Текст книги "Собрание сочинений. Том 1. Священное одиночество"

Автор книги: Виктор Ростокин

Позднее время

 
В речевом обиходе
Нету слова «друзья».
Есть плохая погода
И глухая стезя.
Русь чужда. И туманна.
Холодна. И горька.
– Здравствуй, Марья Иванна!
Вот моя и рука!
Протянул…
– А что надо?
– Кто я есть, позабыл…
– Волчья стая за садом?
Кто недавно там выл?
– Пропусти меня в хату,
Посижу в уголке.
Вся душа моя в латках,
Кровь и слезы в строке.
– А не пьян ты, случайно?
Уходи подобру!
Сколь вас бродят ночами
И в мороз и в жару!
Непутевое племя!
Разрази вас гроза!
Ужо позднее время.
И… сронилась слеза.
 

«Или пить? Иль почивать…»

 
Или пить? Иль почивать?
Надо что-то делать!
Душу в небо отпускать,
А в землицу – тело?
 
 
Бестолковый жизни ход?
Смысл как обозначить?
Чтоб зимы истаял лед,
В полдень март заплачет.
 
 
Чтобы лето зацвело,
Грозы дол озвучат.
Время, видно, не пришло.
Тот не выпал случай.
 
 
Наливай полней стакан,
Не терзайся в муках!
Путь тебе Всевышним дан —
Встречи и разлуки.
 
 
Ты вовеки не свильнешь,
Хоть о том не знаешь.
Свет – на тьму, а снег – на дождь,
Нет, не поменяешь.
 
 
То зардеешься кустом,
То всплеснешь касаткой.
Остальное все – потом…
Привкус горько-сладкий…
 

«– День сегодня так себе…»

 
– День сегодня так себе
И вчера – ни то ни се,
Позапрошлый – ерунда,
Остальные еще хуже…
– В таком разе, на хрена
Тебе – завтра? Послезавтра?
Остальная твоя жизнь?
– Чтоб сказать слова все эти:
«Так себе», «ни то ни се»,
«Ерунда» и «еще хуже»…
 

«Время тратит на скулеж…»

 
Время тратит на скулеж,
Беспричинные нападки,
Устанавливает порядки,
Коль не так, то – к горлу нож!
Этот фрукт не пропадет?
Обеспечен долголетьем?
Знает, что в стране живет,
Где кто плачет, кто поет,
То ль зима идет, то ль лето.
Я сказал ему: «Козел,
Все равно тебя достанут…»
Он в ответ: «Я не устану…»
Обозвал меня: «Осел!»
Кто он? Бывший коммунист?
Или княжеского рода?
Я сказал: «Хоть ты речист,
Но еще страшней – садист!»
Он в ответ: «Слуга народа!»
 

«Люди, как осколки…»

 
Люди, как осколки,
«Жизня» – на износ.
Овцы или волки?
Жара иль мороз?
 
 
Полдень или полночь?
Роса или соль?
Кто отрубит: «Полно!..»
А в ответ: «Позволь?!»
 
 
След смердит. Изъяны.
Гроб. Еще один…
Марьи да Иваны…
Темь. Проклятье. Сплин.
 
 
Дикая сторонка.
Скудная звезда.
Обреченно – тонко.
Слезы. Кровь. Беда.
 

«Обзовут «голубым»…»

 
Обзовут «голубым»,
Окрестят анархистом,
Самым страшным и злым
И душою нечистым.
Учинив «правый» суд
В невеселые будни,
Легким шагом уйдут,
Про тебя позабудут.
 
 
Глядь, попался другой —
И его опорочат,
Мол, горбатый, хромой,
И трухлявый пенечек!
И опять и опять…
Все ломают, что хрупко!
Плачет Божия Мать.
Русь бедовая. Трупы.
 

«Запрещалось столицу хулить…»

 
Запрещалось столицу хулить,
Разрешалось столицу хвалить.
Можно в праздник нагрянуть в Москву
И откушать медову кваску.
Поглазеть на «святой» Мавзолей.
А потом в деревеньке своей
Рассказать: «Нету краше, милей
Поднебесной кремлевской звезды!»
И забыть путь-дорогу «туды».
 

«Не обижайся на укор…»

 
Не обижайся на укор
И на предательство.
Едины в мире разговор
И – обстоятельства.
 
 
Сожми бескровные уста,
Проясни зрение.
И тень размоет от креста
Лучей свечение.
 
 
И он, Спаситель, даст ответ,
Касаясь дланями:
«Отныне вечен Белый Свет,
Душа не ранена…»
 

«Побывал ты умником…»

 
Побывал ты умником,
Побывал святым.
За плетнем, за гумнами
Непогоды дым.
Не пора ль опомниться,
Стать, какой ты есть?
В лопухах околица.
Поржавела жесть.
Мать-старушка кашляет,
Капли – с потолка.
А ты варишь кашу
Из… то-по-ра!
 

«Хорошего ударил человека…»

 
Хорошего ударил человека,
Чтоб показать другим: вот я какой!
Всех здоровее вас, а вы – калеки!
И еще долго ликовал «герой»!
 
 
А жизнь – она на месте не стояла:
То солнце, то туман, а то пурга.
Она все понимала и все знала,
На белом свете все она могла…
 
 
Они однажды где-то повстречались.
И был «силач» совсем уж не силач,
В глазах с неубывающей печалью,
А на плечах сутулых рваный плащ.
 
 
– Ты помнишь?.. – и закашлялся.
– Не помню.
– Да как же… кровь… твой «помогите!» крик?
Ударил я без повода…
– Да полно!
Ты спьяну это выдумал, старик.
 

«Как бездомные ребята…»

 
Как бездомные ребята,
Брезжат кустики в степи.
Я такой же был когда-то…
Дух мой, Господи, скрепи!
Я с машиною расстанусь
На отравленном шоссе
И пойду… И тотчас стану
Видеть мир во всей красе,
Одичавшие растенья
Влагой свежею полью
И с отцовским вдохновеньем
Песнь-отраду пропою.
Зацветут кусточки нежно,
И к ним пчелы прилетят.
…На краю у жизни брезжит
Детство… Час раздумья свят!
 

«Прикорнула сторожка…»

 
Прикорнула сторожка,
Лета жар у дверей.
Уж осталось немножко…
Ждем, страда! Поскорей!
Россыпь спелой пшеницы
Озарит все вокруг —
Вдохновенные лица
И мозолистый плуг.
Вышел к полю и веско
(Тайну Вечности знал!)
Я ударил в железку,
«С Богом!..» – складно сказал.
 

«Ни начала? Ни конца…»

 
Ни начала? Ни конца?
Власть над Вечностью у смерти?
Жизни свет сошел с лица,
Век шагами не измерить.
Человек с постели встал,
Дума скорбью тяготила.
Он не спал. Устал. Хворал.
Поистратилася сила.
В землю медленно ушла
С потом, с кровушкой горячей.
Переделал все дела —
А душа все плачет, плачет…
Что ей жалко? Иль грехи
Преградили ей дорогу?
Вот последние шаги
В угол темный с ликом Бога.
Есть начало. Есть конец.
Смерть над вечностью не властна.
Терн колючий, кровь. Венец.
Вещий Взор, Святая Ласка.
 

«Чем необозримее земля…»

 
Чем необозримее земля,
Тем на сердце тише и покойней.
Все так будет в мире без меня,
Я отнюдь для мира не икона.
Хорошо склониться к муравью,
Чубчик одуванчика встревожить.
Жизнь людей восславить и свою,
Вздохом смерть не вспомнить осторожным.
Потому что эта тишина
В миг один дается не напрасно.
Если бы в засаде не война,
А закат бы не кроваво-красный.
 

«Мир завершен. Хотя несовершенен…»

 
Мир завершен. Хотя несовершенен.
В межзвездье удаляется мечта.
Свершилось ли его самосожжение?
Или иная значится беда?
Для выясненья сроков не осталось,
О том тысячелетья спор вели
Поэты и философы… Как шалость
Они же сами это нарекли.
Глухая ночь. И кто-то где-то плачет…
Себя ли жаль? Иль розу у окна,
Которая уже ничто не значит,
Во всей вселенной ведь она одна.
Огонь земли в ней угасает больно,
Последний сполох жизни, кроткий вздох.
А колокол кричит, все плачет в поле.
А кровь течет извечно с Божьих ног.
 

«Политики беснуются в Кремле…»

 
Политики беснуются в Кремле,
Навеки отдалившись от народа.
Но так же лето зреет на земле
И княжит всемогущая Природа.
 
 
Луга. Озера. Рощи. Облака.
Там промелькнет клочком полыни заяц,
Там стогу чешет ветерок бока,
Там за урочищем гроза незлая.
 
 
Никто округ не поменял лицо,
Не забоялся «зыбкого» сиротства.
Росою окропленное крыльцо,
Иконные во всем приметы сходства.
 
 
Коль песню я не допою свою,
От пули оборвется вдруг дыханье,
Не смолкнет жаворонок в родном краю,
Божественной росою осиянном.
 

«На землю не гляди с усмешкой…»

 
На землю не гляди с усмешкой,
Мол, некрасивая она.
Сойди с обочины, не мешкай,
В движенье вся она видна.
Ее глубокие морщины,
Ее дыхание и суть.
Ты был и остаешься сыном,
А отторжение забудь.
Иди холмами, мелколесьем,
Крапивой, сельским пустырем.
Ручьем полуденным пролейся,
Окликнись радым соловьем!
 

««Миру – мир!» – забыли напрочь люди…»

 
«Миру – мир!» – забыли напрочь люди,
Голубь мира миром и убит.
И ромашка не вещует: милый любит
Иль не любит… «Милый» пьяный спит.
 
 
Жизнь за неприступною завесой —
Сколь ей удержаться на земле?
Катаклизмы. Войны. Беды. Стрессы.
Злой огонь скрывается в золе.
 
 
Внешние штрихи в абстрактном жанре.
Солнца луч сгорает. Темь рябит.
Пикассо. И «Девочка на шаре»,
Что она всем телом говорит?
 

Внучек

 
Спозарану бабушка
Выгнала гусей.
Спит внучонок-ладушка
В холодке сеней.
 
 
Нет нужды мальчонке
Оборвать свой сон.
Пухлые ручонки
Пораскинул он,
 
 
Богатырь – и только,
Молока едок.
Босоногий Толик,
На прутке – ездок!
 
 
Все пока вначале —
Высока цена!
Бабушка вздыхает,
Ко двору шагает:
 
 
– Не сгуби, война!..
 

Я присел на вербную колоду

 
Угощает пряной медовухой:
«Мою чашу выпейте до дна!
Чтобы задышало русским духом —
Хоровод всплеснулся у гумна!
Парни девок за бока держали
Крепко так, как будто бы боясь,
Что они вот-вот взмахнут крылами
И взовьются в зоревую ясь!..»
Август добрый, не таи обиды,
Некому пригубить твой настой,
Ни одной души я не увидел,
Озорной, веселой, огневой!
Из конца в конец прошел я хутор,
В каждое окошко заглянул.
Как же и погибельно и круто
Ветер злой в былые годы дул!
Я присел на вербную колоду,
Вот коровка божья, вот слова,
Вырезанные: «Не забуду сроду…»
Но кусок отпилен на дрова.
«Не забуду сроду…» Память, память,
Ты ль короче стала локотка?
Долго бушевала жизни замять,
Сам не раз сбивался с большака.
И блуждал отшельником отпетым
По чужим и пасмурным краям,
Не вникал с молитвою в приметы:
Сколько было кочек, сколько ям!
Это я на древесине буквы
Ковырял железкою юнцом,
В верности я клялся Бузулуку,
Летнику с сорокой и стожком.
И не только я… Под мхом нащупал
Имена «Василий», «Николай»,
«Михаил». А вот и Петр Щуров,
Он моложе. Вот… «Ты угадай», —
Голос кроткий. Пальцами «вникаю»:
«Генка», «Вячеслав» да «Святозар».
И того моложе… вспоминаю…
То озноб вкогтится. А то – жар.
Никого их нет. А также многих…
Кто вдали. А кто – на небесах.
Потерялись все пути-дороги,
Только вьется пыль, как горький прах.
Я один прибился, недобитый,
Не угробленный вконец судьбой.
Полдень светится, росой умытый,
Ласково струится надо мной.
Я ловлю губами мед незримый,
Пью его взахлеб. За всех я пью.
За свои нагрянувшие зимы,
За святую родину свою.
Август славный, август златобровый,
Трапезу со мною раздели.
Аль тебе я не был братом кровным,
Не от Бога ль оба, от земли?
И на голос мой он обернулся,
Покачнулись ветки тут и там:
Солнечная чаша покачнулась,
Раскололась чаша пополам.
 

Мария

М. А. Шкараборовой

 
Она не знаменитая артистка
И не жена поэта Евтушенко.
Приблизилась ко мне шажками близко
И улыбнулась ласково-душевно.
Платочек на ней в аленьких цветочках,
А платьице из голубого шелка.
– Как куклу, нарядила меня дочка.
Вот пред тобой! Да, видно, мало толку!
Зачем тебе, писателю, старуха,
Хоть и землячка. Хоть с тобой сидела
За партою одной, шептал ты в ухо
Свои стихи – они ведь уцелели,
Все в памяти до строчки. Прочитаю.
Я щас. Давай присядем на колоде.
Когда тебя я изредка встречаю,
Душа, как птичка, делается вроде,
И вот порхает и ликует звонко,
Потом не вдруг она угомонится.
О, ей бы за тобой лететь вдогонку
И в хутор бы вовек не воротиться!
– Ну, что ты взволновалась так, Мария,
Дай подержать в ладонях твои руки.
Ты только лишь калитку отворила,
Я понял: долгою была разлука,
Уж это точно. В Прихоперье нашем,
Ан и во всей Донщине, уверяю,
Нет, не нашлось тебя, казачки, краше!
– Зато теперичка желта, хромаю,
Ни спереди, ни сзади не осталось,
Вся износилась до последней жилки.
Пятнадцать внуков, правнуков.
К ним жалость
Такая, что…
Порывом ветра былки
Взметнуло над проулком. И затихло.
Подсолнух улыбался нам по-детски.
– Порой за них боюсь. Ведь злое лихо
Гуляет. От него куда бы деться!
– Да, видимо, годков этак с десяток
Российскому народу будет худо.
– А че же Путин?
– Хлеб ему несладок,
Но он идет на амбразуры грудью!
Уж больно крутанул на повороте
Горбач, а Ельцин с похмелюги двинул
Так на раскате… Их кнутом пороть бы
На лобном месте!
– Господи, помилуй!
Я руки отпустил ее. Три раза
Она перекрестилась.
– На веранду
Идем-ка, Алексеич, гость родимый,
Я знала, что приедешь в хутор, рано
По радио сказал… зовут Владимир.
– Мавродиев Володя. Тоже пишет
И тоже ищет истину.
– Идем.
Внучек проснулся, бабку кличет.
                                         Слышишь?
Попотчую его я молочком.
Тебе же я налью со льда вишневки,
Да и себе стаканчик. Че ж говеть!
Все делала Мария быстро, ловко,
И любо было дорого глядеть!
Внучек Сережа уминал ковригу,
Захлебывал из кружки и нет-нет
От удовольствия ногою дрыгал
И вдруг сказал:
– Я знаю, ты поэт.
Я вырасту и тоже научуся
Словечки расставлять, как у тебя,
Чуть что, поможет бабушка Маруся,
Из города приехал я не зря!
По очереди все разговорились.
Сережа сыт. Мы с бабушкой пьяны.
– А помнишь, как ты мясом подавился?
Сама-то в эти горестные дни,
Чтобы с тобою быть мне солидарной,
Я в школу не ходила. В сад уйду
И там реву.
– Поэтому недаром
Я нынче здесь. И через год приду.
– Нас, сорок первого рожденья, мало
В живых – вот ты да я и твой
Василий брат да Петя Емельянов,
А сколько улеглося под землей!
Опять о грустном! Ну-ка, чекалдыкнем!
Чтоб жить и не тужить! Мы щас споем.
Старинную! Подхватывай: «По ди-ким
Сте-пям!..» Или про Дон?
Мария со скамейки вдруг вскочила
И в пляс пошла, частушкою соря,
Как бисером! Сама краса и сила!
Забытая румяная заря!
Потом она качнулась…
– Закружилась…
Я ей помог присесть, водички дал.
Но счастием ее глаза лучились,
И я глубоко, радостно дышал.
– Ты праздник подарил мне, Алексеич,
Такой шальной давно я не была!
Насыплю я тебе дурашных семечек.
Вон уж машина за тобой пришла.
– Но где стишок, что ты пообещала,
Давнишний мой?
– Так это я сейчас…
Но тост давай поднимем-ка сначала
За хутор, за Панику и за нас!
За то, чтоб повстречаться новым летом!
– Не на земле, так в райских небесах!
– Тобою сочиненные куплеты —
Они, как земляника на устах:
«Челку ты расправила
(Улетит – не тронь!).
Как ты мне понравилась
В пляске под гармонь!
Платье, будто в инее —
Белое в лучах,
И косынка синяя
Бьется на плечах!
Щеки разгораются,
Как зари венец!
Гармонист старается —
Тоже молодец!
Кружишься с улыбкою
На виду у всех…
 
 
Ночь такая хлипкая —
Все кругом в росе.
И луна гнилушкою
Тлеет на плечах
Облака… Мы слушаем —
Журавли кричат.
Ты такая кроткая:
Пляски не стыдись,
Не она б, короткая,
Мы бы не сошлись».
– Да, это мой… Мне было лет семнадцать.
– И мне семнадцать было. Посвятил
Его ты мне. Годочки те приснятся…
Сон сердцу моему настолько мил,
Что просыпаюсь вся в слезах счастливых.
– Зачем сейчас, Мария, плачешь ты?
– Мне наяву открылось нынче диво:
Со мною разговор вели цветы.
А за Паникою, за гатью кто-то
Кого-то окликал: вернись… вернись…
Не оборвись, Великой Песни нота,
Святая Жизнь, на родине продлись!
 

Бесовщина

 
Облачное ожерелье.
Солнечный лак. Роса.
Часам к десяти примерно
На ипподроме сельском
Многоголосье – всякий
С кривых прогнивших скамеек
Жаждет увидеть зрелище
Почти мирового значенья,
Хотя его зачинатель,
Организатор и заводила
Пьяница-конюх Сашка,
С придурковатой улыбкой,
А руки вечно в навозе.
Сашка глотнул с четвертинки,
Мелькая на заднице латкой,
Пошел «парадом» командовать,
Чем громко всегда гордился!
Дошел до железки, ударил
Куском арматуры по ней
И вслед всплеснувшимся звукам
До самых ушей улыбнулся,
Как будто каждому нынче
Подарок большой обещая,
Рублем золотым или камнем
Жемчужным иль чем-то еще,
Что сам отродясь и не видел
И даже не снилось ему…
Ах, Сашка, дурашка, пропойца,
Поймешь ли
            (пожалуй, навряд ли!),
Кому ты прилежно так служишь,
Из кожи лишаистой лезешь,
Чтоб новую грамоту к ночи
Повесить в саманке своей?
Но гонг прозвучал! Нет возврата…
Иль проблеск души покаянья,
Иль вздох: «Что я делаю, гад!»
Уже закипела «арена!»
…Уже гладиаторы бьются,
Пронзая друга друга мечами!..
…Уже на быка навалились
Десяток крутых мужиков
И – копьями, копьями, копьями…
На холке густой частокол!
…Гонг прогремел! Все понятно,
Все ясно, чем зиждется жизнь!
«Недурно! Еще б самогонки…»
Последние капли… «Дождусь…
Потом уж за Сивку… Конечно,
Она победит, как и в прошлом,
И в том, позапрошлом году!»
Втесался в толпу пьяный Сашка,
Чтоб вместе со всеми орать,
Свистать, озорно улюлюкать
И – россыпью мат непременно,
При этом ничуть не стесняясь,
Дак некого – все поголовно
Тут слиты в единое… все
Одним обуяны желаньем,
Слепою, безумною страстью,
Гипнозом, дурным колдовством.
«Арена», гляди, всколыхнулась,
Наверно, до недр ключевых,
Окрест зашатались деревья,
А ветер с зари не гулял…
Какая напасть приключалась?
Выходит, разверзнется пропасть
Иль с неба огонь упадет?
Иль всякая чертовщина?
Лавина опутала ноги,
Тугая, ревущая, в комьях,
Спрессованных струй. Это Сашка,
Продажный служака и конюх,
Послал сатанинскую силу
(Не много ли взял на себя?)
Лужайку живую убить!
Она, сатанинская сила,
Ей злобствовать самый резон —
Особых препятствий не видно,
Запретов и вещих молитв.
Она полонила людишек,
Она прорычала железом,
Она у наездников уши
Заполнила звездной сиреной,
А очи – морозной тоской.
Какие там люди… не люди
На седлах трусливо сидели,
Их синие губы кривились,
А щеки вот-вот оторвутся,
Как палые листья… И те,
Кто с Сашкою был в одной связке,
И в спевке одною кто был,
Кипели, бурлили, дурили,
Увы, безымянною массой.
И только в лучах оставались
Святыми бегущие кони,
Каурые, чалые кони,
Пятнистые… масти любой!
Бегущие добрые кони,
Бегущие чудные кони,
Бегущие жалкие кони!..
Простак, с головою, как пень
Кривого столетнего дуба,
А Брод, маслакастый настолько,
Что хоть на берцовую кость
Железки кузнечные вешай,
А Рыжий, облезлый, похожий
На склеванный впопыхах
Подсолнух за перелазом
Хмельным воробьиным семейством.
А Сивка, а Сивка… глядите,
Огромным трясет животом,
Он, кажется, волочится
Всей массой по серой земле,
Как будто бы от КАМАЗа
Надутую камеру к речке
Тащат гуртом пацаны!
«Умора!», «Потеха!», «Ах, Сашка,
Какой выдумщик-забияка,
Что выпустил эту старуху!
От смеха живот надорвешь!»
Кричали, орали людишки,
Азартом сильней накалялись,
Азартом погибельным, страшным,
А были не лица, а рожи,
И были не руки, а сучья,
Мелькали рога и клыки,
И сполохи молний сверкали,
А выси, как ночь, почернели,
В помине не стало росы.
Простак, с головою, как пень —
Копытами шлепал он грузно
По пыльному кругу, и Брод
Копытами шлепал по кругу,
И Рыжий за ними… Все в мыле,
Как в снежной густой бахроме.
Они понимали: так надо,
Должны все бежать и бежать,
Покуда толпа не упьется
Их болью смертельною вдосталь,
Покуда в глазах не померкнут
Остатние отблески дня,
И век их совсем не истает
На этой проклятой «арене»,
Которую выдумал Сашка,
Безмозглый, пропащий, бездушный,
Лакей, подхалим, хвастунишка,
Дешевых бумаг собиратель,
А в них сатанистов слова:
«За доблесть высокую, службу…
И впредь твердо верим…» И Сашка,
Как в прошлые годы, лелеял
Быть нынче опять «удостоен
За подвиг», ей-ей, вознесен.
А Сивка, надеялся, точно
Поставит рекорд неизменно,
Двадцатый за век свой рекорд!
Он пьяный лежал под скамейкой,
Сквозь наволочь мутного хмеля
Ему представлялось: восходит,
Нет, плавно взлетает, беззвучно
На славный, златой пьедестал!
А Сивка пахала, долбила,
Корябала грунт и хрипела,
И мордою в пыль окуналась,
Которая с пеной смешалась,
Которая с кровью смешалась.
А Боженька, вишь, занемогший,
Задерганный массой людскою,
Затравленный массой людскою,
Во все разуверивши, сирый,
Забытый, чужой, на задворках
Небес неуютных, ненастных
Слезами незримыми плакал.
 

Никита, петух и ведьма

 
Шел домой Никита,
Шел и думал: «Худо…
Худо мне тверезым
К женке заявляться,
Поругает, скажет:
«Че ж пришел нормальный?
Видно, волк в отроге
Сдох? Иль рак на горке
Свистнул!»
Дело дрянь!
Подкачал Семеныч,
Мол, бутыль в бурьяне
Обронил, раскокал.
Верить? Иль не верить?
Самому решать!
Ведь давно в деревне
Власть никто не знает,
Не было сверженья,
Растворилась власть,
Как медведь в лесу.
Флага тоже нету,
Кони передохли,
Кузница сгорела,
Трактор разобрали,
Пропили, как лом.
Пять жильцов осталось
Или семь, иль восемь —
Некому считать!
Алкаши да шизы —
Никуда не гожие,
Всем им тут каюк!
А покель шевелятся,
Топчутся да кружатся
То вразброд, то вместе,
То опять поврозь.
Все они забитые.
Спросит кто приезжий:
«Как зовется местность?»
Буркнут неохотно:
«Нам откуда знать?» —
«А куда стремитесь?
Где в тоннеле выход?» —
«Никуда. Мы сыты.
А дыра… Зачем нам?
Без нее светло».
И уйдут в конюшню
Греться на навозе,
Кто-то за крушиной,
Чтоб настойкой злючей
Полечить живот».
Шел Никита трезвый,
Шел и думал: «Баба
Точно поругает…»
Видит, бабка Зоя
(Лет ей девяносто)
Машет со двора.
– Че тебе, старуха?
Домовой замучил?
– Заходи.
         Узнаешь.
На базу, чай, студно.
– Ладно. Уж уважу.
Хоть и ведьма ты.
Вот Никита в хате.
Свечка тихо светит.
На столе бутылка
И петух живой.
 – Стопку мутной дряни
 Мне как раз в угоду!
 Но зачем же Петя?
 Мне дозволь, ему
 Отверну головку,
 Тулово – в чугун!
 – Петя службу служит,
 Тронуть не моги!
 – Долбанет по глазу?
 Ох ты, елки-палки!
 Вон какие страсти!
 Это мне по нраву.
 – Дюже не ликуй,
 Я ж тебе сказала…
 Аль без приключений
 Ты не можешь жить?
 – Я мужик исправный,
 Я при коммунистах
 Проценты давал!
 Я медаль имею —
 Спрятана в чулане
 В старом чугуне,
 Как помру, положат
 Мне ее на грудь.
 – Ты чего заладил?
 А то я не знаю,
 Кто был кем… и стал.
 Ты пахал и сеял,
 Я коров доила,
 Тоже есть бумажка,
 Мол, трудяга я.
 Че болтать пустое?
Коль деревня стала
Лучшей на земле:
Леших, привидений
И чертей в достатке,
Есть с кем в полуночный
Час… Ай-ай, уже
Лишнего сболтнула —
Ты меня принудил!
– Я, того… молчу.
Попрошу одно лишь:
Выгони ты Петю,
Пусть рассвет в чулане
Ожидает…
– Нет уж!
Он и тут окликнет
Зорюшку. Не сетуй!
– Ну, тогда, старушка,
Я налью вина.
Ты граммульку дернешь?
– А куды я денусь?
Хватану стопарик!
Бабка улыбнулась.
А Никита долго,
Наклонясь, сидел.
Промычал:
– Отрава?
Ежели отравишь,
Буду из могилы
Хаживать к тебе
И душить и мучить.
– Ой, не городи!
Треба повторенье!
Повторили.
– Баско!
 По кишкам – огонь!
– Ну а ты боялся!
– Черт вас не берет,
Баб…
– В оглядку с нами…
Лишь зевнешь и будешь
Пугала смешней!
Выпили. Никита
Промычал: «Отрава»
И башкою грохнул
По столу. И сник.
Петя на затылок
Прянул мужичонке
И по-человечьи
Произнес:
– Кончать?
Бабка улыбнулась:
– Погоди, мой бравый!
Я спою… потом уж.
Потешаться будешь —
Дырочку долбить!
И она запела
Так, что вся посуда
В воздух поднялась
И, как стая галок
Перед зимней стужей,
Закружилась в хате.
А угрюмый кочет
Крыльями забухал,
Не глаза, а угли —
Так огнем горят!
«Залучила, закадрила,
Ясно, не грудями,
Ясно, не губами,
Поллитровкой мутной —
Хлеще белены!
Эвон двадцать первый!
Завтра похоронят.
Как и остальных
Алкашей в округе,
С коих невеликий
Спрос! Мы будем жить —
Колдуны и ведьмы,
Лешие… иная
Нечисть сатаны —
Нынче наша Русь!
…Белая горячка —
Вечная, ох, спячка!
Спи, упрямый, плóхий,
Мать твою ети!..
Щелкала бабуся
Пальчиками дробно,
Морщилась,
             кривилась
Рожей неумытой.
Вдруг она рванулась
В дверь… и побежала
Улицей кривою —
Пыль столбом за ней!
 
 
А в минуту эту
Наш герой проснулся,
Открывает зенки,
Глядь, на лбу петух!
И, поганец, клювом
Вот-вот долбанет,
Чтобы в дырку вытек
Мозг последней жертвы
(В хуторе Никита
Как мужик один).
Мужичок все понял:
Бабка Зоя нынче
Загадала жизни,
Знать, его лишить.
«Не поддамся ведьме!
Я еще с Настасьей
Нарожать должон
Для Руси бедовой
Сыновей плечистых —
Пахарей и воинов —
А в душе Господь!»
С тем Никита цапнул
Петуха за шею!
Вскоре обезглавил,
Ощипал да сунул
В чугунок с водой.
«Сваришься… бабусю
Накормлю – чертятинка
Ей пойдет на пользу —
Разнесет в куски!»
Бабушка тем временем
К женке прискакала.
Женка у окошка
Глубоко вздыхала.
– Ждешь супруга, Настя?
– Жду и не дождуся.
– Ждешь и не дождешься…
Аль тебе он нужен,
Лодырь и пропойца?
Вдосталь не наплакалась
От его побоев?
– Мне его побои
Уж давно в привычку,
К ним я притерпелась,
Сна и аппетита
Нет без них, ей-ей!
Ты же, бабка Зоя,
Не губи Никиту,
Отпусти к семье.
– Отпущу в гробу…
Шла она обратно
И ворчала:
– Им ведь,
Бабам этим русским,
Чем хужее в жизни,
Значит, так и надо.
У своей хатенки
Воздух потянула
Носом:
– Петя мой!..
Бабушка заплакала,
Глядючи в чугун —
Из воды парящей
Калтушки торчали.
А Никита жив-здоров,
Лыбится вовсю!
Говорит:
– Чертятинкой,
Ведьма, пообедай-ка,
Кости, сухожилия
Чтобы сожрала!
Так-таки заставил!
В бабкиной утробе
Весь петух исчез.
Застонала бабка,
За живот схватилась,
А живот все рос и рос
Прямо на глазах!
Поспешил Никита
Смыться из хатенки.
Отбежал порядком,
Слышит: трах! Ба-ба-ах!
Оглянулся: кровля —
Коршуном в зените,
А пониже мусор,
Всякое дерьмо!
Он перекрестился:
Господи Иисусе…
И потопал твердой
Поступью домой
С думою одною:
«Настя встретит ладно,
Скажет: так всегда бы
Трезвый приходил,
Скверно не буянил,
Мы бы нарожали
Много сыновей!
Дабы Русь родная
Не чуждалась Бога,
Святость обрела…»