он пренебрег ритуалом, согласно которому руководители Индии и Пакистана должны были навестить его первыми. Он сам поехал к ним. Судя по всему, А. Н. Косыгин относился к своей роли более серьезно, чем предполагали «эксперты по советским делам»…

Как только переговоры заходили в тупик, Алексей Николаевич проводил с обоими лидерами «марафонские» встречи, иные из которых длились до пяти часов. В результате через неделю после открытия встречи стороны подписали совместную декларацию о прекращении огня.

Тот же 1966 г. отмечен еще одним крупным событием – в июне состоялся визит в СССР президента Франции Шарля де Голля. Анализируя период тесного сближения в 60-х годах между СССР и Францией, специалисты отмечали, что из-за возникших в те годы трудностей в отношениях Франции с США и ФРГ де Голль нуждался в «противовесе» и поэтому пошел навстречу СССР и его союзникам. Не раз подчеркивался и крайний политический реализм французского президента, которого сравнивали то с Макиавелли, то с Ницше. Но он ни разу не дал повода усомниться в его искренних симпатиях к нашей стране, несмотря на глубокое неприятие коммунистических идей. Во время визита 1966 г. де Голль со всей определенностью сформулировал общеполитические цели, которые сегодня, тридцать лет спустя, начинают становиться реальностью: «разрядка, согласие, безопасность, а в один прекрасный день и объединение всей Европы от края до края, равновесие, прогресс и мир во всем мире».

Алексей Николаевич успел проникнуться уважением и теплыми чувствами к французскому президенту за время их общения в те дни. О том, что эти чувства были взаимными, свидетельствует необычность приема А.Н. Косыгина во Франции, куда он прибыл с ответным визитом в декабре 1966 г. Президент де Голль лично приехал встречать его в аэропорт, что не предусмотрено протоколом.

В следующем, 1967 г. Алексей Николаевич впервые побывал в Соединенных Штатах, приехав туда для участия в работе Генеральной Ассамблеи ООН. В Нью-Йорке ему было передано предложение президента Линдона Джонсона о встрече. Это было довольно неожиданным и потребовало согласования с «центром». «Центр», однако, не спешил с ответом, поставив советскую делегацию в довольно затруднительное положение. Прошло несколько дней, прежде чем согласие было получено и передано американской стороне. Для встречи был выбран небольшой городок Гласборо, расположенный между Нью-Йорком и Вашингтоном. Эта встреча не только имела важное политическое значение, но и стала серьезным шагом вперед на пути разрушения стереотипного пропагандистского «образа врага» как с той, так и с другой стороны. Все пункты переговоров были пронизаны интересом к тому, что представляет собой собеседник, можно ли ему доверять, серьезно, по-деловому с ним работать, найти точки соприкосновения…

Позже, в узком кругу, Алексей Николаевич рассказывал, что из личных контактов с президентом США у него возникло представление о дружелюбном, скромном человеке, способном на проявления доброй воли, на поиски взаимопонимания. Импонировал ему и стиль работы Джонсона, его стремление привлечь к диалогу компетентных людей. Большую часть переговоров Косыгин и Джонсон провели с глазу на глаз в присутствии одних лишь переводчиков. В других беседах принимали участие Государственный секретарь США Дин Раек, министр обороны Роберт Макнамара, советник президента Джордж Банди.

* * *

Американская и мировая печать высоко оценила встречу в Гласборо. Наша пресса ограничилась официальным коммюнике – в стране еще открыто не проявилась, но уже назревала тенденция к отходу от принципов коллегиального руководства. Брежнев все чаще противопоставлял партию правительству, аппарат ЦК – Совету Министров, и в годы его пребывания у власти роль правительства последовательно принижалась. Уже в начале 70-х годов Совет Министров, правительственные органы стали постепенно отстранять от внешнеполитической деятельности. Все, что было сделано, предавалось забвению. Министр иностранных дел почти перестал присутствовать на заседаниях Совмина, все вопросы решались на Старой площади. Не только внешнеполитические, но и многие другие вопросы перекочевали в ЦК, а потом – формально – в Президиум Верховного Совета, когда Генсек стал его Председателем.

Министрам все чаще предписывалось «согласовывать» или «увязывать» государственные вопросы с не компетентными в данном деле членами Политбюро, что вызывало серьезное недовольство Алексея Николаевича, вообще с раздражением относившегося к партийной иерархии, считая, что с этого хода, как правило, в правительство попадают случайные люди.

В «брежневский» период, который ныне прочно окрестили «застойным», к старому стилю руководства добавилась новая особенность – резко возросла роль аппарата, помощников и референтов, они уже вершили и решали многие дела, получили полномочия едва ли не на уровне секретарей ЦК. Большинство из них все чаще склонялось к угодничеству перед первым лицом в государстве, потакая его слабостям и тщеславию. Косыгин относился к состязаниям подхалимов с плохо скрываемой брезгливостью. Но и для него самого единственной возможностью отстаивать свои позиции оставалось участие в работе Политбюро.

Среди членов Политбюро в то время непросто было найти образованного человека; роль таких серых личностей, как Суслов или Кириленко, была значительной. Со многими высокопоставленными руководителями я был знаком, встречался в служебной обстановке, на отдыхе, иногда – к счастью, редко – меня вызывали на Секретариат ЦК. До сих пор не могу забыть это ужасное ощущение – все молчат, трепещут, «руки по швам»… А в результате появляется документ с заявлением: «Политбюро (или Секретариат ЦК) считает…» Так было при Брежневе, Андропове, Черненко, да и при Горбачеве.

Поводом для одного из редких случаев, когда я видел Алексея Николаевича вспылившим, был отказ Политбюро обсуждать проблемы развития страны и связанные с этим принципиальные трудности формирования очередного пятилетнего плана. Второй раз это случилось при решении «чешского вопроса». Он никогда не был таким мрачным, как в те дни. Это видно и на официальных фотографиях, запечатлевших руководство страны в августе 1968 г. Позже, уже в больнице, он глубоко переживал решение о вводе «ограниченного контингента советских войск в Афганистан», за которое наш народ заплатил такую страшную цену.

Косыгина, человека твердых правил, не мог не возмущать расцветший при Брежневе пышным цветом протекционизм. Сам он в этом отношении был абсолютно бескомпромиссным. Я не знаю работников, о которых можно было бы сказать, что это «его» люди. «Его» были все, кто честно и добросовестно работал. Занимая высокие государственные посты, он сознательно культивировал в себе некую отстраненность, проявлял, может быть, излишнюю щепетильность из опасений, что личные отношения могут отразиться на государственных интересах. Его немногочисленные друзья занимали рядовые должности, наша семья была принципиально независима.

Сразу после свадьбы мы стали жить отдельно от родителей жены, пытаясь создать собственный очаг. Людмила Алексеевна долгие годы работала в Главном архивном управлении МИД СССР, имела ученую степень кандидата исторических наук, опубликовала фундаментальное исследование по истории советско-американских отношений, затем более десяти лет, до ухода на пенсию, возглавляла Библиотеку иностранной литературы – все эти организации были вне компетенции ее отца. После смерти в 1967 г. Клавдии Андреевны Косыгиной Людмила в составе делегаций сопровождала отца в нескольких зарубежных поездках, как того требовали протокольные мероприятия, церемония встреч. Она была единственной дочерью, очень любимой и любящей, но Косыгины, повторяю, никогда не путали интересы родственные и государственные.

К моей научной и организационной деятельности Алексей Николаевич относился с уважением, мог помочь советом, но никогда не оказывал протекции. Для меня было естественным принятое в семье правило не просить помощи, даже сталкиваясь с непреодолимыми препятствиями, – надо было бороться самому, заслуживая уважение близких людей. Он всегда радовался появлению моих публикаций, был очень доволен тем, что я стал членом Римского клуба АКАСТа, Венского Совета, других международных организаций. Нередко мы помогали друг другу, читая проекты докладов, предлагая поправки и улучшения. Это можно назвать дружественным сотрудничеством, исключающим нравственно неприемлемое использование чужого высокого авторитета. С радостью могу сказать, что и мои дети всегда придерживались этих принципов.

К вошедшим в моду почестям и наградам Косыгин был совершенно равнодушен. Как-то Леонид Ильич упрекнул его, что он не носит Звезду Героя. Алексей Николаевич отговорился тем, что не смог дома найти свои награды. Поскольку предстояли очередные торжества, Брежнев прислал ему муляжи и просил держать их наготове в рабочем кабинете. Кстати сказать, в воинском звании Косыгин не поднялся выше капитана запаса. Хотя во время войны он выполнял ответственнейшие задания Государственного Комитета Обороны, не считал себя вправе укрываться за воинским званием.

Большинство подарков и сувениров, которые Алексею Николаевичу вручали за рубежом, он передавал в Архангельскую среднюю школу Красногорского района, которая находилась недалеко от его дачи. А дорогостоящие подарки сдавались под расписку в Оружейную палату или в Гохран. Надеюсь, там сохранились эти вещи и соответствующие документы. Во всяком случае, у нас дома до сих пор цел перечень сданных предметов и копии расписок.

* * *

Отдыхать за заборами госдач Алексей Николаевич не любил, часто останавливался в домах отдыха (за что его упрекали в стремлении «заработать популярность»), ходил пешком, убегая от охраны, рыбачил, плавал, вообще был спортивным человеком – играл в волейбол, бадминтон и мог дать фору молодым соперникам. Очень увлекался греблей и иногда доводил нас до изнеможения катанием на лодке. Зимой каждое воскресенье обязательно заставлял всех ходить на лыжах, бегать на коньках…

На даче мы обычно по субботам первую половину дня работали, а вечером и утром в воскресенье отдыхали, гуляли; после обеда опять возвращались к занятиям – читали, писали, ребята готовили уроки. По вечерам разговаривали, он дотошно расспрашивал, кто что читал, интересовался нашими суждениями о книгах. Иногда случались и «тематические вечера». Если кто-то заговаривал о непонятном для него вопросе, по инициативе Алексея Николаевича начинались общие дискуссии на различные темы – политические, философские, экономические, даже научно-технические. Самое живое участие в них принимали наши подросшие дети – Алеша и Таня. Алексей Николаевич очень любил внуков, разговаривал с ними всерьез, что им, конечно, очень льстило, и они иногда даже специально готовились к таким беседам и нашим вечерам. От Алексея Николаевича осталось много записных книжек, в которые он вносил не только деловые заметки, но и выписывал некоторые новые для него понятия, интересные мысли из различных областей науки, философии, искусства.

На взгляд со стороны он производил впечатление сурового, замкнутого человека, но на самом деле был, скорее, постоянно озабоченным, погруженным в себя, в собственные мысли, в решение каких-то проблем. Он почти никогда не позволял себе полностью расслабляться, напряженно работал, иногда даже во время парадных торжеств писал заметки в свои записные книжки. Однако сухость и подчеркнутая отстраненность были поверхностными. Со многих хранящихся у нас фотографий он улыбается такой обезоруживающе открытой улыбкой, какая бывает только у очень добрых людей.

Почти не имея времени для чтения, он тем не менее нередко обращался к классике, любил мемуары, интересовался деятельностью Столыпина, Витте, Плевако. Хорошо знал историю России, с болью говорил о гибели цвета нации – русской интеллигенции. Для него, как для истинно русского человека, национальные различия никогда не играли ни малейшей роли, он ценил человека по его достоинствам. Не впадая в славянофильские крайности, не желал мириться с утратой былой славы России…

Очень любил Алексей Николаевич музыку – старые русские песни, довоенные и современные мелодии. В свои последние дни, лежа в больнице, он попросил меня наиграть на пианино и записать на магнитофон его любимые мотивы. Эту пленку он слушал чуть ли не каждый день, до самого конца она лежала на его столике.

…Казалось, я, тесно общаясь с Алексеем Николаевичем многие годы, уже хорошо знаю его, однако в середине 60-х годов он открылся мне с неожиданной стороны в тяжелое для всей семьи время, связанное с болезнью Клавдии Андреевны.

В сентябре 1966 г. ее положили в больницу с неутешительным диагнозом. Болезнь оказалась неизлечимой. Мы, конечно, регулярно ее навещали, а Алексей Николаевич буквально поселился в больнице: приезжал по вечерам, ночевал в соседней палате, а утром уезжал на работу. Так длилось несколько месяцев. На Новый, 1967 год мы приготовили Клавдии Андреевне сюрприз – договорились с врачами и забрали ее домой. Она принарядилась, надела красивое платье, сделала прическу и выглядела просто молодцом. Радость Алексея Николаевича была неописуемой! За праздничным столом Клавдия Андреевна произнесла теплый, немного грустный тост – она знала, что это ее последняя возможность побыть в родной семье, последняя праздничная новогодняя ночь…

Наутро мы снова отвезли ее в больницу. Следующие несколько месяцев были очень тяжелыми. Она до самого конца была в сознании и в последний момент успела сказать:

– Не бойтесь, ничего страшного нет в том, что человек уходит…

Было невыносимо больно слышать эти успокаивающие слова.

Накануне Первого мая ей стало совсем плохо. Мы не отходили от нее ни на минуту, но Алексею Николаевичу утром надо было присутствовать на трибуне Мавзолея, нарушить неписаные правила поведения «руководителей партии и Советского государства» он не имел права. Уезжая, он сказал:

– Если что, звоните…

Роковой звонок пришлось сделать. Он быстро приехал и, видно, не в силах совладать с горем, бросил нам:

– Ну, что же вы…

* * *

Когда не стало Клавдии Андреевны, все домашние хлопоты легли на Людмилу Алексеевну. Чтобы не оставлять отца в одиночестве в полной воспоминаний квартире и быть поближе к нему, Люся попросила, чтобы его и нас переселили в только что отстроенный и еще незаселенный дом. Мы стали жить на одном этаже в соседних квартирах, и конечно, наше общение стало еще теснее.

Мы часто сопровождали Алексея Николаевича в его пеших прогулках, во время которых он делился впечатлениями, воспоминаниями, рассказывал о том, что его волновало. В последние годы особенно угнетали отношения с Брежневым. Как-то во время Олимпийских игр в Москве Алексей Николаевич очень резко отозвался о нем, чувствовалось, что они основательно поссорились.

Мы часто бывали свидетелями его телефонных разговоров с Брежневым.

– Ты давай, Алексей, – говорил тот, – посмотри там… Вот, чехи приехали, болгары, надо бы им помочь. Подумай…

И каждый раз для Алексея Николаевича это было настоящим мучением – надо было где-то изыскивать деньги, материальные ресурсы, которых нам самим не хватало.

В трудные минуты он не раз заговаривал об отставке, в сердцах дома заявлял:

– Уйду, и все…

Но его удерживало чувство ответственности за положение дел в стране. Брежнев же не решался его заменить – либо не видел достойной кандидатуры, либо побаивался высокого авторитета Косыгина в правительстве и в партии, который он сохранял, несмотря на все попытки затушевать его деятельность. Однако все шло к тому.

В октябре 1980 г., когда Алексей Николаевич после второго инфаркта лежал в больнице, ему позвонил Черненко. Состоялся примечательный разговор:

– Алексей Николаевич, вы все болеете, есть мнение, что вам надо подать в отставку.

– А почему Леонид Ильич мне об этом не скажет?

– Да он сам болеет…

Брежнев так и не позвонил. Мне известно, что раньше у них были разговоры на эту тему, и Алексей Николаевич намекал, что уходить надо вместе – возраст уже не тот, на что Брежнев всегда возражал: «Поработаем еще, поработаем…» На этот раз Черненко, наверняка не без подсказки Брежнева, ускорил дело. К давлению на Косыгина подключили даже медиков, и начальник Четвертого управления Чазов чуть ли не ежедневно умолял нас с Людмилой:

– Уговорите Алексея Николаевича, ему надо уйти…

Алексей Николаевич был вынужден написать заявление об освобождении его от обязанностей Председателя Совета Министров СССР. Мы с женой присутствовали при этом, заявление было кратким, в нем ничего не говорилось о членстве в Политбюро. Алексей Николаевич, конечно, не мог знать, что уже состоялся пленум ЦК, на котором его вывели из состава Политбюро. Заявление было послано вечером накануне сессии Верховного Совета, а утром на заседании Брежнев огласил заявление Косыгина, в котором он, оказывается, «выражал искреннюю и сердечную благодарность ЦК партии, лично Генеральному секретарю» и просил якобы освободить от всех постов. Что было сделано – заменено заявление или что-то в нем дописано, не знаю. На той же сессии Председателем Совета Министров СССР был утвержден Н. А. Тихонов.

Узнав об этом назначении и обсуждая его с Алексеем Николаевичем, мы с Людмилой спросили, не следует ли ему написать Тихонову, поздравить его. Он сначала засомневался, но, подумав, заметил:

– Пожалуй, вы правы. Так во всем мире принято. Действительно, напишу-ка я ему пару слов.

«Пара слов» была послана как в колодец – ни ответа, ни привета, ни письма, ни звонка… На второй день после отставки Косыгина лишили охраны, правительственной связи, служебного «ЗИЛа»…

Только узкий круг друзей и родных пытался скрасить его одиночество. Никто из коллег, за исключением двух-трех человек, не навещал его и не звонил, чтобы сказать доброе слово, все чего-то опасались, совсем как в былые времена.

В последний раз Алексей Николаевич приехал домой из больницы 10 декабря, заглянул на минутку в свою квартиру, потом пришел к нам и провел с нами часа полтора. Мы тогда все вместе с детьми сфотографировались.

В свои последние дни в больнице он бредил цифрами, переживал за предстоящую пятилетку, опасаясь ее полной неудачи… Горько думать, что последние годы этого незаурядного человека оказались опустошенными, окрашенными отчаянием, когда голос разума тонул в гомоне славословий Генсеку, а попытки реформ проваливались в бездонную пропасть бесхозяйственности и некомпетентности.

18 декабря 1980 г. Алексей Николаевич Косыгин скончался в больнице. О его смерти не было сообщений три дня, хотя «Голос Америки» сразу оповестил об этом весь мир. Но 19 декабря было днем рождения Л. И. Брежнева, и «придворные», должно быть, не хотели омрачать праздничные торжества.

Прощание с Алексеем Николаевичем проходило в Центральном доме Советской Армии – к тому времени он был выведен из высшего эшелона власти, оказался простым пенсионером, которому Колонный зал «не по чину»…

О нем быстро забыли партийные чиновники. Но в каждую годовщину на его могиле собирается небольшой круг искренне любивших его людей.

Татьяна Федорова В семье Косыгина

Федорова Татьяна Викторовна в мае 1933 г. по комсомольскому призыву пришла на строительство Московского метрополитена. Была бетонщиком, проходчиком, бригадиром стахановской комсомольской бригады чеканщиков. В 1941 г. закончила Московский институт инженеров транспорта. 14 лет была начальником шахты. С 1961 по 1986 г. работала начальником управления московского Метростроя. Герой Социалистического Труда

Шел 1939 год. Как всегда, День 8 Марта отмечали торжественно, в Большом театре. Мне, молодому депутату Верховного Совета СССР, бригадиру метростроевцев, кавалеру ордена Ленина, довелось не только находиться в президиуме заседания, но и выступать. Во время перерыва в фойе было очень оживленно. Общее внимание привлекали прославленные летчицы-героини: Валя Гризодубова, Полина Осипенко, Марина Раскова. Рядом – тоненькая, как молодая березка, красавица Дуся Виноградова. В 1935–1936 гг. она со своей однофамилицей Машей стала работать не на 26, как обычно, а на 94 ткацких станках каждая, а потом они добились еще большего – обслуживали по 284 машины. Среди гостей была и Валя Хетагурова – добрый друг всей моей жизни. Она в 1932 г. по комсомольской путевке уехала в Приморский край, стала женой командира, а спустя несколько лет обратилась к советским девушкам с патриотическим призывом – принять участие в освоении Дальнего Востока. Хетагуровское движение приняло широкий размах в стране.

И вот в этой шумноголосой, праздничной толпе ко мне подошла женщина с ясными выразительными глазами и протянула руку:

– Я давно хотела познакомиться с вами – «первой лопаткой» Метростроя!

Это было сказано так сердечно и занятно, что мы, посмотрев друг на друга, рассмеялись и вместе пошли на концерт.

Эта милая, скромно одетая женщина была Клавдией Андреевной Косыгиной. Наша первая встреча стала началом большой, искренней дружбы, что называется «при любой погоде», которая длилась до самой смерти Клавдии Андреевны.

Она была удивительно обаятельным человеком, отличалась ясным умом, искрометным характером и большой добросердечностью. А как Клава пела! Ее любимой певицей была Надежда Андреевна Обухова с ее неповторимым голосом.Клавдия Андреевна и Алексей Николаевич являли собой удивительно гармоничную пару. Жили дружно, в полном согласии. В обиходе всегда были ласковые слова: «Клавочка, Алешенька». Свою единственную и любимую дочку Людмилу воспитывали без всяких поблажек, по-спартански. Косыгины в эвакуацию не уезжали, и помню, бывало, во время войны приходит Люся и хнычет: «В школе холодно». Мать в ответ: «А разве другим тепло? Всем одинаково холодно». Вот так – и не пищи! Потому-то и выросла Людмила достойным, целеустремленным человеком. Она сама стала замечательной матерью и своих детей воспитала порядочными, скромными, трудолюбивыми людьми.

* * *

Алексея Николаевича впервые я увидела на заседании XVIII съезда ВКП(б) в 1939 г. Сидела среди молодых делегатов и с огромным вниманием слушала всех выступающих. И вот слово предоставили Косыгину. На трибуну вышел высокий, очень худенький 35-летний нарком текстильной промышленности СССР. Спокойно, не повышая голоса и не заглядывая в текст, произнес свою речь. Конечно, были ораторы, которые и говорили громче, и лозунги выкрикивали. А он, выступая, как будто обращался к тебе, к каждому из сидящих в зале, рассказывал о проблемах своей отрасли.

Вспоминается такой примечательный случай. Сидим как-то с Машей Виноградовой в Колонном зале Дома союзов на собрании передовых рабочих, а рядом с Машей – Алексей Николаевич. Я выступила, вернулась на свое место и слышу, как она тихонечко говорит ему:

– Вот видите, как Таня здорово про своих метростроевцев говорила, какие у них дела интересные. А что я скажу? Как всю жизнь с тряпочками вожусь?

А он ей:

– Ты, Маша, недооцениваешь свою работу. Что значит тряпочки? Человек родился – давай ему пеленки да распашонки. Подрос – нужно одеть его. А кто? Опять мы, текстильщики. Умрет – тоже во что-то обрядить нужно.

Так просто и образно пояснил Алексей Николаевич смысл и важность их профессии. Потом она всегда, говоря о труде текстильщика, вспоминала рассказ своего наркома.

Когда Косыгины переехали из Ленинграда, то сначала жили в известном всей Москве так называемом Доме правительства на Берсеньевской набережной. Квартира была большая – хоть на велосипеде катайся, но какая-то неуютная, казенная и чужая.

В доме на улице Грановского, где они потом поселились, все было миниатюрнее, но зато удобно и уютно.

Членом их семьи была нянечка Аннушка, которая жила у них с рождения Люси. Она командовала порядком в доме. Приедет, бывало, Алексей Николаевич с работы усталый, «выжатый как лимон». Снимет пальто, шапку, а она ему вдогонку: «Ну, куда ты понесся, чего пол топчешь? Ведь с улицы пришел. Вот тебе тапочки, надень-ка». Он садился на стул, снимал ботинки и виновато говорил: «Ты уж, Аннушка, прости меня, пожалуйста». Наблюдать это было и трогательно и забавно.

У Косыгиных бывало много гостей. Из Ленинграда часто приезжал отец Алексея Николаевича, Николай Ильич. Высокий, с пышными усами и седой шевелюрой, мудрый старик. Не забуду его глаза – веселые, голубые, ясные. Он был очень любознательным, с большим вниманием слушал мои рассказы о том, как мы строим метро, и все сокрушался, что такого нет в Ленинграде.

Как-то Клавдия Андреевна обмолвилась, что видела у меня дома огромный тульский самовар с надписью: «Федоровой, парашютистке, участнице первого слета аэроклубов».

– Так ты что, Таня, оказывается, не только под землей работаешь, но и с парашютом прыгаешь? – удивился Николай Ильич.

Я рассказала, что у Метростроя есть свой аэроклуб. А этот самовар мне вручили как приз вот за какой случай. На соревнованиях, во время очередного прыжка с высоты 1000 м, из купола вырвало полотнище. Ситуация – сами понимаете! Каким-то невероятным усилием мне удалось «погасить» основной купол и спуститься на запасном парашюте в объятия перепуганных друзей.

В семье Алексея Николаевича жила и мать Клавы, Евдокия Прохоровна, коренная сибирячка, очень милая и симпатичная женщина. Ко мне в гости, обычно на день рождения, а родилась я в веселый день – 1 апреля, всегда приезжали Клавдия Андреевна с мамой и Люсей, а после свадьбы Люси их непременно сопровождал Джермен Гвишиани, Люсин муж, который очень любил музыку и не расставался с аккордеоном.