Текст книги "Рылеев"

Автор книги: Виктор Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

7

7 марта 1824 года баснописец Александр Измайлов в обычном своем шутовском стиле писал в Москву Ивану Ивановичу Дмитриеву: «Отважные наши словесники не только бранятся, но и дерутся. Недавно выходил на дуэль издатель Полярной Звезды Рылеев, только не за стихи, а за прозу, и не с литератором, а с подпоручиком Финляндской гвардии князем Шаховским, мальчиком лет 18 или 19, который написал более двухсот писем к побочной его сестре… Князь Шаховской не хотел было выходить на поединок, но Рылеев, с позволения сказать, плюнул ему в рыло, по правой, по другой, пинками… Друзья-свидетели разняли и убедили того и другого драться по форме. Три раза стреляли друг в друга: князь Шаховской остался невредим, а Рылеев, как Ахилл, ранен в пяту. Бедный лежит теперь в постели, жена его, мать, побочная сестра и мать ее также в постели, все больны».

Измайлов ничего не придумал. Он ошибся только в чине офицера – К.Я. Шаховской был не подпоручиком, а пока еще только прапорщиком лейб-гвардии Финляндского полка. Князь был вхож в дом Рылеева. Там он познакомился с его сводной сестрой, Анной Федоровной, и довольно настойчиво «приволокнулся» за ней, стал писать к ней письма. Однако Рылеев скоро понял, что намерения его несерьезны, и решил раз и навсегда его отвадить.

Когда Шаховской допустил бестактность, надписав на конверте письма к Анне Федоровне фамилию «Рылеевой» (офицально она Рылеевой не считалась), разразился скандал. Рылеев послал к Шаховскому своего секунданта – Александра Бестужева. Бестужев безуспешно уговаривал Рылеева не затевать дуэли. Потом – наоборот – Уговаривал Шаховского принять вызов Рылеева, – князь решительно отказывался драться. 21 февраля Рылеев встретил своего противника у полковника Митькова и снова предложил ему дуэль. Услышав отказ, он пришел в ярость, назвал Шаховского подлецом и плюнул ему в физиономию. Тому ничего больше не оставалось, как самому сделать вызов.

Стрелялись на очень тяжелых условиях, сходясь к центру без барьера. При первом выстреле пуля Рылеева ударилась о пистолет Шаховского, направленный ему прямо в лоб, и пуля Шаховского, отклонившись, пробила Рылееву ступню. Он решил драться «до повалу». При следующих двух выстрелах пули – оба раза – встречали пистолет противника, – как отметил секундант – случай, редчайший в дуэльной практике. После трех выстрелов Бестужев прекратил дуэль и отвез Рылеева домой. Еще 1 марта Бестужев писал Вяземскому, что «Рылеев, простреленный, лежит на одре недуга».

Так заступался Рылеев за честь своих близких. Его сводная сестра обожала его; вообще – он был ее единственной опорой, так как и мать, и жена Рылеева относились к ней более чем прохладно (в конце концов, после гибели Рылеева, они оставили ее без гроша).

Любовь Рылеева к жене, к его «Натаниньке», к «Ангел Херувимовне», поутихла, приняла характер спокойной и прочной дружеской симпатии. Это заметил даже рассыльный Aгап Иванович («Рылеев казался холоден к семье»). Вообще Наталье Михайловне было не очень уютно дома. «Офицеры сюда почти каждый день ходят, а мне такая тоска, когда там сижу, – жаловалась она в письме к сестре весной 1824 года, – очень грустно сделается, я уйду в свою половину и лежу или что-нибудь делаю». Разумеется – гостей она принимала приветливо, друзья Рылеева и не подозревали о ее «тоске». «Наталья Михайловна, как хозяйка дома, – вспоминает Оболенский, – была внимательна ко всем и скромным своим обращением внушала к себе всеобщее уважение». Нередко она уезжала в Батово, а с конца 1824 года много времени проводила с детьми в Тайцах, возле Петергофа, где у Рылеева появилось небольшое именьице, купленное им у Екатерины Ивановны Малютиной, вдовы Петра Федоровича Малютина, подарившего Рылеевым некогда Батово. Характер у Натальи Михайловны был нелюдимый, знакомства она заводила неохотно, почти не бывала в гостях. В Петербурге ее навещали только родственники, в том числе две сестры Черновы (двоюродные сестры Рылеева по матери), Малютины да Бестужевы – Прасковья Михайловна, мать братьев Бестужевых, дама лет пятидесяти, с дочерьми. Во время некоторых совещаний Рылеев отсылал на ее половину тех своих гостей, которые не были посвящены во все дела тайного общества, – Наталья Михайловна вынуждена была занимать их, ничем не выдавая своего неудовольствия. Знала ли она о том, какими именно делами занят ее муж – помимо литературных? Кажется – нет, так как и после декабрьского восстания – в первые дни – ей не пришло в голову, что Рылеев может быть так всерьез арестован…

Нельзя считать, что Рылеев, как это делает, например, К. Пигарев в своей книге о нем (1947), «свои чувства сына, супруга и отца семейства старался подчинить единому, превосходящему их по силе чувству – мужа – в том понимании этого слова, в каком употребляет его Наливайко» («…А уж давно пора, мой друг, быть не мужьями, а мужами» – 6-й отрывок из поэмы «Наливайко»). Не отсюда холодность Рылеева к семье. Рылеев был молод, и, несмотря на свою страстную увлеченность делами тайного общества, несмотря на свои неотступные думы о будущем России и русского народа, увлекался он и женской красотой, склонен был и к мимолетным романам.

Много беспокойства доставила Наталье Михайловне связь ее мужа с вдовой генерал-лейтенанта Петра Федоровича Малютина (он умер в 1820 году) – Екатериной Ивановной, которая была старше его на двенадцать лет. Он был к тому же опекуном ее детей, помогал ей в хозяйственно-денежных делах и часто бывал у нее в доме на Васильевском острове.

Еще в 1816 или 1818 году Рылеев сочинил ей в альбом стихотворение, где довольно банальными фразами воспел ее красоту:

 
…Кудри волнами, небрежно,
Из глаз черных быстрый взор,
Колебанье груди снежной
И всех прелестей собор.
 

А в 1824 году дело зашло так далеко, что однажды Наталья Михайловна устроила ей настоящую сцену ревности. «Любезный Кондратий Федорович! – писала Малютина после этого Рылееву. – Верите, я так хохочу, что не могу вспомнить Наталью Михайловну. Я теперь ее боюсь огорчить своим приходом… Она так была для меня удивительна последний раз, что легко было можно узнать причину ее гневу… Постарайтесь ее успокоить и уверить. Прощайте. Чем более нас будут ревновать, тем более наша страсть увеличится и любить тебя ничто не в силах запретить». Далее следует удивительная по циничности приписка: «Желательно – чтобы она сие прочла, тогда бы более уверилась».

В этом случае Рылеев не только постарался успокоить свою жену, но счел необходимым прекратить отношения с Малютиной. Та оказалась особой настолько недоброй, что и после гибели Рылеева преследовала его жену, – в 1826 году она подала в Петербургский дворянский опекунский совет жалобу, в которой обвинила Рылеева, как опекуна ее детей, в растрате ее капитала и расстройстве хозяйства. Она обратилась к военному губернатору с просьбой о возвращении ей бумаг об опеке ее детей, – к Рылеевой за этими бумагами явился жандармский чин в сопровождении доверенного Малютиной. Бумаги были взяты – началась тяжба. Был наложен арест на денежный капитал, оставленный Рылеевым дочери Анастасии и на сельцо Батово. Дело тянулось несколько лет. Малютина засыпала жалобами министра юстиции и гражданскую судебную палату, но ничего не добилась, так как у вдовы Рылеева всюду – и в министерстве и в суде – после восстания и суда над декабристами оказались сочувствующие ей люди. Чего действительно Малютина добилась – так это всеобщего презрения.

Случилось, однако, так, что в том же 1824 году у Натальи Михайловны появилась гораздо более опасная соперница, чем Малютина.

Это история, в которой немало неразгаданного.

Летом 1824 года из Киева в Петербург приехала блестящая светская женщина, полька по происхождению, замечательная красавица по имени Теофания Станиславовна К. (фамилия ее осталась неизвестной).

Вот как передает рассказ об этом самого Рылеева Николай Бестужев: «Несколько времени тому назад приехала сюда, в Петербург, г-жа К. по важному уголовному делу о ее муже. Несколько человек моих знакомых, многие важные люди просили меня заняться этим делом, уговорили познакомиться с нею. За первое я взялся по обязанности, второго старался всячески избегать… Но я к тому был вынужден… необходимостью узнать некоторые обстоятельства лично… Одним словом, меня привезли к ней. Я увидел женщину во всем блеске молодости и красоты, ловкую, умную, со всеми очарованиями слез и пламенного красноречия… В последовавших за сим свиданиях слезы прекрасной моей клиентки мало-помалу осушились, на место их заступила заманчивая томность, милая рассеянность, которая перерывалась одним только вниманием ко мне. Это внимание перешло наконец в угождение. Моими советами она желала руководствоваться, мое мнение было всегда самое справедливое, мой образ мыслей – самый благородный. Довольно было упомянуть о какой-нибудь вещи или книге, то и другое являлось у нее на столе. Сообразно с моим вкусом она читала и восхищалась тем, что нравилось мне; но все это делалось с такою деликатностью и осторожностью… Никогда не было прямого намека в глаза: все это я слыхал от других, и все, как будто нарочно, старались наперерыв передавать ее слова и мнения на мой счет… Наконец, к стыду моему… я стал к ней неравнодушен».

Рылеев пытался противиться своему новому чувству.

«Ты не поверишь, – говорил он Николаю Бестужеву, – какие мучительные часы провожу я иногда; не знаешь, до какой степени мучит меня бессонница, как часто говорю вслух с самим собой, вскакиваю с постели как безумный, плачу и страдаю».

Ему казалось, что в Теофании Станиславовне он может найти и женщину-друга, единомышленницу, гражданку, – она так часто и с негодованием рассуждала о деспотизме правительства. Но, с другой стороны, он не хотел обманывать свою жену после только что закончившейся истории с Малютиной. Бестужеву, рассказывая о Теофании Станиславовне, он говорил, что свою жену обожает, что он – «честный человек».

Но он продолжал ездить к госпоже К. Их отношения стали многим известны, пошли пересуды, недоумения, осуждение в обществе. Конечно, дошло все это и до Натальи Михайловны. Она ничего, конечно, не могла поделать и еще более замкнулась в себе, в заботах о детях.

Осенью и зимой 1824/25 года Рылеев написал ряд стихотворений, посвященных Теофании Станиславовне.

Сначала – «В альбом Т. С. К.»:

 
Своей любезностью опасной,
Волшебной сладостью речей…
 

Далее – воспоминание о «пламенной младости», «первой любви», о «Матильде»:

 
Она, как вы, была прекрасна,
Она, как вы, была мила,
И так же для сердец опасна
И точно так же весела.
 

В черновике этих стихов были строки и более рискованные:

 
От вашей резвости беспечной
И от веселости живой
Опять певец простосердечный
Готов утратить свой покой.
Затем – четыре элегии. В первой:
Исполнились мои желанья,
Сбылись давнишние мечты:
Мои жестокие страданья,
Мою любовь узнала ты.
 

Только первая элегия спокойна («Я вновь для счастья сердцем ожил…»). Следующие – тревожны и трагичны. Во второй:

Я увлечен своей судьбою,

Я сам к погибели бегу.

Боюся встретиться с тобою,

А не встречаться не могу.

Потом Рылеев то ли долго болел, то ли просто попытался скрыться от своей возлюбленной (скорее всего второе). Она приехала к нему сама. Рылеев пишет в третьей элегии:

 
С одра недуга рокового
Я встал и бодр и весел вновь,
И в сердце запылала снова
К тебе давнишняя любовь.
Так мотылек, порхая в поле
И крылья опалив огнем,
Опять стремится поневоле
К костру, в безумии слепом.
 

Но он все-таки решился. Четвертая элегия – это переписанная наново третья. Первая строфа та же, только двустишия переставлены. Далее, через строфу, спокойные слова:

 
Твое отрадное участье,
Твое вниманье, милый друг,
Мне снова возвращают счастье
И исцеляют мой недуг.
 

И тут же следом, как бы без всякой логики и связи:

 
Я не хочу любви твоей,
Я не могу ее присвоить;
Я отвечать не в силах ей…
 

Доводы – следующие: «Ты бурных чувств моих чужда, чужда моих суровых мнений. Прощаешь ты врагам своим – я не знаком с сим чувством нежным».

А как же – гражданские, антиправительственные разговоры Т. С. К.? Были они? Были. Ниже мы увидим, что это были за разговоры. А пока – Рылеев заканчивает (очень решительно) четвертую, «прощальную» элегию:

 
Лишь временно кажусь я слаб,
Движеньями души владею;
Не христианин и не раб,
Прощать обид я не умею.
 
 
Мне не любовь твоя нужна,
Занятья нужны мне иные:
Отрадна мне одна война,
Одни тревоги боевые.
 
 
Любовь никак нейдет на ум:
Увы! моя отчизна страждет, —
Душа в волненьи тяжких дум
Теперь одной свободы жаждет.
 

Не только решительно, но почти грубо! И как непохоже это на все предыдущие стихи, посвященные Т. С. К.! А ведь вроде бы и ее волновало то, что «отчизна страждет»…

А произошло следующее.

«Нам нужно было следить за намерениями правительства, открывать его тайны – и однажды, при разведываниях наших, – пишет Николай Бестужев, – мы нечаянно узнали, что г-жа К. была… шпион правительства… Можно себе представить всю силу негодования пылкого Рылеева, когда вероломство женщины, которую считал он образцом своего пола, представилось ему в настоящем виде. Он хотел в ту же минуту ехать к ней, высказать все презрение к той роли, которую она приняла с ним; осыпать ее упреками, представить всю подлость ее положения и оставить ее навсегда. Мы с братом Александром Успокоили его… Такая ссора обнаружила бы и слабость его сердца, и негодование подозреваемого человека».

Любовь с Рылеева как рукой сняло. Он решил просто изучить врага. Стал ездить к г-же К. и нарочно вызывать ее на патриотические беседы. «Томность ее чувствований, – пишет Бестужев, – заменилась выражением пламенной любви к отечеству; все ее разговоры клонились к одному предмету, к несчастиям России, к деспотизму правительства, к злоупотреблениям доверенных лиц, к надеждам свободы народов и т. п.».

Позднее Матвей Муравьев-Апостол свидетельствовал: «Полька К., действительно, была подослана к Рылееву Аракчеевым».

Это была попытка Аракчеева уничтожить автора сатиры «К временщику».

8

В апреле 1824 года в Греции, в военном лагере под Миссолунгами, скончался от гнилой лихорадки Байрон.

Его гибель оплакал Гёте во второй части «Фауста».

Узнав о смерти Байрона, Гейне сказал: «Это был единственный человек, с которым я чувствовал духовное родство».

Огромное впечатление произвела кончина Байрона в России.

Вл. Одоевский Кюхельбекеру: «Хочешь ли слышать новости? Одна ужасна – лорд Байрон умер». Вяземский: «Третьего дня был для меня день сильных впечатлений… Узнаю в Английском клубе: смерть Байрона… Какая поэтическая смерть – смерть Байрона! Он предчувствовал, что прах его примет земля, возрождающаяся к свободе… Завидую певцам, которые достойно воспоют его кончину».

Смерть Байрона воспели в стихах Веневитинов, Кюхельбекер, Козлов, Вяземский и Рылеев.

Рылееву дорого было стремление Байрона к действию, и именно к такому, которое направлено к освобождению народов. В Италии Байрон содействовал карбонариям. В Греции стал военачальником – он выступил во главе снаряженного на собственные средства отряда сулиотов против турок – притеснителей греков.

Вскоре в печати появились рассказы о героической смерти английского поэта. Рылеев прочитал в одном из французских журналов такой рассказ. «Вы слыхали, – говорилось там, – что рассказывают о лорде Байроне, английском пэре, окруженном всеми удовольствиями роскоши, о Байроне, имеющем великолепный дворец на берегах моря Адриатического, слуг с блестящими ливреями, богатую и прекрасную гондолу, стаю собак, дорогих коней, все великолепие роскоши, о Байроне, жившем в атмосфере, дышащей негою и сладострастием… Что ж! Узнаете ли вы его в этой утлой хижине, под этим немилосердным небом, среди этих смрадных болот, довольствующегося грубою пищею, одетого в простое платье и вместо всех удовольствий обучающего солдат?.. Золото теперь для него превратилось в синоним орудий, снарядов, вооружений: не стихи, не поэмы, не любовь, но счеты, займы, поставка оружия, снаряды кораблей, артиллерия – вот его занятие!..

Однажды он страдал конвульсиями и после перелома сей болезни жаловался на чрезвычайную головную боль; доктора присоветовали ему припустить к вискам пиявок, но они так много высосали у него крови, что больной лишился чувств. Едва только он пришел в себя, и слабый, бледный, лежал в беспорядке на своей постели, как вдруг взбунтовавшиеся сулиоты, покрытые грязью, ворвались в его комнату и с стуком оружия, с криком требовали денег и припасов. Как будто бы электрическая искра пробежала по всему его телу от сей неожиданной дерзости, и одушевленный лорд Байрон вдруг поднимается с своей постели, бледный, окровавленный, и говорит раздраженной толпе с такою силою и убедительностью, что необузданное бешенство их исчезло вдруг, и они пали на колени пред его постелью… Сцена высокая!»

Байрону приписывали разные предсмертные слова. То он будто бы сказал: «Бедная Греция!», то: «Я покидаю в мире нечто дорогое для меня». Рассказ о его смерти обрастал разными легендарными деталями (например, будто бы турки, узнав о кончине поэта, так были рады, что устроили салют из пушек), но основа его была неизменна: лихорадка, грозная речь к своим солдатам, смерть. Смерть вдали от родины. В Греции. День его смерти был объявлен в Греции днем национального траура.

Александр Бестужев выразил и мысли Рылеева, когда написал Вяземскому: «Мы потеряли брата… в Бейроне, человечество своего бойца, литература – своего Гомера мыслей. Он завещал человечеству великие истины в изумляющем даровании своем и в благородстве своего духа пример для возвышенных поэтов». И в дневнике своем Бестужев отметил: «Чуть не плакал по Бейроне».

Рылеев в своей оде «На смерть Бейрона» обращается к Англии:

 
Царица гордая морей!
Гордись не силою гигантской,
Но прочной славою гражданской
И доблестью своих детей.
Парящий ум, светило века,
Твой сын, твой друг и твой поэт,
Увянул Бейрон в цвете лет
В святой борьбе за вольность грека.
 
 
…Британец дряхлый поздних лет
Придет, могильный холм укажет
И гордым внукам гордо скажет:
«Здесь спит возвышенный поэт!
Он жил для Англии и мира,
Был, к удивленью века, он
Умом Сократ, душой Катон
И победителем Шекспира.
…Когда он кончил юный век
В стране, от родины далекой,
Убитый грустию жестокой,
О нем сказал Европе грек:
«Друзья свободы и Эллады
Везде в слезах в укор судьбы;
Одни тираны и рабы
Его внезапной смерти рады».
 

Это стихотворение Рылеева не было напечатано при его жизни, оно появилось лишь в 1828 году, без подписи, в альманахе «Альбом Северных муз», с цензурными искажениями во многих строках.

Вслед за одой «На смерть Бейрона» появились «Стансы» Рылеева, посвященные Александру Бестужеву. Они были напечатаны в «Полярной Звезде» на 1825 год. Критика восприняла их как традиционную «унылую» элегию. Греч писал в «Сыне Отечества», что «Стансы» относятся «к тому роду поэзии», который можно обозначить «именем тоски о погибшей молодости». Никто в то время и не мог увидеть большого, сокровенного смысла этого трагического, а вовсе не «унылого», стихотворения. Может быть, значение «Стансов» было понятно одному только Александру Бестужеву, «другу единственному» (как он там назван автором). Стихотворение невелико. Вот оно:

 
Не сбылись, мой друг, пророчества
Пылкой юности моей:
Горький жребий одиночества
Мне сужден в кругу людей.
 
 
Слишком рано мрак таинственный
Опыт грозный разогнал,
Слишком рано, друг единственный,
Я сердца людей узнал.
 
 
Страшно дней не ведать радостных,
Быть чужим среди своих,
Но ужасней истин тягостных
Быть сосудом с дней младых.
 
 
С тяжкой грустью, с черной думою
Я с тех пор один брожу
И могилою угрюмою
Мир печальный нахожу.
 
 
Всюду встречи безотрадные!
Ищешь, суетный, людей,
А встречаешь трупы хладные
Иль бессмысленных детей…
 

Тут, за традиционными оборотами «унылой» поэзии явственно возникает жаждущая героического дела душа не удовлетворенная ни медленным течением событий общественной жизни, ни полустихийным бытием тайных декабристских организаций.

«Освобождение отечества или мученичество за свободу для примера будущих поколений были ежеминутным его помышлением; это самоотвержение не было вдохновением одной минуты… но постоянно возрастало вместе с любовью к отечеству, которая наконец перешла в страсть – в высокое, восторженное чувствование», – писал о Рылееве Николай Бестужев.

Все декабристы запомнили Рылеева как человека необыкновенного, столь высоких человеческих и гражданских достоинств, которых и при желании мало кто умел достичь. Имя Рылеева осталось для декабристов навсегда священным. «Великим гражданином» назвал его в своих записках Александр Поджио. Андрей Розен отмечал, что Рылеев всегда был «готов принять все муки адские, лишь бы быть полезным своей стране родной». Кажется, мало ли было среди декабристов, да и вообще в тогдашнем русском обществе, патриотов? Многие включая и некоторых высших сановников, желали для России разных преобразований и улучшений. И не один он готов был пожертвовать собой ради свободы и благоденствия Отечества. И все же Рылеев имел в себе все эти качества в идеальной полноте. Именно поэтому даже в его товарищах по тайному обществу его многое не удовлетворяло. Отсюда у него чувство одиночества, даже «среди своих». Отсюда постоянные поиски людей и доверчивость иной раз даже опрометчивая, судорожная, жертвенная какая-то доверчивость. Отсюда самые жестокие разочарования в некоторых товарищах, даже таких революционных, как, например, Якубович или Каховский.

Каждая строка «Стансов» продиктована глубоким душевным опытом Рылеева, всей его жизнью.

Николай Бестужев в своих «Воспоминаниях о Рылееве» описывает разговор Рылеева со своей матерью, уезжавшей в деревню летом 1824 года, – это была последняя их беседа, – в июне этого года она скончалась.

«– Побереги себя, – говорила она, – ты неосторожен в словах и поступках; правительство подозрительно; шпионы его везде подслушивают…»

В ответ на ее сетования, как бы предчувствуя, что он говорит с ней в последний раз, Рылеев признался, что он «член тайного общества, которое хочет ниспровержения деспотизма, счастья России и свободы всех ее детей».

Мать Рылеева побледнела; он продолжал: – Не пугайтесь, милая матушка, выслушайте, и вы успокоитесь. Да, намерение наше страшно для того, кто смотрит на него со стороны и, не вникая в него, не видя прекрасной его цели, примечает одни только ужасы, грозящие каждому из нас; но вы мне мать – вы можете, вы должны ближе рассматривать своего сына. Ежели вы отдали меня в военную службу на жертву всем ее трудностям, опасностям, самой смерти, могшей меня постичь на каждом шагу, – для чего вы жертвовали мной? Вы хотели, чтобы я служил Отечеству, чтоб я исполнил долг мой, а между тем материнское сердце, разделяясь между страхом и надеждой, втайне желало, чтобы я отличался, возвышался между другими, – мог ли я искать того и другого, не встречая беспрестанно смерти? Нет, но вы тогда столько не боялись, как теперь… Я служил Отечеству, пока оно нуждалось в службе своих граждан, и не хотел продолжать ее, когда увидел, что буду служить только для прихотей самовластного деспота; я желал лучше служить человечеству, избрал звание судьи… Ныне наступил век гражданского мужества, я чувствую, что мое призвание выше, – я буду лить кровь свою, но за свободу Отечества, за счастье соотчичей, для исторжения из рук самовластия железного скипетра, для приобретения законных прав угнетенному человечеству – вот будут мои дела. Если я успею, вы не можете сомневаться в награде за них: счастие россиян будет лучшим для меня отличием. Если же паду в борьбе законного права со властью, ежели современники не будут уметь понять и оценить меня – вы будете знать чистоту и святость моих намерений; может быть, потомство отдаст мне справедливость, а история запишет имя мое вместе е именами великих людей, погибших за человечество.

Бестужев был свидетелем того, как мать благословила Рылеева. Речь его убедила ее. «Горесть и чувство внутреннего удовольствия смешивались на лице ее», – пишет Бестужев.

Здесь можно вернуться на шесть лет назад: офицеры, сослуживцы Рылеева, называли «безумием» слова Рылеева о том, что его имя «займет в истории несколько страниц», а это оказалось провидением, а не безумием или хвастовством. Уже тогда Рылеев мечтал о том, «как бы скорее пережить тьму, в коей, по мнению его, тогда находилась наша Россия» (как вспоминал Косовский).

Это были пророчества. Они проявлялись и в разговорах, и в творчестве Рылеева.

В 1824 году начал он писать поэму о Наливайко.

Николай Бестужев вспоминает: «Когда Рылеев писал исповедь Наливайки, у него жил больной брат мой Михаил Бестужев. Однажды он сидел в своей комнате и читал, Рылеев работал в кабинете и оканчивал эти стихи. Дописав, он принес их брату и прочел. Пророческий дух отрывка невольно поразил Михаила.

– Знаешь ли, – сказал он, – какое предсказание написал ты самому себе и нам с тобою. Ты как будто хочешь указать на будущий свой жребий в этих стихах.

– Неужели ты думаешь, что я сомневался хоть минуту в своем назначении, – сказал Рылеев. – Верь мне, что каждый день убеждает меня в необходимости моих действий, в будущей погибели, которою мы доляшы купить нашу первую попытку для свободы России, и вместе с тем в необходимости примера для пробуждения спящих россиян».

Вот что прочитал Рылеев Михаилу Бестужеву:

 
…Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа, —
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?