Текст книги "Бейкер-стрит, 221"

Автор книги: Виктор Точинов

Соавторы: Надежда Штайн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Протрубил он буквально следующее:

– Yop tvoiu mat’ – tak yop tvoiu mat’. A ne yop tvoiu mat’ – tak herr!

Я поняла только сказанное по-немецки слово «господин» в конце фразы. Очевидно, Скрудж действительно пользовался большим уважением у своих работников.

– Переведи, – скомандовал он Фрумкину.

– Мистер Панасенко говорит, что они недовольны условиями труда, расценками, качеством инструмента, спецодежды и питания. И предлагает создать согласительную комиссию под его и моим сопредседательством для урегулирования спорных вопросов! – бодро отрапортовал Фрумкин.

Я подумала, что его перевод, пожалуй, не совсем адекватен. Очевидно, те же подозрения посетили и мистера Панасенко.

– Ne garno tolmachish, blood niy bliadunn! – рявкнул он.

На этот раз единственное понятое мною слово было английским. Но кровопролитием, вопреки угрозе, мистер Панасенко заниматься не стал. Он быстро шагнул к Фрумкину, и, как нам показалось, попытался задушить его ломом. Мы с Кеннеди бросились на помощь – но не успели. Все уже закончилось. Лом оказался подделкой, бутафорией, отлитой из какого-то мягкого сплава. Теперь он петлей охватывал шею Фрумкина, концы его торчали в стороны, напоминая сюрреалистический галстук бойскаута. Фрумкин был цел и невредим – но клонился к полу от непосильной тяжести. Панасенко поднес к его длинному носу огромный, поросший рыжим волосом кулак, – и грузными шагами покинул нас.

Фрумкин попытался освободиться – безуспешно. Мы пришли к нему на подмогу и были поражены – лом все-таки оказался не бутафорским! Не свинец, не олово, – добротное питтсбургское железо. И это железо, невзирая на усилия трех человек, упорно не желало принимать первоначальную форму.

Фрумкин начал верещать о ножовке, автогене и судебном иске к мистеру Панасенко. Скрудж отодвинул нас с Кеннеди и сам взялся за дело. Лицо его исказилось, жилы на лбу вздулись. Лом разошелся на несколько миллиметров – и застыл.

– Попробуем вдвоем, – предложил Кеннеди.

Они взялись каждый за свой конец (лома, естественно) – и огромным напряжением всех мышц развели их на расстояние, достаточное, чтобы Фрумкин смог выскользнуть.

– Пришел, накричал, испортил хорошую вещь, – сказал Кеннеди, поставив к стене останки лома. – Но, по крайней мере, у нас теперь есть первый кандидат на роль бигфута…

– Силен, бродяга, – сказал Скрудж. В голосе слышалось нешуточное уважение. – Но спирт придется им отдать. Так я и думал. Прихватил бочонок из Чиллатоги.

Фрумкин злобно сказал что-то по-русски и перевел для нас:

– Про таких они говорят: сила есть, ума не надо.

10.

Скрудж ночевать не остался. Уехал вместе с Фрумкиным, отдав рабочим спирт и получив клятвенные обещания, что завтра «Улыбка Моники» дружными колоннами двинется на работу, даже если путь попробуют преградить все бигфуты Калифорнии.

На прощание он сказал нам:

– Разберитесь, что к чему. Я не могу так. Один бочонок – еще ничего. Но если тварь зачастит… Сопьются.

Мы заверили, что сделаем все возможное.

Через час после отъезда хозяина в домик, где расположились мы с Кеннеди, постучался Глэдстон.

– Ребята приглашают, – сказал он. – Обмыть знакомство. Советую не отказываться. Но не забудьте, о чем я вам говорил. Надо сразу себя поставить. А не то придется прятаться за спину шефа, как Фрумкину…

… В столовой-клубе, вопреки моим ожиданиям, оказалось относительно чисто и уютно. И публика была относительно чистая и трезвая. Пока… Но один непорядок я заметила, едва войдя клуб в сопровождении Кеннеди и Глэдстона. И решила сразу себя поставить.

Дело в том, что на улице насекомые уже не летали – холодно. Но одна огромная, жирная и наглая муха нашла себе приют в столовой. Жужжа, она болталась по помещению – и навязчиво пыталась присоединиться к какой-либо из кучек жующих, пьющих и искоса поглядывающих на нас мужчин. То норовила сесть на бутерброд, то заглянуть в стакан… Лесорубы муху в компанию не пускали – лениво от нее отмахивались. Обиженная муха надулась и уселась на стену у самого потолка.

– Что за антисанитарию вы тут развели, господа?! – на весь клуб спросила я, доставая «Зауэр» и показывая на насекомое отряда двукрылых. – Разве вы не знаете, сколько болезней разносят мухи?!

Глэдстон перевел – так же громко. Разговоры смолкли. Все с любопытством поглядывали на муху, на меня и на пистолет в моей руке. Промахнуться было нельзя…

И я попала!

Муха исчезла. На ее месте красовалось круглое красивое отверстие диаметром девять миллиметров.

Триумф был полный! Немедленно мы все трое – на Кеннеди и Глэдстона тоже упали лучи моей славы – оказались в плотном людском кольце, повлекшем нас к импровизированной стойке. Я почувствовала благожелательное и восхищенное внимание этих людей. Причем в какой-то момент почувствовала вполне в физическом смысле – сзади, чуть пониже спины.

Круто развернувшись, я резко заявила двухметровому лесорубу:

– Мистер! На вас только что села муха! Прямо на переносицу! – И я демонстративно потянулась к карману, в который убрала свой «Зиг-Зауэр».

Глэдстон торопливо перевел, но, по-моему, детина понял все и без перевода. Сделал неловкий шаг назад, второй… Его коллеги захохотали. Рядом оказался Панасенко, поднес к носу парня кулак. Рявкнул что-то. И еще что-то. Обвел взглядом всю честную компанию. Я вопросительно посмотрела на Глэдстона.

– Непереводимо, – пожал плечами он.

В руках лесорубов – и у нас с Кеннеди тоже – оказались наполненные стаканы. Панасенко произнес короткий тост.

– За знакомство! – перевел Глэдстон.

По счастью, прежде чем поднести ко рту прозрачную жидкость, я к ней принюхалась. Судя по запаху, это был чистый медицинский спирт. Я аккуратно обмакнула в жидкость губы – их тут же защипало.

Черт возьми! Эти растяпы забыли развести подарок Скруджа! Я хотела крикнуть, предупредить их о страшной ошибке… Поздно. Стаканы уже опустели… Первая реакция наступила мгновенно – Кеннеди, согнувшись пополам, надрывно кашлял. Черт! Где у них тут аптечка?! Я с ужасом поняла, что оказалась в кошмарной ситуации, что мне сейчас придется в одиночку спасать полсотни мужчин… Пищеводы и желудки у них уже сожжены, очень скоро наступит перенасыщение крови алкоголем, кома, смерть… Что делать???!!!

К величайшему моему удивлению, потенциальные покойники никаких признаков отравления не выказывали. Бодро жевали бутерброды с холестерином. Даже Кеннеди, сделавший лишь один глоток, с трудом прокашлялся. Вот оно что… Разыграли. Незаметно налили чистый спирт только нам…

– Разрешите, – я взяла стакан из рук Глэдстона, отпившего от своей порции меньше трети. Странно… В его стакане тоже был неразведенный спирт, а уж лесоруб-социолог должен был знать все эти приколы. Я потянулась к огромной бутыли, из которой у нас на глазах наливали всем присутствующим. Спирт… Ничего не понимаю…

– Эти люди чуть по-другому устроены, – пояснил Глэдстон. – Физиология хомо сапиенсов, знаете ли, весьма пластична и меняется в зависимости от места проживания. Маленький пример: эскимосы, питающиеся исключительно рыбой и мясом, и вьетнамцы, потребляющие в основном растительную пищу, относятся к одной и той же монголоидной расе. Но кишечник среднестатистического вьетнамца значительно длиннее, чем кишечник эскимоса! Научный факт! Или вспомните пример из античности – Митридата Понтийского его историю с ядами [7]7
  Согласно легенде, этот древний царь опасался отравителей. И, постепенно увеличивая дозы, научился переваривать без вреда здоровью все известные тогда яды. В результате, когда жизнь подперла, суицид ему пришлось совершать весьма неэстетичным способом.


[Закрыть]…

Меж тем современные последователи Митридата продолжали поглощать летальные для простых смертных дозы этилового спирта. И – с помощью Глэдстона – по очереди выражали восхищение твердостью моей руки. Затем поинтересовались днем моего рождения. Названная дата отчего-то привела их в бурный восторг. Хотя по гороскопу я отнюдь не Стрелец, но Рыба. Немедленно я получила подарки – на три с лишним месяца раньше. Новенькую огромную тельняшку (при желании я смогла бы использовать ее в качестве купального халата) и ремень с рельефным изображением пятиконечной звезды на латунной бляхе.

Кеннеди, оказавшийся в тени моей славы, поглядывал по сторонам. Но мух, как на зло, вокруг больше не было. Но случай поставить себя моему коллеге все-таки подвернулся. Спустя полчаса – когда повеселевшая компания устроила турнир по дартсу. Мишенью служил портрет Фрумкина – намалеванный очень грубо, но характерный нос и шея дистрофика не позволяли усомниться, кто служил художнику оригиналом. Похоже, заслуженная экс-нормировщиком ненависть лесорубов со временем не ослабла…

Правила были просты. Судья очень быстро выкрикивал названия отдельных черт лица м-ра Фрумкина, а участник состязания почти столь же быстро отправлял в цель дротики. Учитывалось как затраченное время, так и точность попаданий. Набранные очки записывались мелом прямо на стене. Приз – пятилитровая канистра спирта – стоял на стойке и поджидал достойнейшего…

После пары десятков зачетных стрельб портрет превратился в лохмотья – наши новые друзья метали дротики с посредственной меткостью, но с чудовищной силой.

Художник – тот самый вислоусый любитель сала, что углядел рога на голове бигфута, – старательно, но неумело начал изображать новую мишень.

Тут-то и наступил звездный час Кеннеди. Для начала он забрал толстый маркер из грубых пальцев горе-портретиста и нарисовал портрет сам – быстрыми уверенными движениями. Фрумкин получился как живой, даже несколько красивее, чем в жизни. Потом Кеннеди сделал заявку на участие в соревнованиях, – и стал метать дротики последним.

Немедленно выяснилось, что олимпийский дух чужд обитателям «Улыбки Моники». А может и не чужд, но любовь к спирту сильнее. Судья нарочито называл Кеннеди очередную цель чуть медленнее, чем остальным участникам. С учетом времени, потребного Глэдстону для перевода, шансы моего коллеги на приз падали почти до нуля.

Но не тут-то было! Как выяснилось, Кеннеди успел запомнить, как звучат по-русски детали мишени, – дротики устремлялись в цель мгновенно. И гораздо точнее, чем у прочих.

Русский арбитр (не иначе как пытавшийся взять реванш за Солт-Лейк-сити) сделал последнюю попытку лишить Кеннеди заслуженной победы.

– Glazz… сlazz… сlazz… – называл он раз за разом самую маленькую и трудную для попадания деталь Фрумкина. Дротики летели почти в одну точку.

– Noss! – неожиданно закончил судья, явно рассчитывая, что Кеннеди по инерции отправит последний дротик вслед за предыдущими. Напрасная надежда! Дротик воткнулся в самый центр Фрумкинского шнобеля.

Вопрос о победителе был снят. Кеннеди получил заслуженную награду – и тут же пустил ее по кругу, чем поднял свой авторитет на недосягаемую высоту.

Как потом сообщил нам Глэдстон, братья-славяне отчего-то были уверены, что жадный янки немедленно заграбастает канистру и удалится пить ее в одиночестве. Да, все наши разногласия происходят от незнания и недопонимания друг друга…

11.

Спустя час мы покинули честную компанию – настроенную, похоже, увидеть дно бочонка Скруджа. Их обещание выйти с рассветом на работу казалось нам все менее реальным.

Глэдстон и Панасенко пошли нас проводить и глотнуть заодно свежего воздуха.

Мы вышли из клуба, посмотрели вокруг, – и остолбенели.

Вокруг была зима! И какая зима!

Поднявшийся ветер шумел лишь в кронах деревьев, у земли почти не ощущаясь. Но тучи, из которых на протяжении последних часов падал снег, под его напором исчезли совсем.

Знаете ли вы, господа, что такое северо-калифорнийская ночь? Нет, вы не знаете калифорнийской ночи!

С середины неба смотрела луна. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятней, – и сиял россыпью самоцветов. Таких звезд и луны вы никогда не увидите на восточном побережье, даже в местах, считающихся безлюдными, – все равно где-нибудь у горизонта будет подсвечивать небо зарево огней какого-либо города, и изгадит вам всё впечатление…

Здесь же звезды и луна были как в первый день творения, когда только-только засияли на небе… [8]8
  Д-р Блэкмор ошибается. Бог создал небесные светила лишь на третий день Творения (см. Быт. 1, 14-18)


[Закрыть]Снег на уходящей вдаль просеке сверкал и переливался, словно россыпь мелких бриллиантов. Недвижно и задумчиво стояли сосны, лишь чуть шевеля кронами, и отбрасывая загадочно-трепещущие тени. Заснеженные ели за нашей спиной застыли, как колонны храма. Хотелось помолиться.

Я с тоской поняла, что зря в юности не стала художником… И – что живу не там, где стоит жить. И не так…

И тут вдруг…

Нет, бигфут не появился. А если и был где-то неподалеку – то стоял неподвижно и безмолвно, как и мы, потрясенный открывающейся картиной…

Бигфут не появился, но удивились мы ничуть не меньше, – Панасенко запел. Мелодичным баритоном, совсем не похожим на его обычный хриплый и трубный голос. Русских (или украинских) слов я, естественно, понять не могла, а про мелодию могу сказать одно: она завораживала.

– Переведите, – тихонько попросила я Глэдстона.

Он так же тихо заговорил:

– Лунное сияние окрашивает снег в серебряный цвет… По дороге быстро бегут трое… Доносятся звуки небольшого колокола. Его звон будит у певца воспоминания о ранней весне и о прогулках с любимым другом…

Ну вот, всегда оно так… Услышишь берущую за душу песню на незнакомом языке, кто-нибудь переведет слова, – и они оказываются такой же ахинеей, что и текст любого нашего шлягера… Я махнула рукой: не надо, достаточно перевода! Глэдстон смолк.

Но, какой бы там ни был текст, мелодия завораживала. На втором куплете Кеннеди не выдержал – и стал тихонько подпевать. У него был довольно приятный тенор. Слов он, естественно, не знал – и на ходу переложил на новый мотив «Мою маленькую Долли». Размер не совпадал, пришлось вставлять отсебятину…

После завершившего второй куплет «дин-дин-дон, дин-дин-дон» не выдержала и я. Негромко затянула на тот же мотив старую шотландскую колыбельную, что когда-то пела мне мать… Русские, английские и гэльские слова сплетались воедино и поднимались вверх, к звездам… И я была уверена: там, на звездах, – их слышат.

Потом песня закончилась. Но, казалось, последнее «дин-дин-дон» все еще звучит в морозном воздухе долгим-долгим камертонным звуком… Панасенко повернулся к нам – и я увидела на его глазах слезы. Он сгреб Кеннеди в охапку и расцеловал его – по русскому обычаю, в обе щеки. Потом проделал ту же процедуру со мной. Пахло от него спиртом, чесноком и салом…

12.

До двух часов ночи мы просидели в засаде, – не на улице, но в домике, отведенном нам для жилья. Погасив свет, напряженно всматривались в роскошную калифорнийскую ночь. Звуки веселья в клубе не смолкали. Кеннеди тихонько мурлыкал под нос понравившуюся песню Панасенко.

Время шло. Объект охоты не появлялся. Кончилось тем, что мы решили дежурить посменно. Кеннеди прилег, не раздеваясь, а я осталась одна любоваться лунным пейзажем. Такое было в нем спокойствие, такое умиротворение, что…

… Проснулась я от резких звуков. Очумело оторвала голову от подоконника. «Что такое?» – встрепенулся Кеннеди. Вскочил, приник к стеклу. Никого не было видно. Но судя по громовым рыкам, где-то неподалеку резвились почти в полном составе обитатели отделения для крупных хищников Нью-Джерсийского зоопарка.

Кеннеди, с пистолетом в руке, направился к дверям.

– Не смей! Положи пушку! – остановила его я, торопливо включая диктофон.

Пистолет Кеннеди положил, но выходить наружу раздумал. Да и мне не очень-то хотелось…

Какофония – как впоследствии выяснилось – продолжалась семь минут и двенадцать секунд после включения диктофона на запись. Бигфут за эти минуты так в поле нашего зрения и не появился… Потом все смолкло. Выждав немного, мы осторожно выглянули на улицу. Вроде никого. Хотя… В пятне света, падающего из окна клуба, шевелилось что-то весьма крупное… Мы направили туда свет двух мощнейших галогеновых фонарей. Все дикие животные боятся яркого света. На всякий случай – если этот зверь окажется нетипичным – далеко от распахнутой двери нашего домика мы не отходили. Хоть какое-то убежище…

– Черт! – выругался Кеннеди. Он первым разглядел, что ворочающееся у дверей клуба нечто было всего лишь человеком – старательно и безуспешно пытающимся встать на ноги. Мы устремились туда, посвечивая фонарями во все стороны…

– Стой! Смотри! – резко остановилась я на бегу и остановила Кеннеди.

Путь наш пересекала цепочка следов, очень отдаленно напоминавших громадные отпечатки босых человеческих ног. Расстояние между отпечатками было не менее десяти футов!

Лучи фонарей метнулись вдаль – по направлению следа. И мы увидели! Нечто громадное, темное неслось к лесу совершенно невообразимым аллюром! Секунду или две мы смотрели этому вслед. Потом контур бигфута исчез между соснами.

Вот это да…

Первым делом мы устремились к пострадавшему, по-прежнему ворочавшемуся в снегу. Он оказался нашим добрым знакомым – мистером Панасенко. С огромным трудом мы затащили его неподъемную тушу в клуб. И выяснили в результате детального осмотра, что пострадал Панасенко не от реликтового гоминида, – но всего лишь от зеленого змия. Причем он еще оказался наиболее стойким из своих соратников. Остальные – около четверти стартового состава – в живописнейших позах расположились в клубе. Все присутствующие спали здоровым и непробудным алкогольным сном… Магнитофон громко играл нечто русское и бодрое… Панасенко же заплетающимся языком настойчиво пытался что-то втолковать нам с Кеннеди.

Черт! Мы не понимали ни слова, а Глэдстона среди самых стойких выпивох не оказалось – да и едва ли он был сейчас в силах исполнять обязанности переводчика. Панасенко наверняка что-то увидел – но я обоснованно опасалась, что к утру в его памяти ничего не останется…

Диктофон я второпях оставила на подоконнике в нашем жилье, поэтому Кеннеди сорвал со стены истыканный портрет Фрумкина, перевернул, и попытался транслитерировать латинскими буквами фразы начальника «Улыбки Моники». Не успел. Процесс оборвался неожиданно. Панасенко замолк на полуслове. Вытянулся на полу и захрапел, перекрывая рев магнитофона…

… Не доверяя долговечности наступившей зимы, мы с Кеннеди около часа провозились со следами – сфотографировали, тщательно измерили и записали все параметры ступней и расстояние между отпечатками. Попытались сделать даже слепок – но рыхлый свежий снег не держал гипсовый раствор… Мысль Кеннеди отправиться по следам бигфута в глубину леса у меня энтузиазма не вызвала. Да он и не настаивал…

И мы пошли спать.

Остаток ночи прошел без происшествий.

13.

Загадочна русская душа! Это подмечено давно и многими. Но и организмы русских представляют собой одну из величайших тайн Природы…

На рассвете они встали!

Они начали собираться на работу!

Я не верила своим глазам… Мой покойный отец отличался ирландской стойкостью к выпивке – но и он, употребив хотя бы четверть выпитого каждым из этих уникумов, провел бы половину следующего дня в постели – пожирая аспирин пачками и не в силах без тошноты взглянуть на любую спиртосодержащую жидкость…

Эти же выпили так называемый «opohmel» – припрятанную с вечера канистру спирта – и бодро отправились заводить и прогревать свою технику. Причем Глэдстон, пивший вчера куда как умеренно, выглядел с утра более помятым и больным, чем его коллеги.

К нашему сообщению о ночном визите бигфута лесоруб-социолог отнесся совершенно равнодушно.

– Ну и черт с ним… – страдальчески поморщился он. – Все равно шеф раньше чем через неделю на следующий бочонок не рассщедрится. И слава богу…

Мы с Кеннеди вооружились дробовиком – намереваясь в случае чего не подстрелить, но лишь отпугнуть бигфута. И собрались прогуляться по следу. Надо было спешить – поднимающееся солнце постепенно нагревало воздух, и след снова мог исчезнуть вместе со снегом.

Но негаданное происшествие заставило нас задержаться.

Выезжающая с площадки техника натолкнулась на неожиданное препятствие. Загораживая выезд, на пути у нее стояла редкая цепочка из десятка людей. В руках они держали самодельные плакаты следующего содержания:

СОХРАНИМ БИГФУТА!

РУКИ ПРОЧЬ ОТ ДИКОЙ ПРИРОДЫ!

СКРУДЖЕРС – ВОН ИЗ ЧИЛЛАТОГИ!

БУШ – СПАСИ ЛЕС!

Последний плакат взывал к президенту, надо думать, лишь каламбура ради. [9]9
  Непереводимая игра слов. На английском фамилия Буш созвучна слову «кустарник».


[Закрыть]Джордж-младший мыслит (с помощью референтов) глобально и на мелочи вроде Чиллатогского леса от животрепещущих проблем Персидского залива отвлекаться не станет… Были там еще и три других лозунга, уже совершенно нецензурные.

Судя по внешнему виду, обитателями Чиллатоги пикетчики быть никак не могли: три дамочки пенсионных лет, пожилой мужчина в очках с толстыми линзами, несколько молодых парней явно студенческого облика… Бородатый и длинноволосый мужчина лет тридцати снимал на видеокамеру действия и протестующих, и лесорубов. Поодаль стояла машина, доставившая сюда эту разнородную компанию – ярко-оранжевый восьмиколесный вездеход «Комацу». Он весьма напоминал бронетранспортер, лишь прикидывающийся мирным средством передвижения…

Ехавший первым трелевочный трактор сбавил ход и медленно наползал на демонстрантов. Они стояли на месте. Не доехав дюймов десять до старушки с плакатом, трактор застыл неподвижно. Оператор увлеченно снимал эту сцену. И, одновременно, криками и жестами руководил своими сотоварищами, – они несколько изменили боевой порядок, преградив путь грузовику-вездеходу, попытавшемуся объехать живой заслон. В общем, бородач с камерой казался организатором этой маленькой акции протеста.

– Кто он? – спросил Кеннеди у Глэдстона, показав рукой на оператора. – Вы его знаете?

– Фарли Оруэлл, журналист и эколог. Третий год живет в хижине тут в лесу, пишет книгу о бигфутах. Кто остальные – не знаю, привез откуда-то…

Последние слова Глэдстон выкрикнул уже на бегу. Вылезший из грузовика Панасенко яростно и призывно махал ему. Потом он не слишком дружеским жестом подозвал Оруэлла. Журналист и эколог приблизился, предусмотрительно отдав камеру одному из студентов. Тот отошел подальше и продолжил съемку.

Лесорубы высыпали из машин и стояли против своих неприятелей – выглядевших на таком фоне не особо представительно. Казалось, стоит людям Скруджерса атаковать экологов – и через мгновение те будут лежать аккуратной поленницей. Похоже, пикетчики – под прицелом камеры – именно этого и добивались, выкрикивая всевозможные оскорбления. Но рабочие не реагировали, стояли неподвижно и молча.

Тем временем вожаки вступили в переговоры – впрочем, не затянувшиеся. Панасенко кричал по-русски, показывая на лес, просеку, людей и машины. Оруэлл кричал по-английски, показывая на то же самое и на цепочку появившихся ночью следов, неплохо отсюда видных. Глэдстон выбивался из сил, пытаясь успеть с переводом.

Потом Панасенко смачно сплюнул на снег, что-то скомандовал своим людям, развернулся и пошагал в направлении арьергарда колонны. Рабочие вернулись в кабины.

Я подумала было, что сейчас начнется затяжная холодная война – холодная в прямом смысле. Что Панасенко надеется: противники рано или поздно замерзнут и отправятся греться – хотя бы посменно – в свой вездеход. И тогда колонна ринется на прорыв. Но я ошиблась. Вожак лесорубов не собирался терять зря времени.

Машины взревели двигателями, выполняя какой-то маневр. И, после их перестроения, в небо наклонными фонтанами ударили две струи воды.

(Позже я узнала, что закон штата Калифорния предписывает обязательное при любых рубках леса в промышленных масштабах наличие как минимум двух пожарных водометных установок.)

Струи были мощные, легко могли сбивать людей с ног и наносить травмы – но, казалось, мирно распадаются в воздухе на мелкие капли. Однако ветер относил эту морось прямо на пикетчиков. Панасенко с блеском опроверг поговорку Фрумкина: «Сила есть, ума не надо». Протестующие не получили вожделенных кадров расправы над ними – мельчайшие капельки были даже не видны глазу. Но долго на ноябрьском ветру под ними не простоишь…

Паренек с камерой несколько раз прекращал съемку и протирал объектив. Экологи нервно переминались с ноги на ногу и поглядывали на своего вожака. Зонтов у них не было, плащей тоже. Оруэлл начал что-то скандировать, подбадривая соратников, – те откликнулись вяло и неохотно.

Потом что-то произошло с их камерой – дешевой и наверняка не защищенной от влаги. Парнишка-оператор потряс ее, снова попробовал снимать – и вдруг со всех ног припустил к вездеходу. За запасной камерой?

Узнать это нам было не суждено. Техника тут же начала атаку.

Люди, как и первый раз, не стронулись с места. На Оруэлла надвигался агрегат, названия которого я не знала, но про себя окрестила «крабом» – два мощных захвата-манипулятора спереди весьма напоминали клешни. За рычагами «краба» восседал сам Панасенко.

«Клешни» оказались в считанных дюймах от предводителя экологов. Тот стоял не шевелясь, надеясь вновь выйти победителем из войны нервов. И тут «краб» дернулся вперед…

Захваты, судя по всему, были предназначены хватать стволы деревьев – но вместо этого вполне успешно ухватили Фарли поперек туловища – и подняли в воздух. Он истошно заверещал, задергался, пытаясь освободится… Без успеха.

Этого зрелища пикетчики не выдержали. Опрометью бросились к вездеходу, побросав свои плакаты. Техника с радостным ревом покатила вперед, огибая «краба»…

Мы с Кеннеди, наблюдавшие за конфликтом издалека, плюнули на политику невмешательства – и понеслись на помощь Фарли. Шутки кончились – у незадачливого эколога наверняка были поломаны ребра…

Не успели. Захваты разжались. Оруэлл выскользнул и шлепнулся на снег. Вскочил и тоже побежал к вездеходу. На мой взгляд, для человека с переломанными ребрами, – чересчур шустро.

– Куда он?! Надо оказать помощь… – запоздало выдохнула я, подбегая к «крабу».

– Не надо… – сумрачно сказал Глэдстон, стоявший рядом с агрегатом. – Панасенко на спор колет этой штукой грецкие орехи – не повредив ядра.

Радости от одержанной победы в его голосе не слышалось. Панасенко сделал приглашающий жест, Глэдстон залез в кабину и «краб» двинулся вслед за колонной.

Вездеход понуро покатил к Чиллатоге. Акция экологов закончилась провалом.

14.

– Нет, Кеннеди, – сказала я, – это вовсе не бигфут. Это какой-то лонгфут…

Для такого заявления имелись все основания. Еще когда ночью мы осматривали следы, меня поразило несоответствие между шириной шага и размером ступни – существо шагало явно шире, чем можно было допустить, исходя из его предполагаемых размеров. Либо – имело чересчур маленькую ножку. Был, правда, еще один вариант, – после визита в «Улыбку Моники» бигфут убегал огромными прыжками, на пределе своих возможностей. В принципе, и человек, нормальный шаг которого составляет около двух футов, может на небольшом отрезке пути скакать, оставляя втрое большие промежутки между отпечатками подошв. Но не четыре же мили подряд!

Примерно столько мы отшагали по следу бигфута. Солнце поднималось все выше, с деревьев падали подтаявшие снеговые шапки – и это затрудняло нам работу следопытов. К тому же под пологом леса след отнюдь не был непрерывным – кое-где вчерашний снегопад просто не дошел до земли, все осталось на кронах деревьев.

Но там, где можно было найти несколько подряд отпечатков, расстояние между ними оставалось неизменным – десять футов, плюс-минус семь дюймов. Тварь казалась неутомимой. Неслась минувшей ночью, никак не желая сбавлять темпа…

– По-моему, хватит нам работать ногами, – сказал Кеннеди. – Давай сядем и поработаем головой.

Здравая мысль. Пройдя еще сотню шагов, мы обнаружили ствол упавшей сосны. Уселись рядом. Кеннеди закурил. Я бросила в рот мятную пастилку. Посидели молча.

– Ты что молчишь? – подозрительно спросил Кеннеди.

Привык, что я всегда сразу начинаю делиться с ним выводами, – хотя бы предварительными. Но выводов не было…

– Начинай ты первым, – отпасовала я мяч напарнику.

Посидели еще, помолчали. Я искоса поглядывала на Кеннеди. На фоне заснеженного леса в своей «аляске» с поднятым капюшоном он был немного похож на Санта-Клауса – помолодевшего, побрившегося и подстриженного. Только вместо мешка и посоха держал в руках «ремингтон» двенадцатого калибра…

Молчание начало затягиваться. Давить на нервы.

– Послушай, Элис, – начал наконец Кеннеди, – по-моему, нам надо сначала определиться. Что мы ищем? Следы фальсификаторов, мешающих бизнесу Скруджа? Или доказательства существования реального бигфута?

– Мы, как всегда, ищем истину, – вздохнула я. – Но она где-то далеко. Я, между прочим, уже натерла мозоль на левой ноге. Снег тает, скоро след будет совсем не виден… По-моему, достаточно бродить по лесам. Пойдем обратно.

– Пойдем, пойдем… Но все-таки: может, ты поделишься предварительными выводами?

– Нет их. НЕТ! Это не животное – ни один из существующих или существовавших приматов не способен на такие фокусы.

– Значит – человек? Значит – мистификация?

– Человек тоже примат, Кеннеди… Попробуй, для интереса, пару раз прыгнуть на такое расстояние. На десять футов. Потом представь, что у тебя на ногах сапоги с во-о-от такими подошвами. Потом еще раз напряги воображение и постарайся представить, что тебе придется так скакать несколько миль…

Кеннеди не стал прыгать по сырому, тающему снегу. И напрягать воображение не стал. Сказал неуверенно:

– Тогда, ночью, мне показалось, что это мохнатый парень очень высокий. Очень. Футов десять, а то и выше.

– И мне показалось. Но что из этого? Твой рост шесть футов. Пошагай-ка шестифутовыми шагами…

Кеннеди помолчал. Потом его осенило:

– Ходули!

– У меня тоже мелькнула эта мысль. Поначалу, еще ночью. Но на ходулях не бегают. Тем более в темноте. Тем более по пересеченной местности… Я подумала было, что след на просеке оставили на ходулях загодя, не торопясь. А потом уже устроили весь шум и рев. Но четыре мили по лесу… Нереально.

– Все ясно. Мы столкнулись непонятно с кем, оставившим невозможные с точки зрения физики и биологии следы неизвестным науке способом. Можно писать отчет Скруджу… Ладно, пошли обратно. Есть хочется…

15.

– Значит, ты был хорошим бойскаутом… – процедила я спустя два часа. Хотела, чтобы это прозвучало зловеще, но получилось устало и тоскливо. – А где тогда остались плохие бойскауты, Кеннеди? Их косточки до сих пор белеют в лесах Массачусетса?!

– Испанский мох должен расти на деревьях с северной стороны, – понуро сказал Кеннеди. – А муравейники должны стоять с южной… И вообще, это ты предложила срезать петлю…

– Не вали с больной головы на здоровую! Снег так и так растаял – по своим следам нам было уже не вернуться!

Испанский мох нам не попадался. Обычный на деревьях рос, но совершенно бессистемно и хаотично… Глупое неграмотное растение, в жизни не раскрывавшее «Справочник юного сурка». Муравейник мы нашли лишь один. Вполне возможно, что муравьи, заведомо превосходящие мхи интеллектом, и в самом деле разместили свое жилище с южной стороны дерева. Беда была в том, что муравейник стоял под тремя елками, выстроившимися почти равносторонним треугольником. И какую из елей приняли за точку отсчета муравьи при составлении плана строительства, мы понятия не имели. Более того, мы не имели даже единого мнения, в каком направлении от нас находится лагерь лесорубов… Я утверждала, что на юго-западе. Кеннеди – что на юго-юго-востоке…