Текст книги "Про косматых и пернатых (рассказы)"

Автор книги: Виктор Балашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Виктор Сергеевич Балашов
Про косматых и пернатых
_{Рассказы}

ГРИШКА-ГОВОРУН

За лето Гришка ужасно надоел старикам, оба не чаяли, как бы избавиться от непоседливого горластого квартиранта. Когда же хмурым осенним вечером пернатый нахлебник не явился к ужину, за столом явно недоставало чего-то привычного, совершенно необходимого.

– Улетел все-таки! – вздохнул Василий Иванович, отодвигая полную тарелку. – Ну да и скатертью дорога! Не век же ему возле людей толмошиться. Вольная птица! Пожил вот и улетел… Неволить не будешь.

– Весной-то, поди, сюда же вернется, – попыталась успокоить мужа Дарья Степановна. – Неужто не навестит кормильцев своих? Родителей ведь ему заменили.

И тоже вздохнула, вспомнив, что Гришка не раз получал от нее ложкой по голове, когда осмеливался садиться на скатерть.

Впрочем, случившегося следовало ожидать со дня на день. Давно отполыхал прощальным многоцветьем погожий октябрь, отшуршал листопад. Растрепанные грачиные гнезда сиротливо раскачивались на голых тополях, а бывшие обитатели колонии с криком кружились в помутневшем небе, собираясь в далекий путь.

Гришке тоже не сиделось дома. С рассветом уже начинал биться в окно, а выпущенный на волю тотчас взмывал к небесам и носился где-то со своими сородичами до самых сумерек. Возвратясь, наскоро проглатывал оставленный ему ужин, взлетал на шкаф и быстро засыпал, сунув голову под крыло.

Одна за другой, покружив над родными местами, отлетали грачиные стаи на юг. С последней стаей исчез и Гришка, потому что стал он уже взрослым грачом и не пожелал больше менять свободу на все прелести домашнего уюта.

– Вот ведь как у ихнего брата! – не унимался Василий Иванович. – Нет бы залетел домой, хоть бы знаком известил каким: – «Улетаю, мол, бывайте здоровы!» Так ведь и отбыл, не попрощавшись… Народец тоже!

С обидой вспомнил старик, сколько мороки было с желторотым грачонком, которого подобрал он весною в саду. Птенец выпал из гнезда, поломал крылышко и жалобно звал на помощь, трепыхаясь в зарослях молодой крапивы.

Не оставлять же малыша в беде! Соорудили ему постельку в старой корзине, сделали повязку на крыло. Прожорлив и горласт оказался черный приемыш на редкость. Чуть рассветет, принимается голосить, да противно так, надрывисто! Хватай, значит, хозяин лопату, отправляйся в сад за червями проголодался чернопузый подкидыш. Накормишь, уснет на полчасика и снова заголосит во всю ивановскую.

Как-то не выдержал Василий Иванович, приставил лестницу к одному из тополей и полез с грачонком за пазухой к гнездам. Однако возвратить птенца сородичам так и не удалось. Не успел старик добраться до нижних сучьев, как вся горластая грачиная братия ринулась в атаку. Чудо, как еще с лестницы не сбили, шальные!

Пробовал оставить подросшего грачонка в саду – пусть-ка теперь своя родня выкармливает! Не тут-то было! Испугавшись одиночества, Гришка гаркнул вдруг по-грачиному, свалился с яблоневой ветки, куда неучтиво забросил его Василий Иванович, и то вразвалку, то вприскочку заспешил следом за хозяином. Не палкой же его гнать, в самом деле!

Постепенно зажило сломанное крыло, но и после выздоровления Гришка не пожелал расстаться с кормильцами. Стремительно носился он по комнате, отрабатывая, выражаясь спортивным языком, технику полета. А бедная Дарья Степановна ежедневно подбирала с пола осколки битой посуды. Вздохнули посвободней, когда Гришка начал улетать через открытое окно на волю. То-то тихо становилось в доме! Случалось, часами пропадал где-то, бродяга, но к обеду и ужину являлся точнехонько, будто у него часы на лапке. Выпрашивая подачку, грач садился хозяину на плечо, умильно терся головой о щеку и испускал горлом такие замысловатые рулады – нахохочешься!

Тайком от жены Василий Иванович попробовал как-то преподать грачу уроки русского языка. Где там! Непоседа предпочитал упражняться в собачьем наречии. Вымахнет через окошко во двор, присядет на конуру старого Полкана, постучит клювом по крыше и давай дразниться: «Р-р-р-р! Гау-гау-гау!»

Неповоротливый пёс, громыхая цепью, вываливался наружу и, конечно, опаздывал. Гришка восседал уже на коньке сарая и с тем же рвением передразнивал скворца.

…Да, из Гришки с его артистическим талантом могло бы кое-что получиться. Могло бы, да не получилось: улетел, негодный.

Прошло два дня. Василий Иванович начал было забывать об утрате. Забот в эту пору хватало и без грача. Надо малину подвязать в саду, выкопать и стащить в подвал луковицы гладиолусов, сложить парниковые рамы. За день так набегаешься, не чаешь добраться до постели.

Но вот на третий день, чуть забрезжил рассвет кто-то несмело постучал в окно. Василий Иванович нехотя сполз с кровати, раздвинул занавески… Ба! Так вот кто этот ранний гость! На почерневшей от дождя раме, покачиваясь, сидел Гришка. Старик поспешно распахнул окно и принял на руки блудного питомца.

Вид у Гришки был очень неважный. Он ерошил мокрые перья, учащенно и сипло дышал, разевая длинный клюв, и устало закрывал пленками потускневшие глаза. Больное, когда-то сломанное крыло бессильно свисало вниз.

– Что ж, не по силам оказалась дальняя дорога? Вернулся, значит? – ласково гудел Василий Иванович, поглаживая птицу по спине. – Ничего, не расстраивайся. Перезимуем здесь как-нибудь, а на будущий год видно будет.

Гришка впервые отказался от еды и сразу уснул, вцепившись когтями в спинку стула. Несколько дней просидел он, нахохлившись, на подоконнике, безучастно провожая сбегавшие по стеклу дождевые капли. Потом немного повеселел, стал нормально есть и подолгу перепархивал с одного угла на другой, разминая отекшие крылья.

В один из ненастных дней, когда все в мире было серо, мокро и скучно, Василий Иванович усадил грача на колени, показал зажатый в кулаке кусочек мяса и заявил решительно:

– Довольно нам, Григорий, намеками изъясняться. Пора уж разговаривать, не маленький. Сейчас для начала такое разучим. Я буду говорить: «Гриша!», а ты отвечай: «Чего?» Ясно? Ну начали… Гриша!

Склонив голову набок, грач ловчился схватить лакомый кусочек.

– Нет, брат! Ты скажи сначала «чего?»

В ответ вкрадчивое курлыканье.

– Не то-о-о, – протянул учитель. – Ты должен сказать «чего?» Ну, давай сначала… Гриша!

– Гра! – оглушительно гаркнул ученик и хищно уцепился за мясо.

– Грубо! – вскричал Василий Иванович, щелкая неучтивца по носу.

Сотни раз повторял старик попытку выдавить из пернатого неуча хотя бы одно членораздельное слово. Все понапрасну. Грач или курлыкал по-голубиному или гаркал свое оглушающее «гра!» и ловчился выкрасть незаслуженное лакомство. Безрезультатно окончился урок и на второй день и на третий. Терпение не раз изменяло Дарье Степановне.

– Из ума выживаешь, старый! – кричала она. – Проваливайте в сени, там и каркайте. Ему по-человечьи сроду не заговорить, может, хоть ты по-грачиному научишься гаркать.

Но Василий Иванович был на редкость упрям, и занятия повторялись изо дня в день. Всякий раз, когда бестолковый ученик щипал старика за пальцы, пытаясь добраться до мяса, тот кричал свое неизменное «грубо!» и награждал нахала увесистым щелчком. И вот однажды, на второй неделе учебы, грач, получивший очередной щелчок, метнул на хозяина сердитый взгляд и явственно выкрикнул:

– Грубо!

Опешивший от неожиданности учитель разжал кулак, а Гришка не замедлил этим воспользоваться.

С трудом сдвинувшись с места, дело с учебой начало постепенно налаживаться. Через месяц грач откликался на свою кличку долгожданным «чего?», громогласно и охотно кричал «ура!», а к концу зимы обогатил свой лексикон словом «дурак» и с уморительным птичьим акцентом рявкал: «Не трогать!», когда его слегка дергали за хвост.

Однажды в воскресенье Василий Иванович приоделся, сунул грача под пальто и отправился к своему бывшему сослуживцу Григорию Федоровичу. У того дома жил говорящий попугай, которым хозяин очень гордился. Попугай был уже немолод – насчитывал около ста лет от роду и пережил два поколения владельцев.

Как-то осенью Григорий Федорович зло посмеялся над стараниями Гришкиного учителя.

– У меня попугай – птица заморская, специальная – и то за сто лет три слова всего выучил, а ты хочешь чего-то от глупого грача добиться!

«Теперь посмотрим, кто глупее: грач или твой попка!» – подумал про себя Василий Иванович, нажимая кнопку звонка у квартиры приятеля.

…Встреча девятимесячного грача со столетним попугаем была короткой, но бурной. Линялый пыльный попугай при виде черного, как антрацит, незнакомца взъерошил хохолок на затылке и нерешительно прокартавил:

– Здхавствуй!

– Чего? – переспросил Гришка, отскакивая на всякий случай к краю стола.

– Здхавствуй! – повторил попугай. С самым дружелюбным видом он приблизился бочком к гостю и вдруг дернул грача за хвост своим крепким загнутым клювом.

– Не тхогать! – взъярился Гришка. Готовый к драке, он раскрыл клюв и приподнял здоровое крыло.

Попка так поспешно попятился, что впопыхах чуть не свалился со стола. У самого края он заскрежетал когтями по клеенке, но не сумел удержаться, и, пролетев по комнате, сел на свою клетку.

– Дурррак! – процедил он оттуда, вращая круглыми, с красным ободком глазами.

– Чего? – насторожился грач.

– Дуррак! – скороговоркой брякнул попугай еще раз и повис на клетке вниз головой.

Гришка мельком глянул на хозяина, будто призывая его в свидетели.

– Ура, Гришка! Браво! – похвалил Василий Иванович, давясь от смеха.

– Урра! – подхватил грач недостающее слово и ринулся в атаку.

Попугай истошно заверещал что-то похожее на «карраул», юркнул в клетку, но Гришка успел-таки ухватить забияку за хвост. Упираясь в прутья лапами, он изо всех сил тащил попку наружу. По комнате полетели оранжевые и зеленые перья.

Василий Иванович схватил своего буйного ученика, зажал его под мышкой. А тот все еще дрожал от возбуждения, шипел и ерошился. В клюве у него поскрипывало большое желтое перо, вырванное из хвоста заморского франта.

– Ну, что теперь о тезке своем скажешь? – подмигнул Василий Иванович владельцу попугая. – Можно научить грача говорить или нет?

– Да ведь он не понимает, что говорит, – смущенно отозвался Григорий Федорович. – Так, брякает невпопад…

– А твой попка что понимает? Сто лет прожил, а дураком так и остался. Поживи мой Гришка сто лет возле людей, он мог бы лекции читать о борьбе с попугаями. А попка что? За сто лет три слова всего и выучил!

Размолвка с приятелем вынудила Василия Ивановича отказаться от чая и отправиться домой.

«Как мы его проучили-то! – улыбался он дорогой в усы, поглаживая задремавшего под полою грача. – Невпопад, слышь, брякает! Птица – она птица и есть. Умишка не ахти. Но ведь выговаривает-то как чисто! Ох и краснобай ты у меня, Гришка!»

…Зима близилась к концу. Заплакали сосульки на карнизах. Бойко зачирикали воробьи, купаясь в первых лужах.

В конце марта, когда ослепительно сверкал снег на солнце и в саду, под яблонями, раскинулись фиолетовые тени, грач вдруг настойчиво забился в окно. Василий Иванович вынес его на крыльцо. С восторженным родным «Гра! Гра!» Гришка взмыл на воздух и опустился в конце сада у старой березы. Там он поклевал что-то в оттаявшей у ствола земле, потом взлетел на тополь и уселся возле растрепанного зимними бурями гнезда. Обернувшись к югу, навстречу ясному солнышку, грач долго радостно кричал, раскачиваясь на тонкой ветке, будто хотел оповестить далеких сородичей своих: «Летите скорей! У нас весна, сияет солнце!»

– Глядите-ка, уже грачи прилетели! – удивлялись прохожие и радовались близкому теплу.

Вечером, когда хрустким ледком затянулись лужицы на тротуарах, грач вернулся домой.

С каждым днем отлучки его становились все продолжительней. А когда прилетели первые грачи и над тополями снова немолчно зазвучал оживленный грай, питомец Василия Ивановича и вовсе перестал ночевать дома. Наверно, нашел себе подругу среди вернувшихся грачей и принялся сплетать с ней нехитрое гнездо для будущего потомства. По крайней мере, Дарья Степановна застала его однажды в сенях за нелегкой работой: Гришка разбирал сломанную корзину, некогда служившую ему гнездом, и по прутикам переносил ее в клюве на вершину тополя.

Раза два на день он залетал к хозяевам, торопливо глотал что-нибудь из обеденных остатков и тотчас улетал на волю. Грач уже не любил, как бывало, чтобы его гладили по спине, и не ласкался сам к хозяину.

– Совсем одичал! – огорчался Василий Иванович. – Вот скоро и говорить разучится. Пропали тогда мои зимние старания.

Но опасался старик понапрасну. Когда наступила пора огородных работ, Гришка неотлучно ходил за хозяином и, рискуя оставить голову под лопатой, выбирал из грядок упругих земляных червей. На этот раз он заботился не о себе: среди дружного писка грачиных птенцов на тополе раздавался также писк прожорливых Гришкиных детей.

Один раз (Василий Иванович в это время скручивал объемистую «козью ножку», а Гришка в ожидании начала работ дремал усталый на заборе) с улицы послышались заговорщические голоса мальчишек:

– Глянь-ка – спит! Вот бы поймать! – восхищенно прошептал один. – Ведь и сидит-то совсем низко.

– И вправду уснул! – подтвердил второй. – За хвост его – и наш будет.

– Ты, Шурка, подсади меня, я его цапну! – нетерпеливо перебил третий.

Через щели между досками Василию Ивановичу было видно, как сорванец ловко забрался на спину дружка и, прикусив губу, потянулся к Гришкиному хвосту. Привыкшая к людям птица лишь обеспокоенно завозилась на месте, но не улетела. Однако, едва шаловливая рука ухватила за хвост, Гришка резко обернулся и гаркнул во все горло:

– Не трогать! Дурррак!

Ошеломленный мальчишка грохнулся наземь.

– О-он нне велит трогать! – оправдывался перед товарищами неудачник. Д-дураком обозвал…

Приятели не нуждались в пояснениях: они и сами слышали и были поражены не менее пострадавшего.

– Ну-ка зайдите сюда! – силясь придать лицу серьезное выражение, пригласил Василий Иванович обескураженных охотников.

Ребята, нерешительно потоптавшись у калитки, зашли. Предчувствуя, что дожидаться хозяина бесполезно, Гришка сам раскопал червяка и потащил в гнездо.

– Что, не удалась охота? – с притворным сочувствием спросил старик. Мало того, что из рук вырвался, да еще обругал, шельмец, при всех. А пожалуй, и поделом! – неожиданно заключил Василий Иванович и продолжал наставительно: – Нельзя так, ребята! Вам наверняка говорили в школе, что грач – самая полезная птица. Он, может, в двадцать раз больше вычищает вредителей за сезон, чем сам весит. Зачем же его обижать?

Василий Иванович прикурил свою самокрутку, придавил ногой тлеющую спичку.

– А что касается этого грача, который вас осрамил сейчас на всю улицу, так это и подавно особенная птица, ученая. И детишки у него, он для них с зари до зари старается. Во-он, видите, третье гнездо на вершинке? Там его квартира.

Старик копнул лопатой, подобрал пару червей и крикнул, подняв к небу усы:

– Гриша!

– Чего? – донесся из гнезда хрипловатый голос.

– На-ка вот, отнеси гостинца своим писклятам!

– Урра! – безучастно крикнул грач, круто планируя с дерева.

Ловко подхватив червей, Гришка снова взмыл кверху, а из гнезда навстречу ему высунулось множество раскрытых клювиков.

ДВА ВЫСТРЕЛА

Я вижу, и вас заинтересовало это ружье. Изящная штука, не правда ли? Хотите снять его со стены? Пожалуйста!

Полюбуйтесь тонкой гравировкой. Вот летящая над камышами утка. А на другой стороне благородный пойнтер вытянулся в стойке. На вороненой стали рисунки выглядят довольно эффектно.

Можно ли разложить ружье? Что ж! Оно не заряжено… Только делается это иначе. Одну минуту… Надо прижать пальцем вот этот рычажок и слегка надавить ложе.

Теперь обнажился черный зев ствола. Чувствуете, оттуда пахнуло пороховым дымком? В это отверстие закладывается строго взвешенная порция смерти. А дальше все зависит от удачи. Мне лично повезло. Из этого ружья, что у вас в руках, сделано всего два выстрела, и оба заряда настигли свою цель… Но больше оно не выстрелит в моих руках.

Почему? В двух словах того не объяснить. Но если вы настаиваете, расскажу все по порядку. Предупреждаю, однако: веселой охотничьей байки вы не услышите.

Начну с того, что ружье это несколько лет назад торжественно вручил мне один приятель. Подарок ко дню рождения. Считается, если человек пишет рассказы о животных, то он непременно должен быть заядлым охотником. Обычное заблуждение. Но ружье осталось у меня: ведь люди обижаются, когда отвергают их дар. К тому же я был искренне убежден, что от охотничьей страсти застрахован навечно.

И все же… Замечали ль вы – стоит человеку заполучить какую-то вещь, он в конце концов применит ее по назначению. Возьмите в руки молоток – вам захочется вколотить гвоздь. Топором прямо-таки не терпится сделать насечку. Ну, а ружье должно выстрелить. Хотя бы раз.

И вот как-то на лыжной прогулке плечо мне ощутимо придавил новенький ружейный ремень.

Был обычный февральский день, серенький, неприветливый. Сквозь полосатую ткань облаков солнце скуповато, как бы нехотя цедило жиденький свет. Порою откуда ни возьмись срывался шалый ветер, белыми кнутами поземки стегал испуганно вздрагивающие кусты и стихал где-то вдали, среди снежных барханов. Погода вовсе не располагала к длительной прогулке.

Но непривычная тяжесть ружья почему-то возбуждала меня. Стыдно признаться: я, как мальчишка, забавлялся сознанием собственного могущества. Будто выросла у меня за плечами еще одна длинная и хваткая рука и с ее помощью мне ничего не стоит заполучить любой трофей, какой только попадется на глаза. Будет ли то сторожкая лисица, прыткий заяц, а может быть, сам серый разбойник волк, я не знал, и эта неизвестность растравляла воображение и влекла меня все дальше и дальше.

Вероятно, охотник может проснуться в каждом. Как-то сама по себе поступь моя сделалась неслышной, крадущейся, глаза – зорче, а слух отзывался на самый тихий шорох. Я слышал шуршанье иссохшего листка, волочившегося по снегу, и посвист крыльев высоко пролетавшей вороны, и шелест пересыпаемого ветром снега. К обычной жажде натуралиста – увидеть новое, выкрасть у природы ревностно хранимую тайну – примешалось недоброе желание подстрелить. Желание дикое, постыдное, которое трудно бывает впоследствии объяснить даже самому себе и еще труднее – оправдать.

Ради успокоения совести я внушал себе, что осторожный зверь нипочем не подпустит меня на выстрел, а, если б то и случилось, без тренировки я непременно промажу.

Долго бродил я в тот день, позабыв про голод и усталость. Но все будто вымерло окрест. Охотничий пыл мой постепенно угасал. До дому не меньше трех часов ходьбы. Я уже подумывал: пора разрядить ружье и перекинуть его за спину, как вдруг из-за березового пня взметнулось нечто серое, ушастое и, то собираясь в комок, то распластываясь в длину, стремительно понеслось прочь по выщербленному ветрами снегу. Заяц-русак, старый знакомый, и раньше неоднократно удирал от моей лыжни. Встреча с ним всегда приятно забавляла меня, и в душе я неизменно желал доброго пути резвому бегуну.

Но на сей раз у меня на шее висело проклятое ружье. Я видел перед собою только мишень, которая с каждой секундой все уменьшалась и вот-вот могла оказаться за той спасительной границей, где кончается власть моего оружия. На беду вспомнилось подслушанное где-то охотничье правило – в убегающую дичь целить чуть повыше головы.

Новое ружье не знает осечки… Грохот выстрела, мгновенное замешательство, и то ли радость, то ли тревога – попал!

Заяц как-то нелепо вскинулся вверх, плашмя скользнул по снегу, дернулся и затих. В том состоянии растерянности, когда еще не веришь удаче, несмотря на ее очевидность, я бросился к своей жертве.

В охотничьих рассказах первый трофей непременно оказывается убитым наповал. Со мной случилось иначе. Поверженный заяц неожиданно мотнул головой, встрепенулся и, часто-часто перебирая передними лапами, пополз, оставляя позади бьющую по глазам кровяную дорожку. Задние лапы, странно вывороченные набок, только мешали ему, и одна из них билась непрестанно и мелко.

Заметив человека с ружьем наперевес, зайчишка отчаянно, пронзительно закричал. Впрочем, тотчас умолк, будто понял, что никто не поспешит ему на помощь. Он повернулся в мою сторону, вытянулся на лапках и уставился в лицо темными и влажными от слез глазами.

В ту минуту я с готовностью порвал бы свою рубашку на бинты, если б перевязка могла спасти беднягу. Увы, раскаянье зачастую приходит к нам, когда случившегося уже ничем нельзя поправить. Я и сам не мог понять, зачем понадобилась мне тогда жизнь этого зайчишки.

В моих силах было оказать ему лишь последнюю и единственную услугу сократить его мучения… Вначале заяц рванулся прочь от подымавшегося ствола, потом странно напрягся весь и замер в ожидании, не сводя с меня беспощадных глаз. У меня не достало мужества стрелять. Для такого выстрела нужно или совсем не иметь души или, напротив, быть очень великодушным.

Впрочем, развязка приближалась и без того. Дышал зайчик с трудом, широко раскрывая рот, и с каждым выдохом все больше увядал, все ниже клонился на снег. Я ушел, не дождавшись его последнего вздоха. Я спешил так, будто надеялся скрыться от собственной совести. А встречный, ожесточившийся к закату ветер, словно пощечинами, сек меня в лицо пригоршнями колкого снега.

…Вот история первого выстрела. Урок, как видите, поучительный. И все же редкий урок усваивается нами раз и на всю жизнь, да и воспоминания о прошлом не живут в нас вечно.

Прошло несколько лет, и вот апрельским вечером с тем же ружьем за плечами я прыгал через лужи по расхлябанной, непролазной лесной дороге. Мой кряжистый тяжеловесный спутник Василий Дмитрич с буйволовым упорством ломился прямиком. Давно начерпав за голенища высоких охотничьих сапог, он уповал теперь лишь на спасительный бивуачный костер.

Справедливости ради скажу, что в нелегкий путь увело меня на этот раз отнюдь не желание поохотиться, и тем, что ружье болталось за спиной, я был обязан своему приятелю.

– Не дурите! – час назад увещевал меня Василий Дмитрич. – Кто же в лес без ружья ходит? А волк если? Неужто и в этого бандита не пальнете?

Сам Василий Дмитрич, по собственному признанию, без ружья ходил разве только в кино. До всего, что касается дичи, у старого лесовика непостижимое, воистину сверхчеловеческое чутье. Под ногами у нас немилосердно чавкает грязь, по обе стороны дороги, в затопленном вешними водами лесу, хором вызванивают свои брачные песни синицы, где-то в овраге торжествующе клокочет и булькает ручей.

Василий Дмитрич вдруг смахивает с головы ушанку, делает мне знак остановиться и, клоня голову то на один бок, то на другой, упоенно прислушивается. С плеча его уже сползает исцарапанная, повидавшая виды бескурковка, а я еще только начинаю выделять в хаосе весенних звуков приглушенное хорханье вальдшнепа.

Кургузая серая птица, слегка повиливая в стороны, тянет низко над голыми вершинами. Дуло бескурковки, как привязанное, следует за ней, вычерчивая по небу ровный полукруг. Сердце неприятно сжимается в ожидании выстрела… Вот крылья посвистывают прямо над нами. Можно различить пестрое оперение, поджатые в полете лапки, острый клювик, шилом устремленный вперед.

Дубленое лицо Василия Дмитрича каменеет, бестрепетный палец на курке. Сейчас!..

Но ружье вдруг опускается к земле, а вальдшнеп проваливается, невредимый, за рыжую щетину леса.

– Осечка, Василий Дмитриевич? – спрашиваю с облегчением.

– Какая там осечка! Вернейший был бы выстрел…

Он стоит обеими ногами в светлой луже, как непомерную тяжесть, удерживая в отвисших руках ружье, и огонек азарта медленно потухает в его неподвижных глазах.

– Сколько уж раз бывало этак, – жалуется он устало, с обидой. Позаришься на журавля в небе, синицу из рук упустишь. То ли еще ждет нас глухарь, то ли нет, а вальдшнеп сам в сумку просился… Пойдемте, что ль, здесь уж недалеко.

Снова лесная дорога цепко хватается за наши сапоги, отпускает неохотно, со всхлипом. В низинах, выстланных жухлым листом, стынут озерца талой воды. В эту пору, как доброму вестнику, радуешься каждой проснувшейся букашке. Жадно следишь за бабочкой, ожившим цветком мелькающей среди темных, насыщенных влагой стволов. Так и хочется провести пальцем по крутой спине божьей коровки, что сонно пробирается по ветке лещины.

Возле какой-то, ему одному ведомой отметины Василий Дмитрич сворачивает в чащу, и некоторое время мы пробиваемся вперед, поглощенные единственной заботой – чтобы откинутая пружинистая ветка не хлестнула спутника по лицу. Вскоре из-за ширмы молодых сосенок перед нами широко распахивается вся ржавая от юной поросли делянка, вырубленная года три назад. Мой проводник внезапно останавливается и начинает пятиться, оттесняя меня под прикрытие колючих сосенок.

– Тсс! – сердито предупреждает он мой вопрос и сейчас же озаряется радостной улыбкой. – Теперь – чу! Говорить только шепотом. Вы его видели?

– Кого?

– Да глухаря же!

– Нет.

Василий Дмитрич жестом фокусника откидывает пахучую, в слезинках смолы ветку, и я вижу по другую сторону вырубки силуэт неправдоподобно громадной птицы, вплетенный в тонкую сеть березовых ветвей. Глухарь вытягивает шею, покачивается, как бы балансируя на гибких, оседающих под его тяжестью ветвях.

– Токует! – восхищенно шепчет Василий Дмитрич. – Самой песни не слыхать – далеко, а щелканье улавливаю.

Я прислушиваюсь и тоже начинаю различать своеобразную прелюдию к весенней песне великана. Вначале словно редкие полновесные капли падают в звонкий бокал. Потом капли мельчают, падают все чаще, сливаясь в игривый ручеек. Глухарь вытягивается, расправляет крылья – вот-вот улетит. На это время и приходится сама песня – то страстное лопотанье, когда глухарь воистину становится глухим ко всему окружающему и не только шагов – не слышит даже выстрела.

– Сейчас бы к нему, красавчику, подобраться, да больно чуток, подлец, по вечерам. И токует без особого усердия: оборвет в любую минуту песню, и стой тогда под ним всю ночь до зари. – Василий Дмитрич, как занавес, опускает передо мной ветку. – Пойдемте! Не спугнуть бы ненароком. Утречком до свету его наведаем. Теперь уже никуда не улетит, здесь поблизости заночует. Таков уж закон у ихнего брата.

Часом позже на склоне лесного оврага жарко потрескивал костер. Утомленный приятель мой уснул сразу. Я же долго следил, как за частоколом берез и осин вздымался багровый диск чуть ущербленной луны, как холодным пожаром опалял он кустистые вершины и, оторвавшись наконец от леса, поплыл, наливаясь светом, по пепельно-синему небу.

Сон пришел нескоро и был неглубок. Ни на минуту не забывалось, что вокруг костра белыми привидениями застыли в лунном свете березы, что где-то неподалеку, обманутая тишиной, затихла среди ветвей обреченная птица, а в журчанье обмелевшего к ночи ручья все чудилась неповторимая ее песня.

Пробуждение было легким, как после минутного забытья. Казалось странным, что заваленная с вечера в костер неохватная колодина успела перегореть надвое и погрузиться в рыхлый пепел и побледневшая луна висела над лесом совсем с другой стороны. Ни в небе, ни на земле еще не чувствовалось приближения рассвета, звезд разве только поубавилось да просторней сделалось в лесу, словно за ночь расступились деревья.

– Итак, помните, – хриплым со сна голосом наставлял Василий Дмитрич. Ни звука больше! Ступать в ногу, чтобы веточка не хрустнула. Где дам знак, остановитесь и будете ждать.

Мы выбрались из оврага, крадучись пересекли заваленную хворостом вырубку и затаились на опушке.

Ждать пришлось долго. Луна успела нагоститься в одиноком облаке и снова выползла на ясную синь. Холод давно забрался под воротник, затекли ноги. А из леса хотя бы единый звук!

Я почти не сомневался: глухарь заслышал нас и улетел. Почему-то приятно было поделиться своей догадкой с охотником, у которого то ли от холода, то ли от возбуждения начали мелко подрагивать набухшие под глазами мешки. И как раз в тот момент, как я нагнулся к спутнику, из чащи начали вдруг падать хрустальные капли – одна, следом другая, третья и полились, обгоняя друг друга, сливаясь в звонкий ручеек. Василий Дмитрич собрался в пружинистый ком.

– Останетесь здесь, а я пойду под песню! – по движению губ прочел я торопливый приказ.

Едва журчанье ручейка сменилось возбужденным горячим клокотаньем, Василий Дмитрич широченными скачками заспешил ему навстречу. Завершающий всплеск песни застиг его с поднятой в воздухе ногой.

Дремучая, цепенящая тишина вновь навалилась на лес, затканный фантастическим светом луны, иссеченный тенями. Только сердце гулко колотится в предчувствии беды.

И опять тишину рвет звонкая капля, за ней вторая, еще и еще. И снова мой спутник устремляется вперед, едва разбежавшийся ручеек забурлил, будто уткнулся в неожиданную преграду.

Мне нестерпимо хочется видеть удивительного певца. Не взирая на запрет, под новую песню я тоже ныряю в чащу, несусь в лабиринте стволов. Замер, кажется, вовремя – шипучий всплеск еще долетел до слуха, когда ноги устойчиво закрепились на чем-то покатом и твердом. Скашиваю глаза в одну сторону, другую. Стою на поваленном клене, слепо протянувшем во все стороны черные обломанные руки-сучья.

Тишина на сей раз продолжается целую вечность. Что же случилось? Услышал? Улетел?

Конечно, я спугнул осторожного глухаря. В душе начинает расцветать робкая радость: пусть живет редкая птица! Пусть где-то в ином краю дозовется свою подругу и встречает с ней вместе праздник Весны.

…Отчего же тогда тревожно, нетерпеливо жду я новой песни? Или древний охотничий дух вновь просыпается во мне?

Запой, глухарь! Пусть свершится неизбежное. Будь удачлив, охотник!

И, отзываясь бессловесной мольбе, смачно падает из-за черной шапки сосны долгожданная капля. И опять завороженный собственной песней глухарь не слышит, как с разных сторон двое метнулись меж осиянных луною деревьев и замерли бездыханные там, где приковал их конец песни.

Еще один бросок… Еще…

Из-за вершины холма он открылся мне вдруг так явственно и близко, что я невольно прянул назад, боясь спугнуть его. Напрасная тревога! Глухарь токует теперь почти не умолкая, самозабвенно, упиваясь радостью жизни. Он весь дрожит, вытягивается, трепещет, и лунный лес с немым участием внимает одинокому певцу.

«Взойди же, солнце! Явись, Весна, в роскошном убранстве своем. Все живое так ждет тебя!»

Стою, околдованный лунным светом и песней. Забытое ружье не оттягивает рук.

…Неожиданный, словно камень с неба, выстрел полоснул сбоку. Ломая ветви, глухарь грузно падает. И кажется – от его паденья дрожь пробежала по стылой земле. Конец…

В лощине начинается непонятная возня – топот, треск валежника. Грохочет еще один выстрел. На взгорье, посеребренном луною, вырастает пухлый клекочущий шар и катится мне под ноги. Догадываюсь – глухарь! Отстраняю ружье, уступая ему дорогу. Следом появляется запыхавшийся Василий Дмитрич. С проклятьями пробегает мимо, и ломаные тени неслышно нахлестывают его по спине.