Текст книги "Снежные обозы"

Автор книги: Виктор Ростокин

«Заблудилось опять человечество…»

 
Заблудилось опять человечество
В думах темных на белом листе.
На колоде сижу поздним вечером,
А закат, как этюд на холсте.
Не сыскать мне метафору точную,
Чтоб правдиво о нем рассказать.
В голове мельтешат многоточия,
Слов шумливых случайная рать.
Я вздохнул, попенял, сам не ведая
На кого. И – сморил меня сон.
Чей-то голос послышался: беды
Шар земной захватили в полон,
И уже не отступятся, будут
Изводить все живое на нет,
Люди души свои позабудут,
Отвернется от них белый свет.
Докричаться не смогут ни Данте,
Ни да Винчи, ни кровный Толстой.
Навсегда человечество канет
За неведомой грозной чертой.
…От печального сна пробудился,
От заката остался лишь блик
И Иисуса страдальческий лик,
На него я в ночи помолился.
 

Ослушник

 
Сказать спасибо надо Богу?
Из первобытных выйдя кущ,
Услышал человек Глас строгий:
«Не будешь, раб мой, всемогущ!
На том – и точка! Размножайся.
Паши. Скотину разводи.
Люби. Встречайся. И прощайся.
Но дальше носа не гляди».
Все так и деется поныне?
Предел свой знает человек?
То на окошке росы стынут.
То в пламени на зорьке снег.
И он ослушаться не вправе
Небесного Отца? Подчас
Метнется влево… или вправо…
Иль с неба не отводит глаз.
Что не хватает – он не знает,
Он уверяет: «Обделен!»
И вот вокруг земли летает.
Возводит. Роет. И стреляет.
Угар. И мрак. Железа звон.
Порой в себя придет и ахнет:
Куда же лезу напролом!
И на груди рванет рубаху,
И вскрикнет слезно: «Дуралом!»
А время между тем стекает
В таинственный Вселенский мрак.
И снова человек копает.
Взрывает. Тут и там стреляет.
И кажет Бог ему кулак!
 

«Не везет вовеки на царей…»

 
Не везет вовеки на царей,
На вождей стране: воры, убийцы.
Был татарин. Был грузин… еврей.
Сплошь преступные чужие лица!
А куда глядел Иван? Туда —
В горлышко бутылки сатанинской.
Не осталось от него следа
На просторах ветреных российских?
И врата раскрыты. Тучей прут
Сроду ненасытные китайцы.
Вон кавказцы тоже тут как тут,
Бабам русским предлагают «яйцы».
А Америке Сибирь нужна,
Взять ее готовится упорно.
Мужику покудова межа
Служит и постелью, и уборной.
Мать, конечно, Божья в суете,
Не однажды Русь она спасала.
То столбы сияют в высоте
Из лучей, как будто из кристалла.
То разлом в земле, то черный град,
То огонь охватывает долы.
То зимою зацветает сад,
А в сугробах тонут яблонь полы.
И тогда уже не сдобровать
Миру ослабевшему в тревогах.
Если не под силу меч поднять,
Люду в самый раз молиться Богу.
 

Пошла гульба

 
Жена уехала. Неважно
То ль на день, то ль на целый год.
Забыл я тотчас про бумаги —
Еще придет им свой черед.
Кагора проглотил я кружку —
Бутылка спрятана средь книг,
Ее я называю «душка»!
Она – мой лучший светлый миг!
 
 
На мне костюм белее снега
И туфли белые, как май.
Уже я «зарядился смехом»,
А жизнь… она ведь сущий рай!
Как это раньше не заметил,
И отдавался я нытью,
И что домашние запреты
Казнили волюшку мою.
 
 
Теперь ура – иное дело,
Я грудью полною дышу,
И легче пуха мое тело,
Сейчас высоко я взлечу!
Я выпорхнул из стен постылых,
Я устремился к облакам…
Вернее, улицею стылой,
Как я, к таким же чудакам.
 
 
Нас вскоре собралось с десяток,
Утративших на время жен,
И, позабывшие про святость,
Был коей каждый бережен —
Таксист, юрист, по газу мастер
И местной церковки дьячок.
Пошла гульба, конечно, с матом
И с возгласами: «Хам!», «Сучок!»
 
 
Естественно, взыграла драка!
И кровь! И синяки. Потом,
Кто рысью, кто шажком, кто «раком»,
Рассыпались… как летний гром.
И я прибился к своей хате,
Помят, побит… зато живой.
И вспомнил я, чем был богат,
Везуч под вечною луной.
 

«Говорите добрые слова…»

 
Говорите добрые слова,
Даже пусть они звучат, как лозунг.
А гнилые, квелые дрова
Вы отдайте для стихов и прозы.
 
 
Повторяйте часто: «Я люблю!»,
«Обожаю!», «Радуюсь!», «Я счастлив!»,
«Я за то судьбу благодарю,
Что ты рядом и что ты участлив!»
 
 
Звуки эти выльются в строку,
Что незрима, что в душе глубоко.
Пусть их больше будет на веку,
И беда сокроется далеко.
 
 
И ненастный день уйдет за луг,
Защебечут птахи многозвучно,
Будут жить слова: «Мой брат!», «Мой друг!»,
И созреет в поле колос тучный.
 

«Никуда ногою не ступи…»

 
Никуда ногою не ступи,
Олигархи чохом все забрали.
Их дворцы красуются в степи
Из стекла, из мрамора и стали.
 
 
По грибы, по ягоды в лесок
Лучше и не думай прогуляться,
На тебя ведь там взведут курок,
Из кустов застрелят вместо зайца.
 
 
И на то, на это… и на все
Рот не раскрывай – проскочит мимо!
Прозябай на скудной полосе,
Вдалеке от Крыма и от Рима.
 
 
Самосад спокойненько кури,
Кровяных мозолей не считая.
Непотребное, блин, не ори
Пред дверьми обещанного рая.
 

«Не нахожу я наслажденья…»

 
Не нахожу я наслажденья
И не взыскую, не стремлюсь
На всяческие представленья,
Где исполняет Бaxa гусь.
И где в быка метают копья
И, кровью истекая, он
Подспудно силы свои копит,
Чтоб взять решающий разгон
И рог всадить в живот мучителю,
Ретироваться и смотреть
От страха умопомрачительно,
Как мог бы сам он помереть.
Я ухожу от этих, прочих
Притворно-бодро, налегке,
Ни днем, так равнодушной ночью
В укромном плачу уголке.
 

«Побойся Бога!» – говорят…»

 
«Побойся Бога!» – говорят
Друг другу всюду люди.
Но так же вон леса горят,
Озера, пожни губят.
 
 
И слышится предсмертный крик
Красивой белой птицы.
Разрушил избу грузовик —
Забавно всей станице!
 
 
Мужик с косынкой на челе
Орет: «Я – храбрый воин!»
На небесах и на земле
Гуляют злые волны!
 
 
Куда ты ломишься, народ?
С ума ты, что ли, спятил!
Жизнь стала задом наперед,
И что имел – утратил!
 
 
Надежды явно никакой
И страха пред Всевышним.
Не жил бы я, народ, с тобой,
Да сердцу нету ближе!
 

Шагает бодро инвалид!

 
Наверно, кто-то усмехнется:
«Урод, а смотрит молодцом!»
А человек… он не сдается,
Идет себе в толпе шажком,
То позадорнее и стройно,
Что называется, на пять!
Ох, как ему дается стойкость!
Уж точно, многим не понять.
Боль вдоль и поперек… навылет!
Упал бы на асфальт – вон дух!
Венок бумажный ему б свили,
Земля тебе, мол, словно пух!
У нас ведь хоронить умеют,
Как водится, без слез, молитв.
Потом от водки одуреют,
И будет всяк изрядно бит.
Ну а покуда все в порядке —
Шагает бодро инвалид,
Ему вполне живется сладко,
И он судьбой не клят, не бит!
 

«Студеные гроздья калины…»

 
Студеные гроздья калины
И черные капли росы.
А жизнь обернулася клином
На срезе последней грозы.
Картины земли растворились,
Небесной окраины хлад.
Успел кто, до срока простились,
По свету ушли наугад.
А кто задержался, тоскуя,
О летнем расплывчатом дне,
Ущербные листья тасует
В зальделой бессмертной стерне.
А издали плачет калина
И слезы роняет в туман.
И чья-то блукает судьбина,
Где злой торжествует бурьян.
 

«Война, которая сдружила…»

 
Война, которая сдружила
И побратала нас навек,
Уже далеко, ее силу
И след давно засыпал снег.
 
 
Ее гроза померкла в тучах,
Железо ржавчина до тла
Порушила. А щебня кучи
Сокрыла темна мурава.
 
 
И лишь, как знак напоминанья,
Как уходящих в тень времен,
Размежевали расстоянья
Края разрозненных племен.
 
 
Знать, не навек нас побратала
Война. Курлычат журавли,
Как и тогда… Как в песне старой,
Которую забыть смогли.
 

«Бог глядит, и час от часу…»

 
Бог глядит, и час от часу
То в озноб бросает, в жар!
Все темней людская масса
Обволакивает Шар.
Сатана, знать, верховодит
Во всю прыть! О, как же Он
Проморгал, в какие годы?!
Грохот! Скрежет! Перезвон!
Что же делать? Что придумать?
Новый Путь избрать какой?
Повздыхал. На звезды дунул
И… на все махнул рукой!
 

«Часовенька в березах…»

 
Часовенька в березах,
Ты в мыслях у меня.
Чернее ночи грозы
Прошли, огнем звеня,
Над малой моей родиной,
Над хутором моим
В расстроенные годы —
Остался только дым
Горчащего неверья
В благой порыв людей.
Погублены деревья,
Хожу я среди пней.
Срубил бы я часовенку,
Да поздно уж. Она
Пребудет вещим словом.
Так Богом воздана.
 

«– Есть в России президент…»

 
– Есть в России президент,
Газа вволю и железа.
Полицейским назван мент,
Тоже здорово и лестно!
А вокруг поля, цветы,
Кружева туманов ранних!
Что ж ты прячешься в кусты?
 
 
– Я смертельно в сердце ранен!
Что за пуля – невдомек.
Кто стрелял? Я чую кожей…
Роковой настанет срок —
И тебя, братан, уложат.
 
 
Потому что президент,
Газ сибирский и железо,
Полицейский (бывший мент).
Им с тобой неинтересно!
 

«Такая мода не прошла…»

 
Такая мода не прошла
Со времен Петра. Все так же
Мирским погублена душа —
Порочной гнусной блажью.
 
 
Откуда и зачем она
С оттенком гнойной гнили?
Не Бога ль самого вина?
Иль Люцефера? Или?..
 
 
Сказать нельзя наверняка,
Хоть стань к расстрельной стенке!
Мужик-поэт на мужика —
Поэта пялит зенки…
 
 
Тут третья лишняя, поди,
С волшебным нимбом Муза.
О, как о них ты не суди,
Пребудут с оным грузом
 
 
До истеченья лет земных,
До часа рокового.
О них… про них никчемный стих,
А надо б никакого.
 

Вечерняя песня гастарбайтера

 
Я долго думал, как мне лучше
Картину эту передать.
Запал мне в память этот случай,
Он долго будет волновать.
Другой, возможно б, не заметил,
Душою чуткою не внял.
Чу! То ли где-то плачет ветер,
Он словно что-то потерял.
В вечернем сумраке услышал —
Пел человек. Он шел и пел,
То средним голосом, то тише.
Поведать миру он хотел,
Что очень холодно, тоскливо
Его растерянной душе,
А быть надеялся счастливым
И восседал бы на плече
Друг-сокол… Песня удалялась,
С ней незнакомый мне казах.
И только ветра грусть осталась —
Он все еще блуждал в лугах.
 

«Пьянка до пьянки. Кулак. Синяки…»

 
Пьянка до пьянки. Кулак. Синяки.
«Русь!..» – ошалело орут мужики.
 
 
И сотрясаются избы окрест.
Новый в степи появляется крест.
 
 
Птицы на нем отдыхают порой,
А глубоко похоронен «герой».
 
 
Тоже орал до надрыва он: «Русь!..»
Русь… да она ведь не пиво, не груздь.
 
 
Не кулаки, на лице синяки.
Это не знают в Руси мужики!
 
 
Клич: «По последней, Ванюшка, налей!»
Кладбище – город открытых дверей.
 

Пробудились машины

 
Пробудились машины – эти монстры вонючие,
Замелькали, зафыркали, взяли полностью власть
Над домами, заборами (в лучшем, сказано, случае!),
Над тобой, надо мной, над природою – всласть.
Можно их бы не трогать, обойти стороною,
Мол, куда же деваться: прогресс есть прогресс!
А «Евгений Онегин» и «Над вечным покоем» —
К ним народ не являет большой интерес.
Мчат моторы по улицам, правят ими придурки,
Отморозки, бездельники и алкаши.
Кто-то станет из них неоплаканным жмуриком,
Не уйдут навсегда без невинной души.
Ведь от их верхоглядства другие погибнут —
Дети, бабушки, может, известный поэт.
Сплошь железная вся, неспокойная глыба
Перекрыла, закрыла уже белый свет.
Не боюсь, что мой стих на экспромт претендует,
Я боюсь, что железки опередят.
И тогда уж об этом никто не узнает,
Будет мир колесом сумасшедшим распят.
Пробудились машины. Пробудилось и утро.
В небе птицы. И в небе летят корабли.
Не добраться до Господа – высь возносится круто,
Никуда нам не деться от бедовой земли.
Будем тихо иль громко сползать по наклонной
В пропасть, где сатана пятки нам подпалит.
А наш мир (его кличем зеленым, исконным!)
От огня рукотворного прахом сгорит.
 

Девочка шагала

 
Шла утром в школу девочка,
Была ее коса
Короною на темечке,
Подкрашены глаза.
А куртка ее красная,
В заклепочках стальных.
Уж точно она в классе
Красивей остальных!
Но я ведь не Асадов,
Романтик никакой,
С сюжетом я бы сладил —
Загнул еще какой!
Настрой глубок и тонок.
Напомню, что она
Совсем еще ребенок
И потому смешна,
Нелепа (пусть отличница,
Нет пропусков у ней!)
В наряде экзотическом!
Приметнее, видней, —
Так мама посчитала,
Таков неверный взгляд!
А девочка шагала,
Нет, не вперед – назад!
Я наблюдал за нею…
О чем еще там речь!
Как можно поскорее
Догнать! Предостеречь!
 

«Я на виду у пешеходов…»

 
Я на виду у пешеходов
Стою, читаю вслух «Псалтырь».
Пришли на Русь такие годы:
Куда ни глянь, беда… пустырь.
 
 
Друг другу стали все чужие,
Глаза от денег лишь горят!
Какая сила сокрушила
Духовный величавый сад?!
 
 
Я, приняв риск, с молитвой вышел.
Кто усмехнется: вот еще
Один со сдвинутою крышей!
Кто двинет кулаком в плечо!
 
 
И только скромная старушка,
Ко мне приблизившись впритык,
Перекрестилась, стала слушать…
Зрил на иконе этот лик.
 

«В толпе я встретил человека…»

 
В толпе я встретил человека,
Я с ним почти что не знаком,
Зовут то ль Митькой, то ль Петром,
То ль здешний, то ль с деревни Ветка.
 
 
Ну, словом, я не испытал
В душе к нему особой тяги.
Сказал он о «гусиной тяге»,
Его я вяло поддержал,
 
 
Мол, осень, и уже прохладно,
И, верно, будет скоро дождь.
Без чувств промолвил он: «Ну что ж…»
И я не обнадежил: «Ладно…»
 
 
И разошлась по сторонам,
И без усилий затерялись.
Совсем как будто не встречались,
Без обретений и без ран.
 
 
И так же темная толпа
Бескровно, чуждо шевелилась.
И отдаленно мне помни́лось:
Людская жизнь бедна, слепа.
 
 
И тот (знать, встретились не зря!),
Сквозь многолюдье пробиваясь,
Холодным потом обливаясь,
Подумал так же, как и я.
 

«Любопытно жить в России…»

 
Любопытно жить в России,
Даже весело порой.
Был сегодня ты красивый,
И богатый, и герой.
Завтра (разве ты не знаешь?!)
Все изменится, дружок:
Сам себя не угадаешь —
Пуст заветный кошелек,
Не лицо, а морда стала,
Как у бомжа: ей-же-ей!
В теле нет запасов сала,
В жилах – огненных кровей.
Обработали как надо,
Кличку выдали: «Слизняк!»
Хнычешь ты: «Какие гады!
Я для них-то этак – так
Угождал, всегда «отстегивал»,
Все равно не угодил,
В дедовской теперь вот стеганке
Прямо в лужу угодил!»
В самом деле, очень весело
Жить в России… как в гробу!
Люд толкует слезно в весях:
«Бьют железкой по горбу!»
 

Безотцовщина

 
Тогда не знал, что это значит,
Не понимал я сущий смысл,
Я только слышал – мама плачет:
«В чем виноват подросток-сын?!
Его прозвали безотцовщиной,
Как будто имени и нет.
От слова этого так тошно,
На белый не глядел бы свет!
А стал бедняжка сиротою
Не по случайности какой:
За дело на войне святое
Погиб его отец – герой».
Конечно, мать так не сказала,
Я передал ее печаль,
Она терпела и молчала,
И было не себя – ее мне жаль.
Я, не совсем все понимая,
Чуть усмехался: ну и пусть
Орет соседка тетка Рая,
Рябины защищая куст
Ничейной у плетня в проулке,
Я пару ягодок сорвал.
Раздался окрик ее гулкий:
«Прочь, безотцовщина, нахал!»
За всякие иные мелочи,
А чаще без причины я
(Уж лучше б обозвали сволочью,
Или балбес, или свинья!)
Частенько слышал: безотцовщина!
Был таковым я не один:
Забазнов Ваня, Петя Сояшкин,
Ломтев Никола, Городбин…
Их тоже матери горюнились,
Что виноваты без вины.
Детей жалея, сами гнулись,
Старели на виду страны.
Она же словно отстранилась,
Забыла подвиг, кто погиб.
Хамье букетом распустилось,
Поганый в дополненье гриб.
Позора мы не ощущали,
Подростки – зелены умом.
Мы слово «папа» не сказали,
Всяк обделенный был отцом.
А матери (они же вдовы,
Раздавленные злой судьбой!)
Нe наряжалися в обновы,
Хоть праздник или выходной.
Латали, шили одежонку
И обуви сынам – росли,
Учились… Нас уж за ручонку
Они по жизни не вели.
Мы не боялись службы в армии,
Упрямо познавали мир.
Боролись с гиблыми пожарами,
России охраняли ширь,
Чтобы война не повторилась.
Дух матери прошу: прости…
Укромно плакала, молилась
За милосердие Руси.
 

«Лес от безлюдья одичал…»

 
«Лес от безлюдья одичал» —
Такая существует фраза.
В нее я как бы ни вникал,
Но сути не извлек ни разу.
На то он, лес, чтоб диким быть,
Вид сохранить свой первобытный.
Чтоб каждый дуб, сосна, как быль,
Родник и омут тайной скрыты.
И звери, птицы в естестве,
В слиянии с ним органичном,
Их звуки истинны в листве.
Все, все одухотворено величьем.
А человек… и он дитя
Природы, вечной и проточной,
Но только (да простит меня
Господь!) хронически порочный.
Тому же лесу стал врагом
И бед ему нанес бессчетно
Оружием и топором,
И трактором – железным чертом.
Мир это ведает давно,
Излишни всякие сужденья.
Все налицо: бело… черно…
Явь. А видение – виденье.
 

«Дом, телевизор, машина…»

 
Дом, телевизор, машина,
Всякая утварь и хлам,
И «пирамиды» вершина —
Все твои помыслы там!
Так озабочен железно,
Что позабыл навсегда
О целомудренном лесе
И что росинка – звезда.
Что нету зорьки мудрее,
Вешней добрее земли,
Ветра степного бодрее,
В мире румяней зимы…
Жалко его – ведь не жил он,
Свет ему белый закрыт.
Видимо, жидкость по жилам
Мутная вяло бежит.
Время кончины наступит,
Будут его отпевать
Скрипом турецкие стулья,
Словно платформа, кровать.
Бог его душу не примет,
Тело земля не возьмет,
С хламом и утварью сгинет,
В памяти неба умрет.
 

В мире людей и растений

 
Раньше тянулись друг к другу
Поодиночке, гурьбой.
В летний денек или вьюгу,
Каждый с живою душой.
Вон у колодца того же
Иль на гумне, где стожок,
Иль под опекою божьей
В хате, где кот и телок.
A уж беседы водились:
Слово-гостинец! Всегда
Радостно жизни дивились,
Хоть не чуралась беда.
Будто считая изъяном,
Кротко под ситцевый плат
Прядь поседевшую рано
Прятали. Точно как сад.
Заморозком обожженный,
Зеленью листьев шумит,
Дабы не быть уличенным
В том, что сегодня болит.
Помню, мальчишкой угрюмым
Слушал их речи тайком.
Я тогда вовсе не думал:
Это сгодится потом
В сложном моем устремленье
Вникнуть в словесную вязь,
В мире людей и растений
В строчках разгадывать связь.
Ныне обходят друг друга
Поодиночке, гурьбой.
В летний денек или вьюгу,
С мертвою каждый душой.
Речь косноязычна, корява,
Как бурьяна ржавый хруст.
Выглядит броско оправа,
До смехотворности пусто
То, что в основе извечно
Сущным считалось зерном,
Самым земным человечьим,
Что не родилось со злом.
К ним не ведет моя стежка,
Как бы случайной порой
Выльется траурно строчка
Над заполошной бедой.
 

Старушечий рынок

 
Мне нравится ходить на этот рынок,
Он властью был однажды запрещен,
Но не дошло до праздничных поминок.
И в трусости народ не уличен.
Указы сочинялись. И дубинки
Вменялись. Полицейских каблуки
Раздавливали ягоды рябины,
В пыли подрагивали пескарьки.
Но по утрянке бабки уже в сборе,
Расселись чинно по своим местам,
Ни угрызенья совести, ни боли:
Кто колотил – тем непрощенный срам.
И вновь кулечки из газеты местной,
Подсолнечные семечки, грибки
Сушеные, из собственного теста
С картошкой и капустой пирожки.
И тут же Тузик верный завсегдатай —
Хвостом просительно по локтю бьет.
И воробьи, а с ними воробьята —
Всяк для желудка крошку ждет-пождет.
Я с восхищением, с улыбкой мягкой
Промеж рядов неспешно прохожу
И чабора куплю, садовой мяты,
За пазуху украдкой положу.
Чтоб тело ароматом насытилось,
Чтоб сердце, вспомнив мать, родной Хопер,
Порою с перебоями не билось,
И в жилах крови не слабел напор.
Они мои ровесницы-старушки,
И детство их помечено войной.
А ты, в погонах, мафию не слушай,
Возьми ромашки и ступай домой.
 

Странная шутка

 
Я сидел, как мне казалось,
На ничейном месте в парке,
Наблюдал сирени алость,
Опираяся на палку.
Боле мне не надо было
В те минуты впечатлений,
Но душою ощутил я
Чей-то взгляд подобно жженью.
Я не поспешил открыться,
Удивленье чтобы выдать.
А возможно, это птица,
Кто-то вдруг ее обидел —
Ей сломал крыло? Иль ежик
С лапой вывихнутой правой?
Или кот бездомный? Что же
Безучастным быть мне, право!
«Извини, – сказал сирени, —
Любоваться я тобою
Не устал. Я лишь на время
Отвлекусь». И бородою
Чуть качнул… Так вон каков он,
Кто меня буравил взглядом!
«Ждал, поймешь мою уловку?» —
«А зачем все это надо?» —
«Заскучал. И вот придумал…
Вас Господь послал на милость!
Сознаю, что получилась
Моя шутка малость грубой».
 

Нипочем!

 
Где надо быть ласковым – хамство и грубость,
Где надо быть строгим – фальшивый елей.
И воду приносят нам ржавые трубы,
От соли угодия снега белей.
Где были сады, там репейник досужий,
Где били ключи, там баклужная вонь.
И воздух слабеет, и море недужит,
Леса пожирает безбожный огонь.
Уже не мерещится, явственно близится
Темная сила, возьмет в оборот,
Беда обернется не призрачным кризисом
И сроком годков так на десять вперед.
А может, на двадцать, на сто иль навеки,
Народ не страшится – ему нипочем
Под ветер ли двигаться или на ветер
С каким-нибудь третьим… седьмым Ильичом.
Ушиблен он в голову из подворотни,
Из-за угла, но а чаще в упор.
Его поделили повзводно, поротно
И нарядили в китайский убор.
Кто-то шагает почти по команде,
Кто-то не в силах «марш-марш!» уяснить.
И бездорожием прут, по левадам,
Дальше в сутемки, чтоб там опочить.
Это за доблесть ему посчитается,
Это историей станет… Готовь
Древо, Баян! Так ужо полагается!
Дабы потомки явили любовь!
 

Ay, святая Русь!

 
Бескрайние просторы,
Березки, пустыри,
Ветров лишь разговоры
Да сполохи зари.
Просторно, как на небе,
Сам Разин гулевал
(Мол, не единым хлебом!),
Пел песни, убивал.
Кольцов не видел края
Степи – коси… пиши…
Такого нету рая,
Живи и не греши!
Живу и не грешу я,
Но что-то дурно мне.
Страну свою большую
Я только зрю во сне.
Какие к черту дали
И воли радой сласть!
Мне метры в стенках дали:
Сиди и не вылазь,
Не суйся дальше носа —
С ноздрями отсекут!
Помрешь, и на погосте
Добавку отдадут.
В оглядку мне тесниться
И прятаться в кустах,
Задохликом кружиться,
Во взоре боль и страх.
Ступнешь вдруг на чужое,
Шумнешь, озлобясь вдруг,
Хоть Богом береженый,
Знай свой шесток и круг,
Сторожко озираясь:
Ау, святая Русь!
Видать, не повстречаюсь,
В потемках не дождусь.
 

Живут всей стаей на кладбище

 
Районного масштаба алкоголики,
Их популярность с каждым днем растет
И их количество. Скончался Толик,
Как тут явились Митрий и Федот.
Они живут всей стаей на кладбище.
Покойник новый – это пир горой
Для них! Как причитания услышат,
Сольются с похоронною толпой
И тоже плачут, утирая сопли,
И тоже кинут в яму горсть земли.
Потом закуска, самогонка, соки
И бесшабашный гомон до зари
Под сению крестов и обелисков
И с одобренья сатанинских сил.
Что было далеко, а стало близко!
Глядь, скоропостижно и Шкет почил.
Вновь пополнение в рядах с избытком.
И неизменно почитают их,
Не подвергают притесненьям, пыткам,
Способствуют играть им «на троих»…
Я сам вступил бы в стаю без раздумий,
Беспривязная жизнь так хороша!
Но сиверки предзимние подули,
Засыпала кладбище порошa.