Текст книги "В родном городе"
Автор книги: Виктор Некрасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Виктор Платонович Некрасов
В родном городе
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
– 1 –
Трамваи ходили редко и были так переполнены, что Николай со своей раненой рукой предпочел идти с вокзала пешком. День был солнечный, яркий, и после шести дней тряски в душном эшелоне пройтись по улице было даже приятно.
Дойдя до Владимирской, Николай почувствовал легкое головокружение – он отвык от ходьбы – и присел на ступеньки возле аптеки.
Напротив, через улицу, под козырьком из фанерного листа бойко торговал мороженым и водами веселый, громогласный продавец. Покупатели то и дело подходили к нему.
Николай, посидев, тоже подошел. Продавец дружески подмигнул, указывая глазами на подвязанную к лангетке руку Николая.
– С фронта небось, товарищ капитан?
Николай кивнул головой.
– Может, тогда сто грамм прикажете?
– Нет, не надо.
– А то хорошая, «Московская»…
– Нет, не надо, – ответил Николай, чувствуя, что после третьего предложения он уже не сможет отказаться.
– Напрасно, товарищ капитан, ей-богу напрасно. В вашем возрасте я не отказывался.
Продавец был явно расположен разговаривать, но Николай выпил свой стакан воды, расплатился и пошел дальше.
Возле шестиэтажного углового дома Николай остановился. Закурил. Дом был сожжен. Сквозь пустую витрину молочного магазина – еще вывеска сохранилась – видны были груды обгорелого кирпича и на них две застывшие друг против друга кошки – черная и рыжая.
«Фу ты, кошки…» – подумал Николай и быстро, чтоб они не перебежали дорогу, свернул за угол.
Соседний с угловым, двадцать четвертый номер, тоже был сожжен. На стене у входа еще виднелись надписи, сделанные мелом. Из них только две можно было разобрать; «А. Вайнтрауб живет на М. Васильковской, 16, кв. 3» и «Гуреевы – Жилянская, 6». Остальные за год стерлись.
До войны Вайнтраубы жили в пятнадцатой квартире. Николай их хорошо помнил: муж, жена и восьмилетний мальчик Жора. В обеденный час мамаша высовывалась из окна и кричала на весь двор: «Жора, Жо-ора!» Это длилось очень долго, так как Жора никогда не слышал, а когда слышал – убегал на задний двор. Гуреевых Николай не помнил.
Некоторое время Николай стоял перед домом и, задрав голову, смотрел на пятый этаж. Маленький тополь, росший из трещины балкона, за эти три года так вырос, что стал уже вровень с перилами. Сквозь окна было видно небо и изогнутые железные балки.
Из ворот вышла женщина с корзинкой и торопливо пошла вниз по улице.
«Флигель, вероятно, цел», – подумал Николай и вошел в ворота. Первый флигель был сожжен, второй сохранился. Через весь двор была протянута веревка, на ней сохло белье, а рядом на табуретке сидела старушка и чистила картошку. Николай подошел и спросил довольно спокойно:
– Простите, бабушка, вы и до войны жили в этом доме?
Бабушка вздрогнула и испуганно посмотрела на Николая.
– А?
– Я спрашиваю: вы и до войны жили в этом доме?
– В этом доме? Нет, нет… – Она с испугом смотрела на его перевязанную руку. – Нет, мы в восемнадцатом номере жили. Здесь с ноября только.
– Я о жильцах одних хотел узнать, – сказал Николай и, заметив, что старушка плохо слышит, повторил погромче: – О жильцах спросить хотел…
– Не знаю, не знаю… – Старушка замотала головой. – Мы здесь только с ноября живем, как наши пришли.
Она тревожно глянула на развешанное белье, потом на Николая, словно проверяя, не взял ли он чего-нибудь.
– Не знаю, не знаю… Мы здесь с ноября только живем… – в третий раз сказала она и опять принялась за картошку.
– Вы кого ищете? – раздался за спиной Николая женский голос.
Николай обернулся. Невысокая, очень худая женщина, в калошах на босу ногу, с мусорным ведром в руке, внимательно смотрела на него.
– Вы из какой квартиры? – спросила она и поставила ведро на землю.
– Из семнадцатой, – ответил Николай.
– Митясов ваша фамилия?
– Митясов…
Женщина серьезно, без улыбки смотрела на него.
– Ой-ой-ой, как вы изменились! Такой молоденький были, а теперь… – Она, как и все, посмотрела на его повязку. – Ранены? Да?
– Как видите.
Женщина покачала головой.
– Ужасно как изменились… Просто ужасно, – она сочувственно покачала головой. – Вот вы меня не узнаете, – Николай действительно никак не мог ее припомнить, – а я сразу узнала. У вас, я помню, еще собака была.
– Была. Рыжик. Щенок. Ему и года еще не было.
– И ваш сынишка прогуливал ее еще в этом дворе.
– Нет, у нас детей не было. Это не наш сынишка.
– Разве не было? А мне казалось, что был.
– Нет, не было. Это соседский, Смирновых…
Они помолчали. Николай ждал, что женщина еще что-нибудь скажет, но она молчала и только сочувственно, очевидно уже машинально, качала головой.
Подошел мальчик лет восьми и, раскрыв рот, стал смотреть на Николая.
– А про Шуру вы ничего не знаете? – спросил Николай, не глядя.
Женщина зачем-то развязала и опять завязала платок на голове.
– Они, кажется, при немцах оставались? – спросила она.
– Оставались. У нее мать больная была.
Женщина почему-то вдруг оживилась.
– Да-да. Старуха умерла. У нее, кажется, рак был.
– А Шура?
– Шура? – Женщина задумалась и опять поправила на голове платок. – Шура сейчас здесь не живет. Она на Жилянской, кажется, живет.
– Не… В тридцать восьмом номере вовсе, – сказал мальчик и опять раскрыл рот.
Николай пристально посмотрел на него.
– А ты откуда знаешь, о ком мы говорим?
– Знаю, о тете Шуре, что в семнадцатой квартире жила.
– А теперь, значит, в тридцать восьмом? Ты точно знаешь?
– Точно. С улицы, на третьем этаже. Я ей раз помогал дрова нести. У нее тогда рассыпались, а я помог собрать. И нести помог.
– Это четвертый или пятый дом от угла, – сказала женщина. – Там, где примусная мастерская. Теперь я вспомнила, она туда переехала, – и улыбнулась, – не в мастерскую, конечно, а в дом.
Николай тоже улыбнулся.
– Ну, спасибо, большое спасибо, – и торопливо, точно боясь, что его задержат, зашагал по направлению к улице.
Женщина некоторое время смотрела ему вслед, опять покачала головой, потом взяла свое ведро и, шлепая сваливающимися с ног калошами, пошла к мусорному ящику.
Николай быстро шел по улице и смотрел по сторонам. Прошли мимо две девушки и обернулись. Николай тоже обернулся. Девушки рассмеялись. Николай расправил складки гимнастерки. Она была коротенькая, выцветшая, с наполовину оторванным и засунутым за ремень рукавом. Широкие маскировочные шаровары, рука на перевязи – вид не совсем обычный для тылового города. Прохожие оборачивались. Николай невольно поймал себя на том, что это ему даже приятно.
Дойдя до угла, он увидел парикмахерскую и вспомнил, что надо побриться. Парикмахерская была та самая, в которой он брился еще до войны. Николай зашел. Парикмахер, новый, узкоплечий, с копной удивительно мелко вьющихся волос, с презрительно-скучающим выражением лица чистил ногти, развалившись в кресле. При виде вошедшего сразу вскочил.
– Усы и бачки сбреем? – неожиданно весело спросил он, бросая под стол грязную и вынимая из ящика свежую салфетку.
– Сбреем, – сказал Николай и посмотрел на себя в зеркало.
Он давно не видел себя в таком большом красивом зеркале. Оказалось, что лицо его стало совсем медным от загара, брови и ресницы выгорели, а отпущенные от нечего делать в госпитале усы и баки выросли почему-то рыжими. Лицу они, безусловно, придавали лихость, но в то же время явно старили. Николай решительно повторил:
– Сбреем, ну их…
Парикмахер спросил, где и как Николая ранило и скоро ли наши будут в Варшаве. Николай отвечал и чувствовал, что к ответам его прислушиваются. Даже кассирша – пышная, полногрудая девица с сонными от жары глазами – вылезла из-за загородки, чтоб лучше слышать.
Парикмахер стал брить усы. Николай не мог отвечать на вопросы и, следя в зеркале за движениями парикмахера, старался припомнить, как выглядит тридцать восьмой номер, о котором говорил мальчишка во дворе. Сначала ему показалось, что это тот большой серый дом, в котором была мясная лавка. Затем, – что маленький, двухэтажный, с обваливающимся балконом. Потом вспомнил, что маленький – это тридцать четвертый, серый – тридцать шестой, а следующий за ними, – он не помнил какой, – но помнил, что перед ним рос старый, дуплистый вяз с кучей вороньих гнезд, под которыми тротуар всегда был белым. Очевидно, это и есть тридцать восьмой.
Николай стал думать о Шуре, но сразу же постарался отогнать эту мысль: Шура почему-то представилась ему похожей на ту женщину из двадцать четвертого номера – худой, поблекшей, с морщинками возле глаз. Чтоб не думать об этом, он стал рассматривать в зеркало пышную кассиршу, которая опять забралась за свою перегородку и от жары и безделья клевала носом.
Парикмахер сделал компресс, массаж, запудрил все лицо, отчего оно стало розово-лиловым, и, стряхнув последние волоски, сказал:
– Ну что? Правильная работа?
– На десять лет помолодели, – сказала из-за своей загородки кассирша, – жена не узнает.
– Узнает, – рассмеялся Николай и еще раз, издали, посмотрел на себя в зеркало. Если б не белесые, выгоревшие брови и слишком широкий нос, он совсем был бы собой доволен.
Он заплатил лишнюю десятку и вышел. Парикмахер, прощаясь, усиленно приглашал его заходить почаще.
– 2 –
Тридцать восьмой номер оказался именно тем домом, о котором подумал Николай. Вяз по-прежнему стоял на своем месте, и по-прежнему над ним вились вороны, а на тротуаре белели пятна. Дом был пятиэтажный, кирпичный. Маленькие тонконогие девочки, отчаянно визжа, играли на тротуаре в «классы».
Переходя с противоположной стороны, Николай посмотрел на окна третьего этажа (мальчик говорил, что на третьем этаже) и решил, что второе справа, с беленькой занавеской, из-за которой выглядывал фикус, и есть Шурино.
Николай вошел в парадное и по темной лестнице, с забитыми фанерой окнами, поднялся на третий этаж. Там оказалось две двери, одна против другой. На правой висела бумажка с указанием, сколько кому стучать. Фамилия Митясовой на ней не было. Николай постучал в дверь напротив. Где-то в глубине, очевидно на кухне, слышны были голоса, но никто не открывал. Он постучал еще раз. Никто не подходил.
«Если и сейчас не откроют – значит, все в порядке», – загадал Николай, и в ту же секунду донесся далекий женский голос:
– Эмма, слышишь же, стучат! У меня руки мокрые…
Не дожидаясь Эммы, Николай торопливо постучал третий раз, и за дверью раздалось веселое детское: «Сейчас, сейчас!..»
Дверь отворила девочка лет двенадцати.
– Вам кого? – спросила она.
– Скажите, Митясова здесь живет? Или Вахрушева, может быть?
– Александра Павловна?
– Александра Павловна.
– Здесь. – Девочка повернулась в сторону кухни и крикнула: – Мама, это к тете Шуре.
Из темного коридора, вытирая руки об юбку, вышла женщина с озабоченным лицом.
– Что ж ты свет не зажигаешь, Эмма? – Девочка повернула выключатель. – Вы к Александре Павловне?
– Да.
– Ее нет дома.
Женщина вопросительно смотрела на Николая, придерживая одной рукой дверь. Николай по-прежнему стоял на площадке.
– Вы хотите ей что-нибудь передать? – спросила женщина.
– Нет… То есть… Я хотел ее видеть.
– Но ее сейчас нет дома. У нее замок висит на двери.
Женщина почему-то не приглашала его войти, и Николаю пришлось самому сказать, что он хотел бы дождаться Александру Павловну.
– Ну что ж, – сказала женщина, – пройдите тогда на кухню. Эмма, покажи.
Женщина пропустила в дверь Николая, и он пошел вслед за Эммой по очень длинному и темному коридору.
На кухне шипело три или четыре примуса. Эмма сняла с табуретки таз с мыльной водой. Николай сел. Эмма подкачала один из примусов и, так ничего и не сказав, ушла.
Потом пришла женщина с озабоченным лицом. Она, очевидно, почувствовала какую-то неловкость в том, что офицер, к тому же раненный, сидит на кухне, и предложила Николаю перейти в комнату, хотя у них там и беспорядок. Николай сказал, что, если он не мешает, ему и здесь хорошо, и спросил, когда приходит обычно Шура.
– По-разному, – ответила женщина, мешая что-то в кастрюле и стоя к нему спиной. – В три, четыре, пять… Иногда и поздно вечером.
Помолчав, она спросила:
– А вы что, родственник ее или знакомый?
– Родственник, – ответил Николай.
Женщина потушила примус и ушла.
Зашли и ушли, ничего не говоря, но с любопытством взглянув на Николая, еще две женщины. Потом вбежал на кухню очень хорошенький мальчишка лет пяти, курчавый, светлоглазый и общительный. Его сразу заинтересовала повязка.
– У дяди Феди тоже такая была, – сказал он, – только не тут, а тут. Он на костылях ходил. Вы ходили на костылях?
– Нет, не ходил, – ответил Николай.
Мальчик старательно поковырял в носу и опять спросил:
– А почему у вас одна Красная Звезда?
– Не заслужил больше.
– У дяди Феди две. И такая медаль, как у вас. И еще одна. На ней винтовка и шашка. Как вас зовут?
– Дядя Коля. А тебя?
– Вова. Вы к тете Шуре пришли?
– К тете Шуре.
– А зачем?
Николай рассмеялся.
– Хочу на нее посмотреть.
Вова сел на корточки, провел пальцем по сапогам Николая и сказал:
– Принести щетку?
Николай улыбнулся:
– Вот это ты правильно заметил, Вова. Валяй-ка, принеси.
Вова застучал голыми пятками по коридору и через минуту принес старую, облезлую сапожную щетку. Николай почистил сапоги. Вова сосредоточенно за ним следил, сидя рядом на корточках.
– А зачем вам надо на тетю Шуру смотреть? – спросил он.
– Да просто так, хочется.
– А ее столик вы знаете какой?
– Какой столик? – не понял Николай.
– Как какой? У всех тут есть столик. Показать?
– Ну, покажи. Или нет: я сам угадаю. – Николай оглядел кухню. – Вот тот? Да?
– Ага. А откуда вы знаете?
– Угадал.
Николай подошел к столику. Он был очень чистый, опрятный, покрыт свежей клеенкой. Стояло несколько кастрюлек, повернутых вверх дном, горшочек с солью. Справа, на приделанной к стенке полочке, тоже покрытой клеенкой, лежало мыло, две зубные щетки и бритвенный прибор с помазком.
– А это чье? – спросил Николай.
– Что? Щеточки? Красная – тетя Шуры, а желтая – дяди Феди. Нельзя ж одной щеткой чистить зубы, правда?
– Нельзя, – сказал Николай и подошел к окну. – Конечно, нельзя.
Внизу, на дворе, двое парней пилили дрова. Несколько минут Николай следил за мерно раскачивающимися фигурами, потом, не оборачиваясь, спросил, давно ли дядя Федя здесь живет.
– Как давно? – удивился Вова. – Всегда. Мы из Уфы приехали, он уже жил… Вы умеете в крестики и нолики играть?
– Нет, не умею.
Николай провел рукой по шелковистым Вовиным кудряшкам и направился к выходу.
– 3 –
Очень молоденькая и очень тоненькая сестра с подхваченными марлевой косынкой волосами сидела у окна в приемном покое и читала растрепанную, пухлую книгу.
– Вам надо еще в центральный распределитель сходить, – сказала она, взглянув на Николая и не притрагиваясь к протянутым ей бумагам.
– Зачем? – спросил Николай. – Мне сказали прямо в Окружной госпиталь идти.
– Нет, у нас так не принимают. Обязательно нужно через распределитель. – Она посмотрела на него снизу вверх и чуть-чуть улыбнулась. – Ведь вы с фронта, да?
– Так точно, – ответил Николай.
– С фронта все через распределитель. Это на Красноармейской, пятьдесят шесть. У нас только по направлениям Округа.
Он молча взял свои бумаги и стал запихивать их в планшетку.
– Простите, – сказала вдруг девушка, – дайте мне их на минутку.
Она вышла и почти сразу же вернулась.
– Знаете что? – Она глянула на часы. – Сейчас начало девятого. В десять часов придет майор Свешников. С ним всегда можно договориться. Приходите к десяти.
– Спасибо.
– Температура у вас нормальная?
– Спасибо. Нормальная.
Николай кивнул головой и вышел.
На перилах госпитального мостика, у массивных в виде арки ворот, – госпиталь был старинный и походил больше на крепость, чем на лечебное учреждение, – сидели, болтая ногами и покуривая, раненые.
– Эй, браток, с какого прибыл? – крикнул кто-то из них, но Николай не расслышал и молча прошел мимо.
– Не приняли, должно. В распред послали. Всех они в распред посылают…
Дойдя до старого вала, Николай остановился. Солнце садилось, и сквозь зелень тополей был виден город, освещенный косыми лучами. В воздухе пахло мятой, свежескошенным сеном. Где-то неподалеку, совсем как в деревне, грустно мычала корова. Стоял ясный, тихий августовский вечер.
Николай вынул кисет и сел под тополем. Это был старый, раскидистый, потерявший свою былую стройность тополь.
Прямо под валом расстилалось зеленое поле стадиона, а за ним, невероятно рельефные и четкие в вечернем освещении, громоздились друг на друга дома среди густо-зеленых, кое-где только начавших золотиться осенних садов. Чуть правее ярко-белым пятном на фиолетовом вечернем небе выделялась колокольня Софийского собора. Левее крепкой, точной линией вырезывался горизонт с разбросанными маленькими построечками на пологих холмах и почти черной линией дальних лесов.
Отсюда, с высоты, совсем не было видно, что город разрушен. Он казался таким, каким был всегда, каким помнил его Николай пять, десять лет тому назад. Только купол на соборе был тогда не красным, а золотым и стадион не имел такого заброшенного вида, как сейчас.
Солнце давно уже село, погас крест на колокольне, город стал плоским и расплывчатым, только линия горизонта по-прежнему четко и ясно огибала его. Подул легкий ветерок. Зашумели тополя.
Николай посмотрел на часы. Было всего лишь девять часов. Он встал, отряхнул траву с брюк и пошел вниз по Госпитальной улице.
Улица упиралась в базар. Несмотря на поздний час, торговля шла полным ходом. Иногда где-то раздавались милицейские свистки, и торговки, подхватив свои корзины, забивались во дворы, но через минуту все опять выползало на улицу и растекалось среди рундуков и киосков.
Николай зашел в закусочную – он с утра ничего не ел. В закусочной было накурено и тесно. На стойке горела большая керосиновая лампа, и на двух столиках стояли свечи. Николай взял двести граммов свиной, называемой почему-то домашней, колбасы, хлеба и кружку пива.
Три столика из четырех были заняты. За четвертым сидел хмурый человек с подвязанной щекой и ел винегрет. Николай подсел к нему и отхлебнул пива, – оно было теплое и противное. Хмурый человек ел молча, быстро, не глядя на Николая. Потом он встал и ушел. На его место сел другой – светловолосый, румяный, с маленькими закручивающимися усиками. На нем была песочного цвета – очевидно, иранская, подумал Николай – гимнастерка с расстегнутым воротом, обнажавшим загорелую шею. Военная фуражка с голубым околышем сдвинута была на затылок.
Парень поставил на стол две бутылки пива и сразу же, привычным жестом, ударив о край стола, сбил с них металлические пробки.
– Никогда не бери бочкового, – сказал он, смахнув на пол пену. – Только жигулевское. И только четвертого завода. У Фимки всегда есть.
Его быстрые серые глаза остановились на руке Николая.
– Дать полтора за Лонжин?
– Что? – не понял Николай.
– За Лонжин, говорю, полтора куска дать?
– Я не продаю часы, – сухо ответил Николай.
Светловолосый повернулся и, как свой в этом заведении человек, крикнул через головы соседей хозяину:
– Фима, налей два по двести.
На столе появилось два стакана. Парень подвинул один Николаю.
– Поддержи, капитан. – И, не спрашивая, взял с тарелки Николая ломтик колбасы. – С Первого Белорусского?
Николай кивнул головой.
– Ну, как там наши?
– Ничего, воюют.
Парень глянул на перевязанную руку Николая.
– Перелом?
– Перелом.
– Пальцы работают?
– Нет.
– Знакомая картина. Нерв. Тебя где ранило?
– В Люблине.
– Ничего, заживет. Будь здоров. – Парень выпил и сморщился. – Хороша!
Николай тоже выпил. Водка была крепкая, захватывала дух.
– По особому заказу, – сказал парень и улыбнулся. Передние зубы у него оказались металлическими.
Он стал расспрашивать о последних событиях на фронте. Потом, посмотрев на стаканы, подмигнул:
– Еще по одной?
– Погоди, – сказал Николай, чувствуя, что с непривычки захмелел.
– Можно и подождать, – согласился парень, – нам торопиться некуда. Ты отсюда куда?
– В Окружной.
– К Гоглидзе?
– Как? – не понял Николай.
– К Гоглидзе, говорю? Мировой хирург. Я его знаю. Лучший в городе. Если перелом, к нему попадешь, как пить дать… Слушай, я все-таки еще возьму.
Парень встал и почти сразу же вернулся с двумя стаканами и порцией сыра.
За соседним столиком оживленно спорили о каком-то судебном деле. Парень крикнул:
– Прекратите дискуссию. Надоело.
За столиком стали говорить тише. Доносились отдельные фразы: «А прокурор как встанет… Я ж Сашке говорил, стервецу… А прокурор как встанет…»
Входили и выходили какие-то люди. Когда дверь отворялась, с площади доносился хриплый голос, певший по радио «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» Дверь закрывалась, и опять настойчиво лез в уши разговор о прокуроре, потом снова открывалась, и с улицы доносилось «…немно-о-ого поспят…»
Николай посмотрел на своего соседа: тот, смеясь и поминутно сдвигая то на затылок, то на лоб фуражку, о чем-то оживленно говорил.
– Ты женат? – спросил вдруг Николай.
Парень удивленно на него посмотрел.
– Нет. А что?
– Просто так. Интересно.
– Нет, не женат.
Николай рассеянно посмотрел на него, потом залпом выпил свой стакан и встал.
– Мне идти надо.
– Куда?
– Надо…
– В госпиталь? Подождет, не убежит.
– Да не в госпиталь, черт с ним…
Николай вдруг почувствовал, что у него кружится голова, и, чтобы не упасть, схватился за стол. Парень удержал его за руку.
– Садись, черт, куда сейчас идти? Тебя и ноги-то не несут, герой…
Николай сел. Расстегнул воротник. Парень принес бутылку нарзана и налил в стакан.
– Пей. Легче станет.
Николай выпил.
На противоположной стене висел плакат – женщина с довольным лицом указывала рукой на какие-то стулья, столы, зеркальные шкафы. Николай никак не мог понять, что это значит. Потом прищурил один глаз и прочел надпись: оказывается, женщина, скопив деньги в сберкассе, купила на них всю нарисованную обстановку и рекомендовала всем поступать точно так же.
– Что? Соблазнительно? – спросил парень, перехватив его взгляд.
– Плевал я на это, – мрачно сказал Николай.
– И правильно, и плюй. Не обращай внимания. Это главное. Это самое главное – не обращать внимания.
– На что?
Николай медленно повернулся и посмотрел на парня: тот сидел и крутил пальцами ус.
– На все! Как я. Иначе свихнешься. Можешь мне поверить. У меня вот фрицы стариков и двух братьев на тот свет отправили. Понял? А я вот под трамвай не бросаюсь. Один инженер, другой полковник. В двадцать пять лет – и полковник. А? Не то, что мы с тобой. Ты кем на гражданке был?
Николай пожал плечами.
– Д-два к-курса физкультурного института.
Парень протянул руку, на ней не хватало пальца.
– Дай пять. Два сапога пара. – Он зло рассмеялся, сверкнув вставными зубами. – Будем знакомы. Сергей. Человек без профессии.
Он вынул из кармана толстую пачку денег и бросил на стол.
– Видал?
Пачка состояла вся из сотенных. Сергей небрежно сунул ее в карман.
– И я один. Ни семьи, ни жены, ничего… Могу все фимкино заведение купить. А завтра столько же будет. Понял?
Он придвинулся к Николаю. Его серые, широко расставленные глаза блестели, на лбу выступил пот.
– А наши там вперед идут, пока мы с тобой здесь… – Он вытер рукой лоб. – Будешь еще?
– Нет, – Николай прикрыл свой стакан ладонью. – Нарзану выпью.
Сергей усмехнулся.
– Фимка, дай-ка еще нарзану. Так на чем мы остановились? На женах, кажется?
Николай, сощурившись, посмотрел на Сергея. Хмель постепенно проходил.
– А ты женат? – спросил Сергей.
– Нет, – коротко ответил Николай.
– Совсем нет?
– Совсем.
– И не был?
– А что вспоминать, что было?
Сергей понимающе улыбнулся.
– Ясно. И давно?
– С сорокового.
– А знакомы?
– С тридцать девятого.
– Красивая?
– А бог ее знает. Разве в красоте дело?
– В красоте, – уверенно сказал Сергей и сдвинул фуражку на затылок. – А у меня вот нет жены. Не было и не будет.
Николай согласился: «Может, так и надо, все мы дураки в девятнадцать лет…» – и вдруг почувствовал, что случилось то, чего он больше всего боялся, что он дольше не может, что он сейчас все расскажет этому парню, которого он видит в первый раз и, может, никогда больше не увидит. И про Шуру, и про то как он бегал к ней каждый день из института на Осиевскую, через весь город – она работала на Кабельном чертежницей, – и про ее мамашу-старушку, которая все хотела, чтоб они поженились. «Я, – говорит, – старая, скоро умру, так чтоб увидеть еще…»
Сергей внимательно слушал, засунув пальцы в лохматую шевелюру, потом спросил:
– А сколько ей лет?
– Умерла. Сегодня только узнал, что умерла.
– Да не ей, Шуре твоей!
– Моей? – Николай попытался улыбнуться. – Дяди Фединой, а не моей.
– Ну, дяди Федина, черт с ним, я его не знаю. Лет двадцать пять?
– Двадцать четыре. Когда на фронт шел, двадцать один был. Теперь, значит, двадцать четыре. Три года прошло… Три года, – повторил он, – и три года верил. Письма писал. Как город освободили, раза три или четыре писал. И все впустую. Дом фрицы сожгли, она перебралась… И вот теперь дядя Федя…
Сергей опять подмигнул – это было у него чем-то вроде тика.
– А ты, брат, ни разу дядей Федей не был? А?
– Я? Дураком я был, вот кем я был…
Николай посмотрел на часы. Сергей протянул руку и закрыл ладонью циферблат.
– Не уходи!
– Мне к десяти в госпиталь надо…
– Да плюнь ты на госпиталь. Наваляешься еще. А мне говорить хочется… – Он перегнулся через столик и, обхватив Николая за плечи, задышал в самое ухо. – Я десять тысяч заработал. А говорить не с кем. Понимаешь? Не с кем…
Николай опять посмотрел на часы. Он никак не мог разобрать, сколько они показывают.
– А ночевать?
– Ночевать? Ты на пуховой перине будешь ночевать, понял? И утром тебе в постельку какао принесут.
Он вдруг откинулся и надвинул фуражку на глаза.
– Иди… Со мной связываться… Иди лучше.
– Ладно, – сказал Николай и заказал еще водки.
Сергей молча исподлобья следил за ним. Когда стаканы появились на столе, он отодвинул их и аккуратно прикрыл тарелкой от колбасы.
– Спасибо, капитан, – потом добавил совсем тихо: – Я давно никому спасибо не говорил.
Какой-то парень с лошадиным лицом, в кепочке с крохотным козырьком подсел к их столику и попытался завязать разговор. Сергей мрачно взглянул на него:
– Пей свое пиво и закругляйся.
Парень, торопливо допив свою кружку, ушел. Сергей поднял голову, посмотрел на Николая.
– Вот такие-то дела, брат… Пойдешь ты завтра себе потихонечку в госпиталь. Месяца два-три поваляешься на чистых простынках, а потом фью… Разведчик?
– Разведчик.
– По штанам вижу… Наводчик зорок, разведчик смел. Своих, вероятно, уже в Германии застанешь.
– Надо еще всю Польщу пройти.
– Пройду-ут… – Он потянулся, хрустнул пальцами и посмотрел на Николая. Глаза его стали серьезны, и хмель как будто совсем прошел. – Ну, а мне куда прикажешь деться, товарищ?
– Как куда?
– Вот ты на фронт, а я куда?
Он медленно отодвинулся, засучил штанину на правой ноге и показал протез – коричневый, кожаный протез, выше колена.
– Понял теперь?
Николай молча смотрел на протез. Сергей хлопнул по нему ладонью.
– Курская дуга, четыре «фоккера» на одного «Лавочкина».
Он опустил штанину и ногтем почистил прилипшую к ней грязь.
– А Васькины косточки даже собрать не удалось… А ты говоришь, дядя Федя, жена… Да ты завтра другую найдешь, захоти только. А где я Ваську найду? Я тебя спрашиваю: где я его найду? – Он встал, с шумом отодвинул табуретку. – Пойдем-ка лучше, капитан, я тебя с хорошими девушками познакомлю. Фимка, сколько с меня?
Они расплатились и вышли. На улице было темно, накрапывал теплый летний дождик. Был первый час ночи.
