Текст книги "Там, где звенит Енисей"

Автор книги: Виктор Бороздин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

"Однако, услышал: человек родился в тундре. Говорю: "Смотреть надо, какой человек". Примчал на олешках. Вошёл в чум к твоей мамке. Печурка горит жарко. Говорю: "Зачем новому человеку жарко?" Взял тебя, голенького, да и вынес за полог – пусть пурга да мороз на тебя полюбуются, какой ты. Снежинки вокруг тебя виться стали. А ты крик поднял, руками-ногами туда-сюда... Я поднял тебя высоко. "Однако, говорю, крепкий, это хорошо. И что так кричишь, тоже хорошо. Жить будешь. Пурги бояться не будешь. Завернул тебя в оленью шкурку и отдал твоей мамке".

Саня крепче сжал поводок, хотя знал: Чердыш не оставит его.

– Будет беда, да? – спросил он собаку. И, обхватив её за шею, ждал ответа.

Чердыш беспокойно поворачивал голову, словно принюхивался к чему-то, и так же беспокойно приподнимал то одно, то другое ухо. Будет беда...

Застань пурга их в тундре, там можно спрятаться за сугроб, зарыться в снег. А на реке, на льду гладко, как на столе. Ветер всё сдувает, и спрятаться негде. Он-то не заблудится, его Чердыш и в пургу доведёт до посёлка. А Уля?.. Тина выведет? А если не сумеет? "Если бы тут был Вася или отец – как бы они поступили? – спрашивал себя Саня. – Они, верно, сказали бы..."

Он вспомнил прошлую зиму. Он ещё не был "нулевишкой" и не жил в интернате. Они тогда с оленями подкочевали к самой тайге. Стадо было большое-пребольшое. Саня влезал на дерево, но и с этой высоты глаз не хватало увидеть всех оленей – спины, рога, все шевелится, далеко, до конца Земли... Снег весь был в рытвинах – это олени раскопали его, добывая корм.

Та зима ух и стылая, морозная была! Воздух не шелохнётся, будто вымер. Олени, бывало, собьются плотно в круг, прижмутся боками друг к другу, чтобы теплее было. От их дыхания над стадом висело облако. Оно смягчало мороз, а значит, грело.

Случалось, подавали голос волки. Они выли так жутко, что у Сани даже сейчас, чуть вспомнил, внутри всё заледенело. Стадо сбивалось ещё плотнее, самые сильные олени становились по краям, защищая остальных. Опустив головы, выставляли рога – попробуй подойди! Волки рыскали по кругу, искали слабое место, пробовали нападать, но под ударами рогов тут же отскакивали. Отец стрелял из ружья, отгонял их. Но однажды и выстрелы не помогли. Волки так насели, что олени не выдержали, сорвались с места, бросились бежать. Саня слышал топот тысяч оленьих ног. Олени унеслись как ветер – миг, и никого не стало... Только самые слабые не смогли далеко убежать и погибли. Саня горько жалел их.

А отец взял запас еды, патронов и ушёл догонять стадо. Его не было три дня. И тогда мама тоже взяла ружьё, собак и ушла. Только через неделю им удалось отыскать отбившихся оленей, собрать всё стадо. Хорошо, скоро собрали. Иначе отбившиеся от стада олени тоже погибли бы от волчьих зубов.

Когда приходит беда, надо быть всем вместе. Олени помогают оленям и людям. И собаки помогают оленям и людям. А люди помогают всем: оленям, собакам и друг другу.

Саня решительно дёрнул за поводок.

– Чердыш, бежим догонять!

Он больше не кричал: "Эге-ей, подожди-и-те-е!" Пусть идут. А когда догнал, сказал:

– Мы – с вами.

НОВОЕ ЧП

В комнату, куда Лида спешно собрала "нулевишек", быстро вошёл Пётр Николаевич и с ним Нелё с покрасневшими, заплаканными глазами.

– Кто из вас видел сегодня Улю Лырмину? – очень серьёзно спросил ребят Пётр Николаевич.

Все молчали.

– Мне сказали, что она ушла к себе домой, на Малую Хету. Это правда?

Пётр Николаевич внимательно смотрел на ребят.

– Не... не знаем, – неуверенно ответили они и посмотрели на Нелё.

– Может, она всё же передумала, может, она где-то в школе? – с надеждой спросила Лида. – Припомните, ребята, может, кто-то из вас видел её на улице или ещё где-нибудь?

– Не-е...

– До Малой Хеты почти двадцать километров, – встревоженно сказал Пётр Николаевич. – Такая маленькая девочка разве дойдёт?! Придётся всех поднимать на поиски.

– А она с совсем большой девочкой Тиной ушла, – робко сказала вдруг Тая и тут же спряталась за чью-то спину.

– И у неё есть пакетик с гостинцами, что Дедушка Мороз подарил, подхватили другие девочки.

Лида только всплеснула руками.

Смотревшая до сих пор только в пол Нелё подняла голову. Оказывается, не одна она знала, оказывается, и другие тоже... Знали и тоже молчали.

– И Сани Маймаго нету! – выпалил Егорка. – И завтрак его остался.

Пётр Николаевич резко повернулся к Лиде:

– Быстро собрать всех и проверить. Может, и ещё кто в бега ударился. Подготовить всё необходимое для дороги. Пойдём искать. Я иду в поссовет. Если вездеход на месте, дадут вездеход.

Звонок звенел, пока у всех не зазвенело в ушах. Учителя заходили во все классы, старшеклассники бегали, сзывая ребят, направляли их в кафе "Льдинка", теперь уже не такое весёлое. Стали проверять: кто улетел на экскурсию, кто на соревнования, кто уехал с родителями домой и кто остался. Нелё почему-то вспомнила фильм, который показывали по телевизору, как там одна девочка все ходила по берегу и считала тапочки. Может, и сейчас проще бы посчитать тапочки?

После проверки оказалось, что, кроме Ули, Тины и Сани Маймаго, все были на месте, никто не ушёл. Правда, отсутствовала ещё и школьная собака Чердыш, которая хотя в списках учащихся и не числилась, но считалась полноправным членом школьной семьи. Ребята, те, что обычно подкармливали Чердыша, на этот раз, сколько ни звали, ни свистели, так и не смогли его дозваться. Это понятно: там, где Саня, там и Чердыш.

Спальные мешки, тёплую одежду, продукты принесли в раздевалку. Продуктов надо было взять столько, чтобы хватило на неделю, даже больше в пути, если застигнет пурга, она не день, не два крутит... Дядя Вася-истопник уложил всё на нарты, тщательно проверив, не забыли ли чего.

Вернулся Пётр Николаевич – сказал, что вездехода сейчас в посёлке нет, но председатель Елизавета Прокопьевна очень взволновалась случившимся и обещала, как только вездеход вернётся, отправит его на поиски.

Однако вездеход может задержаться, а им медлить нельзя, тем более что к походу всё готово.

Лида, учитель математики Семён Семёнович, дядя Вася и целая стая мальчишек, тепло одетые, туго подпоясанные ремнями, ждали команды. Но Пётр Николаевич сказал, что пойдут с ним только дядя Вася и двое старших ребят – Костя и Сеня, парнишки крепкие, выносливые, много кочевали по тундре, хорошо её знают.

Дядя Вася зажёг фонарь "Летучая мышь", Костя проверил свой карманный фонарик – горит!

Ребята, которые оставались, вышли на улицу проводить их. Нелё и другие девочки прильнули к окну.

Уходившие взяли лыжи. Двое впряглись в нарты. И тронулись. Через минуту никого уже не стало видно в серой полутьме.

Сразу стало тихо – и там, на улице, и здесь, в школе. Оставшимся было тревожно, даже разговаривать громко не хотелось.

– Зачем они фонарики зажгли? – подумала Нелё. – Разве на улице темно?

И она снова прильнула к окну. Ой, что же это? Только что там было светло, потому что луна светила. А сейчас опять темно. По стеклу легонько постукивали, словно птички носиками, снежинки. От них всё кругом ещё больше затуманилось.

"Как же теперь Уля-то? Как же они там будут искать дорогу? – думала Нелё. – Погода-то вон как портится! А Пётр Николаевич и все, кто с ним пошёл, – как же они смогут заметить Улю и Тину?

– Ба-ай-бай! Ба-ай-бай! – услышала Нелё вдруг позади себя.

Это Тая сидела в уголке на корточках и укачивала куклу. Нелё сразу узнала: это была Улина Катя.

– Зачем взяла? – возмущённо крикнула Нелё. – Она не твоя!

– Она же плачет, а Ули нет, – робко ответила Тая.

– Она молчит, – твёрдо сказала Нелё.

– Нет, плачет, разве не слышишь? Она теперь одна осталась.

Голос у Таи дрожал. Ей было так жаль Катю. И она снова запела.

– Ой, а кто же Санину куропатку покормит?! – спохватились другие девочки. – Ведь Сани-то тоже нет.

И бегом побежали в живой уголок.

ПОЧТИ ДОШЛИ

Неожиданно начавшаяся позёмка путалась в ногах, мешала идти. Скоро ли она кончится? А если разойдётся ещё сильнее?.. Шли молча. Дорога долгая, путь трудный.

Первым заговорил Саня:

– Однако, идти надо совсем быстро.

– Зачем? – немного встревоженно спросила Уля.

– Скорее дойдём.

Он не хотел всего говорить, пугать пургой. Может, она и не успеет разыграться, а они уже дойдут.

Миновали завалы битого льда и накрученные вокруг них сугробы. С трудом перебирались через них, скользя и спотыкаясь. "Стремнина", догадался Саня. Здесь, взламывая ещё не очень толстый лёд, осенью прошёл последний караван судов.

Под ногами снова волнистый лёд и такой же волнистый, прибитый ветром снег. По нему то и дело приходилось скользить. А ветер уже напористо гнал позёмку. Уже не шуршали, не позванивали тоненькие ледяные снежинки, всё вокруг гулко шумело, насвистывало. Полярной звезды уже не было видно, её скрыли густые облака. Уля с Тиной напрасно высматривали – где же ты, путеводная звезда?..

Теперь можно было ориентироваться только по ветру. Морозный, жгучий, он жёг правую щеку, надбровье, толкал в плечо, хотел, чтобы они повернулись к нему спиной. Но они шли только так, чтобы ветер был справа. Это указала им Полярная звезда, когда была ещё видна. Тина то и дело оборачивалась, торопила:

– Скорее, "нулики", скорее!

Неожиданно споткнувшись, упала Уля и вслед за ней – Саня. Темнота ли виновата, ноги ли не слушаются?

Теперь они бежали гуськом. Впереди Тина, за ней Чердыш тянул на поводке Саню. А Саня тянул за руку Улю. Потом силы кончились, и они бежать перестали, только шли. Саня слышал – часто-часто дышит Уля. Он, наверно, так же дышал, но ведь себя не слышишь...

Тинина спина впереди то и дело исчезала в снежной пылюге. "Куда она бежит? – сердился Саня. – Хочет одна уйти, а нас оставить? Ну и пусть, упрямо думал он, – не пропадём!" И ещё крепче сжимал Улину руку.

Нет, напрасно он так думал. Тина не собиралась их бросать. Она спешила всё вперёд и вперёд, не давая и себе передышки, чтобы малыши не останавливались, тянулись за ней. А когда ветер стал нестерпимым, она повернулась к ним, с силой воткнула в снег палку и крепко взяла обоих за руки.

– Не отцепляйтесь! – крикнула она. – Ветер повалит, покатит – и не найдёшь!

Они пошли рядом, бок о бок. Когда не хватало сил, останавливались. Собравшись в кучку, передыхали. Чердыш тут же ложился в снег, свернувшись комочком возле их ног. Нестерпимо хотелось и им лечь и тоже свернуться комочком. Саня и Уля присаживались, но Тина тут же их поднимала:

– Нельзя! Сядете – и уже не встанете, сил не будет.

Им надо идти. Надо обязательно дойти до посёлка. Вот только где он? Скоро ли они дойдут до него? Они не спрашивали друг друга. Каждый надеялся, что скоро. Ведь они столько уже прошли! Если бы не пурга, они бы, наверно, уже увидели огоньки. И они снова шли. Чердыш, наполовину занесённый снегом, неохотно поднимался и, низко опустив голову, трусил впереди. Сколько раз они останавливались и сколько ещё пробивались сквозь пургу, они не знали.

Иногда им казалось, что в снежной кутерьме они видят какие-то домики, и тогда они, насколько могли, прибавляли шаг. Но впереди по-прежнему была лишь чернота. И пурга, крутящаяся, воющая... Будто и нет вовсе того посёлка, к которому они шли. Они не знали, перешли они уже Енисей и идут по тундре или всё ещё по замёрзшей реке. Когда у них были силы, чтобы бежать, они не чувствовали холода, было даже жарко. А сейчас... Мороз и ветер пронизывают до косточек. Только не останавливаться, идти и идти вперёд!

Неожиданно Чердыш оживился. Потянул поводок.

– Смотри, он тянет туда, – крикнул Саня Тине, – навстречу ветру!

– Нам на ветер нельзя, – ответила она.

Саня и сам знал, что нельзя, ветер должен жечь только правую щёку, тогда они выйдут правильно. Снежные надувы под ногами указывали то же направление. Саня попробовал переубедить Чердыша, потянуть за собой, но Чердыш так рванул поводок, что чуть было не вырвался из рук. И Саня закричал:

– Идёмте за ним, Чердыш лучше знает дорогу!

Идти навстречу ветру было почти невозможно. И тогда они поползли, глубоко зарываясь руками и коленями в рыхлый, почему-то не притоптанный здесь ветром снег. Сил прибавляла надежда: Чердыш что-то чует – может быть, жильё.

Неожиданно ветер стал тише, а потом и совсем прекратился. Уже не надо было ему сопротивляться, и они смогли чуть выпрямиться, чуть отдышаться. Нет, ветер не стих, он шумел где-то рядом, а им в лицо сыпал неторопливый снег. Ещё не понимая, что это значит, они вскарабкались на высокий сугроб и вдруг, съехав с него, чуть не стукнулись лбами о бревенчатую стену.

– Дошли! Дошли! – с трудом выдохнул Саня. – Это Чердыш нас вывел!

Он обхватил собаку за шею, стал хлопать заледенелой рукавицей.

– Хорошо, однако, здорово хорошо, – приговаривал он.

Он ткнулся лицом в густую шерсть и, ощутив до невероятности приятное тепло собачьего тела, не мог оторваться от него. Уля тоже тихонько гладила Чердыша. Рука почему-то была очень тяжёлая и двигалась с трудом. Уля привалилась к Сане – так было удобнее, а потом и сама окунулась лицом в собачью шерсть.

Тина стояла рядом, прислонившись спиной к стене. "Дошли, дошли, думала она, – а уже и не верилось... – Она только Уле и Сане об этом не говорила, тогда бы у них не хватило сил. – Вот только чуть-чуть передохнём, обойдём эту стену... И постучим в дверь... А там тепло, жаркая печь..."

Она попробовала оттолкнуться от стены и не смогла. Стена такая надёжная. Тина ощущает её и спиной, и затылком. Ещё совсем каплю передохнёт и тогда постучится... Тина стояла с закрытыми глазами и только слушала, как совсем рядом, не касаясь их, разноголосо поёт пурга.

"Только бы не замёрзнуть! – мелькнула мысль. – Не-ет, они дошли... Дошли!.."

А пурга пела всё тише, ласковее. Нежно зазвенели колокольчики... Откуда они у пурги? Наверно, есть. И, ловя их, Тина даже не почувствовала, как колени её подогнулись и она медленно опустилась, по-прежнему прижимаясь спиной к бревенчатой стене.

Если бы могла эта бревенчатая стена подсказать людям, тем, что были в доме, что вот здесь, рядом с ними, стынут в снегу, не в силах сделать больше ни шагу, ребята! Люди бы сразу пришли на помощь. Но брёвна эти немы. Когда-то, когда они были живыми деревьями и росли далеко от этих мест, в тайге, по их древесным жилам буйно текли соки и ветви их были покрыты вечнозелёными иголками. Тогда они шумели на ветру, разговаривали друг с другом, с птицами... Может, они тогда и людям могли многое рассказать... А теперь вся их забота – беречь тепло дома, которое так необходимо людям. Теперь они молчат. И не подскажут тебе, Тина: "Очнись, встань, подними малышей, как не раз ты уже делала это в пути!"

Тина не шевелилась. Когда они шли, пурга ни упорством, ни злостью своей не смогла их побороть, потому что и у них было много упорства. А вот теперь, когда они почти уже дошли, пурга брала своё. И чем? Лаской. Видно, поняла, злодейка, что лаской сможет большего добиться, вот и прикинулась добренькой, стала сладко напевать, убаюкивать... Тина слушала в полусне её песню, слушала, как замирает, удаляясь, серебряный звон колокольчиков. А сверху всё сеяла и сеяла на неё, на приткнувшихся к Чердышу Улю и Саню снежная пыль...

НА ВЫРУЧКУ

Вездеход на тормозах сполз по глубоко промятому в снегу спуску на лёд и пошёл вдоль берега. Поиски надо было начинать с того места, откуда начали свой путь беглецы. Сидевшая рядом с водителем Елизавета Прокопьевна высматривала в сумраке школу. С реки дома посёлка, казалось, были поставлены без всякого порядка. Небольшие домики совсем увязли в снегу, те, что побольше, тоже занесло почти по крышу. Школа у них в посёлке большая, приземистая, и, хотя она наполовину была скрыта другими строениями, Елизавета Прокопьевна её узнала.

– Здесь, – сказала она.

Водитель круто повернул вездеход и дал газ. Машина рванулась, лязгнули по льду гусеницы, гулко, как по мосту. Фонтаны взрытого снега разлетелись по сторонам, заклубились позади машины. Лёд гладкий, но это только кажется. Вездеход встряхивало так, словно под ним был не речной зимник, а кочковатая тундра. Кочки эти так и лезли под колёса. Свет фар то вскидывался, то цепко ощупывал лёд – далеко, на сотни метров впереди. В этом свете скользили, перескакивали вперемешку непоседливые стайки светлячков-снежинок.

– Позёмка, – кивнул водитель. – Скверно, если разойдётся.

Он подал ручку скорости до отказа.

– Часа четыре, а может, и больше, как ушли они. Полпути могли уже пройти, – как бы про себя сказала Елизавета Прокопьевна, вглядываясь в освещённое фарами пространство, – не проскочить бы Петра Николаевича, он не так давно ушёл.

– Фонари-то небось у них есть? – поинтересовался водитель.

– Конечно.

Через некоторое время водитель выключил фары. После яркого света темнота ударила в глаза. Машину, как и прежде, встряхивало на неровностях, только теперь казалось, что рвётся она куда-то в пустоту. Потом глаза освоились и уже различали одинокие звёздочки у горизонта, снежные наносы на льду, в которые вездеход с ходу врезался. Подавшись всем телом к ветровому стеклу, Елизавета Прокопьевна и водитель не отрываясь вглядывались в то, что двигалось на них, проплывало по сторонам. В сгустившейся темноте не видно было даже намёка на лучик или просто светлое пятнышко от фонарика.

Водитель снова включил фары. Снова впереди лишь пустынный лёд да спешат, спешат куда-то, перерезая им путь, снежинки...

– Однако, должны уже видеть наш свет, – сказал водитель. – Если отклонились, выйдут на него.

Он включал и снова выключал фары.

– Видно, далеко ушли.

– Торопятся нагнать.

Крепко сжимая ручку дверцы, подскакивая на сиденье, когда вездеход одолевал ухабы, Елизавета Прокопьевна всё не отрывала глаз от ветрового стекла.

И вдруг, когда водитель снова выключил фары, слева, вдалеке мелькнул, качнулся в темноте светлячок, сначала неясный, еле уловимый, потом более чёткий. Потом и второй там закачался, размашисто, настойчиво.

– Они! Сигналят! – вскрикнула Елизавета Прокопьевна.

Водитель помигал фарами, давая понять, что видит, и, проехав немного, затормозил.

Первыми в свете фар появились Костя и Сеня. Заснеженные с головы до ног, с низко нахлобученными шапками. Вскинули вверх палки: мол, стоп, машина!

Вездеход и так уже стоял, только мотор продолжал урчать, поторапливая.

Елизавета Прокопьевна открыла дверцу, сразу впустив внутрь и холод и летящий снег. Торопливо подходили Пётр Николаевич и дядя Вася.

– Ох, как вы вовремя! – обрадованно и в то же время с тревогой сказал Пётр Николаевич. – Боюсь, их прихватит пурга.

Нарты, лыжи, всё снаряжение быстро погрузили в машину. Все влезли в неё, отряхивая снег, потирая захолоделые лица. Пристроились на лавках. Мотор усилил голос, вездеход рванулся вперёд.

Погода заметно ухудшилась. В свете фар всё быстрее мчались снежинки, ветер, насвистывая, набирал силу.

– Вон она, пурга, – с горечью проговорил Пётр Николаевич. Он трудно дышал и старался, чтобы никто этого не заметил.

Дальше ехали молча. Напряжённо всматриваясь, хватали взглядом каждый снежный бугорок, каждую неровность. Впереди уже металась снежная куролесица. Всё труднее становилось в ней что-нибудь разглядеть. Всё больше охватывала тревога за ребят. Взрослым нелегко осилить пургу, а каково маленьким?!

– Стойте! Остановите машину! – закричал вдруг сидевший позади всех Костя. – Там что-то мелькнуло...

Водитель резко затормозил. Костя, Пётр Николаевич, дядя Вася с зажжённым фонарем выскочили из машины.

Они долго не возвращались.

– Наверно, показалось, – огорчился водитель.

Но все ждали с тайной надеждой: может, не показалось? Ветер хлестал в бок машины, царапал снегом. Сейчас, когда она стояла и её не подбрасывало, был особенно ощутим разгул пурги.

Наконец послышались голоса, и в дверцу просунулся Костя. Вытирая рукавицей заснеженное лицо, протянул палку:

– Вот. Она была воткнута в снег.

Палку стали разглядывать – может, она подскажет, где ребята, которых они ищут. И палка подсказала.

– Здесь вырезаны две буквы, – прочитала Елизавета Прокопьевна, – "Т" и "П".

– Это Тина Пальчикова, это её палка! – заволновались ребята.

– Раз палка была воткнута в снег, значит, и они где-то тут. Искать надо, хорошо искать надо, – уверенно сказал дядя Вася и снова шагнул в пургу. За ним пошли остальные. Все знали: в тундре закон: застала в пути пурга – зарывайся в снег, ветер под снегом тебя не достанет, значит, не замёрзнешь. А возле ставь метку – лыжи, нарты, палку, что есть. Будут искать, издалека увидят, где ты зарылся.

– Не теряйте из виду свет фар, – предупредил водитель.

Пригибаясь под напором пурги, подсвечивая фонариками, они обшаривали всё вокруг, стараясь отыскать в темноте, среди тощих снежных языков сугроб, под которым могли спрятаться, прижавшись друг к другу, ребята. Отходили так далеко, что свет фар сквозь пургу виднелся лишь тусклым пятном.

Они не знали, что ребят, которых они ищут, здесь нет, что Тина воткнула в снег палку лишь для того, чтобы крепко взять Улю и Саню за руки и идти дальше. И они продолжали искать...

Дальше водитель вёл машину медленно, боясь не заметить ребят. Пока утешало одно: они идут точно по пути беглецов – вот ведь набрели на оставленную ими палку. Вездеход останавливался, все выходили, опять и опять обшаривали затаившиеся снежные бугры, вслушивались, не закричит ли, не позовёт ли кто, хотя в свисте ветра трудно было что-нибудь услышать. Пурга металась, закручивала вихрем снег. Шесть пар глаз неотрывно всматривались в неё.

НАКОНЕЦ-ТО НАШЛИСЬ

Чердыш очень устал. Если бы не Саня, который всё время тянул его за поводок, заставляя идти рядом, – а Саню Чердыш привык слушаться беспрекословно, – он бы давно зарылся от пурги в снег. Сейчас, когда, укрывшись за стеной, они лежали, прижавшись друг к другу, и ветер не хлестал их, и ребята ослабевшими руками поглаживали Чердыша, ему было хорошо и тепло. Чердыш любил ласку. Он и сам постоянно ластился, хотя ему, ездовой собаке, и не положено это делать. Больше ластился к малышам, и не только потому, что они чаще других приносили ему из столовой кусочки хлеба, косточки, просто у маленьких ребят ладони были мягкие, какие-то добрые, да и пахло от них вкусно, не то что от взрослых, у которых во рту вечно что-то дымит:

Постепенно ребята всё тяжелее приваливались к Чердышу, и ему стало не по себе, он заворочался, высвобождаясь. Потом, повернув голову, лизнул Саню в лицо. Он ждал ответной ласки, раньше всегда так было. Но Саня не пошевелился. Чердыш лизнул ещё раз, потом лизнул Улю, потёрся головой, положил лапу на плечо. Никакого ответа. Пёс забеспокоился, подбежал к Тине, ткнулся ей в колени и опять к Сане.

Вдруг он насторожился: в шуме пурги чуткие уши уловили поскрипывание снега под чьими-то шагами. Он подбежал к углу дома, опять вернулся к Сане. Может, он притворяется, может, сейчас скажет: "Чердыш, это ты?" – и потреплет его по шее? Но Саня ничего не сказал и не пошевелился. Почуяв неладное, Чердыш кинулся за угол, сразу очутившись в колючей пурге.

Мимо дома шла женщина, закутанная по глаза в большой платок. В руке у неё горел фонарь. Чердыш остановился в двух шагах, тявкнул. Женщина вздрогнула, тоже остановилась. Подняла фонарь, посветила. Чердыш снова тявкнул. Лаять он не умел, его отучили лаять, когда он был ещё щенком. Дело ездовой собаки ходить в упряжке, а не лаять. Но если бы он умел это делать, он бы рассказал женщине, что с его другом Саней и с девочками случилась беда.

Свет фонаря резанул по глазам, и Чердыш отвернулся. А потом побежал опять за дом, как бы зовя за собой. Женщина не поняла, пошла было дальше своей дорогой. Но Чердыш снова кинулся к ней. И опять – за дом. Женщина остановилась. Куда тянет её собака? И вдруг затревожилась: пурга, мало ли что могло случиться? И пошла следом за Чердышом.

Завернув за угол, она чуть не вскрикнула. Фонарь осветил сидевшую, прижавшись к стене, девочку. Она сначала даже не узнала Тину, старшую дочку соседей. Женщина бросилась к ней, стала тормошить. И тут увидела ещё двоих, маленьких. Она ткнула фонарь в снег, схватила Саню и Улю и бегом, спотыкаясь, взбежала на заснеженное крыльцо, что было сил забарабанила ногой в дверь.

– Вот, возле дома нашла их! – запыхавшись, сказала она отворившей дверь хозяйке. – Глянь, что с ними...

И побежала назад за Тиной.

...В избе было очень тепло, просто жарко. Пахло вяленой рыбой, невыделанными шкурками – всем таким для ребят приятным, домашним. Они полулежали на лавке, разомлевшие, слабые-слабые, а женщины старательно растирали салом их лица, руки. Кожу приятно, хоть и больно, кололо. Возле Тины хлопотала её мама – кто-то уже сбегал за ней.

– Беда-то какая! Как же это ты, дочка?! – всё приговаривала она.

– Вот уже и порозовели, – говорила женщина, – а то совсем белые были. Скажите спасибо вашей собаке, прямо заставила меня идти за собой! Ещё бы немного, и быть беде.

– Это Чердыш, – блаженно улыбнулся Саня, – он умный. И сильный, я на нём верхом ездил.

Потом они пили чай, горячий, сладкий-пресладкий, от него и в животе стало горячо, и тепло поползло по всему телу. Оно разморило, веки у ребят стали неудержимо слипаться, головы клониться. Они и чая-то не допили, свернулись калачиком на широкой лавке и крепко уснули, как провалились куда-то...

Пронзительный луч фар неожиданно резанул по окнам. Сидевшие у стола женщины невольно зажмурились. Свет от подвешенной к потолку керосиновой лампы съёжился, будто застеснявшись. Широкий луч, ворвавшись в окно, глянул на висевшие на стене железные капканы, связки сыромятных ремней, на кучу оленьих шкур в углу и погас. Крепко спящих на лавке ребят он не коснулся, а если бы и коснулся, они бы всё равно не проснулись.

– Никак, вездеход? Никак, и его пурга прихватила?

Одна из женщин подошла к окну и стала всматриваться в густо опушённое лохматой изморозью стекло.

Хлопнула наружная дверь. Кто-то тяжело затопал в сенях.

– Час добрый, – сказал, входя в избу, дядя Вася. В голосе его чувствовалась усталость и озабоченность.

Он хотел что-то ещё добавить – должно быть, не очень весёлое, но вдруг, увидев спящих ребят, оживился.

– Это, случаем, не наши интернатские? – спросил он и замер, ожидая ответа.

– Ваши, ваши! – закивали женщины.

Дядя Вася кинулся к лавке:

– Да это же Саня, Санька Маймаго, озорник наш! И эти – наши!

– Это вот моя дочка, – показала на Тину её мама. – Сто шагов до своего дома не дошла, сил недостало.

– Знамо дело, пурга, – вздохнула хозяйка дома. – Ох, как намаялись они, бедняжки!

– Руки-ноги не поморозили?

– Миновало. Мы их порастёрли сальцем.

– Ну, и добро, – сказал дядя Вася. – Пойду порадую своих.

Через минуту все, кто был в машине, ввалились в избу. Им хотелось тут же растолкать ребят, чтобы вместе порадоваться тому, что они целы, дошли, одолели пургу. Но этого, конечно, никто делать не стал: понимали, как измучены ребята после непосильно трудной дороги, ведь у них были не богатырские, а всего лишь малышовые силы.

– Садитесь, – приглашали женщины, – вот, на шкуры, на табуретки.

Но никому не сиделось, все топтались на месте в этой ставшей вдруг тесной избе. Распахнули шубы, скинули шапки, отогреваясь. Пётр Николаевич устало присел на край лавки. Незаметно достал из коробочки таблетку и сунул под язык. Сердце долго ещё отдавало болью в лопатку, но он уже улыбался – какая гора свалилась с плеч! Проснись сейчас ребята, и те суровые, заранее приготовленные слова, которые он собирался им сказать, наверно, так и остались бы невысказанными.

– Надо ехать, – озабоченно сказала наконец Елизавета Прокопьевна, как бы пурга-то пуще не разыгралась.

– А вы переждите, пока утихнет, – встрепенулись женщины, – места у нас всем хватит.

– Нет, дома нас ждут, – поднялся с лавки Пётр Николаевич. Он тяжело вздохнул: – Эти беглецы весь посёлок всполошили.

– Беглецы? – охнула Тинина мама. – И моя тоже?

Она бросилась к Тине:

– Вставай, дочка! Что ж ты наделала! Вставай!

Тина никак не могла проснуться. Она что-то бормотала, приподнималась с закрытыми глазами, они словно слиплись у неё. Потом открыла их, оглядела всех и снова заснула. Ей, должно быть, казалось, что всё это – тёплая изба, много людей – ей только снится.

Пётр Николаевич подошёл к Тининой маме.

– Не надо, – сказал он, – не будите.

Та с надеждой посмотрела на Петра Николаевича, хотела и не решалась сказать: может, можно дочке остаться, ведь дома-то как все рады будут малые братишки... Ждут её, спрашивают... И, почувствовав, что Пётр Николаевич понимает её, торопливо заговорила:

– Кабы разрешили ей остаться... Мы бы с отцом привезли её к сроку, верно слово, на собачьей упряжке, как он только с охоты вернётся!

Заскрипела тут, медленно отворилась дверь, и в избу неуклюже ввалились два засыпанных снегом "колобка" – дом рядом, а пурга, как видно, успела как следует с ними наиграться.

"Колобки" остановились у порога, оглядывая из-под надвинутых капюшонов такое множество людей. Увидев Тину, они дружно крикнули что-то вроде "И-а!.." и быстро затопали к ней. Обхватили крепко, ткнулись носами.

У Петра Николаевича опять защемило сердце, крепко, но теперь не от боли, а от другого...

Он так ясно увидел себя мальчишкой, белоголовым, вихрастым, непутёвым... Совсем маленького, оставшегося без матери, – его взяли на воспитание бездетные родственники. Они хорошо относились к нему, даже баловали. Но он знал, что в другой деревне, далеко от них, живут его отец, старшие братья, сестра. Как же тянуло его к ним, они и во сне ему снились! А ездил к ним редко – может быть, раз в год, на праздник. Старый отцовский дом с земляной завалинкой казался ему тогда самым весёлым местом на земле. Там, прямо за сараем, журчала по камешкам речушка, они, ребята, купались в её неглубоких бочажках, прямо руками ловили под камешками пескариков и тут же выпускали на волю. Это было не здесь, в тундре, а за тысячи километров... в его детстве...

– Эх, беглянка ты непутёвая! – пожалел он крепко спящую девочку. Пусть остаётся.

– К сроку привезём, верно слово, – обрадованно засуетилась Тинина мама.

– А что с этими делать? – показывая на разметавшихся во сне Улю и Саню, спросил водитель.

– У Сани здесь никого нет, – раздумчиво сказал Пётр Николаевич, – его родители на той стороне. Вообще непонятно, зачем он сюда пошёл. Уле до её посёлка на Малой Хете ещё идти и идти... Да нет, разве можно их так оставить?

– Всё ясно, – сказал водитель и подхватил Улю на руки.

Саню взял на руки дядя Вася.

На улице ветер, снег словно подкарауливали, снова ударили в лицо. Саня заворочался.

– А где Чердыш? – всполошился он.

– Чердыш! Чердыш! – стали все звать.

Мальчики побежали за дом.

– Наверно, с подветренной стороны спасается от пурги.