Текст книги "Миллион алых роз"

Автор книги: Виктор Рымарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Можешь не сомневаться. Мне любая роль по плечу. За исключением роли декабристки. Не тот Игорь человек, за которым я, сломя голову, побежала бы на край света.

– Знаю.

– А женился на Ольге.

– Женился.

– Ладно. Не дуйся. Я сама во всём виновата.

– Я не дуюсь.

– Я заскочу к вам по дороге.

– Будем ждать.

– До вечера. Если бы не вы, я бы давно повесилась.

Покой нам только снится

Старое, давно закрытое кладбище. Могилы, могилы, могилы. Богатые и бедные, ухоженные и заброшенные.

Эта могила резко отличается от соседних с их стандартными памятниками и железными оградками. Её окружает невысокая, но эффектная оградка из тонких нежно-розовых мраморных плиток. Большая, толстая, тщательно отполированная гранитная плита цвета запёкшейся крови накрывает невысокий, поросший жухлой травой холмик. В изголовье – узкая, длинная стела того же материала, что и плита, с высеченным в натуральную величину женским портретом.

Неизвестные вандалы основательно изуродовали портрет, так что нельзя определить, красива или безобразна была женщина, чьи кости тлеют под тяжёлой гранитной плитой. Лишь то не вызывает сомнения, что была она молода. Даты её рождения и смерти чудом уцелели. Судя по ним, ровно двадцать четыре года женщина радовалась солнышку. Прежде чем улеглась навсегда в сырую землю. Где и покоится тридцать лет.

Наверное, всё-таки, она была красива. А любима – точно. Немалых денег стоила кому-то память о ней. Равнодушный человек потратил бы денежки на что-нибудь более полезное.

Но не всё ли равно, какой она была когда-то? Кости от всех остаются одинаковые. И заброшена могилка. Давно заброшена. Столик со скамеечкой сгнили и обвалились, половины плиток в оградке нет, и могилка травой заросла. Давно, давно не ступала сюда “нога человеческая”.

Тихо на кладбище. Очень тихо. Ни стона, ни крика, ни плача. Лишь, опадая, шуршат кленовые да берёзовые листья.

Неясная человеческая фигура показалась вдали. По мере приближения, фигура начинает приобретать мужские очертания. Да, это мужчина. Пожилой мужчина.

Медленно, очень медленно идёт он, с трудом переваливая с ноги на ногу грузное, рыхлое тело. Вот уже видно его лицо. Становится понятным, что мужчина болен. Безнадёжно болен. О том говорят его глаза. Человека, смирившегося с неизбежным.

Мужчина подходит к заброшенной могиле, недоумённо осматривает разворованную оградку, осквернённый памятник, то, что осталось от столика со скамеечкой и, понурив голову, застывает у бугорка.

Долго стоит он так. Очень долго.

О чём он думает? Кто знает.

Что-то капает в коричневую траву. “Скупая мужская слеза”? Возможно. Хотя ни в чём нельзя быть уверенным в этом мире. Лучшем, а, быть может, подлейшим из миров.

Но вот мужчина делает движение, собираясь развернуться и уйти восвояси, но, вместо этого, неожиданно падает на колени, касаясь лицом земли.

– Прости, – раздаётся робкий шёпот. – Прости, если можешь…

Ночь

Ночь. Неправдоподобно огромная луна заливает холодным светом пустой пляж. Морские волны с тихим шорохом лениво лижут песчаный берег.

Далеко-далеко, за морем и океаном сейчас день, светит жаркое солнышко, и тысячи довольных жизнью людей нежатся на горячем песочке и весело плещутся в прохладной солёной воде. Шум, гам, тарарам, визг, писк, радостный смех… Жизнь.

Там – день. А здесь – ночь. И пустота. Пустые отели, пустые гостиницы, пустые санатории, пустые дома отдыха, пустые пляжи.

Несколько лет назад всё было иначе. Даже она помнит то время.

Впрочем, пляж не так безлюден, как ей показалось вначале. Недалеко от “её” места стоит КАМАЗ с российскими номерами. Привезли что-нибудь на продажу и не успели разгрузиться. Теперь не спят, караулят добро. Два здоровенных амбала. Их хорошо видно в освещённой кабине.

Она неторопливо раздевается и осторожно пробует ногой воду. Тёплая. Как парное молоко. Никогда не пила она парного молока. Противное, должно быть.

Она медленно входит в море и, войдя по пояс, плывёт, рассекая грудью упругие волны. Отплывает от берега, переворачивается на спину и, широко раскинув руки, зачарованно смотрит на звёздное небо.

Какие они разные – звёзды. Как их много. Наверное, все сосчитаны. У каждой своё имя или номер. Интересно, как называется вон та звёздочка? Она такая крохотная, так слабо мерцает. Должно быть, ужасно далеко от их Земли. Есть на ней жизнь? И море? А, может, и там сейчас ночь, и какая-нибудь неприкаянная девчонка качается на волнах, рассматривает звёздное небо, и их планета представляется ей такой же крохотной едва заметной звёздочкой.

Она приподнимает голову и замечает плывущего наперерез человека. Огорчённо вздыхает и стремительно скользит к берегу. По сравнению с ней мужчина плывёт неуклюже, но его выручает громадная физическая сила, и расстояние между ними неуклонно сокращается.

Он догоняет её возле берега, когда её колени упираются в песок.

– Здорово плаваете,– восхищённо говорит мужчина и подходит к ней, энергично размахивая руками. – Еле догнал.

Она встаёт и, утопая босыми ногами в холодном песке, бредёт к своей одежде. Тонкая, гибкая, стройная.

– Догнали, – бросает она через плечо. – Дальше что?

Мужчина пожимает широкими плечами.

– Ничего.

Задумчиво смотрит ей вслед, хмурит лохматые брови.

– А вы смелая девушка. Купаетесь ночью. Одна. Неужели не страшно?

– Чего я должна страшиться?

– Ну, ограбят, к примеру.

Девушка недоумённо разглядывает лежащие на песке потрёпанные джинсы и стираную – перестиранную майку.

– У меня нечего взять.

– Не ограбят, так изнасилуют.

Она поворачивается к нему лицом. Молодой, здоровый, сытый.

– Вы, что ли?

– Охотники найдутся,– усмехается мужчина.

– Ну и что? Меня каждый день насилуют.

– Как это, каждый день?

– Каждый день означает ежедневно.

– По-о-ня-я-тно, – задумчиво тянет мужчина и резко встряхивает головой. – То есть, ничего не понятно. Бывает такое. Ну, два раза, если уж очень невезучая. Но каждый день… В голове не укладывается. Вам надо в милицию или как там у вас, в полицию обратиться. Куда они смотрят?

– А что они сделают?

– Как что? Пусть охрану дают.

– От кого охранять? От мужа?

– Подождите, что-то я не того… Так это вас муж?..

– Муж.

– Что вы мне голову морочите? Какое насилие? Вы обязаны…

– Ничего я не обязана. Почему я должна делать то, что мне совсем не хочется и ничего кроме отвращения не вызывает?

– Зачем тогда выходили замуж?

– Я не выходила.

– С вами не соскучишься. Замуж не выходили, а мужа имеете.

– Как ещё назвать человека, в доме которого живёшь, хлеб которого ешь, (о чём тебе регулярно напоминают) и с которым спишь?

– Если ты с ним расписана, то – муж, а если нет – сожитель.

– Значит, он мой сожитель.

– Тогда совсем ничего не понятно. Кто тебе мешает уйти? Он что, держит тебя на цепи?

– Уйти, – усмехается девушка. – Куда?

– К родителям.

– У меня нет родителей.

– Но кто-нибудь есть из родных?

– Нет у меня никого.

– Совсем?

– Совсем.

– Дела-а, – мужчина чешет в затылке. – Без бутылки не разобраться. Всё равно нельзя одной купаться по ночам. Маньяк может привязаться. Их полно развелось.

– Вряд ли он обрадуется.

– Почему.

– У меня триппер.

– Нашла чем испугать… Что ж не лечишься? Запустишь, сама не обрадуешься.

– Это моё дело.

– Странные вы здесь какие-то.

Мужчина обводит глазами бескрайнее море, уходящий вдаль песчаный пляж, блестящий диск луны.

– Уезжай ты отсюда.

– Куда?

– В Россию.

– Кому я там нужна?

– Кому ни кому, а всё родина.

– Я здесь родилась.

– Ну и что? Ты – русская?

– Русская.

– Вот и уезжай.

– Паспорт нужен.

– Что, у тебя и паспорта нет?

– Нет.

– А сколько тебе лет?

– Восемнадцать.

– Странно. Ничего не понимаю.

Мужчина с сомнением рассматривает её худенькое невесомое тело.

– Ладно, я тебя так отвезу.

– Разве так можно?

– Это моя проблема.

– А где я буду жить? Что я буду делать?

– Жить пока можешь у моих стариков. Подлечишься, а там придумаем что-нибудь.

– А вы женаты?

– В разводе.

– Ясно.

Девушка наклоняется, берёт джинсы и натягивает их прямо на мокрые трусики.

– Что тебе ясно.

– Хорошо придумали, – девушка надевает майку. – Ни родных, ни знакомых, ни паспорта, ни копейки денег. Делай, что хочешь – не пикнет. Надоест – можно отдать приятелю во временное пользование. Или продать. Навар будет.

– Дура ты, я посмотрю, – с сожалением произносит мужчина. – Я к тебе со всей душой, а ты… Одно скотство на уме.

– Какая есть. Извините, но никто в детстве не рассказывал мне сказок про счастливых принцесс и благородных рыцарей. Один пьяный скот в двенадцать лет сделал меня женщиной, и с тех пор ничего кроме скотства я от мужиков не видела. Я вас ненавижу. Всех. Без разбора. Вот почему я не лечу триппер. Чтобы вас, сволочей, заражать? Хочешь получить удовольствие?

Она рывком расстёгивает молнию на джинсах и вызывающе смотрит на мужчину.

– Тьфу, – смачно плюётся тот и, безнадёжно махнув рукой, идёт к машине.

Птица счастья

(Глупая история застойных времён)

У Николая Девятова не было ни малейшего основания считать себя баловнем судьбы.

Он и не считал.

В тридцать четыре года Николай имел: ст. инженера плюс 150, жену плюс 130, двоих детей плюс тёщу с тестем. Всё остальное (собственная квартира, машина, гараж, дача) – глубокий минус. Как ни крути, радоваться нечему.

Он и не радовался.

Каждое утро ровно в 8.00 Николай приходил на работу, садился за стол, клал перед собой чистый лист бумаги (размер А 4) и острым карандашом старательно (не без таланта) рисовал одну и ту же картину: на переднем плане в центре листа изображался большой неотёсанный чурбан; слева от него – маленькая острая пилка; справа – огромная ржавая пила с тупыми, гнутыми зубьями; сверху – занесённый для удара топор, а внизу чурбана – два жучка-точильщика в полной боевой выкладке.

Николай заключал своё творение в чёрную рамку и несколько минут придирчиво рассматривал рисунок, после чего вздыхал и убирал его в стол, где сей шедевр пребывал до 16 часов 58 минут. В 16.59 натюрморт извлекался из стола (очередной вздох), безжалостно разрывался творцом на мелкие, довольно аккуратные части и опускался в урну. После чего Николай отправлялся домой.

По дороге он всегда заходил в булочную, где, следуя указаниям законной супруги Галины, приобретал белый или чёрный хлеб. Либо то и другое. В тот день ему было заказано: половинка чёрного хлеба и батон, что в сумме составляло двадцать две копейки. Отсчитывая сдачу с рубля, кассирша вместе с горстью медяков сунула Николаю лотерейный билет ДОСААФ. Николай машинально сунул всё в карман и направился к прилавку, когда вдруг сообразил, что его бессовестно надули, всучив билет, который ему совершенно не нужен. Он бросился назад, к кассе, но лицо у кассирши было такое…

– Тьфу, чёрт, – бормотал Николай, выйдя из магазина, – выбросил полтинник на ветер. Лучше бы выпил пару пива. Всё не зря страдать.

Умолчим о том, как дома встретила героя жена и какими перлами была украшена её речь.

– Засунь его в задницу!

Это был заключительный аккорд.

О, если б знал Николай, что уготовила ему судьба, он бы именно так и сделал. Ни секунды не колебался. Но – увы. Не дано людям знать, что день грядущий им готовит…

Прошёл месяц, не внеся ничего нового в жизнь нашего героя. Разве что макулатурная корзина пополнилась ещё двадцатью двумя творениями изобразительного искусства.

Был славный субботний день. Выбив ковры, паласы и дорожки; убрав квартиру и вымыв пол; приготовив обед и простирав бельё, Николай присел на краешек дивана и развернул газету. Первое, что он там увидел, была лотерейная таблица. Николай поморщился и собрался, было, перевернуть страницу как вспомнил о столь нагло всучённом ему лотерейном билете.

Он активно поскрёб затылок, вспоминая, куда засунул билет. Вспомнил. Разыскал записную книжку, извлёк из неё маленький прямоугольный листок и сверил номер.

Он совпал.

– Галя! – радостно заорал Николай, окрылённый свалившейся с неба удачей. – Я рубль выиграл! А ты ругалась, что полтинник зря извёл, – мстительно напомнил он подошедшей супруге. – Три дня пилила.

– Эка невидаль. Рубль, – охладила Галина мужнин пыл. – Люди машины выигрывают, а ты ботинок больше износишь пока свой несчастный рубль получишь… А какой там выигрыш?

– Не всё ли равно? – философски заметил Николай. – Чего зря расстраиваться?

– Ты что, выступаешь?

– Ничего. Я так.

Николай заглянул в колонку выигрышей, и… что-то оборвалось в его неатлетической груди.

– Волга, – просипел он.

– Ты что там лопочешь? – не поняла Галина. – Можешь сказать внятно, дубина ты стоеросовая?

– Волга, – чуть громче пролепетал Николай.

– Волга?

Николай отрешённо мотнул лохматой головой.

– Вот что люди выигрывают, – кольнула мужа Галина. – А этот дебил недоразвитый выиграл рубль, а крику на миллион. Серию проверил?

– Чего её проверять? Всё равно не совпадёт.

– Чурка ты еловая! Давай газету. И билет давай.

Николай безропотно протянул газету и отдал жене злополучный билет. Галина впилась глазами в таблицу. Несколько долгих томительных минут она внимательно вглядывалась в газетные цифры, сверяя их с билетом, затем Галино лицо начало краснеть, затем белеть, затем синеть и, выронив газету, (но не билет), Галина грузно повалилась на пол.

– Коль, посмотри, – прохрипела она, устраиваясь поудобнее на паласе.

Николай, до смерти напуганный необычным видом распростёртой на полу ненаглядной супруги, осторожно взял в руки газету, бережно вытащил из ослабевших пальцев смятый билет и… вскоре оказался рядом с полумёртвой женой.

В о л г а!!!…

– Получим машину, махнём на юг, – мечтательно вздохнул Николай, когда они, наконец, пришли в себя, уселись на диван, ещё семь раз проверили все цифры, буквы и загогулины на билете и сорок девять раз сравнили их с газетной таблицей.

Ослепительное, как южное солнце, видение предстало перед обалдевшим Николаем: длинная серая лента шоссе «Москва – Симферополь», мчащиеся навстречу Лады, Москвичи, Запорожцы, и он, Николай, за рулём новенькой бежевой Волги. А впереди – море, солнце, шум прибоя. ЮГ!

– Тёщу дома оставим, – забывшись, подумал вслух Николай, и… видение исчезло.

– Раскатал губищи!

Галина была на два года старше Николая, он был её третьим официальным мужем, так что жизнь она копнула гораздо глубже.

– Ты знаешь, сколько она жрёт бензина? А где ты её будешь ставить? Под окном, чтобы у тебя в первую же ночь все колёса спёрли? А ты знаешь, сколько стоит резина? А во что обойдётся ремонт, когда ты разобьёшь её? А разобьёшь ты её в первый же день, как только самостоятельно сядешь за руль. Да и прав у тебя нет, и не получить тебе их во веки веков!

Николай вздохнул. Аминь. Галина права. Как всегда.

– Давай тогда возьмём деньгами. Квартиру купим. Кооперативную.

– Был ты пнём, пнём и остался. Какая нелёгкая угораздила меня выйти за этого идиота? Жила бы себе с Аль-Рашидом и горя бы не мыкала. Бананы ела, ананасы кушала.

– Ананасы, – взорвался Николай, злобно вращая глазами. – Дерьмо от ананасов убирала бы за его старшей женой!

Николай терпеть не мог Аль-Рашида, чьё место в широкой Галининой постели, (но, увы, не в сердце) он занимал и зверел всякий раз, когда Галина вспоминала предыдущего мужа. В такие минуты он даже забывал про детей (от первого неофициального мужа Галины) и порывался собрать в чемоданишко свои нехитрые пожитки.

– Ты знаешь, сколько стоит кооператив? – огорошила мужа Галина.

– Неужели не хватит? – усомнился Николай, вмиг забыв про Аль-Рашида.

Галина, закатив глаза, истерично затрясла плечами: послал Господь муженька.

– А мебель? Ты знаешь, во сколько она обойдётся? Или ты собираешься переезжать на новую квартиру с этими дровами? А телевизор, холодильник, посуда?

– Может дачу? – не сдавался Николай. – Есть не очень дорогие.

– У чёрта на куличках.

– Есть и не очень далеко. Представляешь: встанешь утречком, выйдешь на крылечко, зевнёшь, потянешься, спустишься в огород, сорвёшь огурчик – зелёненький, пупырчатый – и хрум, хрум его. Благодать.

– Благодать, – скривилась Галина. – А на чём, интересно знать, ты будешь добираться до своей благодати? Прикажешь трястись на автобусе? С двумя детьми да катулями.

Николай в очередной раз вздохнул, прощаясь с голубой мечтой. Вот жизнь: бросила кость, а зубов для того, чтобы разгрызть её, не дала.

– Что нам делать? – обречённо поинтересовался он. – Выигрывают же люди. Они-то что делают?

– То люди.

– Ну и что они делают – твои люди?

– Надо продать билет, ослиная твоя голова! Неужели не понятно? Такое выпадает раз в жизни (и как тебя, придурка, угораздило?), поэтому следует использовать ситуацию на все сто, а если получится, то и на двести процентов. Дошло, пентюх?

– Понял.

Не маленький. У него самого вертелась такая мысль, но Николай отгонял её из суеверия, считая, что от добра добра не ищут.

– А кому продать?

– У кого есть деньги.

– Ясно. Грузинам.

– Грузинам, – взвизгнула Галина. – Верблюд двугорбый! Откуда только ты взялся на мою голову? Да знаешь, сколько там национальностей? А тебе все грузины.

Галина не была голословной. Последние пятнадцать лет она ежегодно отправлялась на Кавказ, объездила его вдоль и поперёк, так что в вопросах национальных особенностей его электората могла любому этнографу дать сто очков форы. Впрочем, Николая можно понять, так как впечатлениями о своих кавказских вояжах Галина с ним не делилась, предпочитая делать это в узком кругу избранных подруг, таких же неугомонных путешественниц по городам и аулам Кавказа.

– Ладно, беру всё на себя.

Это прозвучало почти как: «Вызываю огонь на себя».

– От тебя толку как от козла молока.

На том и закончился семейный совет. И всё пошло по–прежнему. Лишь Галина всё реже стала бывать дома, да всё гуще замелькали в их квартире её подруги – путешественницы, да всё чаще слетали с их прелестных губок экзотические имена, все эти: Вано, Резо, Муртаз, Реваз, Саркис, Серго, Джохар, Вахтанг и прочие…

Так прошли две недели. И в кавказском многоголосье стал выделяться один голос: какой-то таинственный Хачик. Только и было разговоров, что о Хачике. Почти месяц безраздельно царил и властвовал в доме легендарный Хачик, как вдруг всё резко оборвалось. Галина загремела в больницу.

– Организм не выдержал огромных перегрузок и колоссального нервного перенапряжения, – деловито объяснила Николаю длинноногая и крутобёдрая Мила, консультант по вопросам Средней Азии.

– Но почему она в гинекологии, а не в психдиспансере? – недоумевал Николай.

– Чего ты хочешь? – отрезала Мила, от души презиравшая Николая за его белобрысость и отсутствие жёстких, колючих усов. – Нервы всегда выходят через самое слабое место в организме конкретного индивидуума.

То, что гинекология была самым слабым местом в Галинином организме, Николай сам прекрасно знал, а потому не стал спорить и бодро затрусил в больницу.

Роясь в платяном шкафу в поисках ночной сорочки, затребованной супругой, Николай неожиданно обнаружил злополучный лотерейный билет, и внезапно его озарила блестящая мысль. А что если самому продать билет? Что он не найдёт грузина? Вон их на базаре сколько. Зато как приятно будет утереть нос всем этим Милочкам.

Сказано – сделано.

На другой день, благо была суббота, Николай отправился на рынок. Март – не самый щедрый на фрукты месяц, и представителей южных республик СССР было немного. Покупатели в основном толпились в мясных рядах, но и торговцы фруктами не сидели без дела. Мимо них постоянно сновали люди. Некоторые останавливались, приценивались, качали головой и шли дальше.

Николай обошёл все торговые ряды, но так и не решился подойти к кому-либо. Видать, не по Сеньке шапка. Николай смирился с неудачей и побрёл к выходу.

У забора стояла небольшая группа южан, оживлённо беседуя о чём-то на своём языке. Было неясно, какой они национальности, но деньги у них, похоже, водились. Типичные базарные торгаши.

Николай остановился возле них.

– Здравствуйте, – нерешительно произнёс он.

Южане замолчали, выжидающе глядя на Николая. А он тоже молчал. У него вдруг пропала всякая охота к продолжению разговора. Чёрт дёрнул его ввязаться в это дело. Пусть бы Галина занималась, раз ввязалась, а ему самая стать смыться восвояси. Но уйти, начав разговор, казалось неудобным.

– Волга нужна? – промямлил Николай, обращаясь сразу ко всем южанам.

Те переглянулись и продолжали молчать, с любопытством разглядывая его не первой молодости демисезонное пальто и облезлую кроличью шапку.

Николай криво улыбнулся, передёрнул плечами и собрался отойти, но вместо этого почему-то суетливо полез во внутренний карман пиджака и вынул лотерейный билет.

– Волгу выиграл, – буркнул он, обращаясь к ближайшему южанину, огромному мордастому парню в новенькой дублёнке и норковой шапке.

Мордастый лениво взял билет. Долго и старательно разглядывал его со всех сторон, посмотрел на свет и, пожав плечами, передал билет соседу. Тот столь же старательно осмотрел билет и передал дальше. Таким образом, билет обошёл всех южан и вернулся к мордастому.

– Газэт ест?

Николай услужливо протянул газету.

Мордастый проверил номер, сличил серию и удовлетворённо хмыкнул. Подобную операцию проделали его приятели, и каждый из них хмыкнул. Билет вновь оказался у мордастого. Южане оживились и загалдели, изредка кивая на Николая. А ему всё меньше и меньше начинала нравиться вся эта история. Он протянул руку, намереваясь забрать билет, но мордастый что-то горячо доказывал товарищам, не обращая внимания на Николая. Оставалось ждать.

– Сколько? – наконец, спросил мордастый, небрежно махнув билетом перед носом Николая.

У того отлегло от сердца.

– Двадцать пять, – выпалил он.

Мордастый переложил билет в левую руку, расстегнул дублёнку и вытащил толстый бумажник.

Как всё просто обернулось, умилился Николай. Сразу видно деловых людей, на всякий случай мысленно польстил он. И чего Галина возилась целый месяц? Только странно, неужели в таком бумажнике уместилось двадцать пять тысяч?

Мордастый тем временем аккуратно раскрыл бумажник, бережно вложил в него билет, не торопясь, убрал бумажник в карман. Застегнул дублёнку, пошарил в карманах, достал пригоршню мелочи, отсчитал пятьдесят копеек, подумав, добавил ещё гривенник и сунул монеты в протянутую руку Николая.

– Ыды, – сказал он, поворачиваясь к Николаю спиной.

– Как иди? – не понял Николай. – А деньги?

Его вопрос остался без ответа. Южане аккуратно взяли Николая под руки, развернули на сто восемьдесят градусов и легонько подтолкнули в задницу.

– Ыды, ыды домой, – загалдели они хором. – Ыды, дарагой, а то мылыцыю пазавём.

И Николай пошёл.

Однажды вечером

“…Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё – суета и томление духа! Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать… И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это – томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь”…

Он отложил книгу и задумался.

Звонок был резким и настойчивым.

Кто бы это мог быть? Он никого не ожидал. Давно.

Он неторопливо направился в прихожую.

Женщина была молодая и привлекательная. Но видел он её впервые.

– Я от вашей жены, – произнесла она, с явным интересом разглядывая его большими голубыми глазами.

– У меня нет жены, – резко сказал он. – Вы ошиблись адресом.

– Я от вашей бывшей жены, – торопливо поправилась она. – Ведь вы – Борис Михайлович? Правда?

– Меня звать Борис Михайлович.

Он вопросительно посмотрел на женщину.

– Извините, я не представилась: Кучерова Ольга Петровна. Я работаю с вашей женой… С вашей бывшей женой.

Он молчал. Стоял и молчал, не делая ни малейшей попытки сдвинуться с места и впустить гостью в дом.

– Она умирает, – продолжала Ольга Петровна, казалось, ничуть не удивлённая холодным приёмом. – Она просила… вру… ничего она не просила… Вам надо придти к ней.

– Зачем?

– Я же сказала: она умирает.

– Вы не сказали ничего нового. Она начала умирать с первого дня нашего супружества и успешно творила сиё все двенадцать лет совместной жизни. Десять лет мы живём врозь. За это время она сменила трёх законных мужей (сколько было незаконных, не имею чести знать) и благополучно продолжает умирать. Пора бы… угомониться.

– Она действительно умирает.

Он молчал.

– Когда вы видели её в последний раз?

– Три месяца назад. Выглядела, как всегда, великолепно, расфуфырена по последней моде и… не соизволила ответить на приветствие.

– Она любит вас.

– …но странною любовью…

– Она всегда любила только вас.

– Я сыт по горло её любовью.

– Неужели вы ничего не поняли? Это всё от отчаяния. От желания доказать…

– Что?

– Такое не передать словами. Это можно выразить лишь… музыкой.

– Только музыки мне и не хватает, – скривился он. – Что вам нужно?

Женщина виновато улыбнулась.

– Скелет. Настоящий скелет. Она живёт лишь на уколах.

Он молчал.

– Врач сказал, что можно ожидать с минуты на минуту.

Он молчал.

– Вы верите в бога?

– Причём здесь бог?

– Это жестоко, – тихо сказала она. – Вы будете жалеть.

Он молчал.

Женщина развернулась и стала медленно спускаться вниз по бетонным ступенькам.

“…Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…”

Стукачок

– Долго это будет продолжаться?

Голос начальника цеха был сух и недоброжелателен. В глазах – откровенное презрение.

Мы с Серёгой быстро переглянулись.

– Ты о чём, Фед…Фёдор Иванович? – невинно поинтересовался Серёга.

Я тихонько хихикнул. Здорово Серёга отбрил Федяя. Давно ли числился у Серёги в учениках, бегал с ведром по цеху, искал компрессию (то-то смеху было), а теперь туда же: начальник, гонор показывает.

Федяй скривился, словно лимон проглотил, отвернулся от меня и уставился на Серёгу.

– Почему пьёте на рабочем месте?

– Ты что, Фёдор?! – непритворно обиделся Серёга; бедняга аж затрясся от возмущения. – Если начальником заделался, так и людей можешь оскорблять?

– Верно, – поддержал я Серёгу. – Чем рабочих обнюхивать лучше бы вовремя зарплату платил. Забыли, как деньги выглядят. На что пить-то? Задаром никто не нальёт. А ты что молчишь? – пристыдил я Бориса, нашего мастера. – Твоих лучших рабочих оскорбляют, а ты – как партизан на допросе.

Борис никак не отреагировал на нелицеприятную критику и угрюмо молчал, вертя в руках потрёпанный блокнот.

Меня взбесил его конформизм. Правильно говорят: бойся равнодушных! Это с их молчаливого согласия происходят все преступления в мире. Я открыл рот, собираясь высказать Борису всё, что думал о нём, но осёкся под тяжёлым взглядом Федяя.

– Хорошо, – тихо, с угрожающим напором произнёс он. – Идёмте в медпункт, и если аппарат ничего не покажет, то я, – Федяй повысил голос, – публично извинюсь перед вами. Но если окажется, что вы находитесь в состоянии алкогольного опьянения, то… немедленно вылетите за ворота. По тридцать третьей. И я лично прослежу в отделе кадров, чтобы в трудовые книжки была занесена именно эта статья.

Мы с Серёгой опять переглянулись.

– Ты что, Фёдор Иванович? – Серёга примирительно вклинился между мной и начальником. – Ну, выпили… немного… вчера… после работы. Конечно, аппарат покажет. Но мы же работаем. Или, ты думаешь, бригада держится на молодых? Вспомни, кто тебя учил работать?

– Хватит мне лапшу на уши вешать, – жёстко отрубил Федяй. Я тоже вчера перед ужином принял сто пятьдесят и тоже дыхну. Покажет, ваша правда. Я сниму своё обвинение.

– Ну, опохмелились маленько, – забормотал Серёга. – Какая работа с больной головой?

– Не нужна мне пьяная работа. Садитесь, пишите объяснительные. Лишаю вас премии на сто процентов. Ещё одна такая… опохмелка, и вы автоматически оказываетесь за воротами.

Мы молча сели за стол, написали объяснительные и тихонько вышли из кабинета.

– Круто, – сказал Серёга.

– Куда уж круче. – Я согласно кивнул головой. – Откуда узнал? Не иначе, заложил кто. Может мастер?

– Нет, – поморщился Серёга. – Какой ему резон? Себе хуже. Это кто-то из своих.

– Кто?..

В курилке мы поимённо перебрали всю бригаду, но так ни на ком и не остановились.

– Из молодых, наверное, – сказал я Серёге.

– Пожалуй, – согласился он.

Я глянул на часы. Обед ещё не скоро. Пошарил в карманах, хотя отлично знал, что там ничего нет. А вот у Сергея нашлась пятёрка.

– Мало, – сказал он, задумчиво разглядывая бумажку.

– Мало, – вздохнул я.

Для очистки совести мы обошли всех «кредиторов», но ни одного не удалось расколоть. Удивляться нечему – всем должны.

– Пойдём к Людке, – подмигнул я Серёге.

Людка – наш последний шанс. Все надежды на неё.

Мы зашли в кладовую.

– Какие деньги?! – набросилась Людка на Серёгу. – У самой двадцатка осталась. Дома жрать нечего, а у вас одно на уме.

Серёга молча запустил руку в карман Людкиного халата, вытащил бумажник, отсчитал пятнадцать тысяч и засунул бумажник обратно.

– Перебьёшься, – пробасил Серёга, поглаживая широченной ладонью Людкину задницу. – Хлеба с картохой пожуёшь.

Он дал мне деньги, и я опрометью бросился в гараж к знакомому слесарю, который торговал «бензухой». Взял бутылку и, не спеша, направился в наш любимый уголок. Куда торопиться? Бутылка в кармане, а Серёга когда ещё управится.

Но Серёга был на месте.

– Чего с ней рассусоливать, – отмахнулся он. – В кладовую так и ломятся: это им надо, то подай. Помешались на работе. Никакого удовольствия. Зато и не люблю ходить к ней. Вечно всё на скоростях.

– Да уж, – я раскупорил бутылку, морщась от едкого запаха не то бензина, не то керосина, – в таких делах спешить – хуже некуда.

Серёга взял бутылку, провёл ногтем черту, приложился к горлышку и за один заход ополовинил содержимое. Ровно по черте. Шумно вздохнул и густо срыгнул керосином.

– Зажевать есть что-нибудь?

Я нашарил в кармане заветный сухарик, отломил половину. Серёга сел на корточки и, прислонясь спиной к батарее, активно заработал челюстями. Я выпил свою долю и, посасывая сухарик, примостился рядом с другом.

– Да, – задумчиво проговорил Серёга, – высоко Федяй взлетел. Давно ли в цех пришёл? Маленький, тощенький.

– Зато теперь жопа шире плеч. Года нет, как стал начальником, а уже джип купил, коттедж строит.

– Сосут гады рабочую кровь, – мотнул головой Серёга. – Но кто нас всё-таки заложил?

Мы вновь перебрали всех ребят и опять ни на ком не остановились.

– Узнать бы падлу, – Серёга сжал кулак, – всю бы морду разворотил.

– Морду, – хмыкнул я. – Таких убивать надо. Сколько в тридцать седьмом из-за таких вот стукачей народу полегло.

– Много, – согласился Серёга.

– Сорок миллионов! Или сто сорок?

– На войне меньше погибло.

– Какое меньше! – Всем хорош Серёга, но туповат. – В два раза больше!

– А мы ещё чего-то хотим, – вздохнул Серёга. – Эй! – вдруг встрепенулся он. – Ты чего здесь делаешь?

Я привстал, вглядываясь, кому это кричит Серёга.