Текст книги "Необжитые пространства. Том 1. Проселки"

Автор книги: Виктор Ростокин

Виктор Алексеевич Ростокин
Необжитые пространства
Том 1
Проселки

© ГБУК «Издатель», оформление, 2018

© Ростокин В. А., 2018

С божьей помощью…

Весь свой век, если не брать во внимание один год учебы в институте, три года службы в армии и кратковременные отлучки для поездок в город, я прожил в глубинке в слиянии с природой, с полупатриархальным, мало в чем меняющимся десятилетиями укладом бытия сельщины, со многим другим, что являло моему сознанию и разуму разноликое, сокровенное естество с оттенками простодушной радости, неугнетающей грусти и желание бодрого движения… Упиваясь росяной свежестью, заздравным многозвучием околицы, березняков, полевых балок, украшенных лазоревыми цветками, я не испытывал долгих кризисов в творчестве. В упор и исподволь я наблюдал будни и праздники малой родины, душой вникал, изучал окружающий мир. Одни явления отображал в прозе, другие – в стихах, третьи – в лесных скульптурах, художественных фотографиях, рисунках. Выходили в свет мои книги. Правда, не с таким темпом, как бы мне хотелось. Ну да и за это спасибо! А еще… те или иные «сдерживающие факторы» на меня действовали не только огорчительно – они понуждали не расслабляться, а более тщательно, углубленно работать над словом. И вот сегодня из всего накопленного я собрал двухтомник стихотворений и поэм «Просёлки» и «Позаранник», под общим названием «Необжитые пространства». Молюсь и уповаю на Божью помощь. На участие добрых людей. И книги незакатным днем придут к чаянным читателям. О том же сказ вешних ветров, широко и вольно разгулявшихся в пробуждающейся донской сторонке.

Автор

На исходе марта

2017 г.

1
Если однажды господь…

Стихи

 
Мне не позволят долго спать,
Гулять беспечно на природе.
И в зайца из ружья стрелять,
Ромашки на опушке рвать
И плохо думать о народе.
И если чем-то я стеснен
И к цели медленно шагаю,
Они даруют мне уклон —
И я легко бегу… взлетаю!..
 

Слепая бабушка и розы

 
Розы цвели под окном у старушки слепой,
Каждое утро, проснувшись, она подходила
И, приткнувшись к стеклу седой головой,
Пенье беззвучное слушала и шептала: «Как мило…»
Пение их понимала она, было знакомо до нотки,
Солнцу улыбку даря, они говорили: «Твой сон
Светел и розов, и хоть он короткий,
Но знаменует, что жизни тих и ровен уклон.
Что снег запорошит калитку, наличники окон,
Картинку покажет: глядеть – как в раю побывать!
Будет Господь караулить Всевидящим Оком
И никого в твою душу, в жилище твое не впускать.
Хлеба Он даст, и воды, и приятные сумерки
С праздничным звоном сверчков под лежанкой твоей.
А домовой будет в ночь перекладывать сумки,
Но не уйдет с чердака, чтоб блукать средь полей».
…Розы все пели. И бабушка тож улыбалась,
Верила им, как верят ребенку всегда.
Себя она помнила юной и очень счастливой казалась,
И куда-то бесследно пропали накопленные года.
Забылось… и вспомнилось, словно отрезало тотчас
Каким-то не имеющим объяснения жестом. Она
Босая. Подросток. К ней мать обращается: «Дочка,
Послушай, родимая, отца загубила война.
Мне тоже дорога без обратного возвращения.
Останешься ты. Как же сможешь, незрячая, жить?»
И заплакала: «Родилась ты на свет для мучений,
И никто тебя больше не будет так сильно любить».
«Ты не горюй, – как могла, утешила девочка маму, —
Милостив Бог, обрету я хороших друзей».
Мать потом умерла, закопали в глубокую яму,
И сиротка судьбу попросила, чтоб била больней.
Шла с кладбища она. Вот проулок, калитка, подворье,
Не направилась в хату, лопату взяла, стала рыть
В палисаднике. Розы она посадила. И горе
Притушилось (оно ведь способно вконец загубить!).
Притомилась старушка от мыслей, истекших нежданно,
Возвернулась к постели. На тумбочке кружка с водой
И лекарства в таблетках, в пузырьках здесь лежали,
Неохотно потрогала чуть трясущейся слабой рукой.
Но не выбрав из них, чтоб сейчас подходило вернее,
Прилегла. И опять в забытье кто-то тайный увлек.
Интернат инвалидов. Душою она стала зрелой.
Институт… Потом в школе вела по природе урок.
Намечалась с коллегой любовь. Но как-то свернулось,
Сбилось с тропки, на том и амур незаметно исчез.
В материнской избушке забилась она и замкнулась,
Возраст в тишь поманил, как нас манит по осени лес.
Век она прожила, одиночество ее не смущало,
Не тяготило, ведь мир наполнен вокруг,
Нет конца в нем, а значит, и нет в нем начала,
Светит небо, и дышат деревья и луг.
А цветы…
          Лишь наутро лучи объявились,
Дали знать о себе, о предназначенье своем.
Без тревоги подумала: «Я бы с ними простилась,
Да боюсь, что не встану с кровати ни сейчас, ни потом».
Но она поднялась, пособил ей неведомый некто,
Он и раньше от нее не отдалялся далеко.
Кто он? Ангел-хранитель? Дух воли и лета?
Или времени бег, что извечною силой влеком?
Пред окном она как пред иконою встала,
Помолясь, замерла
                           в предвкушенье ручьистых речей.
Но безмолвие было, ни звука не услыхала…
Разве кто-то другой роднее теперь для цветов?!
А назавтра ее хоронили всем притихшим поселком,
Легкий гроб понесли ученицы из пятого «а»,
И розы лежали до кладбища, как раскаленные осколки,
И мраморная без надписи плита ждала у креста.
 

«Жене здоровья пожелал…»

 
Жене здоровья пожелал —
Себе я жизнь продлил.
Копейку нищему подал —
Себе я жизнь продлил.
Погладил блудного кота —
Себе я жизнь продлил.
Сказал калине: «Красота!» —
Себе я жизнь продлил.
Пить отказался «на троих» —
Себе я жизнь продлил.
И этот написал я стих —
Себе я жизнь продлил.
О, выдался денек пригож!
Услышал сверху Глас:
«Деньков подобных, как сейчас,
Ты много проживешь!»
 

«Париж и Рим мне незнакомы…»

 
Париж и Рим мне незнакомы,
И мне не снился Вашингтон.
Свой край не покидал исконный,
Деревню, материнский дом.
И мраморных мне изваяний,
И полыхающих огней
Дороже в тучах колыханье
Окольных древних тополей,
И сокровенная тропинка
Под сенью их ведет туда,
Где в чашечке цветка росинкой
Мерцает поздняя звезда.
Она сронилась перед утром,
Как весть о святости земли,
Что сохранила неба мудрость,
Сыновние следы мои.
 

«Даст бог…»

 
Старик (он мой ровесник,
За семьдесят уже):
«Мне ныне не до песен,
Тревожно на душе.
Вот сторожем работаю
У богача пять лет.
Придумать плоше что-то…
Аль знаешь ты, поэт?
Нам со старухой пенсии
Хватало бы.
               Да сын…
Ему ох как невесело!
А он ведь семьянин,
Живет давненько в городе,
Ютится в чужаках.
Сказать, достойно вроде бы.
И не был в дураках,
Два высших,
               он учитель,
И врач его жена.
У них мальчонки Витя
И Боря. Чья вина,
Что нет жилья родного?
А обещал…
             Видать,
Хозяина другого
Нам надо избирать.
А вдруг и новый будет
Гресть под себя?
                        Народ…
О нем тотчас забудет:
Живи как сможешь, сброд!
Поэтому работаю
И деньги сыну шлю.
Даст бог в квартиру новую
С семьей войдет свою.
Тогда бы мне и бабке
О чем еще жалеть!
На крытой тканью лавке
Покойно умереть».
 

«Мама, вот и я…»

 
Молчат рубахи, и носки,
И сапоги из прорезины.
Зажата удочка в тиски
Кладовки, пахнущей бензином.
Ее почти что не видать
Среди различных инструментов.
Сюда заглядывает мать
Как бы с притворным намереньем,
И вдруг озябливо замрет,
Пошевелиться нету силы:
А может, родненький придет,
В час святый встанет из могилы
И скажет:
        «Мама, вот и я,
Готовь мне справу на рыбалку,
Приметил в омуте сома —
Не оглушить его и палкой!
Его я выманю из тьмы
Домашней духовитой коркой
И на крючок возьму… Смотри,
Скажу, какой он гордый,
Царь Бузулука, щуки враг,
Любитель в роднике плескаться.
Я для него всего чудак,
С ним не способен я тягаться —
Так он прикинул.
                      Но уже
Натянута до звона жилка.
Теперь он для меня мишень.
И скоро, скоро моя вилка
Обжаренный кусок возьмет.
О, нет вкусней на свете сóма!..»
Мать ходит сутки напролет
В осиротевшем темном доме,
И каждый шаг ее и вздох
На сердце болью отдается.
И дом как будто бы усох,
В окошке солнце не смеется.
Молчат рубахи, и носки,
И сапоги из прорезины,
Зажата удочка в тиски
Кладовки, пахнущей бензином.
 

«В жилье питайся хлебом, колбасой…»

 
В жилье питайся хлебом, колбасой,
Пей водку и с супругою ругайся,
Коли, к несчастью, ты не холостой,
Но тут уж сам, как сможешь, разбирайся.
Упор же основной задумки сей
На то, чтобы не стал ты домоседом,
Власами не оброс, как лиходей,
Округе насылая ночью беды.
Чтобы уют не превратил тебя
В скота, оплывшего вонючим жиром,
Тетрадку в пухлых пальцах теребя,
Дал заключенье:
                    «Я стою над миром!»
Зад оторви от кресла, распахни
Дверь, плесенью обметанную толсто,
На воле вольной волюшки вдохни
Заместо горько-ветреного тоста.
И ты среди деревьев и травы
Воскреснешь…
                  Словно вновь родился!
Сползет венок лавровый с головы
Бесшумно, как и, впрочем, появился.
И ты осмыслишь далее, как жить,
Какой идти дорогой, чем заняться.
И истинным поэтом коль не быть,
То сущим человеком оставаться.
Вот так чуть-чуть переиначил я
Некрасова непраздничные строки.
Словами ведь он не сорил зазря,
Когда о русских гневался пороках.
 

Некрещеный

 
Хоронили Алешина друга
Михаила – за тридцать ему.
И опять секанула вьюга
Больно по сердцу моему.
А стояло погожее лето,
Цвел бессмертник,
                          дымился шалфей.
И о радости пела куплеты
Птаха средь наклоненных ветвей.
Не понять ей людские страданья,
Укорять я ее не берусь.
Может, тоже спытала прощанье
И безмерную хладную грусть,
И над сникнувшим плакала птенчиком,
И гнездо покидала не раз —
Приносила румяное семечко…
Но ледышкой тускменился глаз.
Все похоже. Но в измерениях
Разных. Воля тут, стало быть,
Бога. От горя мать серая,
Шепчет:
       «Мог бы еще пожить,
Да проклятая водочка… сношенка…
Что ж о том теперь говорить!»
Гроб зарыли, смиренно, негромко
Поминать удалилися, пить
Мужики, и дети, и бабы
В «Старый Замок» – такое кафе.
И за ними последовал я бы,
Если б смысл не открылся в грехе.
Михаила ведь не отпевали,
Некрещеным он рос и жил.
А причину сельчане знали —
Мать его всяк судил да рядил.
Коммунист она и заветам
Ильича непреклонно верна.
Михаил нарушал запреты,
Отклоняясь порой от вина,
Посещал тихомолком церковь.
С ним ходил Алексей – мой сын,
Он крещеный, с Иисусом в сердце,
Другу он говорил:
                      «Не один
Ты на свете…» Теперь вот
Оба «там».
            Но по разным местам.
А возможно… Душою он верил
В Бога, Мишка. Ему я воздам
На могиле молитвою светлой.
Вон как сталось… Был холмик готов,
И дождинки запели приветно
На чарующих сто голосов!
 

«Смысл жизни не в вине…»

 
Смысл жизни не в вине?
Зачем же оно льется,
И сердце громче бьется,
И ты уж на коне!
И как лихой ездок,
В бока вонзаешь шпоры,
Перед тобой просторы,
И твой маршрут далек.
Куда он приведет?
К удаче? Или плахе?
…Пуста бутылка.
                      Птаха,
На счастье, не поет.
Ты позабыл о ней
И не кормил пять дней,
И вот теперь она
Уже и не она…
 

«Отец и мать, сестра и брат…»

 
Отец и мать, сестра и брат,
Жена и муж, и друг сердечный…
Россия носит черный плат.
А этот траур будет вечным?
Все поразмыто. Все ушло,
Основой жизни что являлось,
Коварное крушило зло.
Но, может, что-то и осталось?
О нет, я вовсе не хочу
Искусно нагонять туманы.
Я истерично не кричу,
Что русский мой народ обманут.
Гораздо бедственней, сложней
В вопросе этом судьбоносном.
Опять доносится с полей:
«Налей!»
        Излишни тут вопросы!
 

«Черные дни ноября…»

 
Черные дни ноября,
Зори утратили свет.
Ветры друг другу грубят,
Им перемирия нет.
Кто безвозвратно ушел?
Кто безнадежно придет?
Тонет, качается дол —
Красной России оплот.
Белая Русь умерла,
Церковь о ней лишь скорбит.
Как же жила да была?
Время об этом молчит.
Только ноябрь все смурней,
Вон бездорожье сквозит.
Праздника нет у людей,
Сердце ознобно болит.
Радость ветра унесли.
Мир. А как будто война.
Бога проси… не проси…
Правит в стране сатана.
Дух, знамо, русский одрябл,
И безнадежен удел.
Кровью упился ноябрь
И оттого почернел.
 

«Когда вино в запасе дома…»

 
Когда вино в запасе дома,
То ты всегда настороже,
В какой-то праздничной истоме,
И робость некая в душе.
Как будто ожидаешь гостя
Иль кто-то в гости ждет тебя.
Ты молчалив. Ты счастлив просто,
Глядишь на все и вся любя.
Пытаясь вникнуть в твою тайну,
Жена излишне не кричит,
И вот уж утешает сайкой,
Не вдруг сготовленной в печи.
И драгоценная улыбка
Не сходит с милого лица…
Прощай, волшебная бутылка,
Ты дотерпела до конца!
 

«Стою с открытою душой…»

 
Стою с открытою душой,
Как бы с протянутой рукой.
Проходят мумии, скелеты
И вторят хором: «Нету! Нету!
Торчи здесь сто иль двести лет,
Услышишь тот же ты ответ!
Родился ты в недобрый час,
Хоть ты родился позже нас.
Так знай, мы были, как и ты,
И те ж имели мы черты.
Ты станешь мумией, скелетом
И будешь вторить: “Нету! Нету!”
Всем, то с открытою душой,
Как бы с протянутой рукой».
 

«Есть осьмушка бумаги…»

 
Есть осьмушка бумаги,
Огрызок карандаша.
В этот миг они кстати!
Мысль бесследно б ушла.
 
 
Коль ты в долгой дороге
От жары изнемог,
В этот миг как он кстати,
Припасенный глоток.
 
 
Так землица – два метра,
У нее же свое!
Она примет в объятье.
Нет желанней ее!
 

«…Ноги мне верните!»

 
Инвалидную коляску
Мэр Игнату подарил.
Кулаком по ней он хрястнул
Изо всех остатних сил:
«Лучше бы себе оставил,
А мне ноги бы вернул!»
И еще такое вставил!..
И такое он ввернул!..
Желваки аж заиграли,
Губы жалко затряслись.
Воевать ребят послали
За кордон… «цвела чтоб жизнь
Завсегда в стране великой!»
Да, цвела…
           Но для кого?
Потемнел Всевышний ликом,
Русь окинув далеко
Взором мудрым и пытливым:
Неважнецкие дела —
Воровство,
            разбой лавиной,
Княжат те, кто у руля,
Нет кого на жатве в поле
И на поле боя нет,
Вот уж им «досталась доля»!
Как же мил им белый свет!
Злата, серебра сколь хочешь —
И гуляй (мол, сам не свой!)
Белым днем и черной ночью,
Летом долгим и зимой.
А Игнат все пьет сивуху
У забора – в парк нельзя!
Щиплет черствую краюху —
Дали добрые друзья.
Полицейский:
               «Уберите!..»
«Он бездомный». —
                        «Он урод!»
«Суки, ноги мне верните!»
Плачет воин какой год.
И сивуху он глотает,
От слезы тускнеет взор.
В парк на танцы не пускают.
Обезножел… С этих пор!
 

«Ни торжеств, ни порицаний…»

 
Ни торжеств, ни порицаний,
Праздник, будни – не поймешь.
Слово умерло «свиданье»,
Слово процветает «ложь».
Я от этой мысли ахнул,
Не спалось мне до зари.
Вышел. Снял с себя рубаху,
Бомжу протянул: «Бери».
И пошел я с голым торсом
Правду-матку прояснять.
Ведь еще не каша – просо,
А Россия нам не мать.
И медали потускнели,
Гимн советский малость груб,
Хором пели – не допели…
Шелуха слетела с губ!
Эх, пора объединиться
И дружиной двинуть в степь,
С гнусным ворогом сразиться,
Заковать в стальную цепь
И в рассохшейся телеге
По селениям возить
Вплоть до выпавшего снега
И в сугробе утопить!
 

«Двор утопает весь в цветах…»

 
Двор утопает весь в цветах —
Петуньи, лилии и розы.
А рядом ссоры, брань, и страх,
И желчь, и дикие угрозы.
И – полицейские. Суды.
Все чередою бесконечной.
Не отмахнуться от беды.
Нет в доме жизни человечьей,
Нет мира промежду жильцов
И понимания простого:
Коль мерзнет твой сосед без дров,
Поленом поделись. И Богом.
Коли старушка без родни
Скучает – дверь напротив, рядом,
Ты обстановку оцени,
Скажи ей: «Вы, Матвевна, лада!»
С улыбкой милой на устах
Ее ты проводи на волю,
Где утопает двор в цветах,
Чтоб исцелялись в сердце боли.
 

Руси последыши

 
И в веке том, и в самом дальнем…
Вплоть до сегодняшних деньков
В граните ли, в стихе, в преданье
Удалом все тот же образ мужиков.
Вот он с сохой. Вот он с дубиной.
Вот с братиной (закручен ус!),
Поет задорно про рябину,
Которой тяжек жизни груз.
Поет он о России складно,
Слова все правильно сложил,
И тут же музыку наладил —
Братве похмельной удружил!
Простые, сельские, остатние,
Кто с раной боевой, а кто
В штанах здесь восседает ватных
Телесной скудости назло.
Все разные. И одинаковые.
Таких земля уж не родит.
Лишь сорная трава, нет злаковых,
Столб пыльный во поле юлит.
Последние. Руси последыши,
Наотмашь прокляты судьбой.
Гульнут. И разойдутся бережком
Поврозь всамделишной рекой.
Тот под стожком навеки сникнет,
Поплакать тот забьется в бор.
Кто помоложе, в повилике
Затеет сам с собою спор.
Никто о них не озаботится,
Не кинется впотьмах искать.
А спозаранку будет солнце
Теплом на равных одарять.
 

«Картинки жизни не меняются…»

 
Картинки жизни не меняются,
То потускнеют, то опять
На свет нарядными являются,
И неизменно Божья Мать
В любом мазке, штрихе, созвучье,
В движенье света, смутных снов,
В овалах благодатной тучи,
В разбеге молодых ветров.
Скрепились узами навечно
И непогода, и уют.
Все те же слезы человечьи.
И твердь земли. И Высший Суд.
 

Встреча у мусорного контейнера

 
– Непонятный человек.
– Нет, понятный,
Неумытый, непобритый, неопрятный,
Неприятный.
Вот и он. Хромает. Притворяется,
По поселку шляется.
Экий лоб! Румянец во всю щеку!
И не Богу угоден, а черту.
Вишь, копается, перебирает мусор,
Отыскал вареную картошку,
Ест. И ему не тошно!
Пропащий мужик наш русский…
Тетка осуждающе глянула на меня,
Словно и я уличен в нехорошем.
А я не отнял ни у кого ни крошки
И на халяву не пил вина.
Впрочем, пустое. Соседка моя
Не вняла сердцем в сказанное мной.
Сегодня ей улыбается заря,
Завтра день окрасится чернотой.
Кто он? Понятно, из бомжéй.
А до этого? Как соскользнул —
Потерял жену и детей —
И на угли потухшие дул.
Судьба – загадка. Судить легко.
А молчать – явить беспечность.
Все мы друг от друга далеко
И – бессердечны.
– Эй, господин, притормози!
Как ты думаешь?.. – Мимо промчался,
Этак славно с ветерком по Руси!
Но не всем выпадает подобное счастье.
 

«Не обижайся на врага…»

 
Не обижайся на врага,
Он хочет, чтоб ты стал сильнее,
Открылся мир тебе яснее.
Сперва отпилит он рога,
Заставит носом не сопеть,
Сморкаться в беленький платочек
С улыбкой, как бы между прочим,
Попросит Гимн России спеть,
Потом внушит, чтоб больше ты
Не бил соседа-инвалида,
Его не обзывая гнидой,
А приносил ему цветы.
Чтоб ты не прогонял котов
Бездомных, не стрелял в лисицу
И из ведерка молодицы
Отпил бы несколько глотков
И поклонился на прощанье,
Назвав мадонною Руси,
Что не встречал такой красы,
И ей назначил бы свиданье.
Ты в жизни многое поймешь,
Что ранее не удавалось.
А тот, врагом кто назывался?
Ты улыбнешься: «Это ложь!»
 

«Убить время!»

 
Тогда, чтоб перекосы сгладить
И показать хоть на словах:
У нас де все с культурой ладно
В деревнях, ну и в городах,
И без стеснения в газетах
Мелькало:
          «Время как убить».
И не в буфетах – в туалетах
Спиртное пристрастились пить.
На танцах тоже был «порядок»:
Трезв – на площадку не ходи!
«Плясали» под кустом вприсядку,
Когда с желудком нелады.
Ведь эта смесь с названьем «вермут»
В конфуз введет хоть и слона.
Вот «отдыхала» так примерно
То бишь Советская страна.
А как теперь? Чай, по-другому?
И чтобы время не убить?
Поразмышляю я немного…
Грешно зря слово обронить!
Но в том и дело, закавыка!
Что бы такое мне сказать?
Была с горчинкой ежевика,
А ныне нечего сорвать.
Кусты утопли в паутине,
Едуче моль прет на рожон.
И в неприглядной сей картине
Смысл лаконичный заключен.
Его лишь не постигнет «жмурик»
Ввиду того, что мозг застыл.
В культуре стало больше дури,
В ней даже Пушкин опочил.
Хотя бы удалось культурно
Раз некультурный люд собрать,
Принýдить повторять:
                              «Как дурно
В России “время убивать“».
 

«Меня сияньем не прельщает…»

 
Меня сияньем не прельщает
«Железка», что летит стрелой
И воздух плотный разрывает
Литою частью носовой.
Я знаю, что ее владелец —
Мужик, на выкате глаза,
Что из металла его тело,
Душа – кусачая оса.
Он сросся с дверцей и баранкой,
С резиновым половиком.
Он стены прошибет тараном,
А надо, то чугунным лбом.
Летит! Не человек, не робот,
В потенциале же мертвец.
Ему машина станет гробом,
А месяц – ледяной венец.
 

Рождество

 
Морозец крещенский – румянец ядреный,
Взбодрился и ожил российский народ!
И с зорьки разливистой громко,
                                                задорно
Колокол праздничный вещий поет.
Какие сегодня счастливые лица,
И радости брызги у всех-то в глазах.
По-свойски глядят непугливые птицы,
Рассевшись на убранных снегом ветвях.
О, День Милосердия и Благоденствия,
Tакой он един Богом явлен в году.
И льдинкой синица под солнышком тенькает
В сугробах увязнувшем белом саду.
И всюду следы на студеной пороше,
Дорожки и стежки.
                          Но только одна
Рождение Миру Иисуса пророчила,
И ей безгранична на свете цена.
Идут и идут по ней кроткие люди
Во храм поклониться святым небесам,
И с чистой слезою приветствуют:
                                                  «Любим».
«И вас я люблю!» —
                           их приветствует Сам!
 

«Промчалась легковушка…»

 
Промчалась легковушка
В соседнее село
Со гробом на макушке…
Кому-то повезло?
Хороший гроб, сосновый,
Пропитанный смолой.
Не подыщу я слово…
Покойник молодой!
В минуту же такую
(Коли на то пошло!)
Вон бабушки толкуют:
«Как помер хорошо!»
 

«Сперва, когда еще темно…»

 
Сперва, когда еще темно,
Две мне знакомые собачки
Помойку проверяют – на земле
Кусочки хлеба подбирают, кости
Куриные, что из ведра упали.
Потом они, не утоливши голод,
Принюхиваются, мордочки задрав.
В контейнере «нащупали» чего-то
Вкуснее. Может, колбасы кавалок
Заплесневелый.
                    Но проблема в том…
О, как потешно бегали, кружили,
Вдыбки вставала, лапками скребли
По ржавой жести. Не достать до края,
Тем паче не запрыгнуть. Без обиды
Одновременно отвалили прочь,
В соседний двор —
                      и там помойка есть.
И тетка, не успев опохмелиться,
Зевая, по-животному ревнув,
Огрызок обронила на дорожке.