Текст книги "Живый в помощи. Часть вторая .А помнишь, майор..."

Автор книги: Виктор Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Перед утренней смертью с вечера более тщательно чистили оружие, готовились надеть самое чистое белье. Неожиданно для многих обходили друзей, раздавая на память дорогие сердцу и бережно хранимые порой пустяковые вещи. А их друзья вдруг пронзительно осознавали, что это значит и, принимая дар из рук друга, прощались с ним, мучительно изображая улыбку благодарности. В памяти Виктора была бабушкина быль, когда перед очистительной святой войной их район заполонили колдуны, о которых в здешних местах никто и не слыхал. Последней предвоенной зимой часто полыхала в метель чудовищная молния, грохотали громовые раскаты. В село на крохотную площадь выходила стая волков и протяжно, с надрывом выла до серого рассвета, задрав тоскливые морды. Старики говорили: "Война будет". У тех казахстанских переселенцев со всей России был страх больший, оттого что нигде и близко не было церкви. В ту ночь с 21 на 22 июня в избушке деревенской старухи-колдуньи слышался долгий хохот и надрывный вой собаки. А зимой ее замело. К ней боялись подойти с неделю, пока председатель сам не раскопал хату. А раскопав – отшатнулся. Бабка стояла на коленях у двери с прищуренными глазами и искривленным почерневшим лицом...

Зал заметно оживился, усилился шум голосов, заплакал ребенок. Потом со сцены командир полка попросил офицеров помочь рассадить вновь прибывших – восемь армянских семей. Они постоянно переглядывались и, смущаясь от непривычного внимания, готовы были сесть прямо в проходе. Еле отговорили. Солдаты занесли еще стулья, и гул стал постепенно затихать. Торопливо прошедший по сцене к командиру дежурный по части с минуту о чем-то говорил ему на ухо, потом отнекивался, и полковник объявил, что начало собрания переносится на двадцать минут. Среди полкового народа прошел шепот. "Командира по СВ запрашивает Тбилиси". В зале завертелись головы, заподнимались в припоздавших приветствиях руки, и разговоры на уровне: "Ну, как дела?" – "Нормально", – начали волнами ходить по всем рядам.

Невольно создавшаяся в зале пауза до начала жизненно важного разговора логично и удачно превратила клуб в столово-спортивную площадку подрастающего поколения в возрасте от одного месяца до того часа, когда уже вразумительно попискивающий люд мог относительно самостоятельно решать свои сложные жизненные проблемы. Здесь стало ясно, что хитрый Сашка, ростом чуть выше отцовского колена, на деле вовсе не оказался тем примером в поведении для Димки из соседнего подъезда, которому ставили его в пример по сто раз на день, начиная от: "Ты руки мыл перед едой? А вот Сашка...", до: "Я тебя насколько отпускала, безобразник?"...

Зал шевелился, как потревоженный муравейник, и шуршал бутербродными обертками. И последним дипломатичным усилием предупреждал пятилетнюю Людочку: "Ну, все, щас отцу скажу...". Многие родители честно признались, что у всех, оказывается, дети как дети, но этот олух... В общем, на пятой минуте гарнизонный народ, наконец, зажил своей привычной жизнью. Вдруг откуда-то из-за спины Виктора потянуло естественным специфическим запахом. Семья прапорщика Гуриева разом, раздвинув ноги и мгновенно вычислив "источник свежести" в лице своего трехгодовалого Петьки (у того мордашка от ответственнейшей рабочей минуты напряглась до покраснения), двумя родительскими языками с опозданием прошипела:

– Ты что творишь?

На что, досадуя на недогадливость и бестолковость родителей, Петька, не прекращая процесса очищения, натужно и хмуро просипел: "Не видите? Тужусь". Добродушный и всеобщий хохот уносил Петьку из зала на отцовской левой руке. Правая ладонь выполняла функцию аварийного горшка. Через минуту Петька, вися над "стационаром", смиренно выслушивал, кем он является на самом деле. Его единственным оправданием была бесконечная заунывная фраза:

– Я не виноват, что меня разнесло...

Вернувшийся командир полка своими двое суток неспавшими глазами с минуту смотрел на быстро затихающий зал, еще не остыв от разговора с Тбилиси. Андрей Иванович, сорокавосьмилетний гвардеец с большой буквы, знал всех своих подчиненных поименно, поквартирно, по нищим холодильникам, по битой неказистой, затурканной от тьмы переездов мебели. Знал, кто кого крепко в семье любит, чей мужик у какой бабы, как бы это поделикатнее сказать, возвращается не в 19.00, а в три утра. Технику, видите ли, в автопарке готовили к маршу. А двигатели ротных БТРов почему-то остро пахли "французскими" духами "Красная Москва". Э-эх, жизнь наша тяжкая, души беспутные! Сам трижды продырявленный и дважды посеченный в Афгане, Андрей Иванович, далеко не ангел, как-то принял решение – каждого ребенка, оставшегося без папы, считать сыном или дочерью полка, поставив их на все виды скудного офицерского довольствия. Он, полковник, начал войну с потери своего близкого друга. В том бою его однокашник по училищу Толик получил смертельные ранения в грудь, в рот и в живот. Командир роты Андрей, стоя на коленях в грязи и копоти над истекающим кровью другом, в исступлении осипло орал:

– Санитар... почему ты не можешь переливать кровь?!

Ротный, зайдясь в хрипе и почти уткнувшись носом в нос другу Тольке, убеждал его, что он будет жить, убеждал криком и стучащими от слез зубами. У Тольки не было живота и нижней челюсти. Он верил капитанской сердечности, но был уже умнее, сильнее и далеко от всей группы и пустой земной суеты. Он не то успокаивал Андрея, не то просто от судорог тряс головой. На сером его лице было такое выражение, будто он боялся за друга больше, чем Андрей – за него. Тольки не было на войне уже минут десять, а капитан все лечил и лечил его своими доказательствами, что успеет дотащить его.

В его полку вечерняя поверка длилась всегда долго, потому что, помимо живых, зачитывали имена и тех мертвых, как живых. Он лично писал письма их родителям, не часто, но поздравлял с Новым годом, с 23 февраля, 9 Мая и... днем рождения погибших сыновей. Ах, как это было нужно родителям! Их 18-летнего сына помнят в полку. Помнят. Полковник имел Честь. И его Честь, весом в офицерские звездочки, перевешивала искусственную честь, "как крыло мухи", честь многих золотопогонных офицеров из верхов.

"Десантник в авторитете" знал, что война без потерь даже при физически целых подчиненных не бывает, и от этого по-человечески прощал многим жизненные и должностные грехи. Даже нередко выпивки и драки, когда народ порой выпивал "за здоровье" до полной невозможности здраво мыслить. Но что поделать, выпивка без драки, как чай без сахара.

Не прощал только микропредательство, влекущее трагедию и бесчестие. Он там, за ленточкой, однажды простил молодого лейтенанта, честно признавшегося в трусости, из-за которой был ранен рядовой десантник. А полгода спустя этот лейтенант закрыл собой двоих рядовых. Ребята остались живы, а взводный уехал домой почитаемым в полку безногим героем. Досрочно. Весь полк помнит тот животворящий случай, когда 12-летняя девочка с мудростью пожилого человека, пришедшей от беды, отказалась от помощи взрослых, оставшись в своей скромненькой комнатке в офицерском общежитии с четырехлетней сестренкой, говоря тихо взрослым:

– Вот папа с мамой приедут – а нас не будет.

А малютка застенчиво показывала всем любимую куклу Машу, называя ее мамой, добавляя:

– Тихо. Мама спит.

Их мама Валя тогда умерла от сердечного приступа, получив бестактное, не от большого ума составленное письмо о смерти мужа. Детей, конечно, пригрели. Тогда Андрей Иванович пронзительно осознал, что при любой любви со стороны без родителей все одно – везде чужбина. Его так уважали подчиненные, что за право пойти с ним в разведку стояла очередь. Он детально, скрупулезно и от всего сердца говорил о своих ошибках после боя. От этого к нему тянулись, и этому учились у него.

Однажды кто-то, попытавшийся подтрунить над ним, был резко осажен. В одно время из-за частых тяжелых боев получилось так, что замена в его роте произошла не очень продуманно: вместо обученных солдат в роте стало больше вновь прибывших. Тогда на ряд разведвыходов пошли, в основном, одни офицеры. На ротного некоторые странно посмотрели, а он поклонился мысленно своим взводным лейтенантам, ставшим вдруг настоящими командирами, и сказал, что если ребятишки необученные разом полягут, то он ничем не сможет оправдаться перед их матерями: "Пока этих не подготовлю – буду ходить на разведвыходы сам". Как-то во время операции ему в плен попал американец. Его, Андрея, измочаленные, прокисшие, серые от пыли, но крепкие и даже не раненые пацаны, расхлеставшие вдесятером небольшой ослиный караван с "духами", перевозивший героин из Пакистана в Иран, несколько минут не могли сообразить, кто перед ними – этот стучащий зубами и трясущимися губами пленный, у которого от желудочного озноба даже не соединялись в кулак пальцы.

– Командир, это не "дух". "Духи" так не сдаются,– моментально сделал свой вывод переводчик.

И вдруг дошло...

– Так это ты – американская рожа?!

Пленный, мгновенно поняв, что его жизнь по сроку защелкала секундами, сделал то, что может только сделать сущность, с рождения ошивающаяся у статуи своей свободы. Сидя от бессилия на заднице, глядя бусыми коматозными глазами сразу на всех, долго и судорожно щупая карманы, он, наконец, протянул Андрею... чек на три тысячи долларов! Пять минут спустя группа, плюясь, скоро топала к дому. На камнях, в общей куче с восточными работодателями валялся "цивилизованный" представитель Нового Света с одной половиной линкольновской квитанции, вбитой в рот, а с другой – в то место, откуда исходит их подлинный дух.

– Что ж таких дешевых сюда посылают? Или нас не ценят?.. – окая, недовольно бурчал всю дорогу солдат.

...Полковник Андрей Иванович, стоя тогда на трибуне с графином перед сотнями пар глаз, осознал, что земная война вечна. Было такое ощущение, что сейчас самопроизвольно с его уст сорвется всем известная его фраза:

– Выход через два часа. А сейчас всем написать письма родным. Последние письма близким на случай смерти. Потом, если что, их писать будет некому. И обязательно в конце требовал дописку, где ты хочешь быть похороненным. Они хранились у командира до момента гибели.

Сегодня, после десятиминутного разговора с генералом из штаба округа, полковник почувствовал ту растерянность, которую испытывает студент на экзаменах, увидев, что взял не тот билет. Не тем билетом была начинающаяся война с теми, кого он по сию минуту защищал и должен защищать далее. Он силился определить курс стремительно меняющейся политбюрошнокпссной политики, благодаря которой брат пошел на брата, государства средь бела дня стали переносить забор от своего огорода подальше, расширив свой участок, затоптав урожай соседа, не ими посаженный. От прозрения пленочка, до сих пор закрывавшая его глаза, сползла и позволила увидеть, что верхи не то не хотят, не то не умеют управлять по-старому, а потому таскают друг друга по кремлевским коридорам за космы, а кого – за остатки от них. А низы на окраине страны, здесь, за забором его части, не хотят жить по-старому. Он еще молчал с минуту, решая, куда военному податься. Это не было паническое состояние. Он просто терпеливо и осторожно нащупывал единственно правильную дорожку мудрости. Благодаря усилиям "верхов" дорога, по которой он так долго шел уверенно, стала превращаться в сплошные колдобины.

С той поры хорошо осведомленный местный сельский люд стал избегать слишком откровенных разговоров при встречах, а, случайно столкнувшись, спешили увернуться от него, не договаривая, на что у командира полка постоянно была горечь и досада. Но однажды, перепрыгнув через стену гордыни, эти же час назад отворачивавшиеся люди скопом, лебезя, примчались к десантникам за помощью. В деревне вновь появился тиф. Вспышки его случались и раньше, но этим летом он вспыхнул в небывало пугающих размерах. Примчавшуюся делегацию азербайджанцев возглавляли двое сельских старейшин, вокруг них – несколько десятков молодых и в возрасте людей с чуть приоткрытыми ртами, бегающими глазами. Они старались всунуться во все происходящее сразу. Стоило кому-то из офицеров-десантников выйти к нимиз дверей КПП для какого-либо уточнения, как собравшиеся, отталкивая и перебивая друг друга, пытались оказаться в центре переговоров. В ответ на это офицер, зная местные обычаи, довольно спокойно, не прерывая неторопливого разговора со стариками, хлестко, кулаком, раздвигал любопытные головы, чтобы видеть лица делегатов-старейшин. Вокруг толпы с вороньим гвалтом носилась стая ребятишек, и невозможно было определить ни пол их, ни возраст.

Тиф выкосил горное селение и пополз дальше. Полковник не вспомнил обид, помог азербайджанцам всем, чем мог, без потерь для гарнизона. Страшную болезнь прогнали в сторону Турции, многих больных за месяц-полтора поставили на ноги. В селении вместе с дустовой вонью появились три новые улицы: Холерная, Гепатитная и имени Тифа. У Ленина на куцей площади отвалилась указывающая доселе нужную дорогу правая рука и колхоз "Путь Ильича", оттого что не знал, куда теперь идти, заблудился.

После того, как все относительно успокоилось, старейшины, вновь оказываясь с полковником лицом к лицу, узнавали его с трудом.

Командир полка вместе с начальником особого отдела гарнизона изложили насторожившие мужиков и пугающие баб факты. Чекист – смелый мужик, рассекретил такие факты, о которых офицеры предполагали с затяжелевшим сердцем. Он зачитал буквально следующее:

"...К братьям-мусульманам обращается Фронт освобождения Азербайджана... Газават против российских агрессоров... Священная война... Варварская русская империя... Мы потеряли из-за них все национальные обычаи, национальную гордость... Мы создадим свой свободный Азербайджан... Со своей армией... Мы придем и разрушим российские законы... Пока мы вместе, поставим мир на колени у наших ног, а это неплохая собственность!.."

Исходя из серьезности зачитанного, были доведены до присутствующих требования, советы, просьбы. Сидящие островком армяне сжались и сникли, напряженно запереглядывались, притянули к себе ребятишек. Те, почувствовав стук материнских сердец, разом умолкли, тараща глазенки-сливы на весь зал. Только стоявшая, будто в одиночестве, у дверей сумгаитская армянка лет пятидесяти с тщательно прибранными волосами по-прежнему не выказывала никаких признаков беспокойства. Она выглядела уставшей и от этого казалась ко всему равнодушной.

– Сатеник! Сатеник! Присядь.

Подруга тянула женщину за полу длинного платья, кротко упрашивая очнуться, наконец, от своих тягостных и трагичных мыслей. Та, словно не видя никого вокруг, сделала какой-то неопределенный жест. Сидящая только горестно покачала головой.

Собирающийся воедино от услышанного мужской дух в зале вновь завоевал. Эти люди несколько месяцев назад, пересекая афганскую "ленточку", оглянулись, вздохнули, помянули каждого по заслугам, плюнули на все и рванули по мирным домам. Туда, где хотелось, чтобы все было в покое. Где калитка у дома, как дверца в семейный и родительский рай с материнскими глазами, мироточившими радостной слезой. Где любимый взгляд утомленной жены и сыночек-росточек и доченька-колокольчик... Истосковавшиеся мужики лизали их личики, как кошки лижут котят, таскали, не отпуская и вдыхая их целебный цыплячий запах. Они, офицеры, почужевшие от непривычного вида, с незнакомыми резкими складками на щеках и горькостью чужой земли, были теми, которым ненадышавшиеся от разлуки жены жарко говорили: "Любой, но мой".

Ну, и что теперь? Эй, вы там, наверху!? Что? Виктор, сидя с близкими по сердцу боевыми товарищами, пытался мучительно понять: почему в том, в чем упрекают Ивана или Армена, не винят Алика, устроившего страшные убийства в Сумгаите, Кировабаде, Баку?! Почему капитан Советской армии Николаев на всеобщем, нелогичном, по сути, собрании легендарного полка, вынужден лихорадочно решать, как он должен срочно спасать свою семью от людей, которых он защищает?! И почему какой-то Алик, живя в далеком русском Саратове среди русских, не решает такую же престранную проблему по отношению к себе и своей семье? Почему в эти перевернутые набекрень жизненные дни в карабахском селении скромную русскую семью безнаказанно, с удовольствием и умыслом, неделю содержали в свинарнике и кормили из свиного корыта вместе с кабаном только за то, что эти немолодые пенсионеры укрыли ночью две армянские семьи. Кабана подпускали к корыту первым, со словами:

– От него хоть польза, а от вас, свинячьих родственников, что взять, да-а?

Потом русская женщина убирала за кабаном и мыла корыто. А с тобой, Алик, так поступали в России?

Виктор, светлея в мучительном поиске пока еще хрупкой истины, начинал осознавать, что победители на Востоке – это выпускники единой школы, сдающие единый экзамен, в котором есть всего один билет с единственным вопросом и ответом: если ты не с Аллахом, то с тобой можно делать все. Если ты с Аллахом, то тебя не судят за то, что ты жаришь печень еще живого русского солдата и, поедая ее, мистически "здоровеешь", впившись в тусклые глаза парня из Омска, запоминая каждую секунду мучений угасающей мальчишеской жизни. Значит, если на то пошло, – это не тот Аллах. Это анти-Аллах. И такого "победителя" судят. Потому что земного победителя – не существует! Уходя из зала, Виктор сердцем осознавал, что есть самый Высокий и Единственный Судия. Он не знал тогда Его имени, но в том, что Он есть, капитан уже не сомневался.

За возвращающимся с этого непривычного собрания офицером, путаясь в тучах, внимательно и чуть прищуренно, как бы прицеливаясь, крался полумесяц. Цепко следя за путником из последождевых лужиц, он пытался льстиво, с восточной прилипчивостью, влезть в его душу. К тому времени он успел побывать везде: в России, где после тысячелетних войн даже чернозем был розового цвета, в сумрачном духовно-пороховом Карабахе, на мертвенно пустых улицах совсем недавно веселого инженерного и изрядно обрусевшего Сумгаита. Теперь полумесяц желал из всех сил допытаться, каким сегодня капитан возвращается домой. Цельная крепкость офицерского духа не входила в расчеты ночного наблюдателя. Иначе его сегодняшняя часть суток, проведенная им в Шамхоре, будет пущена коту под хвост. Вообще-то любопытно, что это за такое таинственное и рентабельное место под хвостом у кота, куда все стараются засунуть все, что ни попадя?..

Июньская осень

В Шамхоре среди лета начала проступать стылая ранняя осень. Внешне неопределимая, она вдруг задула поземкой в сердцах. Еще вчера казавшаяся устойчивой жизнь, довольно беспечная и порой веселая, разом всколыхнулась, затаилась, напряглась. Мужики подтянулись и посуровели. Мамки разом отрешились от житейских мелочей, начав обращать внимание на главное. Ребятишки стали постигать за считанные часы то, чему их отцы учились годами. Конечно, это не был батин профессиональный уровень, но для их возраста начавшиеся уроки самоспасения воспринимались, как бы это точнее сказать, не по-детски, и это еще более пугало родителей. Ребятишек срочно учили, как выживать в мирной жизни при любой ситуации, в любое время суток, при любых погодных условиях. Сорокалетние офицеры-спецназовцы, отучив днем в учебных классах конституционных защитников Родины, вечером в том же классе срочно натаскивали шмыгающего десятилетнего Петьку и щупленькую с двумя тонюсенькими косичками восьмилетнюю Анастасию нешуточному боевому мастерству. Теперь ребятня, для которой столь неожиданное внимание взрослых, да еще по столь «классному» вопросу, о чем они час назад и мечтать не могли, забыв про песочницы, куклы и машинки, училась по-новому проводить день от подъема до отбоя, с учетом изменившейся политики ЦК КПСС. Майор дядя Федя, на прикладе которого было больше боевых звездочек, чем съеденных шоколадок первоклассником Максимкой, дотошно, не на шутку основательно, в пятый раз заставлял этого Максимку постичь процесс, как правильно и безопасно добраться из квартиры в школу и обратно домой. Ребятня, впившись глазенками, непривычно дисциплинированно, ревниво следила за Максимкиными ошибками. Они не свойственно возрасту стали четко запоминать, что причина всех серьезных неприятностей – непослушание и плохое поведение. Оказывается, случайные знакомства по дороге домой или куда бы то ни было могут закончиться с сегодняшнего дня бедой, так как их могут отследить и под всякими предлогами зазвать в чужой дом и украсть. Ребячье «у-у-хты» явно говорило о расширении ненужного для детства кругозора. Теперь они знали, что нельзя садиться в машину с незнакомым человеком, тем более в одиночку, а только со взрослыми знакомыми или родителями. А сегодня в райцентре узнали, что по «...многочисленным пожеланиям советских граждан, выражающих серьезную озабоченность тем, что в Армянской и Азербайджанской ССР продолжают накаляться межнациональные отношения, Президиум Верховного Совета СССР постановил... ввести комендантский час». В захолустном Шамхоре в том числе. Крыша государства стала не на шутку продуваться и протекать.

И опалившиеся Карабахским костром, раздуваемым с обеих сторон, "черные тюльпаны" косяком, с печальным криком "к русским зарницам через границу вновь понесли ребятишек домой". Да, Александр, ты прав. Опять русских – к русским зарницам. В кильватере "тюльпановского" косяка, сделав прощальный круг над какой ни на есть хатой, выстроился все увеличивающийся поток офицерских жен с ребятней под одним крылом и необходимыми скромными пожитками под другим. Они, удаляясь от своих мужиков все дальше и дальше, вдруг ощутили, что вот сейчас жить с ними хотелось, как никогда. Жизнь, исходящая от родной земли, выдавала им теперь радость по щепотке в виде нечастого письма или устного словечка, скупенького, неказистого, но пахнувшего едва уловимым, только ему свойственным оттенком. Россия, кого это касалось, вновь зажила от почтальона к почтальону. А если подступало что-то тяжкое и невыносимое, то уж пусть лучше почта забудет дорогу к дому. Пусть мужик будет вечно живой. И как же тяжко расставаться не по-людски... Виктор, стоя на перроне вокзала (сосед Толик попросил его побыть с ним на проводах своей жены Ирины), муторно чувствовал себя за обоих. И жили-то они, как не жили. Толя за год в Афгане не получил ни одного письма. Он тяжело переживал смущенные взгляды и проскакивающие иногда фразы об Ирине от товарищей, вернувшихся из коротенького отпуска. Сам он ни разу не съездил к ней. Его никто дома не ждал. Ирине было с кем не ждать. Все это, видимо, было от главного. Она не хотела детей. Тольку это угнетало. Он пил иногда до признаков падучей, за что его не раз надолго отстраняли от полетов. И споры-то были у него с женой порой такие... грызня, а не споры. В конце уже и сами не помнили, о чем и был-то, собственно, спор. А однажды, приехав из отпуска от своей матери, Толька как-то разом остепенился и помудрел. Сегодня, за все не то долгие, не то стремительные минуты на платформе до прибытия поезда он не сказал ни слова. Молча стоял, часто курил и все ждал, ждал... Ирина так и не потеплела. Но когда муж поставил вещи в купе, ее прорвало на первое человеческое бабье рыдание. Вцепившись побелевшими пальцами в купейный столик, она заревела навзрыд. Толька, в слезах, уткнувшись головой в ее подрагивающее плечо, сказал единственное за долгие часы:

– Если бы ты любила и ждала так, как я воевал...

Ирина не подошла к окну уходящего поезда. Но так бабы ревут, уже имея забивший родничок вразумительных слез. А, может, шевельнулся под сердцем он, пусть пока и не существующий.