Текст книги "Транс"

Автор книги: Виктор Поповичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Прежде чем есть и пить у старухи, осмотримся. Не будем уподобляться Дятлу, хватанувшему ее пойла… И придем к ней как муж и жена…

– Согласна делить с тобой постель по доброй воле и без обязательств, хотя… – Милка прикусила язык, посмотрела на меня дерзко, с вызовом.

– Если бы только знать, за что старуха наказала Дятла.

– Может быть, он выдумал все? Прикинулся чокнутым, чтоб «Посох» ему квартиру дал, пенсию? – предположила Милка.

– Очень и очень сомнительно. Он прекрасно знал! адрес стоит много больше квартиры и пенсии. У меня есть версия, но есть и риск… Вот если бы ты согласилась уехать домой…

– Хватит меня стращать, Поляков. К тому же у меня такое чувство, что кто-то подталкивает меня к тебе, единственному нужному мне мужчине. Клянусь, иногда перед сном я уговаривала все свои чувства, интуицию помочь мне не пройти мимо человека, которому я всю Себя, каждую клеточку…

И она завелась, как тогда, у дорожного кафе. Вновь упоминание о черством отношении отца к самостоятельной и умной дочери, об ущемителях воли и свободы. Правда, ко всему этому сейчас примешались рассуждения о любви: если я правильно понял, Милка… влюбилась, что ли… в меня.

– Послушай, – прервал я ее, – Делюсь с тобой. Ты уже почти все знаешь о деле. Теперь представь, что у старухи есть интересы. Страшные интересы, которые она оберегает. Представь, например, что она знает способ приготовления нового, дешевого наркотика, нужного ей для лечения какой-либо болезни, а может, и для чего-то другого, пусть даже для наживы, обогащения. А Дятел вдруг узнал о темной стороне старухиных дел. Как ей тогда действовать? Убрать свидетеля.

– А как же с Валентиной? – возразила Милка.

– Постой… А если Дятел сам решил наладить наркотический бизнес, но старуха узнала и наказала его… Согласись, нет оснований обвинять Дятла, как и ворожею. Если я хоть на шаг близок к истине, тебе не стоит ввязываться в это дело.

– Я останусь с тобой. Кончим об этом… Тот парень, что похож на покойника, не наркоман?

– Давай рассуждать… Она готовит наркотик для продажи, – значит, она заинтересована в большем количестве клиентов. Зачем ей лечить их?.. Но она знахарка. Ей интересно вылечить наркомана – состоятельные родители много дадут за избавление сына или дочери от такой заразы. Верно?.. Дятел мог бы быть подопытным кроликом. Тогда и мы рискуем попасть в тот же разряд.

Честно говоря, мне не хотелось, чтоб Милена меня покинула. Свыкшийся с ее присутствием, я чувствовал себя увереннее. Но опасность непредвиденного пугала меня. Почему старуха запретила «Посоху» присылать своих представителей?.. Милена насаживала на веточки колбасу и жарила ее на костре. А если эта девушка… Даже подумать страшно, что по моей вине она может стать калекой.

Мы ели колбасу с черствым хлебом. Вскоре заговорили о старательских делах, о проблемах школьного воспитания – известие о том, что Милена учится в педагогическом институте, ошарашило меня, – о всяком разном.

– Представляешь, сидит эдакая дама, умудренная годами – седина, умные глаза, – и говорит об этике семейных взаимоотношений. Причем примеры приводит: Ромео и Джульетта, герцог Бэкингем… а половина девчонок из нашего класса уже аборты делала, трое точно не могли сказать, от кого именно, со счету сбились… А им про светлую любовь вдалбливают в конце десятого класса. Признанный педагог, – Милка назвала фамилию авторитетного педагога, чем вызвала мое удивление, – учит не заострять сексуальных вопросов в раннем возрасте: собакам, дескать, лекций о технике секса не читают, но настает время – и они знают, что надо делать и как…

Я слушал ее и думал: входит ли она в число тех, кто делал аборт?.. Вот она отругала Макаренко, куснула Ушинского. Но когда заговорила о древнегреческих стоиках, я вовсе растерялся. Никак не мог предположить, что она, совсем недавно плескавшаяся голышом в озере, способна размышлять над проблемами нравственности, да еще с привлечением таких авторитетов.

– Милка… Может, уедешь?.. Клянусь, после всего дернем на Енисей. На теплоходе прокатимся, с палаткой по тайге походим. Шкуру тебе медвежью куплю, – перебил я.

– Опять ты за свое? – растерянно спросила она, увлеченная своими рассуждениями. И сникла. Опустила голову. – Скучно мне, – проговорила, глядя в огонь. – У тебя дело есть. А у меня… Подруги болтают о замужестве, родители – сплошное убожество – о том же. И о мужчинами не везет мне – пьяницы, тупицы или меломаны. Или бабники… С тобой хочу побыть хоть недельку. Не гони. Вижу, что и по тебе слез лить некому.

Еще миг – и она заплачет. Этого мне только не хватало. Может, прикрикнуть на нее? Оскорбить, чтоб прогнать, если не понимает нормальных слов… Я знал: она наверняка чувствует опасность, но, однако, стоит на своем. Ну не могу же я ее прогнать, оскорбив и обидев… Но как оставить?

– Ладно… И сопли вытри. Чего носом дергаешь?.. Может, и лучше, что вместе к старухе пойдем. В таких делах только Господь Бог знает, что и как. Не хотелось бы врать, но придется сказать старухе, что мы муж и жена… Разгадает она нас.

– Ты плохо знаешь меня, – возразила Милка, села за моей спиной и устроила голову на плече. Как приятно пахнут ее волосы, щекочущие мою щеку!

– Запомни – меньше разговаривай, отвечай, если спросит, односложно или кивай. Плохо начинать знакомство с обмана, но, в самом деле, не скажу же я, что знаю тебя несколько дней.

Чуть свет примчался Василий.

– Чего такой взъерошенный? – улыбнулась Милка.

– Отец ругается… Колька, сын киномеханика, без разрешения фотки взял. Я им говорил, а они… Боятся, что кто-нибудь Валькиному мужу пошлет. Ее батька по всему селу с водкой ходил. За каждую карточку наливал сто грамм. Месяц мужики пили… А киномеханик сберег, хотя говорил, что сжег, и водку пил за сожженные… Колька, его сын, и покрышку велосипедную мне назад отдал. Из-за покрышки и узнал его отец про фотографии… А ваша фамилия Поляков? – спросил он у меня. – Какой-то чижик вас ищет. Хочет от «Посоха» какого-то передать чего-то. Я бы и сам привез, но отец не велел связываться. Следит за мной.

– Скажи чижику, где нас искать. Пусть сам привезет посылку. Держи фотки…

Василий сел на велосипед и, поднимая пыль, поехал в село.

Милена зевнула, загородив лицо ладонями. Я предложил поспать: до прихода Василия или чижика с посылкой надо было хорошенько выспаться и затем идти к бабе Ане. Хорошо бы, если б «Посох» переслал мне наводку о другой знахарке, живущей поблизости.

Мы несколько минут устраивались: Милка норовила прижаться ко мне, а я все отодвигался к краю палатки, пока не уткнулся в парусину. Поворачиваться к девушке спиной не стал, обнял ее за голову и, как ни странно, скоро уснул.

Проснулись мы одновременно. Моя рубашка и маечка Милки в месте соприкосновения намокли от пота. Даже в палатке ощущалась сильная духота, как перед грозой.

– Сколько же сейчас времени? – спросила Милка, убирая с влажного лица черную прядь волос. Двумя пальчиками оттянула вырез маечки и несколько раз махнула ладошкой.

– Проснулись? – раздался голос Василия. – Ехать мне надо.

Мы выбрались наружу и зажмурились от яркого солнца.

– Привез. – Василий кивнул на обшитый материей ящик, стоящий у ног. – Будить не хотелось.

– Сегодня пойдем к бабе Ане, – сказал я. – Ты заглядывай в тайник, что у кладбища: может, помощь потребуется.

– Дня два дома придется сидеть – отец накажет за фотографии.

– Ты прости меня. – Я глянул в добрые глаза Василия и почувствовал стыд: и картошки привез, и с посылкой носился, да и фотографии, оказывается, на покрышку для велосипеда выменял. А зачем ему это?

– Ничего… А то не ходили бы к бабе Ане? Я и удочек хотел привезти, и короеда. На него утром можно карася хорошего выдернуть… Отец рассказывал, как она помирала зимой. Лежит на кровати и плачет, а к ней какая-то тетка приехала. Все по соседям шастала, чтоб вместе около бабы Ани посидеть – мол, страшно. А бабка Аня поплачет, поплачет и успокоится. Протягивает ладонь ковшиком: «Возьмите, – говорит, – люди добрые, гороху. Посадите у себя в огороде. Хороший». Тетка отмахивается, – дескать, зачем нам. А бабка Аня – в слезы. Вот и жива осталась. Если б кто горох взял – стал колдуном… Пора мне.

И уехал. А я разодрал материю на посылке, ножом вскрыл ящик и обнаружил канистру. По запаху определил – тамус. В ящике также было письмо от Еремеева.

«В тот же вечер узнал от Манюни, что шеф посылал к Архелае Толю Стоценко. Оказывается, ни на какой Север он не уезжал. Так где же он?.. По крайней мере, сам знаешь, о Стоценко ни слуху ни духу. Был у него на квартире – пусто. Соседи говорят, не видели его больше четырех месяцев. Через Манюню узнал о письме, полученном шефом от старухи – ты, наверное, знаешь об этом письме, – так вот – оно написано около четырех месяцев назад. Совпадение? Не знаю, что сотворила старуха с Толей Стоценко, но ты хорошенько подумай, прежде чем идти к Архелае.

Посылаю тебе тамус, чтобы легче думалось. К сожалению, не могу пожелать тебе успеха – лучше брось адрес.

Давно знаю тебя. Видимо, живешь неподалеку от старой карги и присматриваешься, чтобы действовать наверняка, но не забудь: Дятел не Толя Стоценко, в уме ему не откажешь.

Получил аванс. Завтра еду к шаману, брату того, что лечил титулованного Болвана, держи связь через Манюню. Это она отыскала чижика, чтоб я черкнул тебе письмо. Еремеев».

Милка наслаждалась тамусом. Увидев, что я свернул лист с посланием, вопросительно подняла брови.

– Угробит нас бабка. Пропал Толя Стоценко. Он был у Архелаи-Анны перед приездом Дятла. Говорили, что кооперативную квартиру получил где-то на Севере… Сгинем и мы с тобой.

– А почему директор не предупредил?

– Знать, были причины. Микстурка-то, что шефу в руки попала, видимо, перспективная. У него нюх на денежное дело. Опять же и аванс… Мне бы отказаться, когти рвать отсюда, а я, как завороженный, еще сильнее вязну. Азарт нутро грызет.

– А я не верю, что старуха наркотики стряпает. Не верю, и все тут. Словно в зарубежном фильме – мафия со старухой во главе семьи. Чушь какая-то.

– Странно все… Мое чутье говорит, все здесь как-то не так складывается: малость недоговорил шеф, что-то умолчал, утаил Дятел, о чем-то пронюхала Манюня. И все вместе – загадка, которую надо разгадать.

– В общем так, – сказала Милка. – Надо собрать шмотки и двигать к старухе. Угостим ее тамусом и посмотрим что почем. Что мы, словно цуцики, трясемся от страха перед бабкой?

Что тянуть время? Все равно мне не бросить этого дела. А Милена – она свободна в выборе, и пусть будет так, как будет. Хочет идти со мной – пусть не обижается на судьбу. И какая разница, один сгину или вдвоем? Некому будет отвечать за содеянное, конечно при условии тайного усекновения наших жизней. Однако и мысли дурацкие в голову лезут, и стыдно за себя.

– Давай договоримся твердо, что не будем есть и пить у старухи. Попросим Ваську, чтоб возил нам из магазина.

– Думаешь, отравит? Ерунда… Если потребуется, даст нам во время сна травки понюхать, чтоб усыпить как следует, и вольет в глотку все, что захочет…

4

Милка то и дело останавливалась и, заметив розоватую земляничку, скакала в лес. Иногда возвращалась с лепестком зелени, травинкой, стебельком. «Это от чего?» – спрашивала почему-то шепотом. «Конский щавель – вяжущее средство, от желудка… а это полынь, для аппетита… Пустырник – от гипертонии, его еще называют глухой крапивой. Если кого полюбишь, положи лист пустырника в карман и носи, пока не высохнет и не искрошится в пыль, сыпани этой пылью в глаза возлюбленному, и он присохнет к тебе». – «Только один лист? – спросила Милка, пряча в брючный карман „присуху“. – Кто как, а я верю в приворотные зелья. Подруга влюбилась в одного поэта…» Она с веселым оживлением стала рассказывать очередную историю, а я стал думать о встрече с Архелаей-Анной. Вариант с двойниками отмел: Дятел и Стоценко наверняка использовали его, и, надо сказать, без результата. А представлюсь-ка я ей старателем. Мне не надо будет опасаться, что она подловит меня на лжи. Пусть видит меня насквозь. Да и повинную голову меч не сечет.

Чем ближе мы подходили к дому ворожеи, тем серьезнее делалась Милка. Вот она остановилась, достала носовой платок, вытерла потное лицо и, посмотрев на меня, привязала платок к ветке дикого боярышника.

– Знак того, что я была здесь, – сказала она.

Она определенно мужественная женщина, раз уже готовится к возможным бедам. Скорее всего, она сейчас вспомнила о Дятле, Стоценко, примерила их судьбы на себя… «Военная женщина, надежная, как „Т-тридцать-четверка"», – говаривал Еремеев об одной из своих знакомых… А моя «военная женщина» вскоре повеселела. Вновь скакала за земляникой, рассказывала о своих школьных и институтских приключениях и хохотала, показывая на меня пальцем: «Попрошу старуху, чтоб присушила тебя ко мне. Побегаешь тогда!» – «Я же старше тебя. На молодых будешь заглядываться через десяток лет».

– Боязно мне, – скисла вдруг Милка. – Я мнительная.

Как мог, успокоил ее, прижал к груди, по голове погладил, поцеловал в шею около уха.

– Даже белья запасного с собой нет, – вздохнула она.

– Завтра опустим письмо в наш тайник и оставим денег – Василий, думаю, купит что-нибудь.

Остаток пути мы проделали молча.

Худой мужчина занимался прополкой. Увидев нас, отбросил тяпку, выпрямился. Потер поясницу кулаком. Подошел к нам, поочередно осмотрел с головы до ног и попросил говорить тише.

– Спит бабка… Лечиться пришли? – спросил он.

– Вроде того, – ответил я, неопределенно разведя руками.

– А у меня, как говорится, последняя надежда.

Даже запах, исходивший от него, напоминал о присутствии где-то рядом покойника. Милена отвернулась, прикрыв нос ладошкой.

– Проходите, – замогильным голосом предложил мужчина, показывая рукой на сколоченный из досок стол в глубине двора. Около стола стояло несколько чурбаков. – Посидите немного, а я пока грядки добью. Старуха-то совсем плохая, еле ноги волочит.

– Давай-ка я потяпаю, – предложила Милка. И, не дожидаясь разрешения, сунула мне в руки рюкзак, метнулась к грядке.

Мы сели на чурбаки, облокотились на стол.

– Меня сюда на машине привезли – ходить не мог. Не понимал: где я, что я?.. Врачи: «Кислородное голодание» – и что-то по-латыни… Сейчас ходить могу, соображаю… Жоркой меня кличут. Из Листенца я.

Я назвал свою фамилию и пояснил:

– Меня все по фамилии зовут. А подругу – Миленой, Милкой, кому как нравится… Дорого берет за лечение?

– А Бог ее знает. Лечит пока, не прогоняет. Боюсь я ее, хотя бояться в моем положении… Просыпаюсь ночью, а она возле печи посудой брякает… И в окошко, как на крыльях, вылетела. Думал, сон, кошмар. К кровати кое-как доволокся – пусто. И каждую ночь так.

– На шабаш летает, – пошутил я.

– Не-е, – на полном серьезе возразил Жорка. – В лес таскается. Полный сарай всякого травья. А я потом сортирую… И жрать мне готовит по ночам.

Он устал говорить. Схватился тощей рукой за ворот рубашки, задышал тяжело, со всхлипом. «Повторяющиеся галлюцинации», – подумал я о «летающей» за травой бабке. Мне доводилось пить галлюциногенные настои, но видения всякий раз были разные… «Как противно пахнет от Жорки!..»

– Пардон. – Он прикрыл рот ладонью. – Какой-то гадостью меня поит. Каждый вечер нутро как огнем жжет. Прямо хоть в петлю, к едрени матери. Ты здесь ночуешь?

– Если не прогонит.

– Рада будет. Поговоришь с ней – умная. Правда, из меня собеседник-то!.. Два слова скажу – и мотор колотится… дышать тяжело. Но хитрая, такое сотворить может… Ладно, а то напугаю тебя раньше времени. – Жорка показал рукой на цинковое ведро под окошком, в холодке: – Дай мне воды.

Принес ему полную алюминиевую кружку. Он отпил глоток, а остатки вылил себе на голову и повалился щекой на столешницу.

К моему удивлению, Милка ловко работала тяпкой. Иногда нагибалась и выдергивала сорняки руками.

Волосы у Жорки редкие, с посеченными концами, кожа лица сухая. Несколько минут он сипел хрящеватым носом… Затем поднял руку и провел по еще влажным волосам ладонью. Поднял голову и непонимающе посмотрел на меня, на девушку. Взгляд его сделался осмысленным.

– Это опять вы… Парит сегодня… Мне позарез солнце нужно, чтоб ночью не мучиться.

– Летает, говоришь, старуха?

– Может, и летает. Всякая чертовщина в голову ломится. Откуда трава в сарае появляется? Опять же и жратва… Смотри. – Он протянул мне ладонь, нормальную, крепкую, правда подушечки пальцев бледные. – Потрогай… А теперь смотри…

Милка распрямилась, по-бабьи поправила тыльной стороной ладони волосы на лбу и улыбнулась. Подошла к нам. Глаза веселые.

Жорка сунул руку под стол, чем-то щелкнул и вновь протянул мне… Только это уже трудно назвать кистью – пальцы словно без костей, причем вывернуты. Жорка тряхнул ими, и они, как щупальца у кальмара, затрепетали. У Милки челюсть отвисла.

– Йога, – пояснил Жорка, и его пальцы стали гнуться в нужном направлении. – Раньше много чего умел.

– А зачем? – спросила Милка. – Ясное дело, интересно смотреть, даже жутковато, но к чему?

– Для здоровья… – Жорка осекся. – Переборщил я малость. Где-то упустил, недоглядел… Хотите, суну голову в ведро с водой и продержусь без воздуха десять минут?

– Я тебе суну, – послышался старческий голос. Перед нами возникла Архелая-Анна. Она стояла опершись на суковатую палку. На голове зеленая косынка. Платье сатиновое, такого же цвета выгоревшей зелени, шерстяная кофта нараспашку.

– Показал уже… На краю могилы стоишь. Или оклемался?.. – Старуха оборотилась к нам: – Привезли его, горемыку, в обоссанных штанах, грязного. Двух слов сложить не мог… Выцарапала его, сокола, а он… Издалека будете? – спросила она, утирая уголком косынки слезящиеся глаза.

– Из Ленинграда. – Я незаметно тронул Милку за колено. – Старатель я… Извините, что без приглашения.

Я доверился в этот момент собственной интуиции. Какая там мафия, наркоманы, когда перед мной стоит белая ворожея, – сейчас я был уверен в добром начале старухиных дел. Жорка – йог-недоучка, а вон как она с ним цацкается, выхаживает!

– «Посох» – так? Очень даже интересно. – Старуха пожевала губами уголок косынки, поправила складки кофты спереди, – А чего извиняешься?.. Мне в радость ваш визит. И она?

– У меня ларингит… хронический, – ответила Милка, суетливо прикрывая ладонью вырез маечки. – Лечиться хотела бы.

– А извинился я потому, что «Посох» получил от вас письмо, – напомнил я.

– Так-так, – сказала старуха, разглядывая Милку. – Горло поправить можно… А ведь я была в Петербурге. Пташкой порхала… Белые ночи, Казанский собор – было ли все это?..

Была пташкой, подумал я, глядя на Архелаю-Анну: блеск в зеленых глазах – видимо, воспоминания ворохнули что-то приятное в душе.

– Зайдем в избу, жарко… А ты сиди, голубок. – Старуха погрозила Жорке пальцем. – Солнце-то какое сегодня!

Он хотел что-то возразить, но… закрыл глаза и устало опустил голову на столешницу.

Я выскочил из-за стола. И вовремя. Чуть не упала старуха. Успел подхватить.

– Больше века на свете живу, – проворчала она, выпрямляясь. – Как звать-то тебя?.. А меня шарлатанкой обзывают… Да…

– Растерялся маленько, – сказал я, выдержав пытливый взгляд ворожеи. – Страхов про вас наслушался. Выдумывают, наверное.

– Страхов?.. Ладно, что люди боятся, но ведь и я боюсь… Крепкие руки у тебя, сынок. От природы иль железо тягаешь?

– От деда. Кузнецом он был.

Мы медленно двигались к покосившемуся крыльцу и разговаривали о редких в нынешнее время профессиях. Но я автоматически анализировал каждое сказанное старухой слово. Чего ей-то бояться? По-моему, в ее возрасте исчезают эмоции, по крайней мере все должно притупиться и быть близким к нулю.

В избе прохладно. Пахло коровьим навозом и парным молоком. Усадив старуху за стол, сел на топчан и мельком оглядел комнату.

– Газеток не привезли? – спросила хозяйка дома. «Кабы знать, что тебе газеты потребуются».

– В какое время живем? – Она блеснула глазами и колупнула пальцем пятно парафина на поверхности стола. – Мне обычно привозят газетки… Правда, ты впервой ко мне… И не думала, что доживу до такого времени. – Скрипнув стулом, она повернулась к Милке, устроившейся у печи на низенькой скамеечке.

– А чего хорошего? – с вызовом спросила девушка, вытянув ноги и сложив руки на груди. – Перепуталось все. Раньше хоть не знали ничего, а теперь – Сталина хают, Брежнева… Вспомнить некого. А рабочий как тянул на хребте государство, так и сейчас. О деревенских мужиках не говорю.

Старуха бросала на меня внимательные взгляды. Казалось, регистрирует каждый мой вздох.

– Верить, сударушка, надо в доброту. В каждом человеке она есть. В каждом.

– Абстракция, – сказал я, решив вступить в разговор, – Доброта – дефицит, как и черная икра.

– Я вспомнила учительницу, – улыбнулась Милка. – Она так и не вышла замуж из-за доброты. «Ах, Пушкин! Ах, Камоэнс! Какая вера в разум!» – ладони к груди, глаза закроет. В сорок с лишним лет еще девочка! Треть получки ежемесячно в какие-то фонды посылала. А сама в заштопанных чулках ходила.

А мне нравились рассуждения хозяйки лесного домика. Но раз так, пусть поделится секретами знахарского искусства. Вот и проверим прямо сейчас, чего стоят ее слова о вере в доброту.

– Вы таите от людей свои знания. Зачем? – Я смотрел в ее глаза не мигая. – Легко говорить о торжестве добра.

– Кто тебе сказал, что я что-то прячу? – В ее глазах мелькнул блик любопытства. – Ты знаешь, сколько я писем посылала?.. А Жорка, которого врачи лечить отказались?.. Меня, сударь, очень известный в науке человек дурой обозвал. Хочешь, покажу письмо?

– Я знаю другое письмо, в котором вы отказались сотрудничать с «Посохом». – Поймал себя на том, что говорю с ней дурным тоном. Поспокойнее надо, культурнее.

– Сударь, я не писала писем «Посоху». «Вероятно, она будет отрицать и случай с Дятлом», – подумал я, решив пока не упоминать имени искалеченного старателя.

– Мне запретил писать «Посоху» ваш приятель, коллега.

– Дятел?! – невольно воскликнул я, забыв, что письмо было получено еще до приезда Дятла.

– Вы имеете в виду того, кто сбежал?.. Слабый человек. И очень впечатлительный. Жаль его… А запретил писать тот, кто первым посетил меня.

Мне почудилось злорадство в ее голосе.

– Значит, Стоценко, – выдохнул я.

Она пожала плечами и перевела разговор в другое русло:

– Пожить бы немного, чтоб Жорку на ноги поставить… Да и помощник нужен. Силы-то кончаются. Пятьдесят с лишним лет с лучиной… Легко ль не сбиться?.. Молодые мозги требуются, чтоб разобраться… Убогую родителям вернула – теперь в уме и в здравии – радость. Бери лучину-то… Возьмешь?

– Чего бы не взять?

– И бери… Устала я. Да и вы… Спать в сенях устраивайтесь. Там тюфяк есть, одеяло. Осмотритесь сегодня, а утром, Бог даст, поговорим. – Она оперлась о столешницу, пытаясь встать.

Милка подскочила к ней, помогла дойти до кровати, уложила.

В сенях мы отыскали тюфяк и одеяло. Переглянувшись, вытащили их во двор и дружно начали выбивать пыль подвернувшимися под руки поленьями.

Жорка сидел на завалинке и сосредоточенно перебирал траву, поглядывая в нашу сторону.

Закончив обработку постели, я попросил Милку помочь Жорке с травой, а сам написал Ваське записку относительно постельного белья, газет и кое-чего для девушки и отправился к тайнику у кладбищенской ограды.

Вернувшись, застал Милку сортирующей траву. Жорка дремал за столом, положив голову на вытянутые перед собой руки. Солнце клонилось к закату.

– Нам лучше устроиться в сарае, – шепнула мне Милка. – Обалденный запах! Да я и не хочу с ними в одном доме.

Я не задумываясь перетащил тюфяк в сарай, устроив ложе на куче травы, отбракованной Жоркой.

– Сейчас вам простыни принесу, – сказал очухавшийся от сна йог. – Правда, старенькие… А мне озеро приснилось – купаюсь. Говорят, где-то рядом есть озеро.

– Можем отнести на руках, – предложил я, надеясь, что откажется. Но ошибся.

– Я легкий, – обрадовался Жорка. – Суй под мышку и вперед!

Ну что ж… Йог хорошо держал равновесие, и тащить его на спине было легко. Милка ныряла за земляникой и хохотала, когда и я пытался сорвать ягодку, приседая, а Жорка в этот момент хватал меня за волосы, чтоб удержаться на плечах.

Вначале мы накупали хворого. Положили его на траву вверх животом, и он моментально уснул.

Нам так и не удалось его разбудить. Пришлось тащить спящего. Несколько раз останавливались, чтоб передохнуть.

Я в очередной раз присел под деревом. Милка устроилась рядом, сыпанула мне в ладонь горсть земляники.

– Вкуснятина, – сказала она, когда я сунул ягоды в рот. – Верно?.. Просьба у меня к тебе: давай не будем играть в любовь до приезда в Ленинград… Не думай, что я против этого. Нет. Мне необходим… как бы тебе… Чтоб ванна, белоснежная постель… Иначе возненавижу тебя и себя. Глупо, наверно, но я так устроена.

– Соплюха ты, – прошептал я, прожевывая землянику. – Такими делами распоряжается только Бог. Это проститутки могут играть в любовь по графику. Успокойся и поцелуй меня.

Она прижалась к моей щеке губами, куснула, потерлась носом, как кошка, положила руку на мою голову и всхлипнула.

Я блаженно расслабился, опустив Жорку на топчан. Хоть и бараний вес – три пуда весил йог, не больше, а устал я переть его на хребте. Старуха посапывала на своей кровати.

– Фу-у-у, – выдохнула Милка, повалившись на тюфяк.

Я сложил одеяло и кинул его в изголовье. Прилег рядом.

Милка вдруг резко села. Насторожилась, глядя в залитый лунным светом угол сарая.

– Там чьи-то ноги торчат, – сказала она.

– Резиновые сапоги, – успокоил я ее.

– Надо б хоть дверь закрыть. Боязно, – прошептала она. – И я совсем тебя не понимаю. Как-то не так ты все делаешь. Сумбурно. Ведь ты говорил, старатели такой ушлый народ… А сам…

– Интуиция… Мне кажется, именно так и надо. Но ты права: старатели обычно работают иначе… Завтра встань пораньше и приготовь чего-нибудь поесть, да почаще спрашивай у бабы Ани совета. Старые любят советы давать.

Я еще что-то говорил Милке, но чувствовал – проваливаюсь в сон. Мне виделся лес, Милка, склонившаяся за земляникой.

– Поляков… – услышал я густой шепот и открыл глаза. – Да проснись же ты, Поляков.

– Что?.. – Я очнулся. – Ты чего не спишь?

– Дышит… Тихо-тихо… Из ящика ноги торчат. Слышь? Это не просто сапоги, в них – ноги.

Свет луны падал на стопку красного кирпича, коромысло и ящик, накрытый клеенкой, на которой высилась гора травы, еще не прошедшей сортировку, а между досками ящика у самого пола торчали резиновые сапоги, довольно старые.

– Так ведь обыкновенные сапоги. Мы же днем видели, что кроме Жорки и старухи…

– Тебе трудно взглянуть? – жалобно сказала она, шмыгая носом, и подтолкнула меня.

Я на коленях подполз к ящику и дернул за сапог. В нем что-то было. Похоже, действительно нога.

Нет. Это было уже слишком… Торопливо смахнул на земляной пол траву, снял клеенку, доски…

Трясущимися руками достал из брючного кармана спички, зажег одну и тотчас задул огонь. В ящике находился человек, лицо которого до бровей заросло темной бородой.

Милка, прижавшись к косяку входной двери, плакала.

Несколько успокоившись, я вновь зажег спичку, поднес ее ко рту бородача и обрадовался: человек спал, а спящий, конечно же, лучше трупа в данный момент.

– Бежим отсюда, – всхлипывала Милка. – Чего ждем?

Я вытер травой выступившую на лбу испарину и велел Милке посветить. Она, продолжая всхлипывать, подошла, взяла коробок. Глубоко вздохнула и чиркнула спичку, тотчас зажмурившись. Человек, одетый в свитер – это в такую-то жару! – и кепка на голове, вельветовая, с лакированным козырьком. Мне показалось, однажды я видел такую на голове своего знакомого.

– Стоценко, – шепнул я, вглядываясь в бородатое лицо. – Он. Точно. Запутаться можно. Выйдем отсюда.

Мы устроились за сараем, как раз с той стороны, где за стеной стоял злополучный ящик. Уселись на трухлявые доски, обвязанные проволокой. Милка, приложив к стене сарая ухо, слушала.

– Занятно получается, – сказал я. – Дятел, душевнобольная, а теперь еще и Стоценко. Экспериментирует старая. Знаешь, что такое летаргический сон?.. Нарушение механизма сна. Разрыв связей. Очень, надо сказать, мудреная вещь, неразгаданная.

– Карга и тебя в кролика превратит… Клянись, что не притронешься к жратве… Обещай, иначе сейчас же подожгу этот серпентарий.

– Поджечь мы еще успеем… Странно, что старуха нас не боится. Да и Жорка, вернее всего, знает о Стоценко, однако спокоен.

– А что Жорка? Не нравится он мне. У него больше притворства, как мне кажется. Кто им воду носит?.. Ты видел, какое ведро во дворе стояло?.. Больше пуда в нем.

– При чем тут ведро, когда ворожея может погружать человека в летаргический сон!

– Ну и что? – осмелела Милка. – А если сдохнет твой Стоценко? Кто отвечать будет?! Представляю, как Жорка закопает мужика в лесочке и не почешется.

– Я предупреждал, что не все просто в этом деле. Дуй домой.

– Не поеду, – капризно выкрикнула Милка и прикрыла рот ладошкой. – Да, мне страшно, но я останусь. Останусь, потому что если она и с тобой… Сожгу, глаза выколю! Зря смеешься.

– Но-но, не балуй! – Я выхватил из ее рук коробок со спичками. – Террористка… Но в чем-то ты права: кто же им воду носит? Огород поливать надо, пищу готовить.

– Что-то мне пить захотелось. – Она скинула с плеч одеяло. – Надо было канистру с тамусом сюда забрать.

– Ты сходи за ней, а я постараюсь еще раз… Может, разбужу Стоценко.

Милка нехотя поднялась, вздохнула, подняла какую-то палку и, осторожно ступая, направилась к дому.

Я зажег спичку и склонился над ящиком. Ощупал лоб спящего, дернул за бороду, приподнял веко правого глаза – спит старатель. Похудел, ребра прощупываются, щеки ввалились, но пульс в норме. Мощный пульс.

Выйдя из сарая, столкнулся с Милкой. Она была сильно возбуждена, слова не могла вымолвить, лишь всхлипывала и показывала пальцем на дом.

– Чего ты так напугалась-то? Канистра где?

– Какая канистра… Палка, с которой она ходит, у стола… Кровать заправлена покрывалом, а старухи нету!

Я почесал затылок и отправился за канистрой. Конечно же, мне вспомнились Жоркины слова о полетах старухи, которые убедили меня, что йога поят галлюциногенными настоями… Может, и Милка находится сейчас под воздействием, например, гипноза… Как, собственно говоря, и я сам. Следовательно, спящий Стоценко существует лишь в нашем воображении. Однако мне что-то не доводилось слышать, что под гипнозом человек продолжает размышлять, думать, предполагать и, наконец, сомневаться в реальности происходящего.

Мельком глянув на старухину кровать, на слюнявые Жоркины губы, я загасил спичку. В изножье кровати заметил полоску света, идущего из-под пола. Подвал, подумал я, кое о чем догадываясь. Взял канистру и вышел.