Текст книги "Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев"

Автор книги: Виктор Некрас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

От княжьего терема в отверстое окно донеслись голоса – князь Всеслав пировал с дружиной.

Епископ несколько мгновений сидел, вслушиваясь, лицо его медленно омрачалось.

Князь – язычник!

Епископ давно питал в отношении князя стойкие подозрения в его язычестве, но после похорон князя Брячислава Изяславича подозрения превратились уверенность.

Но Мина молчал.

Пока молчал.

Да и что теперь?

В Киев писать, митрополиту? Жаловаться на главу земли здешней, писать, что новый Юлиан Отступник созревает здесь?

Так был уж на Руси новый Юлиан Отступник. Святополк Ярополчич Окаянный.

Да и негоже священнику, Христову служителю доносами заниматься. Твоё упущение, тебе и исправлять.

Исправлять?

Тот Юлиан, настоящий, что в Риме был… он ведь покаялся после, понял, что неправ был…

Ты победил, Галилеянин!

– Господи! – прошептал священник страстно, падая перед иконами на колени. – Помоги мне, господи! Наставь на путь истинный! Моя это вина, не смог отворотить отрока от искушения бесовского!

Господь не отвечал.

Над Полоцком плыл вечер.

А наутро…

– И что же, княже, мыслишь, от веры христианской всю жизнь бегать?! – горько и яростно говорил епископ.

Князь вдруг встретил яростный, полный боли и страдания – и гнева, да! – взгляд протопопа Анфимия – старший священник Святой Софии тоже счёл нужным присутствовать при разговоре Мины с князем.

И вдруг вспомнились отцовы похороны – то с чего и началась их размолвка с епископом. Двадцать лет минуло – а помнится как сейчас.

Епископ Мина настаивал похоронить князя Брячислава в построенном им же соборе Святой Софии семиглавая пятинефная белокаменная громада высилась на Замковой горе над городом, и правильно и достойно было бы похоронить князя, поострившего собор, прямо под полом того же собора.

Правильно. Достойно. По-христиански.

Но Всеслав отказал.

Воля отца была для него, вестимо, святее воли епископа и христианского обычая – тем паче, чужого для него самого обычая. А Брячислав ясно завещал схоронить его по старинному словенскому обычаю, в кургане за городовой стеной, меж двумя городами, им построенными – Полоцком и Брячиславлем. Рядом с курганами славных предков – прадеда Рогволода, сыновей Рогволодовых, бабки Рогнеды, отца Изяслава.

Единственное, на чём смог настоять епископ – отпеть князя в соборе.

Проститься со своим князем пришёл весь Полоцк – только совсем малые детишки да немощные старики остались дома. Площадь меж собором и княжьим теремом запрудило народом. Стояла тишь, только беспокойные весенние птицы изредка подавали голос на кровлях терема и собора.

На красном крыльце терема показались кмети с белодубовой колодой на плечах, и над площадью встал плач, тут же заглушённый птичьим гамом – галки и грачи взвились в небо и реяли над толпой беспокойной чёрной стаей.

Дубовая колода плыла в толпе, раздвигая людей, словно корабль воду, видны были только непокрытые бритые чубатые головы несущих колоду кметей, да чётко выделялось над краем колоды и белым саваном худое остроносое лицо покойного князя. Следом за колодой шла княгиня, и Всеслав поддерживал её под руку – ноги мать почти не держали, и если бы не сыновня помощь, неведомо, и устояла ли бы она.

Уже в соборе, когда колоду с телом князя, дождав до конца прощания и прикрыв такой же дубовой кровлей, понесли к выходу, чтобы на площади погрузить на сани и отвезти к заготовленной за городовой стеной могиле, княжич остро ощутил на себе неприязненный взгляд епископа Мины – не любит его иерей, о чём-то догадывается. Невесть как и удалось отцу скрыть от епископа, что наследник его не крещён. Альбо… не удалось и знает всё Мина? Ещё как бы смуты не случилось ныне, по батюшковой-то смерти. «А кто не придёт креститься, враг мне будет!» – вспомнились слова прадедовы, князя Владимира Святославича, крестителя слова.

Протопоп густым басом возгласил: «Со святыми упокой!», люд закрестился, и Всеслав снова встретился взглядом – на сей раз не с епископом – с протопопом Анфимием. Грек смотрел на князя неотрывно и с какой-то странной, неуместной даже мольбой, словно он и сам не хотел верить в слухи. Княжич (а не княжич уже – князь!) выпрямился, сцепив руки на поясе, и встретил взгляд протопопа прямым и честным взглядом.

Не покривлю душой! Пусть его знает!

Впрочем, таких, как князь, некрещёных, в собор сегодня проводить своего князя набилось немало из числа полочан. Но одно дело градский, пусть даже и не простец, купец тороватый, пусть и боярин даже, и ино дело – князь! Глава земли!

Всеслав сжал зубы, на челюсти вспухли желваки. И так и простоял до самого конца заупокойной службы, не отрывая взгляда от чёрных, как маслины, скорбных глаз Анфимия.

– Всю жизнь мыслишь несмысленным да негласным резным деревяшкам поклоняться?! – взлетевший яростно голос епископа вырвал князя из минутного забытья.

На челюсти князя вмиг взбухли желваки, взгляд священника чуть дрогнул, но не отступил – крепок духом епископ Мина!

– Больно вы скоры, христиане, веру чужую оскорблять, – тяжело сказал Всеслав, наливаясь багровой яростью.

– И тем не менее, ты им поклоняешься, княже, – холодно ответил епископ, чуть кривя в едва заметной усмешке уголок рта.

– Это вы, рабы божьи, своему богу поклоняетесь, – хмыкнул князь, обуздав гнев и надавливая голосом на слово «рабы». – А мы своих богов почитаем.

– Не богов, а деревяшки резные! – вновь бросил Мина высокомерно.

Епископ нарывался. Сузив глаза, Всеслав несколько мгновений разглядывал священника, внезапно поняв, чего тот добивается – вызвать гнев князя. Истинный гнев владыки, от которого, даже не высказанного вслух, порой лопаются слюдяные переплёты окон, гнётся серебряная посуда, сами собой выскакивают из ножен мечи. И погинуть за свою веру, стать новым мучеником.

И создать христианам повод для немедленной священной войны.

Ну-ну…

Зря стараешься, епископ. Зря стараешься, грек.

Повод для войны киевские Ярославичи и без тебя найдут.

А мученика я им не дам.

Однако же оскорбление богов прощать тоже нельзя.

– Не вижу, кир Мина, чем ваши раскрашенные доски лучше наших резных колод…

И проняло епископа.

– Ты! – голос священника взлетел и сорвался. И – в крик! с пеной в уголках рта! с безумием в побелелых глазах! – Язычник! Невеглас! Святые божьи лики! Окна в инобытие! К нечестивым идолам приравнять! Прокляну!

Князь даже залюбовался, настолько жутковат был в своём безумном гневе христианский святитель.

Дал прокричаться.

Выждал, пока Мина смолкнет.

А потом сгрёб за отвороты, притянул ближе к себе и гневно выдохнул прямо в безумные глаза, в источающий бешеный хрип рот:

– Не нравится?! когда твою веру оскорбляют?! А?!

Мина глядел теперь уже почти со страхом, созерцая истинный лик полоцкого оборотня, проклятого богом язычника, потомка отравленного семени бешеной Рогнеды-Гориславы. Епископ зримо ощутил вдруг на себе взгляд кого-то страшного огромного и могущественного, глядящего на него прямо из глаз князя. И почти что ждал, что Всеслав сейчас обернётся волком альбо медведем, готовил себя к мучительной смерти в звериных клыках и когтях.

– Вот и мне – не нравится! – уже стихая, рыкнул Всеслав.

Оттолкнул, почти отшвырнул от себя золоторизника – худое тело бессильно упало в кресло.

– Да воскреснет бог… – хрипло откашлялся Мина, – и да расточатся вороги его…

Князь так же хрипло рассмеялся.

– Несмеян! Витко!

Дверь отворилась мгновенно – ближние кмети Всеславли стояли прямо в сенях. Небось, и слышали всё, – подумал князь мельком. Глянул на их готовно-довольные рожи, усмехнулся – эти за своего князя в огонь и воду готовы… Хоть он оборотень будь, хоть кто.

– Епископ Мина уезжает! Далеко! Готов ли возок?!

– Готов, княже! – коротко ответил Несмеян, сжав зубы и сверля Мину взглядом.

– Проводите его!

С порога епископ оборотился, задержал шаг.

– Проклинаю, язычник!

– Ничего, обсохну, – усмехнулся князь под восхищёнными взглядами дружины. Им на такое отважиться было бы трудно – проклятие служителя бога, хоть и чужого – не шутка. А он князь, владыка, предстатель всей кривской земли перед богами… ему и чужого бога бояться не пристало, с ним благословение своих богов.

Мина ушёл, ушёл за ним и протопоп, вышел за дверь Витко, только Несмеян задержался на пороге, глянув на князя с коротким, но внятным вопросом – не следует ли, мол?.. Князь чуть заметно качнул головой.

Пусть живёт епископ. Пусть едет в Киев, жалуется на него хоть великому князю, хоть митрополиту… хоть в Царьград едет, самому патриарху жалиться… Ну да, это война, конечно, война…

Ну а иначе – как?

Вот Несмеян готов был презреть вослед своему князю волю чужого бога и даже пролить кровь его служителя… но это тоже война.

Жизнь епископа тут ничего не решает.

Война неизбежна.

Повесть вторая Скрепы трещат

Глава первая Рыба в мутной воде

1. Дикое поле. Устье Северского Донца. Весна 1065 года, берёзозол

Неустрой приподнялся на стременах, поглядел из-под руки. Степь парила, воздух дрожал над окоёмом, над нежно-зелёным ковром молодой травы.

– Ну что там, Неустрое? – окликнули его.

– Чисто, парни, – довольно выдохнул он, опуская руку. – Отвязались вроде как?

– Ну и хорошо! – крикнул всё тот же, кто окликал. – Чего смурной-то такой?

Четвёртый день они, семеро сверстников, гнали по степи косяк конского молодняка, угнанный у половцев. И вот только сегодня погоня, наконец, отстала.

Хотя надолго ли?

– Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего, – пробормотал Неустрой, теребя чёмбур. Пробормотал так, чтобы никто не слышал. Но его услышали.

– А чего такое?

Но Неустрой только махнул рукой в ответ – после, мол, поясню.

Солнце уже клонилось к закату, окрашивая окоём в багряный цвет, когда мальчишки, наконец, остановили косяк, сбив коней в кучу. Половецкие кони храпели, тревожно косились налитыми кровью выкаченными глазами – непривычен был запах, исходящий от новых пастухов.

Двое уже разводили костёр из сухой прошлогодней полыни, потянулся дразнящий запах жареного мяса. На раскинутом рядне на скорую руку разложили плотный желтоватый сыр, солёное сало и чёрный хлеб – ещё из домашних запасов.

Ели быстро, запивая сытой из прихваченного из дома мёда и зачерпнутой тут же, в ручейке, воды.

– А что, парни, ловко мы дело провернули? – весело сказал Ярко, откидываясь на спину и мечтательно глядя в медленно сереющее вечернее небо.

– Не говорил бы ты гоп, Ярко, – поморщился Неустрой, косясь по сторонам и прислушиваясь. – Не ровен час, сглазишь.

Он сплюнул через плечо и постучал согнутым пальцем по рукояти плети. Остальные помолчали, с завистью поглядывая на знатную Неустроеву плеть – степная камча с зашитой на конце свинчаткой была украшена красивой резьбой, извилистые линии переплетались из их переплетения то и дело вдруг проглядывали звериные морды – то волк, то медведь, а то и невиданный никем индрик.

– И чего только ты боишься? – проговорил Ярко с лёгким презрением. – От половцев мы ушли, сам говорил, дня через три дома будем. Отец коней продаст куда-нибудь, будем в почёте.

Ярко был сыном ватамана Игреня, и по всем правилам в нынешнем набеге старшим должен был быть именно он. Но когда собирались в поход, от него вдруг стал шарахаться конь (примета – дурнее некуда!), а сам он проиграл по всем статьям – и в скачке, и в рубке лозняка, и в иных умениях – Неустрою. И ватаман решил не искушать судьбу и не гневить богов. Старшим поставили Неустроя, хотя Керкунов сын никогда к такой чести не стремился. Тем более не улыбалось ему началовать над ватамановым сынком – нравным и навыкшим, чтобы слушались именно его.

– Вот и помолчал бы ты, пока до дома не добрались, – процедил Неустрой нехотя – в спор, невесть который за всё время похода, лезть не хотелось нисколько.

– Нет, ты скажи! – настаивал Ярко. Остальные притихли, слушая, и Неустрой понял, что спорить-таки придётся.

– Половцы в степи, как ни крути, дома, а мы всё же таки нет! – рубанул он. И даже если они от нас отстали, то след наш вряд ли потеряли. И костёр сейчас притушить надо бы, пока совсем не стемнело – его тогда вёрст за сотню видно будет.

Двое сразу же бросились тушить костёр.

– Потому и говорю – дома будем говорить про то, как мы ловко чего-нибудь сделали, а пока что – рано!

– А я говорю – трус ты, Неустрое, – глядя исподлобья, проговорил Ярко, приподымаясь, и остальные юноши зароптали – трусости за Неустроем не виделось никем и никогда. – И зазнайка! Думаешь, если твой брат у Ростислава-князя в дружине, так ты теперь самый умный и ловкий?!

Это был открытый вызов, и снести его просто так было нельзя.

– Добро, – сказал Неустрой, вставая. – Давай померимся.

Мальчишки быстро очистили круг охватом в две-три сажени и приготовились смотреть.

Сначала соперники некоторое время кружились опричь друг друга. Обменялись парой ударов, и Неустрой быстро понял, что у Ярко наставник был ничуть не хуже, чем у него – двигался сын ватамана быстро, а бил молниеносно и решительно. Возрастом они примерно равны. Полубродячая степная жизнь, пастушество и погони за конями по степи, постоянная опасность торческих и половецких набегов надёжно избавили от лишнего жира как Неустроя, так и Ярко.

В первом суступе ни Неустрой, ни Ярко не получили ни одной серьёзной оплеухи, а вот на втором Керкунов сын достал Ярко в плечо, под ключицу. От резкой боли сыну ватамана кровь ударила в голову, нахлынула злоба. Ярко что-то свирепо рыкнул и бросился вперёд. Неустрой нырком ушёл от удара, перехватил запястье и, крутанув руку, швырнул ватаманова сына наземь. Вскочив, тот вновь бросился к Неустрою, прыгнул, ударил, сшиб его с ног. Когда мир вокруг перестал кувыркаться, Неустрой обнаружил, что лежит в траве вниз лицом и судорожно пытается вдохнуть. Вспомнив, что в честных драках лежачего не бьют, он с усилием прогнал воздух в лёгкие, оттолкнулся руками от земли и вскочил – спиной вперёд, одновременно отклоняясь влево. Перед лицом мелькнула кожаный сапог – Ярко, дважды нарушая правила стеношного боя (нельзя в лицо! лежачего не бьют!), всё-таки попытался достать ногой глупого вожака, поверившего в честную драку.

Неустрой озверел. Прыгнув ногами вперёд, ударил, словно собираясь пробить стену. Ступни угодили Ярко в плечо и грудь, ватаманова сына отшвырнуло сажени на четыре, он обеспамятел. Неустрой, тоже не удержась на ногах, перекатился, встал и оскалился прямо в лица своего «войства»:

– Ну? Есть ещё охотники до старшинства? – хрипло прорычал он.

Ответом было подавленное молчание. И почти сразу же где-то совсем близко послышалось звонкое конское ржание – совсем не с той стороны, где они согнали в кучу своих добытых у половцев коней. Мальчишки на мгновение замерли, потом сразу бросились к своим брошенным наземь лукам, топорикам и ножам.

Поздно!

Из сгустившихся сумерек вынырнули верховые, быстро охватили бродницкий стан полукольцом.

– Пр-розевали! – злобно бросил Неустрой, опуская выхваченный было длинный нож. Глянул исподлобья на окруживших их конных воев – светлые волосы и усы, кольчуги и островерхие шеломы.

Русичи?

Половцы?

Как отличишь? Половцы так же, как и словене, лицом светлы, волосом тоже – не зря же их на Руси именно половцами прозвали, что с половой волосами схожи.

И почти тут же облегчённо вздохнул – русичи! – увидев знакомое лицо:

– Княже? Глеб Святославич?

Молодой всадник в алом плаще вздрогнул – не ждал, видно, что тут, в глубине степи половецкой, сыщется кто-то, кто его в лицо знает. Тронул коня, выступив вперёд, всмотрелся.

– Опять ты, – тихо засмеялся он. – И кто в этот раз? Шепель? Неустрой?

– Неустрой, княже! – с усмешкой ответил вожак молодых бродников. И почти тут же усмешка пропала – при словах о Шепеле, Неустрой враз вспомнил, где сейчас его брат, кому он служит, и кто им этот князь.

– Ну-ну, – неопределённо проговорил Глеб Святославич. И вдруг подозрительно спросил. – А ты чего это тут делаешь?

– Да мы тут… – Неустрой вдруг замялся. – Ну, мы у половцев косяк коней угнали, двухлеток… полудиких ещё. Гоним вот к нам на Донец. Голов с полсотни.

– Ого, – бросил князь уважительно. – У кого угнали?

– У хана Искала.

– А чего же вы… – Глеб поднял брови. – В размирье с ним что ли?

– Да нет, – Неустрой даже засмеялся. – Это у нас в обычае. Вчера они у нас десяток коров порезали, сегодня мы у них косяк увели, завтра, глядишь, опять они у нас человека украдут…

– А послезавтра снова вы у них чего-нибудь стянете, – понимающе кивнул князь.

– Ну да, – подтвердил Неустрой. – Это не война, княже. Вот если бы догнали они нас… тогда даже и не знаю, чего и сотворилось…

– Удаль показываете свою, – всё так же понимающе сказал Глеб. Подумал несколько времени и велел:

– Собирайтесь. Поедете со мной.

Осенней глупости своей, когда он отпустил Неустроя у Путивля, Глеб Святославич повторять не собирался. Не дай боже, прознает кто в степи про то, что северские князья с дружинами валят сейчас через половецкую степь к Тьмуторокани – слух до Ростислава Владимирича вмиг долетит.

Потому и ехали теперь семеро юношей-«козар» в рати Святослава Ярославича – пленниками не пленниками, но и не вольны были. Угнанных у половцев коней Глеб у ребят купил – не так дорого, конечно, как ватаман Игрень бы в Тьмуторокани продал ясам альбо грекам, но и не задёшево. Впрочем, им самим с той выручки досталась бы только малая толика – десятая часть, не более. Остальное шло в общую калиту, что хранилась у ватамана Игреня – на выкуп полона, на помощь вдовам… ну и на иное прочее. Да и пусть его! Пуще серебра, пуще иного чего дорога была «козарскому» молодняку добытая лихой проделкой войская слава.

А Глеба отчего-то тянуло общение с молодыми «козарами». Вот и сейчас князь Глеб ехал рядом с Неустроем.

– А скажи честно, Неустрое, – говорил он весело, – ведь обманул ты меня тогда, осенью-то?

– В чём это? – Неустрой прикинулся непонятливым.

– Да всё в том же, – князь нетерпеливо пристукнул кулаком по луке седла. – Ничего вы тогда не заблудились! Вы для князя Ростислава Владимирича рать нашу сторожили, нет, скажешь?

– Н-ну да! – согласился Неустрой с очевидным. – Ну было!

– Вот! – довольно сказал Глеб Святославич, подняв вверх палец. – Надул ты меня тогда знатно… заблудились. Это с Северского Донца-то да к Путивлю…

Довольно смеялись, а только видел Глеб – стынет в глазах юного бродника настороженность.

Да и было с чего!

Шёл к Тьмуторокани черниговский князь Святослав Ярославич со своей дружиной, а в ней не меньше двенадцати сотен кметей.

Шёл Глеб Святославич со своими кметями: теми, кто ушёл с ним из Северской земли в Тьмуторокань три года тому; теми, кто пристал к нему в Тьмуторокани и ушёл с ним, невзирая на волю тьмутороканской господы, когда Ростислав прошлой осенью выгнал Глеба; и теми, кто пришёл к нему нынешней зимой за время его сидения в Путивле. Три сотни кованой рати.

Шли и младшие братья Глеба – Роман и Давыд со своими немногочисленными пока что дружинами (по сотне кметей в каждой!), как не имеющие под своей рукой княжьего стола. Третьему Святославичу, Ольгу, было ещё только десять лет, и в походы его с собой черниговский князь не брал. И никто пока что не мог провидеть его грядущей судьбы, славной и горькой, как и грядущего его назвища – Гориславич.

И вся эта рать идёт к Тьмуторокани, на Ростислава Владимирича. А ведь там, в дружине Ростиславлей, Неустроев брат. Близнец. Шепель.

Глеб Святославич помнил об этом непрерывно. И потому пленных «козар» постоянно стерегли четверо конных воев с оружием наготове. И юный вожак «козар» – Глеб видел это яснее ясного! – отлично это понимает.

А «козары» и впрямь всё понимали.

– Ты глянь, Неустрое! – горячечно шептал вожаку Ярко, уже забывший обиду. – Ты глянь, какая рать!

– А ведь на Тьмуторокань идут, – процедил Неустрой, цепко оглядывая черниговских кметей. Рать шла о-дву-конь, и до Тьмуторокани должна была добраться быстро. Вожак кусал губы, стараясь хоть что-то придумать, но ничего не придумывалось. – На Ростислава Владимирича!

– А ведь брат твой там, Неустрое! – Ярко схватил вожака за рукав. – Что делать-то будем?

– Думать! – сердито отвечал Неустрой, высвобождая рукав и щурясь под подозрительными и всё понимающими взглядами приставленных к ним Глебовых кметей.

Думали до самого вечера.

Ярко бесшумно полз в темноте среди по-весеннему низкой ещё травы, и едва сдерживался, чтобы не запеть от восторга. Обманул, обманул! – пело что-то в его душе.

Кмети из сторожи, выставленной Глебом Святославичем, оказалась сущими лопухами! Ярко было совсем не трудно проскользнуть мимо них, тем более, что это стало для него ещё и вопросом чести.

Вообще, весь этот поход был для него сплошной обидой.

Сначала его обидел собственный конь – он ли не водил го купаться в росе, не поил свежей водой, не кормил собственноручно, не чесал гриву.

Потом его на испытаниях обошёл этот… этот Неустрой!

Потом он по собственной дурости стал задираться, и Неустрой его побил.

Никоторой славы теперь не видать ватаманову сыну.

И когда сейчас Неустрой рассказал, что он придумал, то Ярко клещом – а вернее волчьей хваткой! – вцепился в главное! Обойти Глебовых кметей должен он и только он! Не зря же его предком был волк-оборотень!

Пусть у Неустроя будет ныне слава удачливого вожака – эта слава и от Ярко не уйдёт! Кто знает, может быть, именно он станет когда-нибудь ватаманом вослед отцу.

Зато он, Ярко нынче сделает то, чего не сможет сделать никто более, ни зазнайка Неустрой, ни его братец Шепель, хоть и в дружине Ростиславлей.

Сторожевые кмети его не заметили, а кому надо считать спящих у костра мальчишек-«козар»?

Ярко полз по широкой дуге, огибая стан Святославичей, благо Глебова дружина стояла с самого краю – были бы Глебовичи в середине – не уйти бы «козарам». Хотя и теперь – как ещё Перун да Велес рассудят…

Готово! Здесь будет самое то, что нужно.

Ярко вытащил из-под рубахи родовой оберег – мешочек из волчьей шкуры, распустил завязку и вывернул мешочек. Резко потянуло зверем, живым волком! Ярко подхватил упавший волчий клык, царапнул себя по запястью ножом и окропил клык кровью.

– Господине Велес, Владыка Зверья, Исток Дорог! Помоги!

Запрокинул голову к луне и завыл.

Оборотнем он не был.

Но великий родовой завет позволял на несколько мгновений стать волком в душе! И отвести глаза другим!

Многоголосый волчий вой и острый, близкий звериный запах стегнули как плетью. Кони заржали и захрапели, шарахнулись, гонимые многовековым ужасом, живущим издревле в конской крови, с тех самых пор, как Старый Волк убил Старого Коня и впервой напился живой крови!

Сторожа бросилась унимать коней, помогать коноводам – мечущийся в диком страхе табун готов был растоптать и княжий шатёр белого полотна.

И никто не заметил, как от полупогасшего костра впереймы мечущимся коням метнулось шесть стремительных теней. Ещё несколько мгновений – и кони вскачь ударили в степь. Закричали, засвистели сторожевые, кто-то даже бросился вослед, да только за бродником в степи разве угонишься?

И след простыл.

Да и не удалась погоня – кони артачились, не шли – плясали на месте, храпели, задирая головы. И не шли.

– Княже! Глеб Святославич!

Глеб вскочил сразу же, словно ждал каких-то дурных вестей – а и ждал в глубине души!

– Что?!

– Мальчишки «козарские»! Сбежали!

– Как?! – князь сжал кулаки, понимая уже, что неважно – как. Важно иное – теперь внезапного нападения на Тьмуторокань не выйдет, теперь Ростислава предупредят.

– Да у нас тут кони пополошились от волчьего воя, мы их ловить ударились, и они тоже. Кто же ведал…

Старшой сторожи сбивчиво и торопливо рассказывал про то, как сбежали «козары», но князь почти не слушал. Треснула в сжатом кулаке рукоять плети.

Сам виноват!

Пожалел!

Пожалел ребят, не велел связывать на ночь… понадеялся, что мальчишки… а вот забыл про то, что именно мальчишки – самый отчаянный народ!

А теперь ещё предстояло отвечать перед отцом!

Остановились вёрст за пять от Святославля стана, дали коням отдышаться и попить.

Хлопали одобрительно по спине довольного Ярко. Когда мимо него метнулись всадники, сын ватамана успел вскочить на спину коня, которого товарищи тянули в поводу. А сейчас он только смеялся, слушая восторги друзей.

– Ну, молодец! – восторженно выдохнул, падая с коня рядом с ним, Неустрой. – Ну, Ярко!

Ярко только повёл плечом – не нуждаюсь мол – хотя душа пела и плясала.

Отдышались и снова принялись ловить коней. Медлить было нельзя – с рассветом вся Глебова дружина по степи рассыплется – ловить их.

– Ярко, – негромко позвал Неустрой, как только они уселись на конские спины. Сёдел не было, приходилось ехать охлябь.

– Ну чего?

– В Тьмуторокань поскачешь?

Ярко даже задохнулся от неожиданности.

– Для чего?

– Ростислава Владимирича упредить. А то налетят Святославичи внезапно… а там Шепель…

– Ну и упреждал бы его сам, – пробурчал Ярко, хотя в Тьмуторокань хотелось. Очень хотелось. Не бывал ещё никогда сын ватамана Игреня ни в одном городе.

– Вот и договорились, – словно не слыша его слов, подытожил Неустрой.

2. Дикое поле. Ясские предгорья. Кубань. Весна 1065 года, травень

Летнее солнце лило с неба расплавленный жар. На всей Руси сейчас травень-месяц, только-только земля травенеет, а здесь, на Кубани, травы уже в рост пошли. Сытные жирные чернозёмы сохнут под щедрым полуденным солнцем.

Какими словами передать горячее очарование сухих и жарких степей, где летом дрожит чуть горьковатый, подёрнутый дымкой воздух, а зимой холодные вьюги скупо кидают в лицо колючий сухой снег? Как рассказать, какова эта степь по весне, когда сплошным и ярким разноцветным ковром её выстилают маки и тюльпаны, а от степного весеннего воздуха пьянеют люди, кони и дикое степное зверьё? Как несутся кони в колыхании трав и пляшут волчьи пары на облитых луной взлобках?

Князь Ростислав Владимирич сдвинул на затылок шелом, весело озирая широкую луговину на краю кубанских плавней. А было и на что посмотреть.

Стояли на луговине два войска, и войска немаленьких по тем местам да по тем временам!

Стояла конная волынская дружина Ростислава Владимирича, звякая стальными доспехами, ломая солнце на латной чешуе да на кольчужном плетении, блестя островерхими шеломами. Стояли конные да пешие охочие вои из кубанцев, которые числом мало не равнялись княжьей дружине – а и была дружина уже сотен под семь, не меньше. Тут, в кубанском-то войске, кольчуги мало у кого были, больше-то стегачи да кояры виднелись. Кто побогаче, так тот на кожаные альбо стёганые латы бляхи железные пришивал. Но оружие доброе у всех было – кубанским русичам, которых теперь про прихоти судьбы козарами кликали, было в навычку с оружием и пахать, и сеять, и коней да овец пасти.

Ростислав невольно усмехнулся, вспомнив жалобы кубанских ватаманов да войтов на беспокойных сябров – ясов да касогов. Дескать, тогда только спокойно и жили, когда Мстислав Владимирич, деда твоего брат, на Тьмуторокани сидел – он Степи клыки-то повыломал. А ведь, должно быть, и сами не без греха, – вспомнил невольно князь откровение донского «козарина» Керкуна, – и сами небось как случай выдастся, так своего не упустят – пощиплют и касога, и яса, и настоящего козарина, что живут теперь, слышно, где-то в горах, на Терек-реке да в устье Волги.

Напротив Ростиславлей рати, отважно прислонясь спиной к Кубани, стояли касоги – восемь сотен конницы. Пришли пограбить кубанский край степные удальцы в недобрый для себя час. Забылись касогами былые года, забылась и худая память убитого Мстиславом Владимиричем князя Редеди. Перелезли касоги Кубань по бродам, да и угодили, как кур в ощип – кто же ведал, что тут, на Кубани сам беглый волынский да тьмутороканский князь Ростислав стоит с дружиной.

Ростислав спешить не стал – дал касогам рассыпаться в зажитье, да и двинул свою непрерывно прирастающую воями рать загонной облавой. Отрезал касожских удальцов, пришедшую погулять молодёжь, от бродов, прижал к реке.

Касоги теснились на широком пологом берегу Кубани, носились туда-сюда конные вестоноши – видно было, что воеводы касожские не решаются бросить своих в бой с княжьей дружиной. И князь не спешил лить кровь – а ну как удастся дело миром решить… А то, что пограбили касоги кубанский край – что за беда? Тем более и грабить-то почти нечего – при первой же вести о набеге кубанские русичи-«козары» всё самое ценное увязали в торока да конным побытом и кинулись в плавни, бросив дом и громоздкие пожитки – чего там было и бросать. Навыкли на Кубани жить беспокойно да бедно, и не скоро ещё выведется та привычка.

Не скоро, говоришь? – внезапно озлился на себя Ростислав и вспомнил свой давний разговор с Вышатой. – Ан нет, друже, скоро! Прижмём Степь, возьмём к ногтю!

Со злости князь чуть было не ожёг коня плетью, но вовремя опомнился. И тут же тронул его каблуком. Умный конь только чуть фыркнул в ответ и плавно подался вперёд, вынеся хозяина враз на несколько сажен из строя дружины.

– Княже! – крикнул было Вышата, но тут же умолк, оборванный коротким взмахом княжьей руки – безусловным прещением возражать альбо следовать за ним. Всадник на белом коне и в алом корзне, ускоряя шаг коня, двинулся к недвижно замершей от неожиданности рати касогов.

И только один из кметей княжьей дружины ослушался приказа князя. Совсем ещё мальчишка, он, сам дурея от страха и собственной дерзости ослушания княжьему слову, подогнал коня и почти догнал князя, ехал за его правым плечом.

По княжьей дружине прокатился короткий ропот:

– Молокосос! – выразился кто-то из длинноусых волынских кметей и сплюнул под копыта коня. – Уж будет ему от князя…

– Цыть, – коротко велел ему Славята, довольно улыбаясь. – Ничего ему не будет. Быль молодцу не укор…

А Шепель правил конём, почти ничего не видя, стараясь только не отстать от князя – смеяться потом кмети станут, скажут – захотел удалью выхвалиться, да сробел. Взялся за гуж, так не говори, что дюж, – всегда поучал его отец.

– Воротимся – будешь месяц на конюшне навоз чистить, – не оборачиваясь, сквозь зубы посулил ему князь.

Шепель только молча кивнул в ответ, ничуть не заботясь, что князь его ответа не видит.

Душа стыла от восторга и страха.

А князь усмехался разом и над мальчишкой, и над собой – ишь, тоже выхвалиться решил перед дружиной всей и кубанцами.

Сам не лучше мальчишки.

Подъехали. Князь осадил коня и тут только поворотил голову:

– Ну… и чего ты увязался?

– А чего ты, княже… один на них всех, – не нашёлся более что ответить мальчишка.

Ростислав коротко усмехнулся.

– Храбрец. По-касожски-то хоть разумеешь?

– Не-а, – уже весело ответил Шепель.

Князь коротко кивнул и досадливо засопел.

Касоги, меж тем, таращились на Ростислава и его корзно во все глаза – понимали, что перед ними сам князь. А в их задних рядах шла какая-то возня, кто-то проталкивался вперёд. Наконец, ряды расступились и выехали двое. Седобородый крепыш – а как же иначе? В рати-то молодёжь, да только всё одно с ними хоть с десяток, а то и с сотню бывалых воев всегда есть. Да и старшим наверняка кто-то не больно молодой… Такие набеги – они ведь ещё и обучение войское. Молодым волю только дай, они, пожалуй, навоюют – Ростислав, забыв, что и сам пока что не старик, вновь покосился через плечо на довольного собой Шепеля.