Текст книги "Слоник из яшмы. По замкнутому кругу"

Автор книги: Виктор Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

ХЕЛЬМУТ МЕРЛИНГ

С утра я читал увлекательную книгу о Новгороде Великом, а без десяти двенадцать собрался к Юколову.

На улице ветром несло тополиный пух. В середине августа тополиный пух! Неужели цветут тополя?

– Где здесь дом Марфы? – обратился я к прохожему.

– Марфы-собачницы?

– Это почему же «собачницы»? – удивился я.

– Марфа собак держит, торгует щенками. Из шерсти вяжет рукавицы. Вон пух летит, стало быть, она своих псов вычесывает. Третий дом направо, с голубыми ставнями.

Направился я в третий дом направо. Еще близко не подошел к воротам, как поднялся неистовый собачий лай.

Калитку мне открыл Юколов.

Под яростный лай собачьей своры я торопливо вошел в дом и через хозяйскую половину в комнату художника.

На стенах комнаты висели десятка полтора этюдов и законченных картин, написанных в манере художников-миниатюристов. Одна особо привлекла мое внимание. Ничего особенного в ней не было, но почему-то я не мог оторвать от нее глаз. Две березки, меж ними качели. – Рубленая стена домика в три окошечка. Старые, покосившиеся наличники. Настежь распахнуты рамы, сквозняком выпростанные ситцевые занавески и на подоконниках в буйном цвету герани. Красные, белые, темно-вишневого тона герани.

Я перешел к другим пейзажам местной природы. Яркие, запоминающиеся уголки леса, приусадебные сады. Но вот этюд мужского портрета, мужественное лицо немолодого человека. Из-под ворота рабочей блузы выглядывает уголок морской тельняшки. Глаза смотрят сурово, углы губ опущены. Он курит голландскую трубку, поддерживая чубук кистью сильной руки с длинными пальцами.

– Это кто, моряк? – спросил я.

– Союз художников поручил нам писать портреты строителей для первомайской выставки. Это рабочий, по фамилии Дзюба, в прошлом моряк.

– Интересное, волевое лицо.

– Да. Я написал портрет, он был на выставке, его купило строительное управление.

Мы сели на старинный, красного дерева диван, бог знает как попавший к собачнице Марфе. На столе лежала «Шагреневая кожа» Бальзака, заложенная на странице.

Увидев книгу в моей руке, Юколов спросил:

– Любите Бальзака?

– Да. Философские вещи меньше, чем другие из этого цикла.

– Вот вы вчера интересовались, как в этой глуши мы проводим время. С утра ходил на этюды, затем хорошая книга, послеобеденный отдых. Мне под шестьдесят, Федор Степанович, огонек поугас, любопытство притупилось. Тихо катится тележка под гору по булыжной мостовой…

– Грустно что-то, Донат Захарович. Так владеть кистью, писать так вдохновенно, так мастерски и думать о тележке под гору. Один писатель сказал об этом еще ярче: «Едем с ярмарки». Но вы зря об этом. Право, зря!

Я осмотрел спартанскую обстановку комнаты. На вешалке висел плащ, подбитй шерстяной шотландкой. Шляпа и светлый шарф. Теплый вязаный жилет. Стеганая синяя куртка. Узкая железная койка застелена чисто и строо, по-военному. На тумбочке стопка книг. Очень хотелось полистать эти книги, но я воздержался. Круглый стол в углу. Гимнастическая резина с блестящими от частого употребления ручками. Мольберт с начатой картиной, закрытой пестрым головным платком. На столе кринка, видимо с молоком, и стакан.

Всякая попытка с моей стороны завязать разговор кончалась неудачей. Еще раз похвалив картины Юколова, я ушел.

До обеда еще было время – Яковлишин предупредил меня, что обедают они в три, – и я направился в Поворотное. Шел я быстро – сорок минут. Сразу нашел дом Стромынского. Во дворе привлек внимание ижевский мотоцикл. Навстречу мне вышел Лунев. Мы оба обрадовались друг другу.

– Знаете, Федор Степанович, я уже беспокоиться начал. Ну как?

– Идем по следу. Это ваш мотоцикл?

– Мой.

– Завтра, коли меня не подведет один парень, наш московский студент, будет срочное дело. Я занесу материал на экспертизу. Надо срочно установить идентичность ножа. Гоните в управление, нажимайте везде, где только можно, чтобы экспертиза была выполнена срочно, и привезите мне. Есть что-нибудь новое?

– Есть. Допрошены стюардессы обоих рейсов. Они сошлись в описании старика, это он – «Маклер»! Брезентовый плащ, очки, перевязанные тряпицей на переносье, борода, усы.

– Протокол есть?

– Здесь, при мне. Предъявить им для опознания снимки?

– По этим фотографиям они не опознают, у нас есть опыт. Но скоро, боюсь об этом говорить, скоро они понадобятся. Держите с ними связь. Это все?

– Пока все.

– Я спешу на обед к трем часам. До завтра, Женя!

На следующий день, делая заметки в своем блокноте, я взял планы церкви и стал их тщательно изучать. Работал я усердно, так же как трое художников. Ближе к полудню, присев на солею у ног Юколова, я вытер пот со лба и с огорчением сказал:

– Хорошо бы, Донат Захарович, объемную модель вылепить…

– За чем же дело стало? – спросил он. – Пластилин захватить не догадался.

– Съездим после обеда на моей машине в Невьянск, купим, – сказал Черноусов.

_{– Я модельку сделаю, а вы, Донат Захарович, подправьте тогда, если что не так будет…}

– Как же, найдете вы в Невьянске пластилин! – с лесов отозвался Ковалихин. – Я из Москвы привез, но ни разу не пользовался. Могу с вами поделиться, инспектор!

– Буду очень признателен, – обрадовался я.

Ковалихин спустился с лесов, держа под мышкой завернутый в марле пластилин.

– Разрешите? – спросил он и, не дожидаясь разрешения, выдернул нож из щели солеи возле Юколова, развернул марлю и отрезал кусок. Нож был каленой стали, хорошо заточен, но с зазубринками, хорошо отпечатавшимися на куске пластилина.

– Отличный у вас нож! – похвалил Ковалихин. – Лезвие я вытер, – сказал он, возвращая нож Юколову.

– Ничего, я им вместо шпателя пользуюсь, – ответил тот и взял нож не глядя: в это время он прописывал какую-то деталь иконы.

– Вот хорошо, не придется в Невьянск ехать, – продолжил я разговор. – Я модельку сделаю, а вы, Донат Захарович, подправьте тогда, если что не так будет…

Юколов согласно кивнул.

Чтобы не возбуждать подозрения, я еще с час поработал, затем, простившись, предупредил:

– Иду домой. Скажите Брониславу Хрисанфовичу, к обеду буду.

Окрыленный удачей, я быстро пошел домой. Высыпал из металлической коробки зубной порошок, вымыл ее тщательно, обложив ватой, упаковал пластилин.

Через минут сорок, вручая Луневу перевязанную коробку, сказал:

– Гоните, Женя, что есть сил на вашем «ижике»!

– Федор Степанович, трудно так, не зная существа дела. Можете мне объяснить, что к чему?

– Что понимается в криминалистике под понятием «след»?

– След – это всякий материальный признак, возникший в результате каких-то явлений, связанных с событием преступления, – отчеканил Лунев.

– Очень заумно, Женя, но в общем-то правильно. А в трасологии следом называют отображение внешнего предмета на другом предмете или веществе. Такой след позволяет установить тождество, этот ли именно предмет оставил след. Причем в данном случае нож обладает индивидуальными особенностями в виде зазубрин, заусениц, выщербин. Преступник отрезал ветки деревьев, они отпилены в виде плашек, на торцах остались следы…

– А где, у кого эти плашки?

– Я их видел у Трапезникова. Но все материалы по делу сосредоточены в управлении.

– Все ясно, Федор Степанович, буду через час в управлении.

Я не успел перейти шоссе и углубиться в проселок, как мимо меня промчался Лунев на мотоцикле по направлению к Свердловску.

Встреча в «шалаше» Яковлишина прошла, как всегда, бесцветно, но после обеда художники заторопились, а я, рассчитывая поговорить с хозяином наедине, задержался. Мы остались одни за большим столом, медленно прихлебывая из стаканов чай. Потом я понял, что Черноусов и Юколов тоже ушли неспроста.

– Так вы говорите, Федор Степанович, что окончательное решение совета взять или не взять церковь под охрану, будет в значительной мере зависеть от вашего доклада в Москве? – как бы невзначай спросил Яковлишин.

– Нет, Бронислав Хрисанфович, я этого не говорил. Насколько мне не изменяет память, я сказал: вернусь, доложу,

– В этом нет никаких противоречий. От того, как вы доложите, что посоветуете, зависит решение совета.

– Вы переоцениваете значение моего доклада. В научно-методическом совете работают люди знающие и достаточно самостоятельные.

– Простите за нескромный вопрос, Федор Степанович. Сколько вы получаете зарплаты? – Гладкое, без растительности лицо Яковлишина выражало крайнюю доброжелательность.

– Не понимаю вашего любопытства, – сказал я, хотя уже давно понял, к чему он клонит, – но ответить могу: я получаю сто двадцать рублей.

– Хватает?

– Не жалуюсь.

– А если церковный совет подкинет вам рублей, скажем… пятьсот? – Он произнес цифру и стал с интересом глядеть через окно во двор, где Мишка загонял хворостиной в сарай телка.

– За какие же такие мои услуги вы мне пятьсот рублей? – спросил я с усмешкой.

– Кто нас помнит, того и мы помянем.

– Так вот, Бронислав Хрисанфович, вы этот разговор забудьте. Не было его.

– Понимаю.

Возле дома, взвизгнув, затормозила машина, в калитку вошел Вано Трушин, спросил, здесь ли я, и передал мальчугану синий конверт. Мишка в столовой вручил мне пакет.

Я вскрыл конверт.

Уважаемый Федор Степанович!

Сегодня в Управлении культуры облисполкома в семь часов вечера состоится заседание добровольного Общества по охране памятников старины.

Повестка дня:

Обсуждение плана восстановительных работ по реконструкции бывшего Харитоновского дворца – памятника культуры начала девятнадцатого века.

Прошу Вас временно прервать Вашу командировку и вернуться в Свердловск.

С приветом.

Инспектор Гаршин.

Я дал письмо Яковлишину, он прочел и спросил:

– Вы что же, не вернетесь?

– Вернусь. Сколько я должен вам за питание?

– Да что вы, помилуй бог, Федор Степанович!

– Давайте не будем ссориться! Рублей по пять за день? – Я положил на стол пятнадцать рублей и быстро пошел к двери. – Мы не прощаемся!

В доме, где я остановился, забрал портфель, плащ, расплатился с хозяйкой и пошел в церковь; Яковлишин уже был там и успел рассказать о моем внезапном отъезде. Художники простились со мной, спустился с лесов и Ковалихин. Я сел в машину, и Трушин включил скорость.

Очевидно, были важные новости, если полковник Шагалов срочно вызывал меня.

Всю дорогу до Свердловска я нервничал. Как назло, под Верхней Пишмой спустил баллон. Вместе с Трушиным мы быстро поставили запаску и к восьми часам вечера добрались до города. Водитель затормозил возле облисполкома. Я забежал в подъезд, выждал, пока Трушин уехал, решив, что до управления придется добираться пешком, вышел на улицу и увидел «газик» Машкова.

Полковник Шагалов был в кабинете.

– Вот и вызвал вас, Федор Степанович, как договаривались, – сказал он, направляясь ко мне навстречу. – Пришел ответ из Москвы на запрос о Черноусове и Ежове. Читайте!

Я вынул из пакета документ и прочел:

…на ваш запрос сообщаем:

Среди документов гитлеровского архива, поднятых в этом году со дна озера Теплиц-Зее имеется переписка концентрационных лагерей, в том числе письмо, в котором упоминаются фамилии Черноусова Н. Ф. и Ежова К. 3.

«Вахмистру и рядовым эйнзацгруппы «С-7», принимавшим участие в акции «Кугель» по освенцимскому транспорту от 26 января 1944 года:

унтершарфюреру СС Гансу Штопке,

рядовым Н. Черноусову, С. Рауху, Ф. Лундману, К. Ежову и Р. Вазе

выдача особого рациона спиртных напитков с медицинской точки зрения разрешается.

Гарнизонный врач войск СС гаубтштурмфюрвр СС запаса – подпись".

Под акцией «Кугель» (пуля) надо понимать расстрел военнопленных.

Научный сотрудник архива напитан Лесота.

Документ как бы все расставил по своим местам. 27 ноября 1941 года под Тихвином Черноусов и Ежов Перебежали к врагу. Перебежчики становятся пособниками врага, их направляют в эйнзацгруппу. Когда же Советская Армия подходит к рубежам Пруссии, Черноусова и Ежова, как ценные кадры «вервольфа», переправляют в Кульмский лагерь военнопленных. Они получают задание: после освобождения лагеря частями Советской Армии вернуться к месту постоянного жительства и, приспособляясь всеми силами, ждать появления человека из Германии. Следовательно, агент, получив явку к Ежову и Черноусову, был переправлен через границу. Так «Маклер» приобрел крышу и легализовался.

– Думается, Владимир Иванович, пришло время оформить постановление, получить санкцию прокурора на арест и обыск. Не позже завтрашнего дня я дам вам третьего… Все равно сегодня вы уже не успеете связаться с прокуратурой. Где Лунев?

– На срочной экспертизе. Мне звонил эксперт, жаловался на его настойчивость…

– Да, действительно экспертиза срочная… Что с Авдеевым?

– Никаких изменений.

– Наблюдение за Ежовым и Магдой?

– Также ничего существенного. Кстати, «Магду» зовут Мелания Егоровна, фамилия ее Тутошкина. А как у вас?

– У меня новостей полно, но давайте наш разговор отложим. Помните, в цепочке Авдеев – «Маклер» не хватало нескольких звеньев. Кажется, они вырисовываются, и цепь будет замкнута.

В кабинет вошел Лунев, радостный, возбужденный.

– Федор Степанович, полная идентичность! – сказал он, протягивая мне заключение экспертизы.

Я прочел документ и, передавая его Шагалову, невольно включился в состояние Лунева.

– Вот вам и третий – Донат Юколов! Можно с уверенностью предъявить ему обвинение в убийстве Тарасова. Вот что, Евгений Корнеевич, разыщите капитана Гаева, объясните ему, как добраться до общежития стройуправления. Пусть он срочно привезет ко мне в гостиницу Александра Саввича Дзюбу. И скажет Дзюбе, что он очень нужен, что разговор будет коротким и после мы его домой доставим на машине. Дзюба вас знает, поэтому я поручаю это Гаеву.

В гостинице я принял ванну, побрился и, чувствуя себя бодрым и свежим, приготовился к встрече. Ждать пришлось недолго. Постучав, в номер вошел Гаев с Дзюбой; он был в блузе, изображенной на этюде, тельняшке и в чем-то вроде робы, но на «молнии» и с вязаным воротником. Его густые вьющиеся волосы с проседью были мокры от начинающегося дождя.

Спросив разрешение, Дзюба набил трубку, раскурил и удобно устроился в кресле.

– Я должен извиниться перед вами, Александр Саввич, что побеспокоил в поздний час, но время не терпит. Скажите, в середине апреля ваш портрет для выставки писал художник?

– Писал.

– Сколько сеансов вы ему позировали?

– Три.

– Где он вас писал?

– В комнате общежития.

– Вы живете в этой комнате один?

– Нет. Со мной проживает молодой рабочий Семен Авдеев.

– Авдеев присутствовал при сеансах живописи?

– Он следил с интересом.

– Говорил в вашем присутствии художник с Авдеевым?

– Нет. Но я обратил внимание на какую-то общность меж ними.

– В чем она заключалась?

– Парень оказывал художнику мелкие услуги, хотя это было не в его характере. Авдеев груб и заносчив.

– А мог парень общаться с художником помимо вас?

– Мог. На второй сеанс я задержался: вышел конфликт с бригадиром из-за нарядов. Я послал Авдеева предупредить художника. Когда вернулся, подходил к двери, то слышал какой-то разговор, но с моим приходом он прекратился. После третьего сеанса было поздно, художник опасался идти один, и парень вызвался его проводить. Вернулся он часа через два. Я спросил его: «Что так поздно?» Авдеев ответил: «Трепались!»

– На сколько вы опоздали во втором сеансе?

– Примерно на час.

– Вы знаете имя и фамилию художника?

– Донат Юколов.

– Вы могли бы узнать его по фотографии? – Я разложил перед ним снимки бородачей.

– По-моему, этот… – Он взял со стола фотографию Юколова.

– Вас не затруднит написать все, что вы мне сказали?

– Если надо…

– Надо, Александр Саввич, очень надо. Вот вам бумага, перо. Садитесь к столу.

Раздался звонок телефона. Гаев поднял трубку.

– Одну минуту. – И обратился ко мне: – Вас, Федор Степанович.

– Звонит полковник Каширин, – услышал я. – Можно его переключить на ваш телефон в номере?

– Пожалуйста, переключайте.

Наступила длительная пауза, во время которой я наблюдал за Дзюбой. Он отлично справлялся со своей задачей, писал легко, почти не задумываясь, попыхивая трубкой.

Наконец женский голос сообщил: «Будете говорить с Москвой».

– Федор Степанович? – услышал я голос Каширина. – Задал ты нам работенку!

– Простите, Сергей Васильевич, обстоятельства! – Я пододвинул к себе лист бумаги. – Слушаю вас.

– Хельмут Мерлинг, гамбургский немец. Прибыл в США в 1930 году; через два года принял американское подданство и работал в городе Цинциннати на шелкоткацкой фабрике художником по рисунку тканей. В 1940 году Мерлинг, вызванный телеграммой о смерти отца, выехал в Германию. В Берлине он два года учился в гитлеровской «академии» шпионажа и диверсии, а в сорок втором был заброшен в. Америку. В газете «Джексонвилл Стар» опубликована фотография Мерлинга. Мы сделали копию в пяти экземплярах и завтра утром высылаем со всеми материалами авиафельдсвязью. Я сообщил только существо дела, а подробности узнаешь из фотокопий репортажа. Три газетных подвала.

– Все ясно. Главное я записал. Спасибо! Утром буду звонить!

Я положил трубку. Дзюба уже ждал меня. Написал он грамотно и довольно подробно.

– Очень вам благодарен, Александр Саввич. Понимаю ваше естественное любопытство, но еще некоторое время не могу его удовлетворить. Очень вас прошу не разглашать нашего разговора. Авдеев ничего не должен об этом знать.

– Понятно.

– Слово?

– Даю слово!

– Николай Алексеевич, отправьте товарища Дзюбу на машине.

– Не надо. Схожу в парикмахерскую, постригусь. После доеду автобусом. – Он простился и вышел из комнаты.

– Соедините меня с Шагаловым, – поручил я Гаеву и углубился в свою торопливую запись. Заметив на лице Николая мальчишескую улыбку, я спросил: – Ты что?

– Телефон занят. А вы про мою улыбку? Так я, Федор Степанович, просто люблю, когда вы на этом этапе. Вы вот за собой не замечаете, а со стороны видней. Вы, как пружина, готовая спрямиться, нанести удар! У вас и походка другая, и голос молодой, звонкий!..

Я снова занялся сообщением Каширина.

– Полковник Шагалов? С вами будет говорить майор Никитин.

Полковник давно ждал меня, и я поспешил к нему.

СТРАННЫЙ ОБОРОТ СОБЫТИЙ

– По намеченному плану операция «Тихвин» была назначена на девять пятнадцать, – докладывал Лунев. – Магазин открывается в девять. Мы вошли в подсобку, Ежов был один. Прочел постановление на арест, побледнел и говорит: «За мной числится говядина…» Заведующий его успокоил: «Мы в присутствии общественности снимем остатки. Не беспокойся, Казя (он его так называл), все будет в порядке!» Я отправил Ежова с конвойным в машину, а сам задержался с заведующим, который уверял меня, что в отделе Ежова недостачи не было, что работал он добросовестно, что в книге предложений имеются благодарности покупателей. Я не удержался и говорю: «Вот мы и хотим объявить ему благодарность». Подошел к машине, старшина мне с эдакой улыбочкой: «Арестованный от страха в туалет запросился…» – «И ты его, спрашиваю, сводил?» – «А как же!» Ну, я приказал старшине вернуться и осмотреть туалет. Прошло минут десять, возвращается. «Ну?» – спрашиваю. «Все обыскал, ничего подозрительного нет». – «А почему так долго?» – «Я, говорит, торкнулся – занято. Подождал. Там была эта рыжая, у которой он папиросы покупал». – «Какие папиросы?» – «Вышли мы из подсобки, он к нам: «Братцы, курева нет! Разрешите, куплю пачку «Казбека»?» В бакалейном отделе купил он папиросы, спички, и мы отвели его в машину».

– Но Ежов не курит! – вырвалось у меня.

Старшина этого не знал.

– Отделом бакалеи ведает Тутошкина?

– «Магда».

– Что она собой представляет?

– Крашенные хной волосы, модная прическа, глаза навыкате, ровный нос, рот на двоих…

– Как это?

– Ну, двоим бы хватило. Упитанная, крупная женщина. Да, серьги кольцами до плеч – словом, «Магда»!

Вошел полковник Шагалов.

– «Магда» вышла из магазина в пальто, – продолжал Лунев, – остановила такси и долго уговаривала водителя, который сперва не хотел ехать, потом согласился. Они остановились у бензозаправочной колонки. Видимо, рейс большой, и таксист запасается бензином.

– Евгений Корнеевич, срочно исправляйте вашу ошибку. Берите машину и следуйте за «Магдой». Если она направляется в сторону Невьянска, задержите и доставьте сюда. Имейте в виду, при «Магде» может быть записка Ежова, от которой она пожелает избавиться.

– Ясно. Разрешите идти?

– Идите.

Лунев вышел из кабинета, а Шагалов подсел к столу.

– Еще одно важное сообщение: Авдеев подал заявление об уходе. Ему надо ехать в Ново-Оськино, заболела мать. В доказательство он показывал письмо. Затем Авдеев направился в центральный универмаг, почему-то придерживаясь определенного времени, очень торопился, смотрел на часы. В отделе готового платья он выбрал костюм и долго пробыл в примерочной. Из соседней кабины вышел мужчина в новом костюме, взял упакованный продавцом старый и ушел. Кабины отделяются друг от друга декоративной тканью…

– Мужчина с бородой, в очках?

– Нет, без бороды и очков. Лет сорока пяти…

– С какого числа Авдеева освобождают с работы?

– Резолюция с завтрашнего дня. Билет он уже взял через Челябинск, Куйбышев, Пензу, Поворино, Харьков. Поезд отправляется в двадцать часов две минуты.

– Вы сможете направить Лунева в Ново-Оськино к Остапу Журбе?

– Если это нужно, конечно. Когда мы выезжаем в Слободку?

– Как только Гаев вернется из тупика Клевцова. Думаю, что обыск результатов не даст.

– Возможно. Но вы учтите, «Маклер» ушел от Ежова в спешке, мог наследить.

– Такой матерый следов не оставляет.

– Вы что-нибудь утром ели?

– Признаться, не успел.

– Пойдемте в буфет.

Мы молча и торопливо завтракали, когда за нами пришел Лунев.

По дороге он успел доложить:

Взяли «Магду» на шоссе в Невьянск. В такси она успела сунуть за сиденье записку, написанную Ежовым на туалетной бумаге. Водителя такси захватили с собой. Он говорит, что машину она заказывала до Невьянска, а «Магда» уверяет, что до Верхней Пишмы, у нее там тетя. А записку она и не видела! И знаете, так таращит глаза, что они вот-вот вывалятся.

Возле кабинета сидела Тутошкина, а напротив нее водитель такси. Между ними прогуливался старшина. Женщина, глядя в ручное зеркальце, подводила помадой губы.

«Готовится к бою», – подумал я и спросил:

– Фамилия таксиста?

– Ремизов Иван Сергеевич, – ответил Лунев.

В кабинет вошел Ремизов, он производил впечатление человека, разбуженного среди ночи, был неряшлив и с застывшим недоумением в глазах.

– Садитесь, Иван Сергеевич, – пригласил я и, глядя на него, улыбнулся.

По-своему истолковывая мою улыбку, он развел руками.

– Вот ведь какая история может получиться…

– Ничего с вами не случилось, деньги по счетчику вы получите полностью, ну, а помочь следователю, думаю, ваш долг. Не так ли?

– А как же! На этом стоим!

– На чем стоите?

– Выполнить долг и прочее…

– Скажите, Иван Сергеевич, почему вы поначалу не хотели ехать с гражданкой Тутошкиной?

– У нас, у таксистов, закон – чтобы сорок километров, дальше ни-ни, а ей под самый Невьянск, к храму Всех Скорбящих. Знаем мы эту церковь – почти восемьдесят километров. Она говорит, полчаса стоянки оплачиваю и обратный рейс. Я подумал – подходяще, согласился, почти суточный план, за пять часов смотаюсь!

– Евгений Корнеевич, пригласите Тутошкину.

Он вышел, и я спросил Ремизова:

– Сколько у вас на счетчике?

– Два рубля шестьдесят копеек.

С Луневым вошла Тутошкина, кокетливо кивнула, поправила локон на лбу и села в кресло.,

– Мелания Егоровна, куда вы заказывали такси?

– Врать не стану – ко Всем Скорбящим.

– А почему старшему лейтенанту вы говорили – в Верхнюю Пишму?

– Я так считала, что они не в курсе, а теперь я поняла, не дурочка.

– Оплатите по счетчику такси два рубля шестьдесят копеек.

– Со всем моим удовольствием. – Она вынула из сумки кошелек и расплатилась, потребовав сдачу сорок копеек.

– Евгений Корнеевич, запишите показания товарища Ремизова и оформите побыстрей, ему надо работать.

Лунев и Ремизов вышли из кабинета. Я взял скомканную записку, разгладил ее и прочел;

«Ника! Меня взяли. За что, не знаю. Предупреди С. Прояснится, дам знать. Казя».

– Ну рассказывайте, Мелания Егоровна. – Я включил звукозапись. – Если хотите, чтоб вас обошло стороной, говорите правду.

– Что говорить-то?

– Вы знали, зачем Ежов послал вас в церковь Всех Скорбящих?

– Казя, то есть Ежов, написал мне: «Срочно на такси смотайся к Нике, отдай записку». Говорю как на духу, гражданин начальничек!

Я понял, с кем имею дело.

– За что вы, Тутошкина, отбывали наказание?

– Откуда вам…

– По какой статье? – перебил я ее.

– Недостача у меня была… В ларьке…

– Как же вас приняли в заведующие секцией?

– Казя, то есть Ежов, посодействовал. Я честно работала, об этом все знают…

– В книге предложений есть благодарности покупателей.

– О! Точно, гражданин начальничек…

– Скажите, вы читали записку Ежова?

– Читала, но я женщина глупая…

– Ничего не поняли?

– Ничегошеньки, ну ни вот столечко! – Она показала кончик мизинца с большим ногтем.

– Кто такой Ника, вы знаете?

– Нику знаю, богомаз. Мужик жадный…

– До чего?

– До всего, что попадет под руку. Копеечку – и копеечку, баба какая – так и… На что я женщина старая, если Казя напьется, так он и до меня руки тянет. – Она улыбнулась и поправила локон на лбу.

– Вы что же, встречались?

– Было такое.

– Кто да кто?

– Ника, Казя и я. Дом большой, я за хозяйку.

– Это в тупике Клевцова?

– Точно, гражданин начальничек.

– А вы знали художника Доната Юколова?

– Нет. Про такого не слышала.

– В церкви Всех Скорбящих бывали?

– Один раз с Казей на такси ездили. День был выходной. Ника ключи от храма принес. Походили мы, поглядели. Гулко, сыро и страшно.

– Откуда вы узнали, что Ежов в туалете оставил записку?

– А мы там всегда письмами обменивались. Людишки у нас до чужого белья интерес имели. Языки – во! – Она показала ладонью. – Ну, мы через переписку уславливались: когда, где. Записочку на бачок и камешком придавим. Скажите, а вы это надолго?

– Что – надолго?

– Казю, то есть Ежова, взяли?

– Подержим.

– Ну да вам видней.

– Это вы правы. А почему это вас интересует?

– Так я вроде невеста.

Вошел Лунев и положил на стол протокол допроса Ремизова.

– Гражданка Тутошкина, выйдите в коридор и подождите.

Женщина вышла из кабинета. Я включил обратный ход звукозаписи и под гомон птичьего щебетания перемотки прочел протокол.

– Евгений Корнеевич, прослушайте звукозапись, в протокол только главное и дайте Тутошкиной подписать. Почему так долго нет Гаева?

– Дом большой. Сарай, целое хозяйство.

– Да, пожалуй. Я пойду к полковнику.

– Ну, что «Магда»? – спросил меня Шагалов.

– Тертый калач. Отбывала срок за растрату, а в магазине материально ответственная.

– Вы смотрели ее личное дело?

– Уверен, что судимость не указана.

Шагалов достал из сейфа листок бумаги – выписанные сведения из личного дела Тутошкиной, пробежал глазами и сказал:

– У нее перерыв с пятьдесят четвертого по пятьдесят седьмой. «…Не работала в связи с рождением и воспитанием ребенка». В пятьдесят седьмом была амнистия…

– Надо передать дело в ОБХСС. Почему так долго нет Гаева?

А капитан словно стоял под дверью. Гаев вошел в кабинет, поставил на стол тяжелую банку от конфет «подушечка» и сказал:

– Единственная находка, была в погребе среди картофеля, семьсот пятьдесят николаевских золотых десяток. Вот протокол обыска.

– Что говорит Ежов? – спросил полковник.

– Золото ему не принадлежит, уверяет, что подбросили.

– Вы хорошо осмотрели комнату, в которую ведет из кухни вторая дверь налево?

– Хорошо. Арестованный направлен в подследственное отделение городской тюрьмы.

– Владимир Иванович, разделаетесь с золотым запасом Ежова, стукните мне в стену. Не будем откладывать поездку.

Раздался звонок телефона. Владимир Иванович снял трубку.

– Полковник Шагалов. Давайте. – И, положив трубку, сказал: – Ответ на запрос о Юколове.

Дело Хельмута Мерлинга казалось ясным, и все-таки я почувствовал тревогу… Если биография Юколова подлинная, все может статься удивительным стечением обстоятельств.

Привыкнув ко мне, зная, как выражается мое душевное состояние, Гаев молча присел в дальнее кресло. Шагалов в ожидании офицера связи встал и что-то разглядывал за окном.

Вошел связист, положил перед полковником сопроводительную, тот расписался и принял засургученный пакет.

Он не спешил. Подождав, когда офицер выйдет, полковник ножницами разрезал пакет и содержимое передал мне.

В ответ на ваш запрос от 10 августа 1967 года сообщаем:

Юколов Донат Захарович родился в 1908 году, умер в 1959 году. Жива его жена Ольга Викентьевна и сын Леонид Донатович, штурман дальнего плавания.

Фотография и сообщение о смерти к сему прилагаются.

Донат Захарович Юколов служил на малом сейнере «Зубатка» помощником капитана. В июле 1959 года, когда Юколов получил радиограмму о тяжелой болезни жены, сейнер был на промысловом лове в районе Сельдяной банки Баренцева моря.

На пограничном корабле Юколов был доставлен в порт Владимир, где пересел на товаро-пассажирское судно «Беломорье», идущее прямым ходом в Архангельск. Рейсу сопутствовал шторм в семь баллов. На траверзе острова Кильдин накатом волны Юколов был смыт в море. Судно застопорило ход, но обнаружить упавшего не удалось. Позже рыбаки Териберки наткнулись на всплывшее тело Юколова и доставили в порт Гремиха. После судебно-медицинского вскрытия все стало ясно: увлекаемый волной, Юколов ударился о лебедку затылочной частью черепа. Удар был настолько силен, что Юколов потерял сознание и погиб в море.

Документов при покойном не оказалось.

А вот и фотография Юколова: высокий, крутой лоб, редкие волосы, широко поставленные глаза, крупный нос, выступающие скулы, энергичная линия рта, окаймленная поверху усами, широкий подбородок с ямочкой посреди.

Карточка Юколова перешла из рук в руки. Наступила пауза. Мы все ожидали подтверждения того, что «Маклер» завладел документами Юколова, но не такой ценой. Потеряв сознание, Юколов ударился затылком не о лебедку. Это была все та же гирька на сыромятном ремне. В этом случае шляпная булавка «Маклеру» не понадобилась. Он вытащил документы и сбросил Юколова в накатившуюся волну,

– Все ясно, Владимир Иванович, – подвел я итог, – заканчивайте дело с карамелью «подушечка», и поедем. Как-то на душе неспокойно, когда Мерлинг бродит по нашей земле.

Спустя час на нескольких машинах в сопровождении оперативной группы мы выехали из города.

Лунев сидел рядом со мной. Не выдержав напряженного молчания, Женя сказал:

– Привык я к вам, Федор Степанович. Жалко, что вы уезжаете.

– Почему – уезжаю?

– Последняя операция…

«Да, последняя, – подумал я. – Но существует договоренность с полковником о командировке Лунева в Ново-Оськино. Зачем? Мы рассчитывали, что наблюдение за Авдеевым выведет нас на «Маклера», но расчеты не оправдались. Вряд ли эта история нуждается в продолжении. Тщательно, исподволь Мерлинг готовил парня для каких-то своих целей, но арест Мерлинга оборвет эту линию, и, думается, Авдеева можно оставить в покое. Зачем я еду? Если говорить по существу, мне быть на этой машине не обязательно. Мерлинга и Черноусова могли взять и без меня. Почему-то всегда так, заканчивая дело, передавая материал в следующую инстанцию, я всегда чувствую усталость и пустоту. Еще несколько дней на допросы, – оформление, и я снова дома. Возьму билет на самолет. Почему же все-таки грустно? Еще не изжита смерть Тарасова, она перед глазами… Люба Цветаева… Глаша Богачева… Две женщины, две судьбы, в чем-то схожие и такие разные, но обе трагические…»