Текст книги "Необжитые пространства. Том 1. Проселки"

Автор книги: Виктор Ростокин

«Деревня – Старая Арба…»

 
Деревня – Старая Арба —
Скрипела, ехала и стала.
Не в пользу ей пошла «борьба»,
К которой звали Ленин – Сталин.
Не зрила ноченьки и дня,
Хваталася за то, за это.
Но зачерствела у плетня
Краса-береза без привета.
И пахаря зря поджидал
В ополье грач —
                      сопутник вечный.
Бурьян за лето вырастал
На непаши в рост человечий.
С березой сгинули во тьму
Молитвотворцы нив, околиц
Есенин, Клюев… Их уму
Нет места под российским солнцем?
Как смели плакаться, радеть
И величать дворов унынье,
Того, что дóлжно умереть
Назавтра, ну а лучше ныне.
Деревни нет той… никакой,
Плетень последний наземь рухнул.
Грач долбит клювом ком сухой,
Как почерневшую краюху.
 

Половодье на кладбище

 
Если б видели вы, как кричали кресты,
Руки к небу вздымали из глуби,
И захлебывались с ними сирени кусты —
Перекошены ниточки-губы.
Обелиски ныряли – вон так с образком,
Там вон со звездою железной.
И окрест нарастающе властвовал гром —
Несравним со стихией небесной.
Наваждение? Кара? За сонмы грехов?
Не придумать суровее вживе!
 Где могилы недавно погибших сынов
 На чужой и неведомой ниве?
 Где могилы отцов, матерей, стариков
 И детей – от болезней скончались?
 Лишь воды разрушительный яростный рев!
 Это бедствие – только начало?
 Этот зреющей скорой трагедии рок
 Черной мрежью задушит селенья,
 И поля, и дороги… заветный лужок,
 Где я первое стихотворенье
 Сочинил под диктовку мне родственных пчел,
 Они тоже творцы «сладких строчек».
 Я и впредь никуда не сбежал, не ушел,
 Здесь взращал я словесный «росточек».
И взрастил. На Руси я приметный поэт
И прозаик отборного ряда.
Посылал я народу врачующий свет
И земную от Бога отраду.
Но поганая сила давила на жизнь,
Отравляла… И Русь покачнулась.
Суматоха в стране. Хоть ты как ни крепись,
А зеница-судьба отвернулась.
Мутный, грозный поток наседает, как смерч,
Ломит все на пути оголтело.
Стонет кладбище. Даже сегодня и смерть
Стала вроде бы как не у дела.
Океан разольется деяний крутых,
Будут плавать бумажки повсюду,
Сам Линкольн и весь Кремль на них…
И проявится профиль Иуды!
 

«Хоронили отца администратора…»

 
Хоронили отца администратора,
А кто он был? Прославленный генерал?
Простой обыватель? Механизатор?
Почему у станичников такое внимание снискал?
Народу столько, что даже при социализме
Не выходило на шествие 7 Ноября.
Я спросил у человека, стоявшего поблизости,
Он сказал: «А что тут лукавить зря!
Картина банальная, хоть и странная —
Сын не абы кто, а хозяин района всего,
Только подчиненных – считать устанешь,
Не придешь – «самодержца самого»
Оскорбишь, огорчишь… Разве можно!
Разве мягкий стул надоел и пресытился куском!
Прочим поглазеть – концерта дороже,
Дабы всласть посумерничать потом.
Кто как поймет, воспримет похороны —
Праздник придуманный или естество.
Видишь, венки, букеты от дома до дома,
А машин, автобусов уж точно за сто.
Я так понимаю, подобного народа
Нигде не сыскать. Возможно, на планете другой.
Он совершенно отлучен от Бога, от Природы,
Словно искусственно сделан чьей-то неверной рукой.
На лицах нет живых выражений,
А в середку тела вмонтирован механизм,
Накрутил пружину, и людишки без мучений
Всей массой идут назад в социализм.
А каково твое мнение, созерцая все это?
Не заблуждаюсь ли я, обидой тайной в поводу?»
Но тут ударил оркестр, и поднялся ветер,
И все заплакали, как в аду.
И только сын, администратор важный,
Окидывал взором орлиным, чтоб кого уличить
В неверности ему и отступничестве блажном.
А отец ни при чем тут – его бы похоронить…
 

Я – сосед их и родич

 
Не люблю половинки
От эпохи, довески.
Я живу по старинке,
По-деревенски.
Все складней убеждаюсь:
Не свильну я с дорожки.
На заре пробуждаюсь,
Выглядаю в окошко,
Улыбаюсь довольно —
Мир не сдвинулся с места,
Как же лепно, привольно,
Зачинать в пору песню!
Я мурлычу: «Ро-с-с-ия!
Не ковыль – рожь в степу!»
И стекают росинки
По живому стеклу.
Это только запевка,
А заначку не тронь!
Будет ладная девка
Да хмельная гармонь!
Не брешите, иуды,
Не толчитесь в Кремле!
Русь моя не убудет
На исконной земле.
И покуда не поздно,
Лишь в наметках «черта»,
Стадно или порознь
Убирайтесь к чертям,
Прихвативши портфели,
Муляжи, чертежи,
Вдосталь пили и ели,
Да разврат, кутежи!
Мы тут сами с усами!
Нам на Запад плевать.
Печь истопим дровами,
Будем двор подметать.
 
 
И буренку подоим,
Курам ржи зададим.
У крыльца рукомойник,
А в забазии дым.
Ух, с кострища галушки —
Объедение, сласть!
Tут хозяйка-старушка
Целиком держит власть.
Под березой столешница,
Чашек полных – ряды.
И хлебают, не мешкая,
Пот… почесть – с борозды!
Не семейка, а общество:
Скотовод, хлебороб,
По хозяйству кто топчется,
Кто морщинит свой лоб
За учебником… Пушкиным…
Между делом косясь,
Где турник. И опушка.
И проточная ясь.
Их стихия извечная —
Околотки, межи.
И глаза человечьи
Первозданной души.
Я сосед их. И родич.
Ем галушки в кругу.
Говорим о погоде,
Что трава на лугу
Уж созрела. Пора бы
Косы нам отбивать.
И налаживать арбы
Да коней запрягать.
 
 
«Завтра я спозаранку
Разбужу, подниму.
И с иряном я банку
В передок подоткну,
Провожу вас с молитвой,
Брошу вслед василек.
Месяц ноне умытый —
Будет ясный денек».
И хозяйка присела,
Словно стала мала.
И остатки доела
Из пустого котла.
 

Перед весной

 
Дедушка вышел дровец нарубить,
Залюбовался восходом.
Он не успел это все полюбить,
Жизнь отмерял год за годом.
В черной работе колхозных полей,
Что заработал – при нем же:
Грыжа да этот, что нету вредней,
Сядешь, а он: нет… неможно!
Может, с десяток (он их не считал),
Есть «посурьезней», есть «слабше».
Бабка ругает: «Совсем оплошал!»
И нахлобучила шапку
В летний денек старику-дураку,
Мягко, жалея, толкает.
«Клецок сварить?» – «Крохи нет табаку».
Все-то они понимают.
Слов мудреватых, словно вода,
Брызнул, а глядь – испарилось!
Столько сказали за век, что беда!
Нынче молчанье как милость.
Дедушка куцо под носом утер,
Так-таки печка заждалась!
Эхма, сегодня тяжелый топор
И неподатливей малость.
Ветка сухая со старой вербы,
Видно, с макушки сверзилась.
«Че же квелить? Слава богу живем, —
Дедушка вмиг догадался:
И не изба у нас – сказочный дом!»
Правда, один он остался
В хуторе. Мысли его перебил
Скворушка – грянул он песней,
Было в ней много задора и сил,
Мир стал чудесен и весел.
Дед по-простецки ушанки крыло
Поднял, вольготней чтоб слышать
Добрую весть – уже близко тепло,
Но дрова не бывают лишними.
 

«Не сосчитать вовеки перепутий…»

 
Не сосчитать вовеки перепутий,
Углов и тупиков. Темным-темно.
И разобраться в заморочках сути
Не всем живущим на земле дано.
Гадаю я, соображаю тупо
О том, что есть. И нет чего. И нет
Всего того, что мимолетно, хрупко,
А втуне этим значим белый свет.
Уперся лбом о выступ, о корягу,
Топчусь в вонючем жидком киселе.
И со стихами комкаю бумагу —
Чтобы душа моя осталась бы целей.
Я возвращаюсь. Те же преткновенья,
И в те же раны та же боль вошла
Сквозная. Где же кровь? Свеченье
Ее? Она была иль не была?
Хотя бы капля – слабый признак плоти.
Далекий ропот галочьих орав.
Никто меня уж не окликнет: кто ты?
И в чем виновен ты? И в чем ты прав?
 

Пасха

 
Я на Пасху не жалею хлеба,
Угощаю от души скворцов,
Чтоб их пеньем оглашалось небо
До сокрытых тайною краев.
День настал радений и поклонов,
И молитв, и слез, что так светлы,
Как в цветах черемуховые кроны,
Как сиянье солнечной ветлы.
Все сегодня праздником возвышено,
В тень никто не прячется тишком,
Словно вся-то жизнь лучами вышита,
Тронутая малость полынком.
Не скажу: «Отрада привалила…»
Даровал Господь ее, чтоб я
Вновь обрел врачующие силы,
По-сыновьи мир большой любя.
Те, кто беден, их не избегаю,
Ободрю их словом, помогу,
Чем могу. И впредь им обещаю
Побывать в застенчивом кругу.
Душу я для них не пожалею,
Позабудут про ущербность лет.
Пасха, ведь она всех дней милее,
Без нее самой Вселенной нет.
 

В сиянье лучей Бузулука

 
В бабье цветистое дивное лето,
Всю-то Донщину окинув глазами,
В гости к себе пригласила поэтов
Новая Анна, как добрая мама.
Едут с краев отдаленных и близких,
Кто с хуторов, кто с райцентров послушно,
К сердцу тетрадки ладонью притиснув,
В «Ниве» советской, в автобусе душном.
Ждали весь год, наскучались в разлуке,
Снова их праздник настал откровений,
В ясном сиянье лучей Бузулука
Сколько озвучено будет творений!
Площадь центральная солнцем залитая,
Город встречает шумливых гостей.
Всем самородкам подмостки открыты.
Мощь набирает словесный ручей.
И – понеслось!
                    В стороне не удержишься.
Чувств огневых половодье! Я сам
Тронул Пегаса с насиженной межи,
Мед стихотворный потек по усам.
Родина малая, счастлив свиданью,
Дух не иссяк твой в сумятице дней,
Как и в былые года, первозданен,
Свято созвучен с судьбою моей!
 

18 сентября 2015 г. в день очередного музыкально-поэтического фестиваля «Сентябрина», город Новоаннинский

«Русь на причуды таровата…»

 
Русь на причуды таровата,
Чудак сидит на чудаке,
Такие славные ребята,
С жар-птицей в поднятой руке.
Дров наломают, пересолят,
До слез друг друга осмеют.
И дуб столетний пересадят,
Под мышку радугу возьмут.
И вот из этих Ванька Ветров,
Как бы играючи, без дум
Однажды сочинит «сонету»…
И на тебе —
            триумф и шум:
«Как гармонично и игриво!»
Серьезно хоть кого спроси,
Все скажут, что такое диво
Возможно только на Руси.
 

«Греха не совершал. Но грешен все равно…»

 
Греха не совершал. Но грешен все равно.
И к бесу не примкнул. Однако маловер.
Вина не пьешь почти. Играешь в домино,
А для пометок нужных лежит в кармане мел.
Порою он спасал, порою пасовал,
Когда сосед локтем стирал пыльцы черту.
«Ты, – говорил, – козел!» Мемекать заставлял,
Он унижал, чтоб ты не пер на высоту.
Чтоб был ты, как и он, однообразно сух
И прятался лицом в чертополохе тьмы,
С одышкой затая низвергнутый уж дух,
И в десяти шагах от ломовой тюрьмы.
Ты, верно, был другим в пространстве дней и лет.
Букварь читал. Потом у весен и у зим
Рос на виду, хотя, положим, не поэт.
А кто? Не знал ты – был каким.
 

Емеля не поедет на печи…

 
Перевелись в России чудаки,
А с ними шутки добрые, улыбки.
Слоняются угрюмые хмыри
И ломятся назойливо в калитки.
И беззащитных грабят стариков,
Нет денег – все иконы посрывают,
А на прощанье сунут «петухов»:
Чтоб не было улик, огонь «спасает».
На эту сволочь жалко тратить строк,
На них не обратил бы я вниманье,
Но вот убит позавчера пророк
Во храме в час святого отпеванья.
Преступник ухмыльнулся: «Пошутил!»
И суд «смягчился» —
                            признан фактор важный,
Последний «по заслугам получил»,
Как не за столь значительную кражу.
На смену простодушью, озорству,
Веселой искрометности, задору
Пришло, испортив жизни красоту,
Глухое сатанинское отродье.
И белый свет померк. И наяву
На ладан дышат русские деревни.
 А я в отчаянье кричу, зову…
 Холмов священных неподвижны гребни,
 Как обелисков горестных чреда
 И невозвратность благостного чуда.
 Емеля не поедет по дрова
 В лес на печи порошею… Покуда
 Куражится и злобствует иуда!
 

«Живущие на мусорке коты…»

 
Живущие на мусорке коты,
Меня считая равным по судьбине,
Подходят, благодушны и просты,
И я стою у них посередине.
Они не лезут с ласкою к ногам
И не являют чувства униженья,
По их глазам угадываю сам
Их горькое святое откровенье.
Они котов домашних мне родней,
Понятные, как ветер и туманы,
Как позднее дыхание полей
В осаде взбунтовавшихся бурьянов.
И все они извечно без имен:
Им имена без надобности всякой
На воле вольной.
                      Ухнет если гром,
Подвал есть с сокровенною клоакой.
Захлюстанная баба из ведра
Плеснет помоями на них угрюмо,
Они забьются в уголке двора
И, лапкой умываясь, рады утру.
И я живу под прессингом тычков,
Недобрых взглядов хамов и пустышек
Без имени и прочих орденов
В своей судьбою нареченной нише.
И я бегу от грома под сирень,
Руками закрываюсь от помоев.
И следует за мной живая тень
Светлейшего на свете домового.
 

Лиходеи

 
Непонятно было раньше,
А сегодня – в петлю лезь!
Что ни час, ни день, то рана
И в крови зубной протез.
А лелеял все надежду:
Буду старым – отдохну
От огульного невежества,
Что заполнило страну.
Чикиляю я в сторонке,
Не встреваю в разговор.
«Глянь, поэт! – летит вдогонку, —
Ни к чему нам этот сор!»
Молодые и откормленные,
По бутылке – в кулаке,
Им ли знать России корни!
Родина в «черновике».
Стаей шлындают, цепляют,
Зубоскалят, хохоча,
Наземь женщину валяют
И кофтенку рвут с плеча.
И прохожие во страхе
Без оглядки прочь бегут.
А несчастной ее «ахи»
Не помогут, не спасут.
Драма – воплощенья срама,
Удушающий удав!
Вот тебе и «ма-ма… ра-ма…»
Дима… Владик… Владислав…
И букварь. Училки голос:
«Всем пятерки! Так держать!»
…Соскользнул рисковый полоз.
Чью-то бьют жену и мать
Лиходеи, отморозки,
Кольца бликами в ноздрях.
Запропали где-то россы.
Вон грядет уж скорый крах.
Ну а мне терять-то нечего,
Зашибут…
         Не лучше ль так?!
Подвернул. «Сюда со свечкою,
Щас поймешь». В лицо – кулак!
И трусливо разбежались
По домам. Проголодались.
Впечатлений через край!
Им Христом заказан рай.
 

«Сосед, на корточках согнувшись…»

 
Сосед, на корточках согнувшись,
Сбирает реденький крыжовник,
В работу вкладывает душу,
От остального отрешенный,
Мирского, будничного, словно
В деянье этом смысл главный.
Тем часом я за словом слово
В тетрадке сочиняю главы.
Он к вечеру варенье сварит,
Зимою будет наслаждаться.
Строк напишу еще сто двадцать,
И новая поэма, паря,
Готова!
       И под стужный морок
В жилище с ароматным чаем
Ее прочтут, и юный отрок,
И кто от жизни заскучает.
Окрестит нас творцами кто-то…
Не стану в логике копаться
Слов сих, они коль в обороте.
Сосед (сказали бы в народе),
Один он будет наслаждаться.
 

Как скудная былинка

 
Женщина тоскует о мужчине,
Пусть не принц на розовом коне,
Не поэт пусть, мучимый кручиной,
Не герой на «мировой» войне.
Не до таковых ужо, а лишь бы
Мужичок, хотя бы с ноготок.
Волохатый пусть он, словно леший,
Даже пусть, родименький, без ног.
Да она бы на руках носила
По нужде иль, скажем, на народ,
И постыдно мелочь не просила,
Хоть и крошка не попала в рот.
Все сама бы. Все с большой охотой —
Покормить,
             заштопать,
                          уложить
В чистую постель. Ведь ей заботы —
Как чело трехперстьем окрестить.
А то что же? Хата-сиротинка
Без мужского мата, табака.
А сама – как скудная былинка,
Что порой дрожит от ветерка.
Русская горюха-неудаха,
Сердце не жалели ни Кольцов,
Ни Некрасов. Без оглядки, страха
Сколь щемящих высказали слов!
Ничего с тех пор не изменилось,
Так же бабе белый свет не мил.
Змей Горыныч лютый закружился
И крылами небушко затмил.
Злючая поземка бьет в окошко,
Встать бы да пригрубок затопить,
Но булгачить старенькую кошку —
Жмется к боку. Надо как-то жить!
 

«Навильники, мешки и катухи…»

 
Навильники, мешки и катухи
И черте что еще в колхозном рабстве!
Я успевал тогда писать стихи,
С ребятами подраться, искупаться.
Ей-богу, лучше жизнь тогда была,
Пусть цыпки на ногах, урчит в желудке.
И нас судьба по рытвинам вела,
Какой ни есть ты – крепкий или хрупкий.
Все шли единым строем к светлым дням,
А рядом тетки, матери (ух, сила!)
Шагали встречь «разбуженным ветрам»,
Все дальше от войны нас уводили.
Разуты и раздеты, голодны,
Но нам совали без речей бурсаки
Из желудей – увесисты, черны,
Крушины горше, но для нас так сладки!
Финал блестящ: кто кончил ФЗУ,
Кто стал шофером, молотобойцем в кузне
И летчиком один – стращать грозу,
А я в любви сознался самой музе.
И ныне те ж мешки и катухи
И черте что еще в российском рабстве!
Но так же сочиняю я стихи,
Чтоб словом за народ с властями драться.
 

«Старость всегда – как упрек…»

 
Старость всегда – как упрек,
В нагрузку она, как данность,
Как без оценок урок,
Без оправданий гуманность.
Только лишь выгода в том —
Смотрит на мир по-щенячьи,
С ней благодушнее дом,
Значит, и он что-то значит.
Дышат иконы, глядят
Прямо в глаза, не мигая,
Молча о чем говорят,
Бог лишь один это знает.
…Бабушки, дедушки. Свят
Свет ваших дум легкоструйных.
Я ваш по участи брат,
Лажу словесные струны.
Хором давайте споем
Мы о житейских поклажах.
Кто назовет нас горшком,
В печь будет сам и посажен.
 

«Слуха подлое насилье…»

 
Слуха подлое насилье,
Тошнотворных звуков тьма.
Содрогается Россия
От железного дерьма.
Тишина дороже злата,
Вечны звезды в вышине.
Натолкал я в уши ваты.
И остался стих вчерне,
Я его уж не закончу,
Мысль сполна не дотяну,
Словно рот заклеен скотчем.
Знаю слову я цену.
Как соловушек свирели,
Нотам журавец своим.
Ох, как мы когда-то пели
Да под небом голубым!
 

«Время замедляет ход…»

 
Время замедляет ход,
Нет надежды на спасенье,
На грядущий день весенний,
На веселый ледоход.
Что ж тужить,
            морщи́ть чело?
Все по Божьему Закону,
На житейском было склоне,
По нему и утекло.
Кто-то шедший позади
Tо же самое спытает,
В снах блаженных полетает,
Наяву в ночном пути
Поблуждает не однажды
И не сгинет, не умрет,
Но души своей поклажу
Он до Бога донесет.
 

Потеплело

 
Старикам на радость, потеплело,
На коленях спят у них коты.
И ввиду того, что нету дела,
Разговор ведут до темноты
Об Обаме – самом «лютом негре»,
Что грозится околпачить Русь.
Иль похвалят зубы у Аллегровой
Да с немеком крикнут:
                            «Дусь, а Дусь!..»
Баба им нальет в бутылку «воньки»,
То есть самогонки с табаком.
Загуляют пожилые Ваньки,
Песня зазвучит над хуторком,
Да не измусоленная, стертая —
Свойская, рожденная тотчáс.
А слова-то в ней-то все упертые,
Бьют не в бровь, прицельно
                                          прямо в глаз!
Я к дедам несмело притулился,
На торец колоды примостился,
Было «голос взял»…
                          Но сник поверженно!
А они вели сказанье бережно
О Донщине грозной и свободной,
Об ее богатыре – народе,
И о счастье…
               Да оно вот только
Не сбылось пока, подранком-волком
В лес дремучий, кроткое, забилось…
Дак и это, мол, от Бога милость!
 

«В стéнах доживают старики…»

 
В стéнах доживают старики,
Догнивают сломанные кости.
Были они тоже велики,
Золото разбрасывали горстью.
Кто поймал, а кто с земли подня^′ л,
Стала их сытнее жизнь и ладней?
Тоже я пригоршню подставлял
Весело, упруго и нежадно.
Разницы меж нами никакой.
Постарели. Брови караулят
Темь души больной. А за стеной
Дождь звенит тот самый, золотой,
Что на свете человека дурит.
 

«Земли пространство душу размывает…»

 
Земли пространство душу размывает,
И тает безболезненно душа.
За жизнь до края грач не долетает,
Сверзится мертвый, крыльями шурша.
Так что ж такого? Что осталось делать?
Полосовать на малые куски
Ее, недужное казнить бы тело
И станут поподбористей шаги?
Дыхание ровней и экономней,
И сдержанней эмоций пересверк.
И блудный сын тогда прибьется к дому,
И кровно породнится с пашней смерд.
И Русь лицо исконное откроет,
И явит все, что было и ушло
Давным-давно в пространство ветровое
На славную отраду иль на зло.
Сибирь, Сибирь…
                       Звезд, как песка, на небе,
Зови иль не зови, звук все равно умрет.
Вино и хлеб на вольную потребу,
Когда всему и вся разумный счет.
 

«Власть была улыбчива и скрытна…»

 
Власть была улыбчива и скрытна,
И умела за нос поводить,
И к большому сытному корыту
Близко запрещала подходить.
Я и порываться-то не думал,
Не законченный еще я псих.
На литературных скудных гумнах
Прирабатывал на хлеб мой стих.
Так и жили. Так живем и ныне,
Баррикады те же. Без камней.
Те пекутся о кармане, чине.
Я болею о стране своей.
 

Бывший партаппаратчик

 
Домой мне «Правду» приносил,
Мне навязал ее со скрипом —
Беседы долго проводил
Старик нахрапистый и липкий.
Еще бы! Агитатор тот,
Райкомовский, стальной закалки!
И государственный переворот
Лишь вскользь по темени прошелся палкой!
Жилье по чину – особняк
И пенсия по тем законам,
Всю не захватишь и в кулак,
А Ленин – вечная икона.
Еще Зюганов – тоже «бог»,
Он на устах всегда горячих.
Переступив через порог,
Болтал, глаза при этом пряча.
За «Правду» деньги я отдал.
«Я выпишу тебе на почте»,
Квитанцию пообещал.
Нo то «давление», то «почки»…
Потом без всяческих потуг
И без посылок на примету
Открылось мне, что «ситный друг»
Носил бесплатную газету.
Я пристыдил, что так негоже,
Что правда не роднится с ложью.
Теперь не носит «Правду» мне:
Она сегодня не в цене.
 

Божьи одуванчики

 
Божьи одуванчики, завтра спозарань
Прилетит из леса леший, чтобы дань
Нагло взять, нахрапом с вызревших лугов,
Солнца ароматы, меда сто пудов.
Будет суматоха, травы ниц падут,
Дождиком злаченым вихри пчел сметут,
Крыльями прикроет жаворонок гнездо,
В озерце карасик улизнет на дно.
Экая оказия приключится здесь!
Божьи одуванчики, еще время есть
За грехи земные всем поклон воздать,
В гробе, словно ангелы, будете лежать,
И седые пряди вживе трепетать.
Леший, что из леса явится в луга,
Вдруг почует:
              чья-то скрючилась нога,
Борода всклубилась, как бурьяна куст.
И с небес сурово погрозит Ииcyc.
…А покамест все-то на своих местах,
Целы одуванчики – бабки на скамьях.
 

«Сознанье словно мзга окутала…»

 
Сознанье словно мзга окутала,
И оттого тепло душе.
Дорога, вздыбленная круто,
Тобою пройдена уже
До метра и до сантиметра,
Неловко двинешь вдруг стопой —
Подхватит чужестранный ветер
И унесет за луг сырой
В невидаль, где одни просторы
Колеблются на облаках,
Пред ними маленькие горы
Видны отчетливо в снегах.
И вот тогда, расставшись с зыбкой,
Дрожливо-маетной, как сон,
Кровосаднящею улыбкой
Смертельно будешь поражен.