Текст книги "Голос моря"

Автор книги: Виктор Сапарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Ни слова осуждения не было оказано по поводу моего прибора, все предложения вносились как якобы чисто заводские технические изменения в схему, меня даже несколько раз похвалили за остроумные идеи, но у меня было такое ощущение, словно я присутствовал при жестоком критическом разборе моего творения.

Теперь я полностью осознал значение слов о "критике делом" того работника Черноморской научной станции, что так запомнился мне. На этот раз произошла смена ролей; тогда в роли критика выступал я со своими предложениями, теперь фактически критиковали меня, внося усовершенствования в мою часть прибора.

Любопытнее всего, что проекты всех улучшений докладывались с полным и, по-видимому, искренним ко мне уважением, с постоянными упоминаниями обо мне как об авторе проекта, с горячим желанием, чтобы я понял целесообразность предлагаемых изменений и согласился с ними.

Какие все-таки замечательные люди на этом заводе!

После таких встреч начинаешь как-то особенно критически относиться к себе.

Покидая завод, я горячо пожал руки всем участникам обсуждения УГМ.

Несколько дней я ходил взволнованный, под впечатлением разговора с заводскими товарищами. Я был недоволен собой, хотя мне и трудно было разобраться в причинах этого недовольства. Несколько раз я перебирал мысленно весь тот путь, который привел меня в конце концов в число соавторов прибора. Мне все казалось, что в моих действиях или в моем поведении была какая-то ошибка. Но в чем я был неправ?

Прошло еще несколько недель, и десять пробных аппаратов УГМ в красивых футлярах из пластмассы были готовы. Их проверили в заводской лаборатории и отправили на Черноморскую научную станцию для испытания в практических условиях.

Я надеялся, что один из аппаратов будет установлен за судне охотника за дельфинами Безрученко. Он сможет тогда убедиться, что наука выполнила обещание, которое от ее лица дал черноморским промысловикам профессор Смородинов.

О Петре Ивановиче я слышал только то, что он работает в своем институте в Ленинграде, редактирует научный журнал, принимает участие в жизни нескольких научных организаций – словом, по обыкновению, делает тысячи дел.

Помнит ли он еще о морской блохе и медузе или забыл про них, поглощенный другими идеями?

Я хотел написать ему, но потом решил подождать, пока не придут первые данные испытаний аппарата УГМ.

* * *

На Черном море наступил период осенних и зимних штормов. Это, вообще не очень веселое, время было самым подходящим для испытания уловителя голоса моря.

Первые сведения пришли довольно благоприятные. Аппараты, установленные на станции, в нескольких пунктах побережья и на борту кораблей, делающих дальние рейсы, в общем оправдывали свое назначение. Правда, они предсказывали шторм не во всех случаях. Работники станции склонны были считать, что полностью освободиться от помех в предложенной мной новой схеме все еще не удалось. Но во всяком случае прибор чаще предсказывал штормы, чем "проворонивал" их, а это был уже огромный шаг вперед. Ведь первый вариант прибора, с которого началась вся работа, предсказал бурю всего один раз. Разумеется, аппарат потребует еще доводки, но таков путь всякого изобретения.

Но затем, после этих обнадеживающих сообщений, стали поступать претензии другого рода. Аппарат, по мнению некоторых его "потребителей", предсказывал шторм недостаточно заблаговременно. Правда, он подавал свои сигналы обычно раньше, чем начинал падать барометр, но разница эта в ряде случаев была не так уж велика.

– Нельзя ли, – запрашивали станцию моряки и рыбаки, – увеличить срок предупреждения?

Зима прошла, а аппарат все не передавали в серийное производство. На Черноморской станции шла усиленная работа по улучшению физических свойств прибора. От завода электронных приборов туда выехал инженер для консультации по вопросам электротехники. Мое участие уже не требовалось. Все большее число людей включалось в решение проблемы, и моя роль, естественно, делалась все более скромной.

Время шло, а мое письмо Петру Ивановичу Смородинову так и оставалось ненаписанным.

* * *

Командировка, которую предложили мне, была рассчитана на небольшой срок всего на две недели. В течение этого времени предстояло дважды пересечь океан, заходя ненадолго в некоторые порты.

Наш электроход вышел из ленинградского порта рано утром. Накануне я попытался разыскать в Ленинграде Смородинова – мне хотелось потолковать с ним, но Петр Иванович был в отъезде.

Наше судно, последнее слово советской судостроительной техники, совершало пробный рейс. На нем было установлено много новых приборов, к некоторым из них имело отношение и то учреждение, где я работал. Собственно, моя функция в том и заключалась, чтобы контролировать работу электронной части нашей аппаратуры.

С удовольствием заметил я в штурманской рубке, наряду с новейшей аппаратурой по навигации, скромный пластмассовый ящик с выдавленными на корпусе крупными буквами УГМ. Значит, и этот прибор сочли заслуживающим того, чтобы оснастить им новейший советский лайнер.

Я видел этот прибор только в заводской лаборатории и мне не терпелось поскорее ознакомиться с его действием на практике.

Мы шли в открытом океане уже вторые сутки. Судно поставило мировой рекорд скорости – это сообщил мне штурман, жизнерадостный молодой человек, чем-то напомнивший мне Костю Никитина. Звали этого смуглолицего юношу в аккуратно застегнутом кителе и с постоянной улыбкой на лице Алексеем Ивановичем.

– Конечно, на пройденном пока участке, – пояснил он, указывая на карту, на которой прибор-самописец автоматически вычерчивал проходимый кораблем путь. Погода, правда, не мешала.

Я смотрел на слаженную работу небольшой команды огромного корабля и невольно сопоставлял ее с картинами сравнительно недавнего прошлого. Молодые советские моряки физически были столь же крепкими и закаленными, как и их предшественники, даже, пожалуй, развиты более разносторонне, благодаря поголовному занятию спортом, но труд их был во многом трудом умственным, а не физическим.

Штурман прокладывал курс, который по его расчетам был наиболее выгодным, докладывал капитану, тот принимал решение и отдавал команду. Он не кричал "зюд-зюд-Вест" или "идти по такому-то румбу", а передвигал рукоятку на пульте управления или нажимал кнопку. Огромное судно немедленно поворачивалось и ложилось на заданный курс.

Не надо было кричать рулевому "так держать!" – держал судно на курсе не рулевой, крутящий штурвал и не спускающий глаз с компаса, а автоматический прибор.

Люди главным образом думали и решали, а исполняли все приборы.

Приборы же своевременно сигнализировали обо всех изменениях в обстановке, которые могли заинтересовать капитана.

Было приятно сознавать, что и частица моего труда вложена в эти чудесные приборы, облегчающие управление океанским кораблем и делающие таким ощутимым господство человека над водной стихией.

На мою долю не приходилось особенных хлопот. Вся аппаратура действовала безукоризненно.

Не было только случая испытать на практике УГМ – погода и на самом деле стояла удивительно тихая.

Пустота океана с гладкими, словно прилизанными, волнами нарушалась только редкими дымками на горизонте. Океанские дороги широкие, и здесь "встречей" считается, если корабли прошли в нескольких километрах один от другого.

Так прошел еще день плавания.

Я находился в рубке Алексея Ивановича, когда вдруг раздался мощный голос, доносившийся откуда-то с потолка:

"Внимание! Приближается шторм. Силой до десяти баллов. Ожидается через полтора часа".

Я невольно вздрогнул и посмотрел по сторонам. Вздрогнул я не от того, что услышал человеческий голос в рубке, где, кроме меня и штурмана, никого не было. Многие современные приборы докладывают обстановку подобным образом! я удивился тому, что заговоривший прибор сказал то самое, о чем я думал в свое время, конструируя сигнализационное устройство к уловителю голоса моря. Он не просто предупреждал о шторме, но сообщал о его силе и времени наступления.

Может быть, сотрудники Черноморской станции так усовершенствовали прибор, что он стал теперь предсказывать погоду со всеми подробностями? Я покосился на пластмассовый ящик с надписью УГМ, стоявший в углу. Но нет. Это был аппарат, по внешнему виду такой же, как и те экземпляры, что вышли из цехов завода при моем участии. Здесь не было говорящего устройства, которое занимает обычно довольно много места.

Алексей Иванович усмехнулся, видя, что я так пристально осматриваю внутренность рубки.

– Здесь вы его не найдете, – сказал он, – прибор находится внизу. Это одна из последних новинок.

– Внизу?

– Да.

– В трюме?

– Даже глубже. Главная его часть – приемник – выведена наружу в подводной части судна.

– Значит, прибор подводный? – удивился я.

На электроходе тем временем шла деятельная подготовка к шторму. Закрывались и плотно завинчивались иллюминаторы. Крепились шлюпки. С верхней палубы убирались шезлонги и плетеные кресла.

Распоряжения капитана и доклады из различных отсеков корабля передавались по радиотрансляционной сети.

Время от времени в динамиках слышался спокойный громкий голос, сообщавший новые данные о шторме! это продолжал действовать прибор. Он уточнил, что шторм приближается с юго-запада. По мере подхода судна к району шторма прибор время от времени называл расстояние до него.

"Ожидается через тридцать минут", – сообщил он, наконец.

И тут раздался вдруг завывающий звук, похожий на голос сирены, включаемой во время тумана. На низкой басовой ноте, вибрируя, мощно и громко гудел, отражаясь во всех отсеках, сигнал тревоги.

Это заговорил УГМ – уловитель голоса моря.

Голос моря, преображенный умножителем колебаний и усиленный радиолампами, звучал на корабле, предупреждал и предостерегал.

Но... увы, приходилось с огорчением признать, что в этом предупреждении не было уже никакой необходимости. На корабле все были готовы к встрече бури.

Скоро пожаловал и шторм. Он явился в срок, довольно близко совпавший с тем, который был предсказан.

Большой корабль начал тяжело переваливаться сноса на корму, но автоматический рулевой твердо держал курс, не позволяя судну рыскать. Капитан сам вел судно, и ему помогали в этом многочисленные приборы, среди которых были неизвестные мне.

Завывал ветер, свистал в снастях, огромные волны толкали судно, многотонные удары обрушивались на его корпус, а в командирской рубке и в рубке штурмана шла тихая напряженная работа.

Светились цветные лампочки и шкалы приборов, отмечая крен и напряжения, возникавшие в отдельных частях корпуса судна, слушались доклады команды и приборов, неторопливые распоряжения капитана, которые он отдавал, не повышая голоса. Четкая, слаженная работа, как в лаборатории при производстве важного опыта.

Стихийным силам природы противопоставлялись спокойная решимость, воля людей, твердо уверенных в своих силах, могущество техники, которой вооружила их советская страна.На миг я огляделся по сторонам. Огромные глыбы воды, зеленоватые и полупрозрачные, как льдины, толпились у бортов, тесня друг друга и захлестывая палубу. Временами казалось, что в стены рубки бьет тугая струя из брандспойта. Люди спокойно выполняли работу, словно все то, что творилось снаружи, не имело к ним никакого отношения.Эта картина подлинного покорения шторма, настоящей власти человека над стихией ничем не напоминала читанные мною в детстве романы о морских бурях и кораблекрушениях, которыми я так увлекался.

Да, такое судно не назовешь игрушкой морских волн! – как любили выражаться добрые старые романисты. Корабль шел, не снижая скорости, волнам наперерез, держа твердый курс.

Когда шторм миновал, и по океану, насколько можно было охватить взглядом, катились крупные с запрокидывающимися гребешками, но уже не страшные волны, я возобновил разговор с Алексеем Ивановичем.

– Так что же это за прибор, который так вовремя и точно предсказал вам непогоду?

Молодой штурман оторвался от карты, на которой автоматический определитель местоположения судна только что сделал очередную отметку, затем неторопливо занес в журнал координаты (прибор медленно, словно диктуя, произнес их вслух) и сообщил:

– Недавно выпущен у нас в Ленинграде. Институтом профессора Смородинова. Проходит испытания.

Так вот оно что! Собственно, я об этом догадывался уже и сам. Ну, разумеется, Смородинов не мог забыть тот вызов, который сделала науке обыкновенная медуза. Вот его ответ – серьезный, технически совершенный и, надо честно признать, блестящий!

– Ну, и как прибор, по вашему мнению? – спросил я Алексея Ивановича. Мне интересно было знать суждение молодого моряка, недавно оставившего институт, представителя нового поколения судоводителей, иначе смотрящего на дело, чем мы, люди, увлекавшиеся в молодости морскими рассказами Станюковича.

– Прибор ничего, – охотно ответил он. – Кое-что, конечно, не вполне удовлетворяет. Например, желательно, чтобы он предсказывал и примерный срок окончания шторма. Это для нас, моряков, очень важно. Да и не для одних моряков. Ну, и потом есть ряд других претензий – уже с точки зрения навигации. Все это учтут, наверное, при серийном изготовлении. Просили присылать отзывы. А так прибор ничего, обещающий...

Обещающий? Все-таки поразительна эта требовательность советских людей! Все им мало... А с другой стороны именно это-то и заставляет нас, техников, двигаться все время вперед. С нетерпением стал я ждать встречи с Петром Ивановичем.

* * *

На даче, где мы сидели на веранде за круглым столом, было мирно и спокойно. Сосны чуть покачивали вершинами, ветерок гулял по саду, сдувая дождевые капли с гроздьев расцветшей сирени. Песок уже высыхал, и море, шагах в двухстах, осторожно, словно пробуя, трогало его своими волнами.

– А никакого секрета не было, – весело говорил Петр Иванович. – Я ведь еще тогда, на Черноморской станции, с Шавровым об этом говорил. Мне сразу стало видно, что пошли они не самым лучшим путем.

– Не самым лучшим?

– Ну, да. Сбила их с толку эта удача с радиозондом, с водородным шаром, случайное в общем открытие. Они увлеклись им, построили металлический резонатор и не заметили, как пошли по пути гамаруса.

– Кого? – переспросил я, не сразу поняв, в чем дело.

– Гамаруса. Другими словами – морской блохи. А эта блоха, хотя и носит имя внушительное, как у средневекового ученого, не лучший аппарат из тех, что создала природа.

– Какой же "аппарат" лучше?

– Медуза, конечно.

– Почему? – я пожал плечами. Мне казалось, что тут сказывалось личное пристрастие профессора к этим плавающим в воде "парашютам" – он однажды так их назвал.

– А вы вспомните, – профессор укоризненно покачал головой, – медуза-то ведь гораздо раньше почувствовала приближение шторма, чем блоха! Неужели вы не обратили внимания?

Я сказал, что заметил, конечно, в свое время это обстоятельство, но в дальнейшем не придал ему как-то особого значения. Может быть, у одних животных более чувствительный воспринимающий аппарат, чем у других, только и всего.

– Дело не в одном только строении организма животных, – возразил Петр Иванович, – а и в среде. Это же так легко было догадаться! В воде все колебания, в том числе и инфразвуковые, распространяются быстрее, чем в воздухе. Вот почему до медузы они доходят быстрее, чем до морской блохи, живущей на суше.

– Если бы, – продолжал он, – на Черноморской станции подошли к вопросу аналитически, а не шли бы эмпирическим путем, как они делали, они, конечно, взялись бы за изучение условий прохождения инфразвуков именно в водной среде. Здесь, кстати, нет тех местных помех, на которые жаловался Шавров. Вы устранили эти помехи, вернее – уменьшили их, а можно было избежать их совсем. Признаться, меня удивило, что вы не заметили этой простой вещи, она так бросалась в глаза. Вот почему я без особого пыла, как вы говорите, рассматривал тогда ваш проект.

– Почему же, – воскликнул я, – вы не сказали мне этого сразу, тогда же?

Мне стало неловко: я вспомнил свое самомнение, свою тогдашнюю убежденность в том, что именно я (с большой буквы) нашел наилучшее решение из всех возможных. А мое любование собой, своей ролью человека, бескорыстно отдавшего другим ценнейшую идею, показалось сейчас просто отвратительным.

– Вы забыли, – засмеялся Смородинов – он не замечал моего душевного состояния, – что вы разрабатывали свое устройство по секрету и показали мне чертеж, когда он был уже готов. Вот вам, еще один минус кустарного подхода к делу. А когда вы ознакомили меня с вашей идеей, что же я должен был сказать вам: разорвите ваш чертеж?! Это было бы неразумно. Я даже нарочно не сказал вам ничего о своем варианте предсказателя шторма.

– Вот это уже непонятно – почему?

– Я не хотел охлаждать ваше стремление помочь Черноморской станции.

– Но какой смысл имела вообще работа над УГМ? Почему пятая лаборатория, занимавшаяся инфразвуками, не переключилась на новую тему?

– Какой вы скорый на решения! – пожал плечами профессор. – Ведь прибор типа "гамарус" был в принципе уже готов! Его нужно было только доводить до совершенства и делать это быстрее, чем это делала пятая лаборатория. Ведь не мог же я сказать работникам пятой лаборатории: выкиньте из головы ваш прибор, пока я, профессор Смородинов, не придумаю другого, лучшего прибора, причем когда это будет и будет ли вообще, – никто не знает. Их прибор реально существовал, а мой был только идеей.

– Мы договорились с руководством станции, – продолжал Смородинов, – что пятая лаборатория будет продолжать работу над усовершенствованием своего прибора, а проблемой нового аппарата займется наш институт в Ленинграде. Не было смысла пятой лаборатории бросать начатую работу, не доведя ее до конца, а мне трудно было бы участвовать в разработке нового аппарата, если бы это дело поставить на Черноморской станции. Но все это время, пока шла работа над обоими приборами, мы консультировались: у меня спрашивали советов насчет УГМ между прочим, он сейчас во многом усовершенствован, вы его не узнаете; я в свою очередь получил необходимые мне данные у Черноморской станции, имеющей большой опыт по изучению физики моря.

– Один я не знал об этом сотрудничестве?

– Вы тогда вскоре уехали, а потом мы не виделись. Мы ведь с вами первый раз встречаемся с тех пор.

– Могли бы черкнуть письмецо! – вырвалось у меня.

– Да ведь и вы не писали, – засмеялся Петр Иванович. – Но кроме шуток: я знал о вашей работе, думал, что и вы осведомлены о нашей.

– Выходит, – сказал я с огорчением, – что вся моя работа пошла впустую.

– Ну, работать впустую никто бы вам не позволил, – сказал Смородинов серьезно. Он разгладил складки скатерти на столике за которым мы сидели, и стал развязывать узелки на бахроме. – Вообще, имейте в виду, в науке всякая работа на пользу. Во-первых, накапливается опыт. А это очень ценная вещь. Кроме того набирается смелость в решении задач любой трудности, а это тоже необходимо для движения техники вперед. Ну, я не говорю уже о том, какое значение имеет, когда усилия многих и разных людей объединяются для достижения одной определенной цели. А это возможно только в процессе работы. Но и конкретные ваши труды не пропали даром. Кстати, – добавил он вдруг, – я должен поблагодарить вас за одну идею. Мы осуществили ее.

– Какую идею? – удивился я.

– Ну, как же! Ваша идея о том, чтобы прибор докладывал о силе шторма и о времени его наступления.

– Откуда же вы узнали об этой моей идее? – воскликнул я.

– Да вы сами как-то рассказали мне о ней еще там, в санатории. – Я только мечтал, а вы сделали!

– Зато другую идею, – продолжал Смородинов, не обращая на мое восклицание никакого внимания, – другую, тоже очень хорошую идею мы как-то недооценили. Это, конечно, наш промах.

Он с огорчением развел руками.

– Какую вторую идею?

Я посмотрел на Петра Ивановича.

– Вы ведь задавались целью построить физический прибор размером с блоху? Ну, не буквально, конечно, а, так сказать, в принципе. И, надо признать, УГМ действительно получился очень небольшим по габаритам. А новая его модель, заканчиваемая станцией, – совсем крошечная: вроде приемника "Москвич". Наша же установка, – Петр Иванович вздохнул, – здоровенная. Состоит из трех частей очень громоздких.

– Да зачем же делать ее обязательно маленькой? – спросил я. – На корабле место найдется.

– На корабле-то найдется, а на лодке, скажем, нет. УГМ можно поставить в любом прибрежном колхозе, снабдить им любую рыболовецкую бригаду. Наша же установка – корабельная, а на берегу ее можно использовать только как стационарную. Она – для метеослужбы, а не для непосредственного пользования, как, например, пользуется всякий, кто захочет, барометром или термометром. Кстати, УГМ теперь и шторм предсказывает гораздо раньше, чем в первом варианте, – черноморцы придумали там много нового.

– Так что же получается? – сказал я. – Кто же был на более правильном пути? Вы или Черноморская станция?

Смородинов снова засмеялся.

– В науке не бывает так просто, – сказал он, по-стариковски щуря глаза. Истина рождается в спорах. Поэтому-то они так полезны в науке. Пока мы можем констатировать реальные результаты двух направлений в работе: наша страна получила два прибора – один более точный, но громоздкий, другой – не столь чувствительный, но зато по-настоящему портативный. По чувствительности к штормам каждый из них оставляет далеко позади свой, так сказать, прототип в природе. Собственно говоря, оба прибора находятся в таком состоянии, что их можно уже передавать заводам для серийного изготовления.

– Для серийного?

– Конечно.

– Но не для массового?

– Нет еще.

– Что же еще нужно?

– Работать, – весело воскликнул Петр Иванович. – Работать нужно!

– Чей же прибор, вы считаете, возьмет верх в конце концов в этом соревновании? – спросил я.

– Наш, конечно.

– Ваш? Ленинградский?

– Нет, наш.

– То есть?

– Наш с вами. Разве я вам не сказал? Ведь мы передали Черноморской станции все материалы нашего института, относящиеся к конструированию гидроуловителя голоса моря. В этом и заключалась наша помощь станции. Вы помогали ей, так сказать, индивидуально, ну, а мы – коллективно. И в дальнейшем будем вместе с вами помогать. Все-таки они начали эту работу, они и продолжат ее. Пришла пора объединить силы уже и организационно.

– Но ведь вы не сможете приезжать на Черноморскую станцию. У вас масса дел в Ленинграде.

– А мне и не нужно приезжать. Туда поедут двое сотрудников нашего института. Ведь есть уже инженеры и научные работники – специалисты по конструированию приборов, улавливающих голос моря. Созданы кадры. Вот что самое ценное. И вам нашлась бы работа, – добавил он, вопросительно на меня поглядывая. Вы согласились бы поехать на станцию?

Я вспомнил Костю Никитина, Безрученко, Черное море.

– Разумеется, – сказал я. – Но об этом нужно договориться с нашим институтом.

– Конечно, конечно, – заверил меня Петр Иванович. – Само собой разумеется. Но важно получить ваше согласие.

* * *

Я шел по песчаной дорожке вдоль берега моря. Волны теснились у моих ног, выгибая свои гладкие спины.

Тишина могла смениться штормом, но он никогда уж не будет для нас внезапным. Задолго до его начала завоют и заговорят на судах в море и в различных точках на берегу приборы, созданные советскими людьми. У огромной стихии, занимающей две трети поверхности земного шара, навсегда вырвано самое опасное ее свойство – нападать неожиданно.

Но сейчас под впечатлением разговора с Петром Ивановичем думал не об этой победе техники, а о людях, создавших ее. Мне почему-то вспомнился тот страшно придирчивый сотрудник Черноморской станции, имени которого я так и не узнал. Затем передо мной возник облик Смородинова: сколько оживления вносит такой неугомонный и деятельный человек в любую тихую заводь и как это здорово, что хорошая инициатива у нас, словно снежный ком, обрастает мыслями, идеями и предложениями помощи со стороны самого широкого круга людей. И, наконец, какое это чудесное свойство – не успокаиваться на достигнутом, – воспитанное в советских людях и становящееся уже чертой их характера.

Океан лежал у моих ног, а я, глядя на уходящую за горизонт массу воды, думал:

"Погоди, брат, мы заставили тебя предупреждать нас о приступах твоего бешенства. Придет время, мы и страшную стихийную силу твою обратим на пользу человека – заставим таскать камни, размывать берег, где нам надо, насыпать пляжи, где мы сочтем необходимым, течь своими теплыми и холодными волнами туда, куда тебе прикажут. Советские люди все могут".