Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Виктор Сидоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Племяши

Евгений Андреевич уже проснулся, когда вдруг раздался длинный, настойчивый звонок. Так мог звонить или нетерпеливый, или беззастенчивый человек. «Наверное, опять кто-нибудь из домоуправления или контролер электросети», – поморщился Евгений Андреевич.

Он недовольно открыл дверь, готовый сделать, кто бы там ни был, резкое замечание, но застыл удивленный: на площадке стояли вихрастый парень в замасленном пиджаке и двое белобрысых, сероглазых и улыбающихся во весь рот мальчишек. На обоих были куртки с «молниями», синие береты, лихо сдвинутые набекрень. У того, что повыше, – чемоданчик в руке, у другого – рюкзак за спиной.

– Здравствуйте, дядя Женя!

Евгений Андреевич, наконец, пришел в себя, широко раскинул руки, обнял сразу двух мальчишек и расцеловал в горячие запыленные щеки.

– Приехали-таки?! Ну герои. Ну обрадовали, братцы.

Вихрастый парень отметил с комичной серьезностью:

– Встреча произошла в сердечной обстановке… Так и передам Ольге Андреевне. Ну, а я, простите, побежал. Тороплюсь. До свидания, чижики.

И застучал каблуками вниз по лестнице.

Пока ребята о чем-то перешептывались, умывались и приводили себя в порядок в ванной, Евгений Андреевич взволнованно ходил по комнате. Как ни ждал гостей – все-таки они приехали неожиданно. Молодец Оля – сдержала обещание, отпустила ребят.

Оля – младшая и единственная сестра Евгения Андреевича. Сколько сил он отдал ей, сколько дум передумал о ее будущем. И все оказалось напрасным. Нет, не по его вине…

Трудное было время. Умерла мама. Оля училась тогда в седьмом классе. Едва закончила его – заболела. Больше двух месяцев она находилась на краю гибели. Выходили. Евгений Андреевич сделал все, чтобы Оля закончила десятилетку, чтобы была сытой и одетой не хуже других, чтобы, наконец, когда она получила аттестат зрелости, могла спокойно подготовиться в архитектурный институт, о котором всегда мечтала.

И она поступила туда. Но проучилась недолго: совсем неожиданно для Евгения Андреевича собралась замуж за выпускника-сельхозника, длинного, тощего, конопатого агронома.

Евгений Андреевич даже заболел от этой новости. Он просил, умолял Олю не глупить, не ломать своей жизни, получить образование, крепко встать на ноги и потом уж, если никак не обойтись, делать этот шаг.

Оля все-таки не послушалась, вышла замуж и уехала в какую-то глухую деревню, куда не ходили поезда и не летали самолеты.

Евгений Андреевич довольно холодно простился с сестрой, а ее «конопатому сельхознику» не только не подал руки, но даже не взглянул в его сторону.

С тех пор прошло много лет. Оля изредка писала письма, скупо сообщала о своем житье-бытье, о детях, о том, что закончила какое-то там училище, что ли, и работает заведующей птицефабрикой; что у нее пропасть всякой работы, так что не только скучать, но и письма написать некогда. Евгений Андреевич морщился и мрачно хохотал, читая про «заведующую» и про «птицефабрику». «Что за любовь к гиперболам! Любой курятник, любую ферму называют фабрикой, комбинатом! Заведующая!.. Эх, Оля, Оля…» И снова хохотал невесело и горько.

Он отвечал ей кратко и сухо, а мужу – ни слова, ни поклона, будто и не было его на свете. Никак не проходила обида на «конопатого сельхозника», погубившего жизнь сестры, упрятавшего ее в какой-то дикой дыре.

За это время Евгению Андреевичу довелось увидеться с Олей всего лишь трижды. Последний раз – месяц назад. Забежала она к нему буквально на час – торопилась на завод за каким-то оборудованием для своей птицефабрики.

Оля очень волновалась, то и дело всхлипывала, глядя на крепко сдавшего брата, на его холостяцкую квартиру. Сквозь слезы, с пятого на десятое, сообщала все, какие вспомнились, новости. Евгений Андреевич слушал Олю, глядел на ее натруженные обветренные руки, на ноги в заляпанных грязью сапогах, на пестренький платок, спадавший с плеч, на поношенный плащ, который она держала на коленях, и жалость жгла его сердце.

Евгений Андреевич вздохнул трудно, заглянул участливо в глаза сестры.

– Нелегко, поди, живешь, а? Поди, концы с концами не сводишь?

– Да нет, все в порядке. – А потом неожиданно засмеялась смущенно и доверчиво. – Ты же знаешь, какие мы все, женщины: сколько ни будь денег – всё кажется мало. И одеться хочется покрасивее, и в квартиру мебель получше…

«Ну, ну, вижу, – подумал Евгений Андреевич. – Вижу, как приоделась, и в квартире, наверное, не краше». Сказал вслух:

– Обижает тебя?

– Кто, Федя? Ну что ты! Нет. Он славный…

– Ладно, ладно, – буркнул Евгений Андреевич. – Знаю я их, этих славных… За воротник-то закладывает?

– Бывает. Но в общем он не очень большой любитель.

«Пьет, – решил Евгений Андреевич. – Пропивает, наверное, последнюю копейку. А она скрывает. Да и что ей остается делать?»

– Ты вот что, Оля… Ты только не стесняйся… У меня есть деньги… Если нужно…

Оля прикусила губу, в глазах сверкнули слезы.

– Почему ты не веришь мне? Мы живем не хуже других. Нисколько… А он – хороший человек, работящий, внимательный… Любит меня, детей…

– Ну, полно, полно. Чего уж там… – хмуро согласился Евгений Андреевич и, чтобы переменить разговор, спросил о детях.

Оля сразу повеселела, заулыбалась.

– Да что дети? Бегают, шалят, учатся. Паша уже в шестой класс пойдет, а Леня – в четвертый. Послушные, по дому все делают…

Евгений Андреевич представил себе почему-то замурзанных, с большими грязными ушами и мокрыми носами, запуганных и туповатых мальчишек. «Да и что они могут узнать, что смогут доброго увидеть там? Бедные дети. Дорого же платят они за безрассудство своих родителей».

– Знаешь что, Оленька, я через две недели иду в отпуск, отправь ко мне ребят. Пусть поживут у меня, пусть мир, как говорится, посмотрят. Ребята уже совсем взрослые, а в городе еще не были. Нехорошо.

Оля запротестовала, что-де трудно ему будет с мальчиками, что они еще все-таки маленькие, принесут много лишних забот и помешают ему, но Евгений Андреевич не захотел слушать никаких возражений.

И Оля уступила. Она сказала, что отправит ребят попутной машиной.

Евгений Андреевич нетерпеливо поджидал племяшей и готовился к их встрече, придумав и расписав на бумаге грандиозный план походов по городу и его окрестностям. Он даже прочел историю своего края, изданную местным издательством, чтобы быть вооруженным до зубов.

И вот они приехали, его племяши.

Евгений Андреевич с интересом разглядывал их. Вид у ребят был никак не туповатый и не запуганный. Уши и носы оказались тоже вполне нормальными и чистыми. Это не столько обрадовало дядю, сколько удивило.

– Ну, хлопцы, – сказал он, закончив осмотр, – давайте обживайтесь, а я – на кухню. Будем готовить, как говорят немцы, фриштик. Знаете, что это?

Пашка рассмеялся:

– Завтрак.

– Ого, молодец!

Фриштик оказался не очень вкусным и обильным: глазунья, масло, кофе.

Евгений Андреевич бодро призывал:

– Нажимайте, нажимайте, братцы, не стесняйтесь.

Однако ребята не торопились нажимать, выпили по чашке кофе и полезли из-за стола.

– А глазунью?

Ленька поморщился и довольно откровенно заявил:

– Яйца нам дома надоели. И масло тоже.

У Евгения Андреевича дернулась правая бровь.

– Вот как?! Чем же, извольте, вас кормить?

– А не знаю, – беспечно ответил Ленька. – Мороженым. – И захохотал.

Пашка ткнул брата в бок:

– Ладно тебе…

Евгений Андреевич пожевал губы, решительно тряхнул головой.

– Ну-с, братцы, – сказал он, оглядывая комнату, как полководец поле предстоящей битвы. – До обеда отдохнем, а потом двинем в походы по городу… У нас есть что посмотреть, есть чем гордиться. Познакомлю вас со всеми историческими местами, с архитектурными памятниками и так далее. Побываем, конечно, в музее, в театрах, на стадионе, на выставке. Совершим экскурсию на «Ракете» по Оби. Ну как, устраивает вас такой план?

У ребят загорелись глаза:

– Устраивает, дядь Женя!

Евгений Андреевич прошел в «красный» угол, где было средоточие его радиотехнических средств, хлопнул ладонью по телевизору, спросил небрежно:

– Надеюсь, вы знаете, что это за аппарат?

Ленька засмеялся, а Пашка ответил скромно:

– Конечно, знаем… только у нашего «Атланта» экран немного побольше. Сорок пять сантиметров по диагонали. А у вашего «Рекорда»?

Евгений Андреевич несколько смутился:

– Понимаете ли, как-то не довелось… Не поинтересовался… В общем аппарат хоть и старенький, но надежный, работает, как часы…

– А это магнитофон? – спросил с любопытством Ленька. – Ух ты, не видел еще такого. «Нота»… Наверно, последней марки?

Евгений Андреевич медленно потер подбородок, ответил как-то виновато:

– Это магнитофонная приставка. Она, так сказать, работает только в содружестве с этой вот радиолой…

Ленька протянул разочарованно:

– А-а!..

Евгений Андреевич решил защищаться.

– Воспроизводимость звука радиолой лучше и чище. Когда я брал «Ноту», именно этим руководствовался…

Племяши охотно согласились: может быть. Но так и остались равнодушными и к «Ноте», и к радиоле «Сириус». Пашка направился к книжному шкафу, а Ленька подошел к окну, лег грудью на подоконник и заглянул вниз.

– Ух ты – высоко как! Дядь Жень, а сколько метров отсюда до земли?

Евгений Андреевич тяжело сел в кресло.

– Не знаю, брат, не мерил… Метров двенадцать, пожалуй.

– Ну да! Больше. У нас пожарная вышка – двенадцать.

– Ну, пятнадцать.

– Нет, метров двадцать.

Ленька с минуту повертел головой и соскочил на пол.

– Высоко, а ничего не увидишь: дома и дома. На нашу вышку заберешься – ахнешь! Даже Макаровку видно. Тринадцать километров от нас. И озеро Малиновое…

Евгений Андреевич слушал Леньку, а сам раздумывал: чем бы занять племяшей, что им еще показать? А Ленька вдруг развспоминался.

– Эх, и рыбы там, на Малиновом! Карась – во! И лещ. Карп попадается. Мы с батяней как-то целый рюкзак наловили. Пуда два… Не верите? Вон хоть у Пашки спросите… Пашка, помнишь? Тогда у нас еще на заимках мотоцикл сломался.

Пашка в это время увлеченно рылся в книжном шкафу, ответил, не оборачиваясь:

– Помню. Много наловили.

– Видите? – Ленька победно глянул на дядю.

– Ну, и как справились?

Ленька засмеялся радостно.

– Хорошо справились! Мама такого пирога испекла – язык проглотишь!

Евгений Андреевич усмехнулся.

– Я не про то. Ты говоришь, мотоцикл сломался. Дотолкали до дому?

Ленька даже руками развел.

– Дотолкали?! Да у нас батяня… Он, хоть давай самолет, исправит. Доехали. Еще как!

Евгений Андреевич снова усмехнулся. «Ишь ты – батяня! Придумали же…» Спросил:

– Мотоцикл-то, поди, недавно купили?

– Этот, с люлькой, в позапрошлом году, а «Ковровец» – давно. Батяня его Пашке подарил. Пашка уже и ездить научился, да батяня не разрешает пока.

Евгений Андреевич тяжело поднялся с кресла и без прежнего энтузиазма произнес:

– Ну что ж, пойдемте, братцы, побродим по городу… А пообедаем, пожалуй, в столовой.

Ленька не мешкая побежал в прихожую обуваться, а Пашка с сожалением расставил книги по местам, сказал дяде:

– Хорошие у вас книги. Интересные. У нас таких нет. Даже в библиотеке.

Евгений Андреевич обрадовался этим словам, как дорогому подарку, засуетился, хлопнул Пашку по плечу.

– Ну, это ты, брат, загнул малость… Про библиотеку… А в общем, верно, есть кое-что…

За неделю дядина программа была выполнена больше чем наполовину. Ребята побывали в музее и в огромном Дворце спорта, где в самую жару смотрели настоящий хоккей с шайбой. Здорово понравилась им выставка и спектакль в ТЮЗе, и совсем ошеломила прогулка на «Ракете». Какая скорость! Никогда не думалось, что можно захлебываться воздухом!

В общем впечатлений – хоть отбавляй.

Однако городская сутолока утомляла. Пыль, лязг трамваев, сумасшедшая трескотня мотоциклов, беспрерывный рев автомашин, от которого и ночью нет спасения; какая-то тяжелая теснота на улицах, толкотня в магазинах, в столовых, в автобусах… Ребята устали и поскучнели. Все реже и реже стали выходить даже во двор. А на второй неделе вдруг заявили твердо: домой.

Евгений Андреевич растерялся, огорчился несказанно:

– Да вы что, братцы?! Впереди столько интересного! Поживите. Ну хоть с недельку еще?

– Нет, – сказал Ленька. – Скучно у вас тут. Ни речки, ни леса. Ходишь, как дурак, среди домов.

– Верно, – задумчиво подтвердил Пашка. – А у нас сенокос уже, наверно, начался. А, Лень?

– Конечно, начался. Батяня говорил: через неделю, мол. А мы здесь уже вон сколько живем.

Пашка вдруг оживился, глаза заблестели.

– Ох и жарко сейчас нашим – все на лугах. Торопятся. Погода, вишь, какая – в самый раз. С ночевьем, поди, а? Вечером кулеш на кострах варят… И песни поют…

– А перепелки: «Спать пора, спать пора!..» На Черемшанских лугах их полно, перепелок. Помнишь, Паш, как в прошлом году ловили их?

И они, споря и радуясь, вспоминали о чем-то интересном и дорогом для них, забыв все на свете.

Слушает Евгений Андреевич племяшей и видит себя таким же белоголовым мальцом, с одной помочей через плечо, на речке с удочкой… Вода тихая, гладкая, а в ней перевернутый лес, что растет на той стороне, а в ней еще горят утренние звезды… Было ли это? Когда он, в самом деле, видел небо, всё сразу, далекое и огромное?

Поднял голову Евгений Андреевич, словно чужими глазами обвел обжитую квартиру, и показалась она ему серой, неуютной, тоскливой…

– …Дядя Никифор, наверное, получил новую самоходку и обкатывает уже…

– Интересно, батяне сменили коня или нет? Карька ведь совсем охромел.

– Сменили, небось. Председатель когда еще обещал. Слышь, Паша, а ты на конзавод поедешь?

– Еще бы! Сразу же. Гаврилыч просил помочь… Пегас уже здорово подрос… Эх, и рысачок будет! Из «Красного знамени» приезжали – отойти от него не могли. Пристали: продайте, мол.

Ленька испугался:

– А если продадут?

– Как же! Гаврилыч сказал: только со мной. А я, говорит, дорого стою.

Ребята засмеялись. Ленька совсем разбодрился, обернулся к Евгению Андреевичу.

– Поехали с нами, дядь Женя, а? Ух и поживем! На рыбалку сходим. Или в лес. Грибов там – заплачешь, что не соберешь всех. Рысаков наших посмотрите. У нас конюшня – во! Золотую медаль имеем. А, дядь Женя?

Вечером Евгений Андреевич позвонил Оле, чтобы прислала машину.

– Ты уж прости, Оленька, может, и я с ребятами, а?.. Такое тут дело…

1971 г.

Тропинка

Я его часто видел из окна. Он был всегда в одном и том же сильно поношенном пальтишке, едва доходившем до колен, в шапке-ушанке, которая, видимо, не раз служила футбольным мячом в горячих и быстрых импровизированных матчах. Она сидела у него на голове как-то особенно лихо, причем одно ухо беспомощно свисало, а другое торчало вверх вызывающе и нахально. Его большие, наверное мамины, резиновые сапоги, когда он бегал, хлопали голенищами, будто стреляли. По этим хлопкам я безошибочно узнавал: он вышел на улицу.

Ему было лет восемь-девять. Чей он, как его звать – я не имел понятия. Одно знал: живет он в нашем доме.

Я его не любил. Больше того, он вызывал во мне глухое раздражение. Мне хотелось порой выскочить на улицу и надрать ему уши. Уж очень был он задирист, шумлив и непоседлив: ни минуты на месте, ни минуты без оглушительного крика или хохота. Он как угорелый носился по двору, хлопая голенищами, всюду совал свой нос и всюду вызывал разлад, ссоры, жалобы и слезы.

Особенно досаждал он девчонкам. У него, наверное, был такой талант: мешать им и дразнить их. Они расстраивались от одного его появления. А уж стоило ему состроить какую-нибудь дикую рожу и при этом издать один из своих любимых душераздирающих воплей – игра, какая бы она ни была, распадалась, и девчонки с плачем бежали домой жаловаться.

Эти вопли вышибали и меня из равновесия. Вот тогда-то во мне просыпался зверь, и я готов был мчаться на улицу, чтобы надрать мальчишке уши.

В этот год весна пришла ранняя, капризная: день – солнце, ручьи звенят, лужи сверкают; а назавтра – небо черное, низкое, с утра до вечера не то дождь, не то мокрый снег, ветер не утихает, хлещет по лицу, словно розгами. Рыхлый грязный снег и лужи покрываются предательским ледком. Понадеешься на его крепость, ступишь – и наберешь полные ботинки жгучей, ледяной воды.

Однажды в такой вот день я смотрел в окно на тихую пустынную улицу. Вчера она кишела детворой, сегодня там только редкие прохожие. Идут, как лунатики, с опаской передвигая ноги, – не поскользнуться бы да не свалиться в подмороженную грязь.

Посреди улицы, во всю ширину, глубокая лужа. Идти по ней рискованно. И все выбирают дорогу возле заборчика, там, где зима намела сугроб. Надеются, видимо, на твердость снега. А весна именно там уготовила свою хитрую ловушку: кто бы ни пошел, обязательно провалится и наберет воды.

Я уж хотел было отойти от окна, как вдруг послышалось знакомое хлопанье: так и есть – он, маленький злодей в стреляющих сапогах. Ничто ему нипочем: ни ветер, ни холод, ни грязь. Пальтишко распахнуто, шапка скособочилась, глаза шальные, будто он впервые вырвался на улицу. Завертел головой: куда броситься, где поинтересней? Подбежал к луже, схватил обломок кирпича, запустил в самую середину. Лед проломился, и из лунки вылетел фонтанчик воды. Это понравилось, но не надолго. Решил, что ногами ломать лед куда занятней, и пошел бродить по луже. Он бурунил воду, бил ее ногами так, что она веером вздымалась вверх. Ветер подхватывал брызги и бросал мальчишке в лицо. Он широко открывал рот, повизгивал от этого холодного душа и хохотал.

Вдруг он оглянулся и насторожился: на противоположном берегу лужи нерешительно топталась девчонка с портфельчиком, наверное первоклашка, выискивая, где бы перейти. У мальчишки по лицу расползлась широченная улыбка – предстояло забавное зрелище, тем более, что на ногах у нее были обыкновенные ботинки.

Девчонка пометалась, пометалась вдоль лужи и пошла к заборчику, чтобы пройти по снегу. Шла осторожно. Добралась до середины и провалилась по самые колени, набрав, по-видимому, полные ботинки воды. Она сидела на снегу, пытаясь вытащить ноги, и беспомощно озиралась.

Мальчишка был в восторге. Он хохотал, корчил рожи и хлопал себя по бокам. Я весь взбурлил от негодования и уже натягивал на плечи пиджак, чтобы бежать девочке на выручку.

Но тут произошло неожиданное: мальчишка подошел к ней и что-то сказал. Она жалко улыбнулась и протянула к нему руки. Он воровато оглянулся по сторонам, быстро присел на корточки, подставив ей спину. Девчонка схватила его за шею руками. Он поднял ее и прямо через лужу перенес на сухое место. Она что-то ему говорила, наверное благодарила, а он – вот ведь ерш колючий! – в ответ развернул ее, стукнул по горбушке и беспечно, словно и не произошло ничего, вернулся к хитрой намети у заборчика.

Там он постоял, о чем-то раздумывая, и принялся утаптывать снег. Он проваливался, падал, выдергивал ноги из снега и снова топтал его. Прошел в одну сторону, потом в другую, потом еще и еще раз и сделал узкую тропинку. Посмотрел на нее, вытер рукавом пот и отправился домой.

По его тропинке пошли люди. Она становилась все тверже и шире.

1971 г.

Весельчак

Он был самым обыкновенным поросенком: полненьким, шустрым, с маленькими зеленоватыми глазками, с белыми прямыми ресницами, с тонким крученым хвостиком и розовым пятачком. И имя у него было самое обыкновенное – Васька.

Во дворе обитало немало жильцов: и куры, и овцы, и корова Милка, и черный лохматый пес Демон, – однако бабка Меланья больше всего благоволила к Ваське. И кормила его сытнее, и спал он в отдельной клетушке, на охапке всегда свежей соломы.

Кто другой давно бы возгордился этим и заважничал бы, а Васька – нет. Напротив, он оставался общительным, компанейским и готов был в любую минуту прийти каждому на помощь.

Утрами, едва из-за огромных бронзовых сосен поднималось солнце, Васька, бодрый и свежий, выбегал из своей клетушки, сладко потягивался и ласковым взглядом окидывал оживленный двор. Здесь было все привычным и родным. Куры уже, как всегда, разгребали у плетня кучу перегноя; под навесом, тяжело вздыхая, жевала жвачку Милка; овцы беззлобно терлись друг с другом лбами, а у поленницы лениво грыз старую кость лохматый Демон.

«Ах, как хорошо на свете! – думал Васька. – Как просто и радостно. И какие все славные и милые».

И он, заглянув на всякий случай в свое пока еще пустое корытце, бежал к друзьям, чтобы поприветствовать их, а если понадобится, то и быть им полезным.

Первым делом он навестил овец. Их вид почему-то всегда удручал Ваську. Они казались ему какими-то уж очень унылыми и недовольными. Вот и сейчас сбились все в тесную кучу, опустили головы друг другу на спины и стоят, стоят неподвижно на своих тонких ножках. О чем они думают? Что у них за тоска? Может быть, их кто-нибудь обидел?

Нет, Васька никак не мог остаться равнодушным к их непонятной грусти и пройти мимо. Жить всем должно быть приятно и весело.

Он много раз видел, как овцы сходятся лбами. Что ж, если надо, если это доставляет друзьям удовольствие, Васька сделает для них все.

Он выбрал самую задумчивую овечку, набычил, сколько мог, голову, чтобы поискусней боднуть, и решительно двинулся вперед. Но овца оказалась высокой, и розовый пятачок пришелся ей не в лоб, а в грудь. Она отпрянула и с недоумением уставилась на Ваську, как бы спрашивая: чего тебе надо?

Ваське надо было немного: слегка поразвлечь друзей. И он, входя в азарт, принялся наскакивать на овец, поддевать рылом под животы и дружески покусывать за тонкие ножки.

Овцы сначала испуганно жались друг к другу, потом не выдержали, забекали и в панике попрыгали на улицу через пролом в плетне. Васька тоже бросился вслед, но не допрыгнул до пролома и упал на спину. Он вскочил, слегка ошарашенный, заглянул в щель: где же овцы? Они врассыпную мчались к лесу.

«Ах какие шутницы! Ах как ловко провели они меня!» Васька почесал о плетень ушибленное место и, еще более повеселевший, направился к Милке. Он любил добрую шутку.

Милка отдыхала. Мельком глянула на Ваську и отвернулась, будто не заметила его.

«Какие у нее печальные глаза, – подумал Васька. – И как тяжело она вздыхает. Бедняжка! Это, конечно, от одиночества».

И он ласково потерся о Милкин бок. Милка и этого не заметила. Тогда Васька, обежав вокруг, принялся трепать и дергать ее хвост. Милка лежала кроткая и терпеливая.

«Боже мой, – сказал про себя Васька, – до чего ей, однако, грустно». И куснул за сосок.

Милка вздрогнула и неожиданно резво вскочила на ноги, чуть не придавив Ваську. Потом, диковато косясь на него, затрусила через двор.

Васька благородно проводил ее до воротец на выгон и, довольный собой, вернулся, чтобы малость поиграть с курами. Сначала он вместе с ними взялся разрывать у плетня кучу перегноя. Но это занятие показалось слишком неинтересным и скучным. Тогда Васька стал бегать за курами. Они кудахтали по-сумасшедшему, носились по двору, теряя перья, пока не разлетелись, кто куда мог.

Васька вздохнул с сожалением и пошел к своему лучшему другу – Демону. Тот, видимо, уже поджидал его – улыбался, показывая длинные желтые зубы.

Васька, соблюдая собачий этикет, поднял заднюю ножку, чтобы расписаться на поленнице, но с непривычки не устоял и завалился набок. Однако он тут же быстренько поднялся и подошел к Демону обнюхаться.

Демон приглушенно зарычал и коротко гавкнул, наверное сказал «здравствуй».

Васька сделал подобие стойки и тоже хотел гавкнуть, но из его горла вылетело лишь нежное и ласковое хрюканье. Впервые Васька пожалел, что еще не научился лаять по-собачьи. Как это порадовало бы славного, милого Демона!

Похрюкав, Васька дружески рыльцем поддел лохматую башку Демона. А тот вдруг укусил Ваську. Укусил бессовестно больно. Васька завизжал, завертелся волчком. На шум выбежала бабка Меланья, схватила палку и так отделала ею Демона, что он надолго забился в свою конуру. А Ваську бабка Меланья обласкала, почесала брюшко и повела кормить.

Васька, вероятно, был непротивленцем – он совсем не помнил зла. Сытно поев, он как ни в чем не бывало снова отправился к своему другу.

Демон, когда увидел бегущего к нему Ваську, задрожал, словно в сильном ознобе. Сначала он спрятался в сараюшке, но Васька нашел его там. Тогда Демон, как последний трус, кинулся наутек.

Солнце меж тем скатилось за густые ветлы на той стороне реки, и Васька, притомившийся за день, отправился спать в свою клетушку, где уже лежала охапка свежей соломы.

«Ах, как хорошо жить, – сладко зевнул Васька, вспоминая прошедший день. – Скорей бы, скорей завтра!»

Ведь завтра он снова увидит своих друзей и снова будет им полезен…

На другой день он выбежал из клетушки, как и прежде, бодрый, веселый и любвеобильный. Выбежал и огляделся: где же друзья? Где они, такие милые и славные? Кому помочь, кого развлечь?

Но двор был тих и пуст. Овцы дремали почему-то, за оградой, положив головы друг другу на спины. Милка лежала на лугу, обмахиваясь хвостом. Куры бродили по улице. Не было и Демона. Куда исчез – неизвестно.

Васька удивился: «Почему они не заходят во двор? Ведь здесь так уютно и хорошо, так светло и весело. Почему?»

Он беспокойно забегал вдоль плетня. Он призывно хрюкал, нежно повизгивал. Но никто не шевельнулся, никто даже головы не повернул в его сторону.

Вдруг Васька остановился потрясенный: «Что же мне делать теперь?..»

1971 г.