Текст книги "Необжитые пространства. Том 1. Проселки"

Автор книги: Виктор Ростокин

«Модно нынче называться гомиком…»

 
Модно нынче называться гомиком,
Анашу курить и коноплю,
Прохлаждаться принародно голым,
Говорить: «Россию не люблю!»
 
 
Возражать? Искать иные выходы?
И сквозь щель пройти – сломать ребро?
Не извлечь в потугах малой выгоды,
Обтрепалось русское добро,
 
 
Обмаралось, ликом посмурнело
И не исцелить живой водой?
Лебединую Русь песню спела,
Перестала быть она святой?
 

«Я в самом центре жил всю жизнь…»

 
Я в самом центре жил всю жизнь,
А центр этот – степь да рощи,
Застенчивые васильки во ржи
И дремлющая на угоре лошадь.
Совсем не пахнет тут Москвой
И, говоря к тому, Царицыном.
Окрест музы́ки никакой,
Ни Глазунова, ни Солженицына.
А до небес, до сизых дол
Земного царства колебание.
Я величальней не нашел,
Витает дух былых преданий.
Душой вникаю… Я во всем,
Услышу все и все увижу:
Животворящий водоем,
На глади отблеск солнца рыжий.
А лошадь зануздал казак,
Охлюпкой поскакал куда-то
Через леваду и овраг —
И без нужды, и без возврата.
 

Это сынишки душа

 
Ей в поссовете сказали,
Чтобы спилила вязок,
Здесь, мол (они указали
вверх), электрический ток.
Баба вздохнула:
                    «Ох, жалко,
Жалко по многим статьям.
Ведь он живой,
                   он – не палка
И не халям-балям!
Сын посадил перед службой,
Вскоре геройски погиб».
С деревом больше чем дружба
Длилась… Услышит вдруг скрип
Там, за оконною рамой,
Тотчас бежит:
                «Ну чего,
Миленький?
             Вот твоя мама,
Я упасу от всего!»
В зиму соломою кутала
Ствол. А уж летней порой
Все поливала, не мутною,
А родниковой водой,
Из-под обрыва носила,
Грыжу платком притянув,
Тихо молитву творила:
«Нас не оставь,
                   Святый Дух!
Нет у меня никогошеньки
По свету ближе родни».
Пел соловей на кокошнике
Ноченьки все и все дни.
И догадалась болезная:
Это сынишки душа,
Неосторожно не лезла,
Хлебушка только кроша.
Все шло и мирно и ладно,
Что же еще пожелать?!
…Срублен вязок.
                      Горек ладан.
Плачет несчастная мать.
Что она может поделать
С властью, извечно крутой?
Щуплое трусится тело.
Воет горюн-домовой…
 

«С рожденья… и потом извечно…»

 
С рожденья… и потом извечно
Послушны мы одной стезе,
Она на Путь похожа Млечный,
Вся в свежих звездах и росе.
Не помышляем об опоре,
О ветре, чтоб попутен нам,
И нипочем пустыни, море,
Как на руке от розы шрам.
И мы откуда в Путь отправились,
Впредь не вернемся никогда.
Зачем?
     Мы здесь уже прославились,
Земные отдали года.
Их порассыпали, как семя,
В полях – они обречены,
Их одолеет зоркий Север,
Блаженной не узрев вины.
У Господа просторно плавать
И все, как диво, замечать,
И о потерянном не плакать,
И что прошло —
                   не вспоминать.
 

«Уже исчерпан лет запас…»

 
Уже исчерпан лет запас,
Порушен бег мечты.
Запамятовал, кого ты спас,
Низвергнул с высоты.
 
 
С холодным очерком лица
Мелькаешь в чаще лет.
И ни оконца, ни крыльца,
Сплошной до неба свет.
 
 
Не стало сердца и ума,
Отпала в них нужда.
И не потрафила зима —
Слизала кровь с ножа.
 

«Как зовут его…»

 
Как зовут его?
                  Неважно,
Может, это мой сосед,
Может, ваш сосед.
                          И даже
Если в яви его нет,
Все равно… его мне жалко,
Он – как я… А я – как он.
То промозглость, а то жарко.
Старый плачет патефон
О несбывшихся удачах,
О тычках в висок и грудь.
Отдал кровь – не будет сдачи.
Сгинешь – скажут:
                         «В добрый путь!»
Кто помолится поспешно,
Кто притворно глаз утрет.
Огласит жена безгрешно:
«ТАМ уж точно не умрет!»
 

«Приблизившись затишливым шажком…»

 
Приблизившись затишливым шажком,
На выдох соблюдая расстоянье,
Он, от восторга затаив дыханье,
Застенчиво любуется цветком.
 
 
А кто он, этот странный человек,
И привело что на пустырь безлюдный?
Забрел случайно? Или стало трудно —
Средь лета душу занавесил снег?
 
 
Не здесь ли дом родительский стоял,
И в нем он бегал босиком, смеялся,
А вырос… и однажды с ним расстался
И редко, без печали вспоминал?
 
 
Сей странный человек, цветку кивая,
Без слез он плачет – в том загадки нет,
Подобного не знает белый свет,
Лишь на Руси… на то она святая.
 

«Бандиты уважают…»

 
Бандиты уважают,
                         кто сильнее
И кто от них не прячется в стенах,
Ноль два не набирает и скорее
К дверям не тащит тяжеленный шкаф.
И не сидит за этой баррикадой
С дубиной наготове иль ружьем.
И истерично не горланит:
                                    «Гады!
Всех вас не нынче завтра перебьем!
И полной грудью мы тогда вздохнем,
И, как в раю, спокойно заживем!»
Есть у бандитов свой особый вкус…
Порой неаппетитно пахнет кус!
 

«На асфальте дымятся лепешки коровьи…»

 
На асфальте дымятся лепешки коровьи.
В ящик с мусором бомж головою нырнул.
Полицейский в новой форме хмурит брови:
Непорядок в центре! И сам громко зевнул,
Словно тем утвердиться,
                                      что не знает поражений
В битвах с нарушителями,
                                       и час службы истек.
А поселок пробуждается.
                                     Это не воскрешение
Из мертвых, а житейский урок
Без новизны, без ссылок на эпоху,
А как повторенье замызганных дней.
Клюют воробьи оброненные крохи
Бомжем.
         И улетают скорей
На свежий воздух, напугав полицейского
Шутоломным щебетом и тенью вскользь.
И последняя корова прошагала по Ленинской,
Роняя лепешки…
                     предвещая «раскол»!
 

«Старик, покашливая, тихо…»

 
Старик, покашливая, тихо
Промолвил, как не от себя:
«Мил-человек, есть в жизни лихо,
И миновать его нельзя.
Оно подкрадывается медленно
И кроет тучною волной.
Хоть три весь день монету медную,
Она не станет золотой.
И это ежели б угроза
Из-за угла, кирпич в окно…»
Рукой дрожащей вытер слезы.
Все наяву. И как в кино.
 

«Нет войны, а вдов в России…»

 
Нет войны, а вдов в России
За полдня не сосчитать.
Вновь березы загрустили,
Всколготилась пылью гать.
Было, помнится, такое,
Позабыть бы – да никак,
Время страшное, седое,
Мокрым стал от слез большак.
Верность долгу и Отчизне.
Жертвы святы. Их я чту.
Нынче что мешает жизни
Подниматься в высоту?
Разрушенья. Отлученья.
Близок пропасти обвал.
А по чьей злобé – веленью?
Чей хоронится оскал?
Сколько гибелей, страданий,
Род мужской под нож идет!
Уготовано свиданье?
Мало!
     Смерть все новых ждет.
И вдовеют сплошь и рядом,
От могил поля пестры.
Лида, Люда, Лора, Лада…
Судей рухнули мосты.
И поэтому березы
Потускнели, пылью гать
Всколготилась.
                  Кличет росстань.
Но уж некого встречать!
 

«За оконным стеклом и за шторой…»

 
За оконным стеклом и за шторой,
Сбитой вкось, за алоэ цветком
Уж давно не слыхать разговора,
Нет привета оттуда кивком.
Я сижу на прохладной опалубке,
Пред глазами кустарник растет,
А в жилье умирает бабушка
И никак, и никак не умрет.
Не берет ее Боженька душу,
Дал помучиться в мире земном.
А была она сроду послушной
Да весь век с освященным крестом.
 

««Домик в деревне…» Телеоператор…»

 
«Домик в деревне…» Телеоператор
«Рисует» на экране «мечту»:
Бабушка румяная, опрятная
Сметану дает внучку.
А на цветастой столешнице
Дышит горбушка теплом.
Мальчик капризно не чешется,
Он артистичен, умен —
По подсказке держится соколом,
Буренка четко видна.
Съемки идут на «высотке».
А корова… на картинке она!
 

«Устоявшаяся тишина…»

 
Устоявшаяся тишина
За ночь. Ни одной звезды
До утра не зажглось. Война?
Или предтеча войны
Другой, внутригосударственной,
Ползущей захолустьем
Змеею искусной,
Как дарственность
Сатаны. Ведь Бог изгнан
И некому противостоять,
Защищать смердов.
Пахнет смертью.
Молится и плачет мать,
Космы седые слезами увлажнив,
А она еще молодая —
Сорок, а то и меньше.
Бессчетно подобных женщин
Несчастных, сынов потерявших,
Дочерей в городах и на пашнях.
Устала окраина. Вымоталась.
Центр лишь глянет вскользь,
Выматерится, плюнет: «Непогребенных сколь!»
А мать, постаревшая до неузнаваемости,
Кличет своих ласточку и соколенка.
Дочь-красавицу Матренку
Изнасиловали на займище,
И неведомо где теперь.
Сын в Туркестане охраняет чужую границу.
«Пташки мои да разлучные птицы!» —
Плачет мать. Зима. Распахнута дверь.
 

«Бывают странные мгновенья…»

 
Бывают странные мгновенья,
Хотя и повода-то нет,
Душа исполнится стремленьем
На изначально смутный свет,
И ты уже воспламенился,
Горишь и дерзко обуян
Тем завладеть, на что молился,
Про свой не помня скромный сан.
И вот на самом пике действа
Сознанье искра охладит,
И ты прислушаешься к сердцу, —
Как отчужденное, стучит.
 

«В саду материнском…»

 
В саду материнском
                             чего только не было,
Не для пейзажа красы,
Яблоки сладкие, кислые, белые
И с холодком от росы.
Груша в тернах,
                   а макушка их выше —
Ловко румянить жаре.
Разом плодов осыпалися «тыщи»,
Радость-то нам, детворе!
Мы набиваем карманы «конфетами»,
Даже в фуражки кладем.
А для утехи укладывает лето
Скирдами вызревший гром.
Тут и смородина возле Паники,
Томной рябины кусты.
До подбородка крупна ежевика,
Щавеля сочны листы.
Сада середку калина освоила,
Княжила тоже она.
В зимушку с ней
                      и оладушек соевый —
Эта еда так вкусна!
И слава богу,
                в военную пору
От голодухи никто
Из братовьев не помер.
Было горя
Много.
И много ветров!
 

«Приласкал я ребенка чужого…»

 
Приласкал я ребенка чужого
Словом простеньким: «Здравым расти».
А мамаша топорно, сурово
Отвернулась. О боже, прости!
Будто я проходимец, пустышка,
Околотная, вредная тать!
А младенец – святая малышка —
Тянет ручки меня приобнять.
Ах и ox! Ничего не поделать,
Убеждать бестолково вдвойне,
Что осколки таскаю я в теле,
Не погиб на локальной войне.
И какие сомненья, вопросы?
Для мальчонки отрада одна —
Чтоб окно украшали морозы,
Чтоб была вся округа видна.
Чтоб отец был не пьяный, не хмурый,
Чтобы мать улыбалась всегда.
Чтоб сказал мне когда-нибудь мудро:
«Не беда, коли в жизни беда».
 

«Мы одиноки, мы в пустыне…»

 
Мы одиноки, мы в пустыне,
Вселенной хладною живем.
И может, завтра, может, ныне
Без содрогания умрем.
О чем жалеть, о чем нам плакать?
Совсем не лучше мы травы,
Которая загибла в слякоть,
Не ведая своей поры
Исхода, ветреной кончины
И бега звездных чуждых рек.
Нет мира злобы. Лишь лучина
Роняет отблески на снег.
И я умру, когда погаснет,
Когда щепа сойдет во прах,
И все на свете станет ясно,
В душе исчезнет подлый страх.
 

Дубинка

 
Русский мужик закачался…
Благо бы от вина!
С Русью едва не расстался.
Где она? И не видна!
А по тревожной равнине,
Злой непогодине в масть,
Прет, оставляя руины,
Алчно раззявивши пасть,
Всякая нечисть, как раньше,
Век или десять назад.
Жито топтали и пашни,
Избы сжигали подряд —
На лошадях и на танках,
С воздуха, суши, морей.
«Вывернем все наизнанку!»
Нету коварнее, злей
Вражьего ора на свете —
Зарится всяк на Сибирь.
Надобно только при этом
Им неохватную ширь
Кровью Ивана и Марьи
Густо навек обагрить,
Дабы едучею гарью
Всех до едина сгубить.
Русский мужик, встрепенися,
С плеч отряхни маету
И за дубинку возьмися,
Вспомни, как ты в старину
Ею крушил супостатов,
Смуглых и рыжих, как лис.
Клич огласи: «Ну-к, ребята,
Вдарим дружнее! И – вниз.
В адища прорву спровадим
Всех, кто пришел к нам с мечом.
Мы средь берез дивно-ладно
В радой Руси заживем!»
 

«Вот дети в парке…»

 
Вот дети в парке.
                       Вот на улице,
Они все на одно лицо —
Пока подсаживают на «стулец»
И пасхальное в руках яйцо.
Я забавлять их не пытаюсь,
Я обхожу их стороной.
Коли не прав, то в этом каюсь,
Но что поделать —
                        уж такой!
 
 
И более того, боюсь я
Глядеть, как из песка они
Ручонками творят безвкусье —
И нет которому цены!
А ежели обидит кто-то,
Пред ними пошло лебезя,
Слез выплеснут они болото,
И вместе с ними плачу я.
 

«Мой сосед купил вчера машину…»

 
Мой сосед купил вчера машину.
«Руки греет мне баранки плоть», —
Хвалится.
О, поле русской жизни!
Из конца в конец бы прополоть —
Сорняки,
         куда ни кинешь глазом,
Реденько живучий колосок.
Всяческою непристойной грязью
По уши забрызган хуторок.
Выглянет и спрячется старуха,
Кашляет старик вглуби двора.
Накатила экая проруха:
Летом – снег,
                 а в январе – жара.
Я соседу попенял бы часом,
Даже осадил бы матерком…
«Сдам машину на металлолом… —
Он сказал. —
          Отметим это квасом!»
 

Брожу один

 
Средь дворов окраины российской
Брожу один при тихом ветерке.
Тут расцветают зори близко-близко
На древнем землянистом плетешке.
И купыри над лопухами смачно
Смакуют сок – их каждый стебель полн.
В баклуже с выводком ютится крячка,
Когда плывут, совсем не видно волн.
В заброшенном гумне лиса мышкует,
Почти ручная. Вот ужо она,
Меня приметив, знает: не рискует,
От доброты моей лиса пьяна,
Готова, вижу, óб ноги ласкаться,
Как кот домашний или пес чужой
Голодный.
            Но напрасно озираться —
Животных этих нет. Душа тоской
Вдруг омрачилась. Ох, утрат бессчетно,
Оx, высь сиятельная, Спаситель Бог!
Мне ж не к Кремлю взывать, тем паче к черту!
Купырь сломал, испил сладимый сок.
Присел в тенечке молодого клена.
Прогулке рад?
                  Или не рад? Чего ж
Вопросы ставить на виду у Дона —
Шлет позывные: раны не тревожь!
Броди, гуляй окраиной российской,
Люби, жалей, как сын и как поэт,
Пока на равных сердцу близко-близко
И пасмурность ее, и кроткий свет.
 

«Pyсь взбодрится не от сытости…»

 
Pyсь взбодрится не от сытости,
Не от гула машин и станков.
А от сдержанной утренней святости,
Освященных колоколов,
Их соскучившийся в темени благовест,
Воли свет наконец обретя,
Потеснит неугодное, блажное
На бесхлебные в яви поля.
Где рассвет в полный рост не восходит,
Крылья птиц поусохли – полынь.
И сама цепенеет природа,
Дышит немо вселенская стынь.
Русь неловко туда не попятится,
Не провалится в небытие.
Богородица Мать постарается,
Возвернет сокровенное все.
И уймется, отступит «железо»,
И потухнут содомы огней.
На былинку букашка залезет —
Сердцу нету на свете милей!
 

«Мне внушали учебники в школе…»

 
Мне внушали учебники в школе:
Горизонт не имеет конца,
Луг пройдешь, плоскогорье и поле
И не раз пот обронишь с лица,
А черта его будет все так же
Далека, недоступна вовек.
Не поверил я бредням бумажным —
Был себе на уме человек.
Я задался отчаянной целью:
Не достигну пока – не умру,
Шел всю жизнь.
                    Износилось все тело.
«Это значит, – подумал, – к добру!»
Так и вышло.
              Он рядом, колеблем
Танцем звезд, величав и широк,
У него все в объятиях небо:
Юг и север, и запад, восток.
Вспоминать перестал я о прошлом,
Заполошно в затишке дышать
И людскую «научную» пошлость
Осиянной душой признавать.
 

«Мимо квелого плетня…»

 
Мимо квелого плетня
Тихо движется старуха.
Кто она?
        Она ничья.
А верней, Святого Духа.
Не сама она идет —
Бережно ее толкает,
Умоляет и зовет…
А куда?
      Один Он знает.
Ей, поди-ка, нипочем,
Разум навсегда покинул.
И пропал бесследно дом
Заодно с дворнягой Динкой.
Только небушко в глазах,
Алых ангелов порханье
Близко-близко, в двух шагах.
Нет тому пока названья.
 

«Есть бродяги и шаромыжники…»

 
Есть бродяги и шаромыжники,
И у них лишь одно на уме:
Объегорить,
             пристукнуть булыжником,
Затеряться проворно во тьме.
Им любая дорога попутна,
И везде им найдется жилье
В захолустном селенье, где мутно
Зной за гребень кургана плывет.
Умостятся на старой скамейке.
И разложат припасы – обед,
Кто-то другу подскажет:
                                 «Налей-ка…»
Бодро встретят замшелый рассвет,
Побредут они влево иль вправо,
Для них разницы нет никакой.
Сам Всевышний для них не управа,
Сатана их начальник большой.
Но когда же почуют кончину,
Будут память они напрягать:
Где их родина тлеет лучиной
И жива ли, здорова их мать…
 

Старик и кот

 
Старик —
         райцентровский бездельник,
Нет огорода и двора.
Ему как праздник понедельник,
Беспечно шлындает с утра,
Где многолюдие толчется,
Таксисты, сумки, хлеб в ларьках…
И кот прищурился на солнце,
Ему, поди, неведом страх
Быть стоптанным, убитым даже
Слепой, бездушною толпой.
И вкрадчиво старик лишь скажет:
«Че ж, друже, не идешь домой?»
Кот не услышит.
                     Иль услышит,
Но усом не пошевельнет.
Здесь, как старик тот, он не лишний —
Не существует, а живет.
 

«Тихо. И в этом покое…»

 
Тихо. И в этом покое
Мнится, что нету войны.
Тянется к Богу рукою
Мать: были б живы сыны!
Молит Его многократно,
Слез не жалея и сил.
Рядом хихикают братья —
Ленин тому научил!
Я не умел улыбаться,
Зная, что нету отца.
Возгласы: «Будем мы драться
На рубежах до конца!»
 

«Доживают старики…»

 
Доживают старики
В безымянной деревушке.
Власть забыла – не с руки!
Ветер злобный кровлю рушит.
Старый журавец скрипит,
Нагоняет страха. Бабка
Спозарань в глазок глядит:
Будет зимушка несладка!
А кума не померла?
Что-то темное окошко…
И вздохнула. Прилегла:
«Подремлю еще немножко».
И затихла. Ан навек.
Кот один проявит жалость,
Погрустит, как человек,
Ни души коль не осталось.
 

Колхоз

 
Недоброй памяти колхоза
Я б стих печальный посвятил.
И на его могилу розу
Краснее крови положил.
И все бы получилось складно
И праведно… Но он, колхоз,
Жил и неправильно, и скаредно,
Тащил по бездорожью воз
Людских лишений и страданий,
И редких праздников, как хмель.
И на всю степь петух горланил,
Когтями разгребая прель,
Златое зернышко выискивая,
Но попадались червяки.
«Осталось нам до цели близко!
Задумки наши велики!» —
Брехали радио, газеты
И председатель каждый день.
Но в брюхе у крестьян при этом
Урчало. И ложилась тень
Необоримой безнадеги
На захолустье хуторов.
Глядел с портрета Сталин строго,
И множил он ряды «врагов».
И проволкой колючей шибко
Опутывал святую Русь.
Качала мать пустую зыбку,
Живьем съедала ее грусть:
Год, как младенец похоронен,
Она ж в беспамятстве день-ночь,
На всю страну истошно стонет
И кличет безнадежно дочь.
А на стене сияет грамота —
Хвалебные слова вождя:
«Свинарке лучшей…» в черной рамке
Колхоза бренного беда.
 

Под Рождество

 
Вот оконнный глазок – полуночный пейзаж,
Нет на свете подобной картины.
Наотрез отказавшись от быта поклаж
И от прочей житейской рутины,
Я, ревнитель и страдник поэтических грез,
Как лунатик, в ту рамочку пулюсь,
Пока этот шедевр не упрятал мороз,
Не учтя тайных неба посулов.
Только малость с краев побелил инейком.
Что же в яви-то изобразилось?
Свет текучий, он в неведомое влеком
Высшей и целомудренной силой.
Размывает он нежно окаменевшую тьму
И сулит воплощение мыслей
В жизнь, чтоб было в радость Ему,
Чтобы в каждом окне проявлялися Выси.
И Божья Матерь выходила, сияя
Улыбкой, и душу мою берегла.
Под Рождество Христово Икона Живая
С небес в предзорье ко мне сошла.
 

«…Он залез в нутро Земли и там…»

 
…Он залез в нутро Земли и там
Ковырял, крушил… «Зажгу огонь вселенский!»
Бег остановил больших он рек,
Крыльями железными пространства
Выси расплескал, располовинил.
А сегодня на холме срубил
Он березу. «Будет здесь стоять
Памятник мой…» Все в таком же духе!
…Человек устал быть человеком,
Отдалился он давно от Бога
И содеял зло непоправимое —
Кровь внутри планеты охладела,
Вольно реки не струятся, выси
Замутились в страшном беспокойстве,
На холме обжился суховей.
Ну а памятник… Какой же памятник
Без лица и без души живой?!
 

Спаси!

 
Порой неймется (черт подзуживал
Или еще какая блажь?) —
При людях искупаться в луже,
Их громко пригласить «на пляж».
Или такое что-то сделать…
На площади картинно встать
И, напрягаясь хилым телом,
Завыть, реально зарыдать.
Или пристать к хромой бабусе:
«Давай исполним мы с тобой
Лихую пляску, эх, по-русски,
Споем, как ехал он домой,
Казак…» Порой накатит злоба
На всех и вся. И на себя.
Как будто замер я у гроба,
А в нем бескровная заря
И цвет лазоревый, березка,
И чья-то мать, и чей-то брат,
Дымящиеся капли воска,
И сердце жжет огонь утрат.
О, неужели похороны
Застенчивой моей Руси?!
От края в край я слышу звоны,
Господь Всемилостивый, спаси,
Смети чертей и супостатов!
Народ мой болен, обнищал,
Меч не поднимет мщенья святый,
Под игом зла он духом пал.
И обезличен, обесславлен,
Тут уж кликушествовать не след.
Прочь, сатана, ты долго правил.
Ночь снизошла. Восстал рассвет.
 

Деревенское утро

 
Жена копошится. Присядет. И снова
В работе – хлеб нужен семье!
То захромала намедни корова,
То внук обвалялся в дерьме.
Ей некогда перекусить маленько,
Водицы холодной испить.
Мух в избе убивает веником —
Кусают… и парнишка не спит.
А старик, смухордившись, курит
Одну за другой на крыльце,
В уме обзывает бабку дурой
И мыслит: вся сущность в яйце.
То есть яйцо было послано Богом
На землю в неведомый день,
Живое яйцо. Как подмога
Народу. Чтоб не прятался в тень.
Чтоб курица из яйца получилась,
И петух тоже чтобы рядом с ней,
А затем птиц стая родилась
В загородке щелястых плетней.
И потому ныне двор как снегом завален,
Бабка бродит. Петух уж пропел.
Все кишит и шумит. На завалинке
Кот спасается, вечно без дел.
«Налицо картина, – соображает старый. —
Но и я человек! Куда ни шло!
Я бы тоже… под тенечком на пару…»
И на кочета, что на курице угнездился,
                                                          плюнул зло.
 

Все родственны

 
Живет извечно это чувство
Глубоко, в тайниках души.
И мне сейчас совсем не чуждо
Поразмышлять о нем в тиши.
А как звучит оно, не слышно,
Какого цвета – я не зрю.
Но сознаю: никто не лишний
В земном распахнутом краю.
Ни моложавая соседка,
Что на крыльцо кладет букет
Поэту, ни электрик Петька,
Что выключает ночью свет.
Ни горожанин, что приехал
В деревню поднабраться сил,
И местным всем он на потеху
Взял танцплощадку соорудил.
Ни побирушка-хромоножка,
Что может предсказать судьбу,
При этом уплетая ложкой
Ей поднесенную еду.
Ни даже… коли пораскинуть
Умом подальше, в города,
Повсюду с теплой кровью люди
С тоской и радостью в глазах,
Все родственны, как мак и лютик…
И поцелуй вон на устах
Отца Небесного…