Текст книги "Воля вольная"

Автор книги: Виктор Ремизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Он добил подранков и, снимая шкуры, проморгал вертолет. Тот выскочил из седловины, Степан как раз снимал неудобное место с задней ноги, сустав выламывал, замер, недобро провожая взглядом машину и вытирая о снег руки. Вертушка сбросила скорость и стала подворачивать. Степан еще раз теранул руки о штаны, спустил рукава и встал с карабином в руках в полный рост, Карам сидел возле рюкзака и тоже смотрел на вертолет.

Вертушка выправилась и, взяв прежний курс, начала удаляться. Не за мной, – понял Степан и сел на снег. Посмотрели на волков и дальше пошли. Не менты. Но меня видели.

В зимовье ввалился за полночь. Уставший и злой. Он все делал не по уму. Как будто не сам. Он спустился до середины Талой, там у него было кострище, напилены дрова и неплохой чумик из корья, и собрался было ночевать, но не остался. Наскоро пивнул чаю и ночью уже пошел через хребтик в зимовье. Сапог, штаны и суконку порвал, как без глаза не остался… У этого зимовья была вертолетная площадка, и хотелось посмотреть, не садились ли на нее.

Никого не было. Степан осмотрел все с фонариком – снег у избушки был нетронутый, только дятел накрошил коры с листвяка.

Печка-полубочка трещала вовсю и светилась малиновым боком. Степан спал, привалившись к холодным бревнам и не погасив лампы. В большой чугунной сковородке застыла недоеденная тушенка.

Утром он долго стоял без шапки, глядя, как занимается рассвет. Так он молился. В двух зимовьях были у него старинные, доставшиеся от дедов иконы с едва различимыми ликами – Николы Чудотворца и Спасителя – но молился Степан всегда на восход солнца. И только единому и всемогущему Создателю. Зимой, когда солнце всходило поздно, он стоял, глядя на ночной восток, и думал о хорошем, о чем-то, что вызывало спокойную внутреннюю радость. И благодарил Господа, и просил, чтобы день грядущий был наполнен силой и работой. В Богородицу Степан почему-то не верил. Может быть потому, что она, женщина и Мать, не могла наказать…

И теперь он стоял, прочитав «Отче Наш», пытался думать о чем-нибудь хорошем, а в башку лезла дрянь последних дней. Он чувствовал вину, но не мелкую, не перед ментами. Перед жизнью, перед его горами и этим вот обледеневшим ручьем… даже мужики поселковые вспоминались, и он думал, что нехорошо вышло. Менты по злобе, особенно если икру найдут, а они ее, конечно, найдут, могут поприжать таких, как он. Ярость, остывшая уже, поднималась в нем… Не получалась сегодня молитва.

6

Поселок Рыбачий был центром большого таежного района одной из российских областей. Согласно большой красной надписи в местном музейчике, созданном еще при советской власти каким-то чудаком-пенсионером, сколько-то Швейцарий в нем помещалось, кажется, четыре. И вот в этих четырех Швейцариях жили четыре тысячи человек в самом райцентре, и еще пара тысяч были разбросаны по нескольким поселкам и редким рыбацким бригадам вдоль моря. До перестройки, до развала Союза или еще Бог знает до каких-то там дел на материке, народу в районе было в семь раз больше. Жизнь тогда была… то ли хуже, то ли лучше, пусть это скажет, кто знает, что такое хорошая жизнь, но во всяком случае – яснее. В рыбацких поселочках, большинство которых жили без названий, а просто под номерами, ловили и насмерть, будто не для еды, а на вечное хранение, солили красную рыбу и селедку. Был порт с рыболовецкими и всякими другими ржавыми и облезлыми судами. Коопзверопромхоз принимал у охотников белку, соболя, выдру, оленину и сохатину. Эвены пасли стада оленей – был и такой колхоз для националов.

Все это работало убыточно, продукцию или не давало совсем, или давало, но совсем негодную, но зарплаты платились, интернаты, детсады и ясли с горем пополам работали, теплотрассы, пусть и не вовремя, а чинились. Киномеханик раз в неделю летал в областной центр за картинами. Телевизор брал первую и вторую программы. Вторая, правда, показывала плохо.

Большая часть еды и тепла добывалась на собственных огородах, на речках и в лесу, и люди чувствовали себя более-менее уверенно. Им казалось, что так будет всегда. Если бы их спросили, то они сказали б, что пусть так оно и будет. То есть у людей в Рыбачьем было вполне сносное будущее. По старинке еще относительно вольное, то есть такое, когда рассчитывать надо на самого себя и что поперек этих расчетов никто особенно не встанет.

Но жизнь странно зависит от воли людской, непрямо, а иногда кажется, что и не зависит вовсе. И указам, даже самым высоким, не особенно подчиняется. Сначала по телевизору стало интереснее, потом и в жизни – зарплату перестали платить, предприятия начали закрываться. Исчезали суда из порта, почти не осталось рыбацких бригад по берегу. Люди уезжали – кому было куда ехать и кому было все равно, где жить. Но были и другие. Эти терпели, поругивали, конечно, начальство, далекие московские власти, но… что делать. Люди, близкие природе, а поселок был к ней ближе некуда, хорошо знали, что жизнь, как и большая своевольная речка, на которой они жили, свое возьмет. Что ее нельзя ни остановить, ни тем более повернуть вспять. И, как в случае с речкой, надо было переждать.

Так оно и вышло. Многое, из того, чего здесь было в изобилии и, совсем недавно, как будто не нужно, стало расти в цене. Меха, икра, рыба, золото… В их море обнаружился морской гребешок, крабы, икра морских ежей и даже тощая весенняя селедка, которой местные брезговали, поджидая, когда она нагуляет осеннего жирку, а японцы, как ненормальные брали за валюту из-за небольшого икряного ястычка. Благодаря странной свободе, больше похожей на полную неразбериху, наступившей в стране, в райцентре, окрестных поселках и даже на рыбацких бригадах появились японские телевизоры, видики, холодильники и старые, но почему-то не ломающиеся праворукие «тойоты» и «исудзу». Как из-под земли возникли и настоящие китайцы, плохо или совсем не говорящие по-русски, но дешево и сравнительно честно торгующие в своих лавочках. И вообще дико работящие.

Большая вода оказалась не такой уж и страшной. Смыла она многое, но, главным образом то, без чего и раньше можно было обойтись. И открылись людям новые возможности. И новые искушения.

На другой день после того, как Степан Кобяков «разобрался» с ментами, в поселке – вековечно спокойном и пыльно-молчаливом – можно было ощутить волнение. Такое бывало перед большими праздниками или последний раз перед выборами. Не только бабы, но и мужики, побросав недопиленные дрова или недоклепаный, заваленный набок «Буран», шли к соседу за какой-нибудь нуждой, за которой они никогда в жизни не пошли бы, и потом долго стояли и курили. Ментов по поселку совсем не заметно стало. На них, правда, и в обычное время внимания никто не обращал, но теперь видно было, что их нет.

В аэропорту, в кафе «Север» дым стоял коромыслом. За длинным столом, косо составленном из нескольких, уместилось с десяток разнокалиберных мужиков. Стойка вешалки превратилась в гору ватников и курток.

– Веруня, давай-ка нам еще этих твоих сосисок говняных! – Дядь Саша, хорошо уже выпивший, сидел спиной к барной стойке во главе стола.

Среди мужиков он выделялся прочными размерами, серебряной шевелюрой густых волос, и красной от водки мордой, да такой же красной распахнутой грудью.

Рядом, ближе к буфетчице, сидел Поваренок, с другой стороны – Илья Жебровский. Утром, загрузив Трофимыча, они остановились у «Севера» взять пивка на дорожку и узнали о выходке Кобяка. Теперь же – дело шло к обеду – Жебровский, крепко уже приняв, с отчаянной легкостью неверного мужа махнул рукой на охоту. События заворачивались нешуточные.

Новость сообщила буфетчица Вера Милютина, подавая пиво и рассчитывая сдачу. Мужики и присели на минутку, покумекать, что к чему. Трофимыч пить отказался, посидел, не встревая в разговор, и, забрав собаку из кузова «Урала», ушел домой.

– Сколько? – Вера взяла в руки пачку белых пластиковых тарелок.

– На всех! Сама считай!

– С пюре?

– Мне не надо! У меня с твоего китайского пюре кишки склеиваются! Огурцов-то нет? – повернулся к буфетчице Колька-Поваренок.

– Кончились, сколько тебе говорить! Борща, хочешь, разогрею банку? – Вера ловила шумовкой сосиски в кипящей кастрюле и выставляла на стойку. Поваренок передавал их на стол, заваленный грязными пластиковыми тарелками и початыми бутылками. – Посуду соберите!

Вера делала вид, что не одобряет мужиков, которые с самого утра засели, и даже грозилась позвонить женам, у кого они были, но на самом деле третью страничку заполняла в тетрадке, где учитывала проданное. Поддатые, разгоряченные разговором мужики мели все подряд, в ход уже шло то, что не продавалось никогда. Самой же ей страшновато было не на шутку – Генка на охоте, а погреб забит икрой. Она его и отговорила, рассчитывая продать попозже, но по лучшей цене. Время от времени Вера отлучалась в подсобку. К телефону, откуда поступали и передавались новые сведения.

Версий гуляло много, по одной из них начальник райотдела Тихий, приехав в ментовку, сам объявил план «Перехват», чего никогда тут не бывало, по другой – заместитель его Гнидюк, пока Тихий переодевался, доложил в область, и команда поступила оттуда. Но факты были налицо: у Кобяка перевернули весь двор – Гнидюк лично командовал обыском, что-то нашли, вечером и ночью на выезде из поселка зацепили нескольких мужиков с икрой, они по слухам сидели в ментовке и ждали отправки в область. Договорились до того, что Кобяк это не случайность, а большая спецоперация по указанию из Москвы. И что по всей стране уже начали порядок наводить.

Как бы там ни было, а не случалось тут никаких обысков. Половину поселка каждый знал по имени-отчеству, вторую половину в лицо, и чтобы найти общих знакомых, не надо было и пяти минут:

– …Колька Орешин!

– Это какой Орешин?

– Да как же, дядь Васи Орешина, покойника, сын младший.

– Ну?

– Чего ну, Галины Васильны, директора школы, муж.

– А-а! Как не знать. Знаю. Рыбачили с ним два сезона на Устьях…

Поэтому жили по неписанному уговору, и не было в этом уговоре, чтобы просто так можно обыскивать. Чего только не лежало во дворах: икра чуть не у каждого третьего, мясо, соболя левые, у кого и золотишко, оружие не зарегистрированное, как положено. Даже когда была кампания по изъятию этого оружия, никто не обыскивал. Попросили, чтобы принесли… Теперь же с утра пораньше народ притыривал, что у кого было не в порядке. Икру, однако, в картофельную грядку не закопать, и никто не знал, что с ней делать. Тем более, что среди задержанных были и такие, кто честно заплатил свои двадцать процентов. Тут уж совсем непонятно делалось.

Поселок разделился на тех, кто осуждал Кобяка, с которого все началось, и тех, кто набычился против ментов. Последних, казалось, было побольше.

– Уйдет он, – перебивал кого-то Поваренок, – Кобяк уйдет. На бригаде с ним тогда мясо таскали…

Многие недоверчиво повернули голову на Поваренка, кто это с Кобяком чего когда таскал? Мало кто мог вспомнить.

– Чего вы?! На бригаде было, дядь Сань, скажи, у него кардан полетел, и он у нас завис. На второй день за мясом пошел, помнишь, мяса не было? Часа через три-четыре прет понягу – килограмм сто, мы вдвоем еле с него сняли – сохатого завалил.

Кто-то разлил водку, все потянулись, выпили.

– Ну?

– Что ну? Я с ним поехал на лодке за остальным мясом… так он хрен знает где его добыл! Разделал, и через три часа уже у барака был. Понял? Он как дизель прет! Без соляры!

– На якутскую сторону уйдет, там есть, где заныкаться, – со знанием дела вставил Студент.

Студент, он же Шура Звягин, сорокалетний здоровый холостой детина, один из лучших охотников в районе, единственный трезвый сидел. Он не пил. У него выпившего душа приобретала такой размах, что вокруг многое начинало падать само собой. Четверых не хватало управиться. Хотя, глядя на его лицо с детским румянцем и видя, как он хохочет от самого несмешного анекдота, трудно было представить себе угрюмого Студента.

Дверь распахнулась, в нее, тяжело дыша и полубоком, втискивался Алексей Шумаков – бывший штатный охотник. Три года назад Шумаков занялся бизнесом и сильно растолстел – как в наказанье выросло у него огромное круглое брюхо, двойной подбородок, и заплыли глаза. Ноги же и руки остались прежними, небольшими, и выглядел он теперь довольно нелепо, если не сказать болезненно. Не поздоровавшись ни с кем, Леша стал тяжело, по-стариковски присаживаться, толкая брюхом стол. Все зашаталось, народ кинулся ловить бутылки.

– Ну, ты Леха, совсем опузырел! – участливо съязвил Поваренок. – Тебе бы на диету!

Леша даже не взглянул в Колькину сторону, он держал продуктовый магазинчик, снаряжал бичевские бригады на икропор, поставлял икру и рыбу рейсовым пилотам, возил за две-три цены запчасти с материка, родной тесть бадяжил в сарае водку из спирта, конфискованного ментами. Одним словом, крутился человек, как мог, по мелочи все больше, поэтому люто ненавидел китайцев, непонятно когда спящих, а потому, видно, торгующих вольнее и сильно дешевле, молчаливых корейцев, держащих трезвые рыболовецкие бригады и не желающих иметь с ним никаких дел. И вообще, положа руку на сердце, всех инородцев, сплоченных вокруг своих наций, терпеть не мог. В поселке у Шумакова все было «на мази», даже глава «серого дома» Александр Мутёнков, по кличке Полуглупый или Мутёк, приглашал его на совещания, как коммерсанта. Одним словом, Алексей был предприниматель, человек состоявшийся и современный. Так он любил про себя думать, когда по телевизору видел людей с «большой земли». За любовь потереться возле начальства Шумакову не особенно доверяли, поэтому разговор с ментов, икры и негодности власти переключился на Кобяка.

– Человек в тундре с вертушки как на ладони… – С мужиками Лешка старался держаться по-свойски, по-охотничьи, но равных за столом ему не было, а еще и глаза, заплывшие жирком… не очень у него выходило.

– Не возьмут с вертака, побоятся… навернет пару раз по бакам… – важно нахмурившись, громко заявил бывший первый секретарь райкома комсомола, а теперь бичеватый и живущий за счет жены Витька Сныкарев.

Еще утором жена послала его в магазин, деньги, выданные на продукты, кончились, и идти домой смысла было немного. И он – высокий, сутулый и седоголовый – сидел крепко кривой и всё лучше всех знал.

Мужики примолкли на время, представляя, как сами стреляют по вертолету. Каждый об этом думал, и сделать это было несложно – баки у вертака большие, – но кто бы так сделал? Никто…

– Наши-то вертолетчики, говорят, забастовали, второй день не летают, чинят чего-то…

– Да зассали… – Снык небрежно откинулся на стуле.

– Кто? Ледяхов? – зло спросил Студент, друживший с Ледяховым.

– А что? – заелозил Снык, подхохатывая и пытаясь улыбаться.

Мужики засмеялись. Никому, кроме Сныкарева, такого в голову прийти не могло.

– Кобяк чего плохого Ледяхову сделал? Вот и не летают… – раздался спокойный голос с края стола.

– Да может, и ничего, а и хорошего тоже… – вставил Поваренок, недолюбливающий Кобякова за угрюмость. – Ни здрасте, ни до свидания, житуха и так не сахар, а он мимо тебя медведем катит, даже башку не повернет. Из-за этого все у него получилось. Я покалякал бы с Тихим…

– Ну, – поддержал кто-то, – всегда можно договориться. Тихий, он ничего мужик…

– Был он ничего… пока денег не нагреб… – Для Студента, как и для большинства самостоятельных поселковых мужиков, мент не мог быть нормальным человеком. Мент был противоположностью вольной природы, на которой они жили. Самой воле вообще.

– Мент, он и в Африке мент… – поддержал кто-то.

– Это точно… их бы, сук, всех в Африку… Можно было бы скинуться на билеты! – предложил Поваренок.

Заржали, мысль понравилась.

Неохотно все же обсуждали Кобякова. И не в правилах было – не бабы, да и Кобяк все-таки был особый и жил так, будто имел право на эту особость.

Дверь открылась, пустив пар с улицы, в кафе вошли Паша Никитин из дядь Сашиной бригады и Ваня Хорек. Поздоровались, пожали всем руки. Паша был вежливый и абсолютно беззлобный мужик. Когда-то работал учителем математики в школе, потом денег стало не хватать, в рыбаки ушел, а лет десять назад жена с детьми уехала на материк. Паша слал им деньги и каждый год собирался, но так, все, видно из-за тех же денег, не уехал, и даже ни разу не съездил. На зиму устроился в ментовку шофером. К стойке подошел.

– Пачку «Примы»…

Верка подала сигареты, загремела мелочью в тарелке.

– Паша, чего там у вас делается? Присядь, что ли? – окликнул его Поваренок.

– Да тихо вроде… – Паша всегда краснел и начинал глупо улыбаться, когда оказывался в центре внимания.

– Зря Кобяк стрелять стал – это главное! – произнес вслух Студент, продолжая какие-то свои мысли. – Это десятка стопудовая! Угроза жизни представителям власти!

– Да ты что! Стрелять! Он там пальбу открыл, пальбу открыл. Этот майор новый орет, Кобяк, мол, по ним всю обойму разрядил, всю, всю обойму! – Ваня Хорек, хозяин магазинчика напротив кафе «Север», никогда не говорил правды – разучился, и, понимая, что ему не верят, всегда повторялся по нескольку раз, делал страшные глаза, «от ужаса» вжимал голову в плечи и идиотски помовал руками над головой, будто тучи над собой разгонял.

– И что? – брезгливо прищурился Поваренок.

– Что? – не понял Ваня.

– Не попал?

Все заулыбались.

– Да он их вроде попугать. В грязь увалил, чуть не подавил, говорят… два сантиметра проехал, Тихий грязный весь… весь-весь грязный… весь. – Ваня нелепо водил руками над лысой макушкой, прикрытой дурацким безвольным пушком.

Даже местные бичи обходили хорьковский магазинчик стороной. Отоваривались, кто по непогоде или еще по каким причинам зависли в аэропорту. Паленая водка, рыба, дня не провисевшая в коптильне и чем-то подкрашенная, прокисшая и перемытая с чайком икра и еще всякая просроченная дрянь стоили две цены. Почему он вообще всем этим торговал – непонятно было, но при всем этом, Ваня умудрялся себя уважать – магазин назывался «У Ивана». За прилавком стояла худая, некрасивая и никогда не улыбающаяся жена Вани, работников у них не было.

Хорек, что с людьми мелкого бизнеса случается сплошь и рядом, с годами совсем разучился работать. Возьмется за что-то… и не делает. Жена сама уже вместо него едет, везет, грузит… чем только он себя ни занимал, чтобы не работать. Однажды супруга застала его листающим картинки в детской библиотеке, она с ног сбилась грузить, а он там про дядю Степу смотрит. А другой раз уйдет из магазина и гуляет по аэропорту с важным видом, кланяется знакомым, будто сам улетать собрался. Витрину в буфете рассматривает. Ну не любил человек работать…

Вечерами, однако, заперевшись в комнате от жены, он допоздна обсчитывал на компьютере доходы-расходы-прибыль и иногда так громко крякал с досады, что жена приглушала телевизор и прислушивалась.

Все посмотрели на Пашу, правда ли, что Тихий такой уж грязный заявился? Тот опять засмущался и отрицательно качнул головой.

На самом деле все это уже обсуждалось, и информация в кафе была более-менее достоверная. Еще утром Колька-Поваренок съездил в ментовку, вроде как по делам. У него племяш там работал.

– Короче, захожу, – Поваренок уже в который раз рассказывал, – у них там тишина, как в морге. Злыи-и-и!! Колька Бадмаев дежурный сидит на входе. С калашом! Паспорт у меня спрашивает! Я ему – Коля, мля, ты с осины упал? Ты меня в том паспорте не узнаешь, я с ним тонул восемь раз! Шутю с ним, а ему, прямо, как скипидару в зад плеснули…

– Ты давай, выруливай… – подтолкнул его дядь Саша.

– Что, выруливай? Племяш говорит, икру всю переписали, а из области оно идет или откуда, он не знает. Группу вроде за Кобяком наряжают.

Все примолкли. Только стулья поскрипывали, да кто-то, прикуривая, чиркал спичкой.

– Не возьмут они его, тяму[10]10
  Тям или тяма – Ум, сноровка, сообразительность.


[Закрыть] не хватит – сказал Поваренок, чтобы нарушить тишину, – даже если в зимовье окружат…

– Зимовье от калашей не защита…

– Что он, маленький, чтобы его окружили? – Студент полностью был за Кобяка.

– С вертушки по следам могут найти… – предположил Жебровский.

– Ну и что? – спросил Поваренок.

Жебровский неопределенно пожал плечами.

– Расстреляют, – небрежно, «со знанием дела» бросил Ваня Хорек.

– Не имеют права! – Студент так не любил ментов, что легко мог оказаться на месте Кобяка.

– Он начнет стрелять, и они… и они… а что? – Хорек вытаращил глаза, вжал голову в плечи и взял из Никитинской пачки сигарету.

– Он что, дурак, что ли, стрелять? – вставил кто-то раздраженно.

– Да хер его знает, умный стал бы уазик пихать? – подал голос Леха Шумаков.

– Так икру вез! – напомнил Поваренок.

– И чего? Все возят! Тебя когда взяли, отдали же! – Хорек, если бы не платил ментам, давно бы сел за всякое-разное в своем магазине.

– Отдали… половину! – зло согласился Поваренок.

– Не надо было жлобиться, предлагали тебе – двадцать процентов и работай…

– Да пошли на хер! Они что за эти двадцать процентов сделали? Корячились там со мной или может, хоть вывезти помогли? Они, ворюги, кого тут командуют! Пошли на хер! Тут все просто! – закипел Поваренок.

– Все так работают. Не хочешь, вон с Кобяком бегай. – Ваня, довольный своим умом, выпустил дым под потолок.

– А тебе, Хорек, лишь бы где нагнуться, да штаны подспустить! Дупло-то уже – кулак пролезет. – Поваренок посунул свой небольшой кулак вверх, и все заулыбались. – И рад ведь, сука! Сам в говне, и всех бы туда же!

Хорек покраснел даже лысиной, морда от злости заострилась.

– А ты у нас, Коля, значит, целка?!

– Да терплю пока! В прошлом году домой ко мне заявились – участок отводить! Понял! Менты – мне участок! Вы куда прете, чугуняки! Я их послал!

– Кому ты свистишь, я что не знаю? У себя на Верхах колотил! И менты знают! Скажи спасибо, пока не трогают.

Мужики недовольно покосились. Все всё знали, а не знали, так догадывались, особенно про Поваренка, который и не умел ничего скрыть, но вслух об этом никогда не говорили. Тут каждый был за себя и не то, что соседу, а и жене не доверял.

Дверь с лязганьем открылась, и в кафе вошел довольно высокий, широкоплечий мужик средних лет, в длинном, когда-то, видно, стильном черном пальто, с гитарой за плечом в сильно потертом черном кожаном чехле. Он был без шапки, ухоженные светлые волосы доходили почти до плеч, прямая тяжелая челка, загибаясь внизу, закрывала пол-лица, из-под нее глянули на мужиков нездешние спокойные глаза. Это был Валентин Балабанов. Музыкант, как все его звали, или Балабан – по фамилии. Он кивнул мужикам и пошел к дальнему столику у окна.

– О, Валя, здорово! От, молодца… – заверещал Поваренок.

Вера взяла меню, которое у нее все изучали на барной стойке, и сама подошла к Валентину, закрыв его собой от мужиков.

Кажется, он нравился всем бабам в поселке. Может, за этот свой уверенный и спокойный вид, за длинную стильную челку… но вообще не понятно, потому что в сущности он был бичара. Откуда-то из Питера – точно про него никто ничего не знал – рыбачил во Владике, сидел за что-то – вроде, начальника какого-то большого порезал, но возможно, что и не было этого ничего. В поселке появился как-то сам по себе. Зайдет в кафе. Споет, если спросят, никогда не отказывал. Его, конечно, за столик приглашают. Выпьет на халяву, закусит скромно и отсядет за свой столик с книжкой. Всегда один сиживал. Однажды, кажется, только отличился – встрял в некрасивую разборку из-за бабы. С голыми руками вышел спокойно против ножа, вломил лихачу аккуратно и без злобы – за ту бабу заступился, за которую, может, и заступаться-то не стоило. Может, за это они его и отличали: женщины любят грустных и отчаянных мужиков… да еще с гитарой. Жил Балабан у одной вдовой молодухи, понятное дело.

Кроме толстых библиотечных книжек, которые он читал, сидя в кафе, была, и еще одна странность, которую мало кто понимал – Балабан пел оперы по утрам. Негромко как будто, но все равно с улицы было хорошо слышно. И не то, что пять минут, просто так, а подолгу пел, и час, и два, – рассказывали соседи, – красиво, конечно, и на разных языках вроде… Видно было, что соседям маленько неудобно за это, такое его пение. Хотя что тут неудобного, гитару-то его все с удовольствием слушали.

В целом, хотя, конечно и не знали, и не понимали его, к Балабану неплохо относились.

– Они обурели, это ясно, – сказал задумчиво дядь Саша. – Но Тихому, я думаю, невыгодная эта история. Как-нибудь покроет.

– Как ты покроешь? Все уже знают. В следующем году хер нормально поработаешь. – Шумаков говорил с раздражением и даже злостью в голосе. Ему было что терять, со своими бригадами бичей целую речку обрабатывал. Ни одна рыбинка мимо не проскакивала. – Лафа кончилась.

– Да ну на хрен… также все и будет. В области с этой икры немало имеют… – раздались довольно дружно заинтересованные голоса.

– Чего там в области, с нее и в Москве имеют. А то они не прикрыли бы это дело… Три дня надо, чтобы тут порядок навести.

– Ты вот скажи, Москвич, – обратился Поваренок к Жебровскому, – в Москве они тоже такие наглючие? Тоже всех обирают? И законы сами устанавливают?

– Не знаю… – сморщился Жебровский пьяненько, потом, вспомнив что-то, добавил: – такие же, конечно, только не в этом дело…

– А в чем? Ты знаешь? Давайте стаканы. – Поваренок разливал водку.

– Устраивает нас, что у нас такая власть, вот в чем херня!

– Что ты говоришь, как устраивает… – Поваренок махнул Верке, показывая, что нужен еще один стакан. – Валя, – обратился он к Балабанову, – иди к нам, сыграй, Христа ради, мою любимую.

Музыканту раздвинули место за столом. Выпили. Валентин, не закусывая, неторопливо расчехлил гитару. Нагнул голову над струнами, челка упала вниз и закрыла лицо. Гитара зазвенела уверенно, и все сразу притихли. Что-то напряглось в дымном воздухе кафе. У кого и мурашки побежали. И он запел.

Балабан был крутой профессионал, это сразу становилось ясно. Пел легко, осипший, пропитой голос умел многое. Без надрыва, просто, и хоть песня была вполне кабацкая, совсем не было дешевых блатных подвываний и закидонов. Только красота голоса и спокойное достоинство исполнителя. Гитара была ему под стать – звучала красиво и точно, видно было, что дорогой инструмент.

Любимая песня Поваренка была о парне, который искал любви и воли, а нарвался на продавшую его красивую девку. Это было очень русское, пьяное, кривое отчаяние, когда проблемы с девкой принимаются за неустроенность всего мира… Но и подлинное своей необъяснимой и страшной глубиной. Все это должно было быть пошлым, как это всегда и бывает, но так не было. Балабан что-то еще спокойно знал об устройстве жизни, очень важное – не только парень, но и девка была у него несчастна, и его негромкий голос уводил всех с уровня банальной пьянки.

Он закончил. Тишина сделалась. Потом закряхтели, за сигаретами полезли. Студент до того сидел, сутуло склонившись над столом, а тут распрямился, стульчик под ним заохал, и все увидели, как он здоров.

– Да все давно ясно! – сказал тихо. Помолчал и добавил: – Неужели не надоело? Вся страна под их крышей! – За оружие надо браться, вариантов нет! – Он недобро посмотрел на Шумакова. – У нас тут не в Чечне… Поднялись бы Сибирь с Дальним Востоком, мало бы не показалось!

– А чего, – подхватил мысль легкий на мозги Поваренок, – нефтяные вышки их остановить на месячишко, кирдык махом бы приснился! Интересно, куда бы они побежали?

– С такими деньгами, где хочешь примут… Мир поменялся, ребята… – Жебровский невпопад качал головой и виновато улыбался, он был еще под впечатлением удивительной балабановской песни. Вернее самого ее исполнения.

– Это у нас ворованное от честного не отличают, а там разберутся, – продолжал свое Студент.

– Ох, мужики… от нас не первый день на весь мир воняет… и ничего – принюхались! – сказал Илья и брезгливо нахмурился. Он давно зарекся участвовать в таких разговорах, но теперь спьяну почему-то хотелось объяснить все этим мужикам.

– Это точно – нефть, она везде нужна… – Довольно подытожил Шумаков. Вид у него был такой, как будто это была лично его нефть.

Вера принесла Балабанову еду за его столик, и он пересел. Закурил, глядя в окно. Вынос утянуло в море, небо очистилось, солнце искрилось на снегу. Поваренок протянул Верке целую бутылку водки и кивнул на столик Валентина.

– Ну ладно, партизаны, что с икрой-то делать будете? Паш, чего в ментовке говорят? – Дядь Саша остановил Никитина, собравшегося уже выйти.

Паша повернулся в дверях:

– Да они сами не знают… – пожал плечами.

– Конфискат-то оформили?

– Не знаю, считали контейнеры утром, потом опять составили, как было. В машины.

– Если составили, значит отдадут… – уверенно поднял палец вверх Поваренок, – чего им ее туда-сюда таскать.

– Надо ехать и забрать все на хер! – предложил Студент. – Вот сейчас, встать и поехать! Ну!

Все примолкли. Рыба была почти единственным способом заработать денег на долгую зиму. Законных путей для этого не было. Получить квоту на одного или на артель было невозможно, поэтому все браконьерили. Под ментами это было почти законно.

Жебровский пожалел, что открыл рот и сидел хмурый. В России власть всегда была священной коровой. Даже здесь, на ее окраинах, куда уходили от разных притеснений и где никогда не было крепостного права, где на суровой природе жили более чем самостоятельные мужики, людей возмущало не дурное устройство самой власти, но лишь справедливость или несправедливость ее действий. Это необъяснимо глупо, – думал Илья и помалкивал. Смысла в этих разговорах не было никакого.

– Короче, ясно, – Студент угрюмо обвел всех глазами, – если они там, в Москве решат отыметь нас во все дыры, они это сделают. Поставят всех на площади как овец и отымеют, а баб и ребятишек на трибуне разместят и заставят в ладоши хлопать. И хер кто дернется! Вон они лазят по дворам, ни ордера на обыск, ничего… У Слесаренки икру забрали, он им чемпионат России выиграл…

– Когда это было! Он уж давно в ментовке не работает…

– И у Сашки Иванчука забрали, хотя он им сколько лет уже платит!

– Может, еще отпустят?

– И ничего не сделаешь, они сами же так поставили, что вся икра здесь левая, а теперь сами же и сажают? Беспредельщики, сука! – Студент зло посмотрел на всех. – И что? В прокуратуру пойдешь, что так, мол, честно жить невозможно? Они и сами все знают, сами при делах, там же и ласты скрутят. К главе пойдешь, к Мутьку этому гребаному? Та же фигня. У нас получается только так, как они скажут, так и можно. А если это погано, и я так не хочу?

Студент говорил почти спокойно. Помолчал. Потом так же продолжил в гробовой тишине:

– Я хочу, чтобы было по-честному, а они хотят… денег. И им насрать, что я там хочу, у них власть. Вот они сейчас ментов с автоматами в вертолет напихают и отправят Кобяка кончать…