Текст книги "Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев"

Автор книги: Виктор Некрас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Впрочем… где теперь те волхвы?

Ох, не лукавь себе, княгиня, – тут же сказала сама себе Ланка. – Есть и сейчас те волхвы… чего далеко ходить, – и здесь, на Волыни, на Червонной Руси, вон в каких-то полутора сотнях вёрст от их Владимира, в Чёртовом лесу – огромное капище на горе Богит…

Княгиня вздрогнула.

Сын, меж тем, сопя, устроился у матери на коленях – хоть не маленький уже, шесть лет минуло, постриги да подстягу три года как справили, а стесняться материнской ласки время ещё не пришло.

– Мамо…

– Что, соколёнок мой?

– Мамо, а батюшка куда уехал? – мальчишка сосредоточенно играл длинными кистями материнского пояса, завязывая их в узел.

– Не знаю, детка, – рассеянно отозвалась Ланка, всё ещё вся в мыслях про обряды. Хоть и мало не восемь лет живёт на Руси, а всё ещё к их обычаям не привыкла. И тут же спохватилась – нельзя даже думать «их». Тут теперь её дом, – так всегда говорит Ростислав, так говорил и батюшка, самый умный из людей на земле, король Бела Арпадинг.

– В Киев? – настаивал Рюрик.

– Нет, детка, не в Киев, – всё так же рассеянно ответила княгиня. – Далеко уехал батюшка…

– Новых земель искать? – вкрадчиво спросил сын.

– Ага, – отозвалась Ланка по-простому и тут же спохватилась, но было поздно.

– А чего? – без тени смущения сказал Рюрик. – Все князья ищут новых земель, мне вон и учитель так говорил. А наш батюшка, что, хуже?

Учил Рюрика грек-монах из самого Киева – нарочно в этом году у самого Изяслава Ярославича выпросили. Рановато бы княжичу учиться, да только с Ростиславом разве поспоришь?

– Не хуже, а лучше, – сказала княгиня с необычной для неё горячностью.

– Вот и я говорю! – мальчишка стукнул кулаком по колену. – Мама, а теперь война с киевским князем будет, да?

И Рюрик знает! – ахнула княгиня про себя.

– Это ещё что за новости? – небольно дёрнула сына за вихор, турнула с колен.

– Дворовые болтали, – пояснил сын без тени смущения. – Говорили, будто батюшка – изгой, и ему большое княжество не положено, а раз он поехал земли примыслить, то теперь обязательно война с Киевом будет.

– Меньше слушай дворню! – Ланка рассерженно встала. – Не княжье это дело, с дворовыми болтать.

– Так я с ними и не говорил, они меж собой, – смутился, наконец, мальчишка. – Они и не видели, что я слушаю…

– Та-ак, – княгиня нарочито гневно растянула слово. – Ты ещё и подслушиваешь? А вот это уж точно не по-княжьи. Не в честь!

Но окончательно смутить Рюрика ей не удалось.

– Мамо, а кто такой изгой? – требовательно спросил сын. Видно почуял, что раз мать сердится, то дворовые сказали правду. Альбо часть правды.

– Подрастёшь – поймёшь, – отрезала Ланка.

Найти того, кто болтал. Выспросить у няньки и сенных девок, где сегодня болтался княжич. Самих девок да няньку за волосы оттаскать бы нехудо – смотрели бы лучше за сыном. А уж если это они сами говорили…

У самого Рюрика не выспросишь – скрытный, весь в отца. Тот тоже – даже подушке своей вряд ли свои тайные замыслы расскажет. И Ланке-то рассказал не вдруг, только уже когда сама догадываться начала.

– Не надо никого наказывать, – сказал вдруг сын, глядя на княгиню исподлобья. – Они не виноваты…

Ланка вдруг рассмеялась – весь гнев пропал невесть куда, до того потешен был насупленный Рюрик.

– Ладно, соколёнок мой, не буду, – она вновь погладила сына по голове.

– Да, – вспомнил он. – Я чего к тебе шёл-то? Там посол из Киева приехал…

– Так чего же ты молчал-то столько времени, шалопут? – всплеснула руками княгиня. – Где он сейчас?

– В гридне, – ответил мальчишка, весело улыбаясь. – С ним сейчас дядька Кравец говорит…

У княгини невольно сузились глаза. Тысяцкий Владимира слишком много власти в руках имеет, а это плохо. Эвон, даже княгиню не созвал, как посол приехал…

Но тут в отворённой двери возник теремной вестоноша:

– Матушка-княгиня, тысяцкий просит в гридницу спуститься.

– Иду, – чуть помягчев, ответила Ланка. Тысяцкий всё-таки её позвал. Просто сын успел раньше вестоноши.

Киевский посол был молод – лет двадцать, не более. Да и послом-то его назвать было бы слишком громко, преувеличил Рюрик – гонец, скорее. Княгиня изо всех сил сдерживала себя, чтоб не улыбнуться, но видимо, глаза её всё же выдали – гонец встретился с ней взглядом и вдруг вспыхнул совсем по-мальчишечьи, залился краской. Ланка невольно отвела глаза.

– Великий князь Изяслав Ярославич желает видеть, княгиня, твоего мужа, – чуть дрогнувшим голосом сказал гонец. Ланка недоумённо поглядела на него, потом на тысяцкого – чуть кряжеватого чернявого боярина Кравца.

– Послание что, именно ко мне? – звонко спросила она, и гонцу ясно послышался в голосе княгини гнев. Киянин начал медленно мучительно бледнеть, на лоб высыпал холодный пот.

Но Кравец тут же поспешил ему на помощь.

– Нет, княгиня, – прогудел он в бороду. – То к самому князю послание, к Ростиславу Владимиричу. А раз нет его…

– То есть, ты, воевода, уже оповестил посланника, что князя нет, – всё так же звонко и мелодично уточнила княгиня, на сей раз её синие глаза резали пополам уже не гонца, самого тысяцкого. Его лоб покрылся испариной, стойно мальчишке-гонцу, но маститого боярина смутить было трудно. Да и княжьи дела ему – побоку, он вечем ставлен, перед ним и отвечает, он с любым князем в городе проживёт.

– Оповестил, княгиня-матушка, – согласно кивнул Кравец.

Не дожидаясь меня! – взъярилась княгиня в глубине души, но внешне только скромно опустила глаза. – Добро же!

– Тогда не понимаю, при чём здесь я, – сказала как можно более равнодушно, разглядывая собственные ногти, и всем своим видом показывая, что чуть расслоившийся кончик ногтя на мизинце её волнует гораздо больше, нежели послание какого-то там киевского князя, хоть и великого. Равно как и самоуправство тысяцкого. Хотя, тысяцкий-то как раз в своём праве – когда князя в городе нет – городом тысяцкий правит. Да и при князе то – князь правит княжеством, всей волостью, землёй, а городом – тысяцкий.

Так что зря она злится на Кравца.

Ланка закусила губу – незаметно, опустив голову.

– Но тогда… – сказал гонец, набрал воздуха в грудь и договорил. – Тогда великий князь Изяслав Ярославич хочет знать, где находится твой муж.

Оп! А вот это уже что-то новое. Проболтался гонец.

Раз уж такие речи пошли, стало быть, гонец, которому не по чину требовать отчёта от князей, получил хорошее наставление от своего господина. От великого князя, Изяслава Ярославича. А значит, ТАМ, в Киеве, уже знают, что Ростислава во Владимире нет. Донёс кто-то, стало быть.

Ланка вздохнула и подняла голову, заставив маленькую, едва заметную слезинку, показаться в уголке правого глаза. Показывать слёзы благородных девиц во всех семьях Ойкумены учат мало не с колыбели. Да что там, в благородных – любая женщина в совершенстве умеет это с тех пор, как впервые осознаёт, что может нравиться мужчинам. Как-то само собой получается.

– Мой муж – сам себе голова, – пожала плечами княгиня. – Уехал куда-то. По своим делам, княжьим, верно.

А вот это напрасно, про княжьи-то дела, – подумалось вдруг. Мало ли как ОНИ поймут? Но сказанного не воротишь. Да и толку-то скрываться – Ростислав небось уже в Диком Поле, скоро и до самой Тьмуторокани доберётся. Тогда – все узнают. А так… ну что ОНИ смогут сделать – дозоры выставить, на порогах, да в Олешье. Так и то – поздно уже.

Должно быть, что-то из её мыслей вновь отразилось на лице – плоховато владела собой волынская княгиня. А гонец, невзирая на молодость, попался проницательный.

– Ин ладно, – он решительно встал.

– Да ты постой, – Ланка добавила в голос елея. – Поснидай хоть с пути-то дальнего…

– Недосуг, – отверг гонец. – Поскачу тогда обратно в Киев, так великому князю и доложу.

В его голосе вдруг прорезалось что-то угрожающее, и княгиня поняла, что всё, что на только что подумала, чем себя накрутила – не пустые домыслы. В Киеве и впрямь что-то знают.

Воротясь к себе, княгиня уже не подошла к окну – на солнце наползла туча, слышалось отдалённое громыхание, хоть Ильин день давно минул, и грозам быть вроде как не время. Ланка раздражённо зыркнула в сторону окна, схватила со столика колокольчик, позвонила, и велел заглянувшей служанке:

– Окно затвори.

Сама же села, почти упала в любимое греческое кресло, прижала руку ко лбу. Невесть с чего вдруг разболелась голова.

Муж не захотел взять её с собой. Отговорился тем, то на неё город оставляет (будто мало тысяцкого Кравца! – раздражённо подумала Ланка), а больше того – трудностью пути да опасностями. Как будто тут, во Владимире, безопасно! У самого-то Киева под боком! Если что – и рать от батюшки не поспеет в помощь! До Буды-то почти вдвое дальше, чем до Киева, если что, а ещё и Горбы на пути…

Ланка вдруг поняла, что её охватывает страх, недостойный дочери её отца и жены её мужа. А ну-ка! Угорские княжны не плачут!

И тут же укорила себя прямо-таки в мужней манере (даже оглянулась невольно – так и помстилось, что за плечом Ростислав стоит и глядит на неё насмешливо). – Не о том думаешь, княгиня!

Правильно Ростислав не взял её с собой. Пока она и дети здесь, во Владимире, Волынь из воли Ростислава не выйдет. А если рать из Киева на них тронется, так им и с батюшковой помощью не удержать было бы Волыни-то, будь даже король Бэла жив. Тогда одно – бежать. В Эстергом. А пронесёт господь беду – так в Тьмуторокань ехать к Ростиславу, не иначе.

Господь? Пронесёт?

Ланка невольно замерла, глядя перед собой остановившимися глазами. Но видела не браную скатерть на столе, а суровое, с пронзительным взглядом лицо полоцкого князя. Ледяные синие глаза, словно стылая вода северных озёр, длинные тёмно-русые волосы, длинные усы, теряющиеся в бороде. Княгиню словно обдало холодом.

Всеслава она видела всего один раз – четыре года тому, когда Ярославичи ходили ратью в степь бить торков. Всеслав ходил с ними, и её Ростислав – тоже. А она приехала с мужем в Киев, да там и осталась – непраздна как раз ходила с Рюриком.

С Всеславом столкнулась лицом к лицу на дворе терема, когда князья уже воротились из похода с победой. Полоцкий князь остановился, несколько мгновений смотрел на жену троюродника ничего не выражающим взглядом, потом коротко улыбнулся, поклонился и ушёл. А она осталась стоять, прижимая руки к сердцу, которое неведомо от чего зашлось.

– Да что с тобой, матушка-княгиня? – тормошила её сенная боярыня. – Чего он тебе сказал такое?

– Ничего, – разомкнула, наконец, губы княгиня. – Ничего.

– Да что такое, чур меня сохрани? – всплеснула руками боярыня.

Ланка и сама не могла бы сказать, что с ней такое случилось. Показалось вдруг, что неё глядит из глаз Всеслава кто-то невообразимо древний, могучий и всезнающий. Ожёг на миг взглядом и скрылся.

– Говорили же, что взгляд у него недобрый, – шептала боярыня, помогая княгине взойти в терем. – Ты гляди, матушка-княгиня, как бы дитя он не сглазил…

– Чего так? – слабым голосом спросила Ланка, уже стыдясь своей слабости. Эка невидаль, мужик неожиданно из-за угла вышел – не зашиб, не огрубил. И его перепугалась?

– Да говорят, язычник он, Всеслав-то, – ожгла шёпотом ухо боярыня. – Так-то неведомо, правда ли, нет ли, да только дыма без огня не бывает. От волхвованья рождён, и глаз у него недобрый…

Ланка, закусив губу, медленно встала с кресла и бросилась на колени в угол, под иконы и распятие.

– Отче наш, иже еси на небесах! Да святится имя Твое, Да приидет Царствие Твое, Да будет воля Твоя, Яко на небеси, и на земли! Хлеб наш насущный даждь нам днесь!

От волнения она сбилась на привычную с детства латинскую молвь, зашептала католическую молитву:

– Da nobis hodi Et dimitte nobis debita nostra, sicut et ne nos demittimus Debitoribus nostris: Et ne nos inclucas in tentationem; Sed libera nos a malo. Amen. [1]1
  На сей день. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Аминь. (лат.)


[Закрыть]

Опомнилась, провела ладонью по лицу, словно стирая наваждение. Встала, отряхивая подол – пол был чист, лизать впору, но рука делала привычное женское дело сама.

Снова позвонила в колокольчик.

– Воевода Кравец ещё здесь? – не оборачиваясь, ровным голосом.

– Созвать? – готовно предложила чернавка.

– Пригласи.

Княгиня подошла к серебряному рукомою, плеснула в лицо холодной воды, сгоняя остатки ужаса. Оборотилась и достойно встретила внимательный взгляд тысяцкого.

– Достоит нам с тобой поговорить, воевода Кравец, о сугубой осторожности в охране города Владимира, – ровным голосом сказала волынская княгиня Ланка, уже опять помнящая о том, что княжны угорского королевского рода не плачут.

3. Лукоморье. Тьмуторокань. Осень 1064 года, ревун

Жарило солнце.

Солнечные блики дробно и мелко ломались на волнах. Тёмно-синее Русское море лениво катило барашки к берегу, равнодушно плескало на песок. Вдоль берега телешом бегали мальчишки, собирая крабов, звонко перекликались. И так непривычно для этих мест звучали их русские крики. Глеб Святославич усмехнулся, словно говоря невесть кому – ан нет, дорогие! Сейчас здесь, на берегах Русского моря, вновь наша, русская воля! Тьмуторокань в русской воле уже лет сто!

Молодой – и двадцати лет ещё не минуло – тьмутороканский князь перевёл взгляд на север. Там, за узким заливчиком, лежали развалины древнего греческого города. Как там греки его зовут? Фанагория? Подымались полуразрушенные стены, можно было различить каменную кладку, косо сломанные клыки гранёных столпов и колонн.

А под ногами князя лежал иной город. Русский – и не русский вместе с тем. Русские рубленые избы тонули средь садов вперемешку с греческими каменными домами, кривая улочка, мощёная булыгой, ныряла в проём в рубленой воротной веже, тесовые кровли высились над отлогим песчаным берегом и каменистыми обрывами.

Когда-то здесь был греческий городок Таматарха. Боспорское царство. Скифы, готы. Фанагорию разрушили гунны, а Таматарха устояла – а то и не хотели гунны её зорить. После гуннов долгое время вольным городом побыть не удалось – пришли греки, потом – козары, потом – словене. И сто лет тому князь Святослав Игорич окончательно закрепил город в русских руках.

Тьмуторокань. Сказка солнечного полдня, новая столица приморских русичей.

По морю от Корчева, наискось распарывая волны, к вымолу бежали пять тяжело гружёных лодей. Князь косо глянул. Что-то не нравилось. Что-то было не так. Понять бы ещё – что.

Мешало солнце, щедро бьющее в глаза с воды.

Передовая лодья глухо и сильно ударилась о вымол, стукнули багры, и тут же на брёвна вымола густо, горохом посыпались люди. Сверкнула на солнце нагая сталь клинков, мелькнула там и сям рогатина, кольчуга, а там уже и щиты волокли.

Вои!

Завопил на веже дозорный – поздно! Прозевали! Волыняне – а Глеб не сомневался, что это были именно они, была весть с Волыни и из Чернигова была! – уже затопили вымолы, ринули в гору, к воротам. Заполошно бил колокол, князь торопливо бежал с заборола, путаясь в корзне, во дворе терема что-то орали визгливым басом, звенело оружие, топотали копыта – дружинные кмети спохватились, наконец.

Но было уже поздно, поздно, поздно…

А с другой стороны, от степи в ворота уже вливалась волынская конница. Конных было немного, сотни три, не более. Как и пеших, тех, которые на лодьях. Ну сколько там народу в пяти лодьях прибежит – две сотни, три?

Но этого хватило.

Городовые вои растерялись. Волыняне напали внезапно, и неведомо было, на чью сторону станут тьмутороканские бояре. Не столь властные и богатые, как новогородские, киевские альбо черниговские, но со своими желаниями и стремлениями. Городовые вои, те, кто сумел за оружие схватиться, ждали их слова.

А слова-то и не было.

Не зря, ох не зря доносили Глебу летом про пересылки меж Ростиславом и тьмутороканскими боярами!

Глеб Святославич понял, что вот сейчас он потеряет всё – и власть, и волость, и, пожалуй, что и саму жизнь тоже.

– Да что же это, княже! – горько и бешено крикнул ему дружинный старшой Жлоба, подскакав ближе и горяча коня. – Вели в копья грянуть – сметём!

В копья? А что – и в копья!

– Меч! – Глеб вскочил в седло, принял меч из рук зброеноши, рванул его из ножен, сверкнул на солнце полированным клинком. Рванулась вскачь по городской улице узкая змея конных, окольчуженных и в дорогой сряде – кто в чём был в княжьем тереме тот в том и ринул.

Вымчали на широкую торговую площадь. И остановились. Охолонули.

Со стороны вымолов на площади – пешцы в три ряда, перегородили площадь красными щитами. Знамено Ростислава на щитах – так и есть, волынские кмети. Строй щетинился рогатинами, а из заднего ряда слышался скрип натянутых тетив, подымались луки и самострелы. Гридень в глухом шеломе отмахнул шестопёром, и Глеб Святославич узнал в нём новогородца Порея – доводилось встречаться как-то… не в торческий ли поход четыре года тому?

А справа, от степных ворот, уже нарастал топот конницы.

Назад! – мгновенно возникла спасительная мысль. Тут на площади, дружина как в мышеловке. Ан поздно!

Сзади, от крома, от княжьего терема, тоже послышался конский топот. Не менее сотни окольчуженных боярских холопов замкнули кольцо, окружили площадь. Тьмутороканские бояре переметнулись к Ростиславу Владимиричу.

Вот теперь – всё! – с необыкновенной ясностью понял Глеб, отводя нагой клинок наотлёт, и открыл рот – рявкнуть погромче: «На слом!».

Но не рявкнул. И забыл рот закрыть.

На площадь волной выкатилась волынская конница. Вмиг стало очень тесно. Миг для нападения был утерян. И для того, чтобы погибнуть со славой – тоже. Теперь оставалось просто – погибнуть. Без всякой славы.

А над рядами конницы вдруг взмыли два белых полотнища. Махнули крест-накрест.

Звали к миру.

Глеб Святославич, наконец, закрыл рот. Криво усмехнулся и кинул меч в ножны. В душе росла непостижимая, просто-таки мальчишеская обида.

Ряды волынских конных раздвинулись, пропуская всадника в дорогом доспехе. Князь Глеб признал и его – новогородский боярин Вышата Остромирич, правнук самого Добрыни, пестуна Владимира Святославича. Гулко протрубил рог, утишая гомонящую толпу. Рядом с Вышатой ехал и сам князь Ростислав – в кольчуге, но без шелома. Глядел на сбежавшуюся толпу, крутил светлый, выгорелый на солнце ус.

– Ну, здравствуй, княже Глеб Святославич! – сказал он весело.

Его слова отдались на площади гулким эхом и пала тишина.

Вечером налетела буря.

Море бушевало, вставало тёмно зелёными и пенными стенами, кипело пеной прибоя на камнях, окутывалось вокруг каменных клыков. Эхо прибоя гудело меж скалами. Ветер свистел в слуховых окнах, колебал огоньки светцов и пламя факелов в княжьем тереме.

Глеб Святославич беспокойно ходил по небольшому хорому из угла в угол. Ломал пальцы, останавливался, взглядывая на спокойно сидящего за столом Ростислава. И в этот миг казался ещё моложе, чем был, совсем мальчишкой.

– Чего ты хочешь добиться, я не пойму! – выкрикнул он, наконец, остановясь.

– Мне нужна Тьмуторокань, – коротко ответил Ростислав, внимательно разглядывая ногти, словно от этого зависели все судьбы мира.

– Ого! – Глеб резко оборотился к двоюроднику – взлетели полы ферязи. – А чего не Чернигов сразу, не Новгород? Не Киев?!

– Киев… – Ростислав усмехнулся, потом глубоко и прерывисто вздохнул. – Киев мне не по праву.

– Вот именно! – рявкнул Глеб. Пинком отшвырнул из-под ног кошку. Испуганно и заполошно мявкнув, она спаслась за дверью. – Именно! Не по праву! Тебе дядья и отец отвели Владимир – так там и сиди! Ты изгой еси!

– Я сын старейшего Ярославича! – медленно наливаясь гневом и темнея лицом, возразил волынский князь. – А вы со мной – как с подручником каким! Если Волынь дали по Игорю, так отчего Смоленск по нему не дали?! Стало быть, за неравного держите!

Снаружи громко и басовито взвыл ветер – буря рвала город за кровли.

– Эк как спесь-то в тебе играет, – уже успокаиваясь, заметил Глеб Святославич. – Чем тебе Волынь не стол?

– А назавтра понадобится стол кому-нибудь из вас – хоть вон Святополку Изяславичу, брату твоему Роману, альбо там Мономаху! – они меня и с Волыни сгонят! – Ростислав уже стоял на ногах, вцепясь в Глеба свирепым взглядом.

Глеб опустил глаза. Сказано было не в бровь, а в глаз – он и сам неоднократно слышал от отца и дядьёв слова про то, что Ростислав ныне им всем враг.

Чуть скрипнула дверь за спиной – оборотились оба одновременно.

Теремной слуга повёл взглядом, словно выбирая, кому из князей поклониться первому – бывшему тьмутороканскому альбо нынешнему.

– Ну! – в один голос спросили оба князя. – Чего тебе?!

– К пиру всё готово, – выдавил слуга и бросился вон.

В просторной гридне было людно и шумно – невзирая на бурю, до княжьего терема почло за честь добраться всё тьмутороканское боярство – даром, что его в городе всего с десяток семей.

Пошёл на пир и Глеб – уныло-понуро, а всё же пошёл. И для чего? Всё казалось, что там, на пиру, все – и волыняне, и корчевцы, и тьмутороканцы, да и свои, черниговцы тоже – будут таращиться на него с насмешкой и скалиться за спиной. Понимал, что это не так, а всё одно казалось. Так-то и не стоило бы идти, а только пошёл. Может, хотел показать, что его не сломили. Может, надеялся, что услышит на том пиру что-то, поймёт, отчего на столе не усидел. А может, ещё отчего.

Увидел. И услышал.

– Ты, княже, не серчай на нас, – степенно говорил ему пожилой боярин, тьмутороканский тысяцкий, Колояр Добрынич. Глеб теперь уже достоверно знал – боярин этот сам ездил к Ростиславу на Волынь, сговариваться о тьмутороканском и корчевском столе. – У нас своя назола – ты в отцовой руке ходишь, что он велит, о том и мыслишь. Нам, тьмутороканской господе – это не по нраву. Наша слава старинная, мы когда Мстислава Владимирича на черниговский стол сажали, так и новогородцев, и варягов побили. Я и сам под Лиственом бился, и про меня песни слагали. Потому нам нынче и не нравится, когда нам из Чернигова что-то велят, нам свой князь лучше… Оно бы и ничего ещё, да черниговский князь сам под Киевом ходит…

Глеб Святославич угрюмо молчал, сжимая в руке серебряный кубок с вином. Снаружи гудел ветер, порывами трепал на княжьем дворе деревья.

– Мы вот, тьмутороканцы, хотим сейчас старую державу на Дону да Кубани восстановить, кою козары погубили, – поддержал другой боярин, Буслай Корнеич. – Глядишь, и Белая Вежа под нашу руку станет. Тогда и зажмём Степь с двух сторон-то…

А ведь и верно, – подумалось Глебу невольно. Если Дон да Кубань под одну руку… там, не гляди, что козары триста лет владычили, и сейчас словен немало живёт. Их теперь русичи самих козарами кличут. Да ещё – бродниками. А с такой державой можно и с половецкими ханами поспорить… да что там – и Херсонес… И опричь того – это прямая дорога в Ширван! Тут князь утерял связность мыслей.

Хотелось Глебу сказать – чего же, со мной не смогли бы того сделать. Смолчал князь – ведал уже ответ, прямо ему всё Колояр сказал. И впрямь, он в отцовой руке ходит, и поперёк отцовой воли ничего не сотворит. А отец на Киев в оглядке, на Изяслава-князя, да на Всеволода Переяславского. А те разве же дадут ТАК усилиться черниговскому дому? Да ни за что! А Ростиславу терять нечего, ему сам чёрт не брат! Он, глядишь, и возможет… если башку не сломит на том, – подсказал ему тут же ехидный голос в душе.

Глеб вздрогнул, дёрнул себя за жидкий ещё светлый ус. Всё так же угрюмо кивнув в ответ на слова бояр, одним движением опрокинул в себя серебряную чашу с вином. Вино горчило, словно смола.

Шепель впервой попал на княжий пир. Да и то попал-то – в сторожу почётную – уж не пировать, вестимо. А только честь не мала, для новика-то.

Стоял он невдали от князей, слышал и здравицы, и разговоры. Дух захватывало от услышанного – перед обычным парнем-бродником открывались невиданные окоёмы больших государских дел. Он-то мыслил, что ввязался в обычную усобицу, ан нет…

Тем больше поводов для гордости.

Шепель обвёл взглядом пирующих. Печали на их лицах не виделось – бояре и гридни разговаривали, весело смеялись, пили и ели. Стол был богат и непривычен для иных русских городов – опричь обычных пирогов с вязигой, щей и каш, пива и мёда, жареной и печёной дичины, свинины и говядины, на столах громоздилась отварная, жареная и печёная морская рыба, греческие и румские вина, яблоки, груши и вноград из княжьих погребов.

Кислое лицо бывшего тьмутороканского князя вначале пришло ему по нраву, но потом, чуть поразмысля, Шепель злорадствовать оставил. Черниговский князь такое поношение его сына так просто не оставит, придёт с ратью. Так, глядишь, и ратиться придёт взаболь. Со своими, русичами.

Война меж русичами до сих пор была как-то в диковину, невзирая на междоусобицы Святославичей и Владимиричей. Да и с последней усобицы минуло больше сорока лет… непривычно.

Шепель встретился взглядом с Ростиславом Владимиричем. Князь несколько мгновений смотрел в глаза своему новому кметю, потом вдруг весело подмигнул. Мы победили, кмете! – говорил княжий взгляд. – Не сумуй!

Шепель отвёл взгляд. На душе отчего-то было тягостно.

Наутро черниговцы уходили на лодьях. Буря за ночь утихла, оставив на песке выброшенных, рыб, крабов и медуз, обломки брёвен и досок.

На вымоле Глеб Святославич остановился.

– Куда теперь-то, княже? – устало спросил как-то враз поникший дружинный старшой.

Князь не ответил. Мрачно оборотился в сторону Тьмуторокани, глядел ненавидяще.

– Ай в Корчев? – настаивал тупо старшой.

– Ай не слышал, чего бояре здешние решили? – бешено глянул в ответ князь. – Нешто думаешь, если Тьмуторокань за Ростислава решила, так Корчев решит иначе?! А Порей с кметями на лодьях откуда пришёл, по-твоему, не с Корчева? Не с моря же они такие свежие!

Князь захлебнулся воздухом. Отдышался, махнул плетью:

– Небось дня три в Корчеве ждали, пока Ростислав с конными из степи не подтянулся. Да и в рати у Порея не одни волыняне стояли – корчевцы тоже!

Дружина молчала в ответ на горькие слова князя.

– Ну, ничего, – холодно бросил Глеб. – В Чернигов поедем. К отцу.

Он вновь оборотился к Тьмуторокани и погрозил плетью:

– Ужо попомнишь, Ростиславе!

4. Северская земля. Путивль. Предзимье 1064 года, грудень

Копыта глухо и гулко стучали в мёрзлую землю, уже кое-где расцвеченную белыми звёздочками первого снега. Крупные снеговые хлопья висели в воздухе, кружа на ветру, цеплялись за ресницы и волосы, мягко щекотали лицо.

С первого снега всегда какая-то неизъяснимая радость, словно душа, устав от осенней мерзопакостной слякоти, от расквашенных в тесто дорог, от жухлой посерелой травы, от голых ветвей, радуется белой чистоте, хоть, обыкновенно, и недолгой.

Глебу Святославичу радоваться было особенно нечему, но всё одно на смурной с самой Тьмуторокани душе как-то посветлело. Но лёгкий и противный страх не прошёл. Страх перед отцовым гневом…

Князь понимал, что особенно строгого наказания ждать от отца не стоит: ни опалы, ни, тем более, казни. Но едва он представлял жёсткое, словно из дуба вырезанное лицо отца, бритое, со сведёнными густыми бровями, серо-стальные глаза, плотно сжатые губы с подковой светлых усов – и страх вновь против воли медленно и противно закрадывался в душу, отдавал слабостью в колени.

Вспоминался долгий путь от Тьмуторокани – на море как раз грянули первые осенние бури, и Глебовы лодьи отнесло к северу, в устье Дона. Пришлось идти вверх по Дону, а после – горой до самой Северской земли.

Насмотрелся Глеб Святославич…

Отец встретил Глеба в Путивле, у самой степной межи Северского княжества. Подъехали, спешились, внимательно, безотрывно глядя друг на друга. Потом вдруг единовременно, рывком обнялись.

И тогда противный страх вмиг прошёл. Прошёл тогда, когда Глеб увидел в глазах отца не гнев, не злость даже, а единственно облегчение – что сын невережоным добрался до отчей земли.

После сидели в тёплом покое путивльского крома, пили мёды. За стеной, в гридне, шумели дружины обоих князей.

– Рать соберём завтра же! – горячился Святослав, откидывая со лба длинный чупрун, отпущенный по памяти того ещё, древлего Святослава. Хотя и то сказать – какой он древлий – ста лет не прошло с того, как погиб. – Вестонош я уже разослал, с завтрева дружины боярские подходить будут. Много рати у него, сыне?

– Не особенно, – задумчиво отозвался Глеб. Он отцовой уверенности не разделял. – Сотен пять будет, должно быть…

– Всего-то, – отец усмехнулся. – Тысячу кметей выставим, не меньше, не устоять против нас Ростиславу.

– Тут другое, отче, – Глеб невольно поморщился. – Дружины-то у него немного, то верно, только…

– Что? – веселье черниговского князя вмиг куда-то исчезло, скрылось. Глеб невольно вздрогнул от острого отцова взгляда.

– Тьмутороканская господа вся за него, это первое, – начал перечислять Глеб. – И Колояр Добрынич, и иные прочие – все.

– Так, – медленно темнея ликом, с каменной тяжестью уронил Святослав.

– Он там Великую Тьмуторокань создать мнит, – мотнул головой Глеб. Коротко, в нескольких словах, он рассказал о, что говорили ему в Тьмуторокани и князь Ростислав, и тысяцкий Колояр.

– Вон как, – недобро протянул отец, вмиг всё поняв. Глеб заподозрил даже, что у черниговского князя и у самого была подобная задумка, да только которы со старшим и младшим братьями мешали. Не для того ли он меня на Тьмуторокань и всадил, – подумалось вдруг.

– На его стороне кубанские «козары» будут, это второе, – продолжил сын. Святослав наморщил лоб, пытаясь понять.

– Которые козары?

– Да уж не те, которых пращур Святослав Игорич громил, – Глеб дозволил себе даже и ухмыльнуться. – Русичи кубанские, нашего языка люди. Их сейчас по всей Степи «козарами» зовут, раз у хакана под рукой ходили когда-то.

– И велика ли сила их? – Святослав прищурился.

– Да не мала, отче, – устало ответил сын. С долгой дороги да со ставленого мёда начало вдруг клонить в сон. – Так что и рать собирать надо немалую.

– И третье есть? – на бритой челюсти черниговского князя вспухли желваки, жёсткая, выветренная кожа шевельнулась, пошла буграми.

– Есть, отче, – подтвердил Глеб. – Я сюда по Дону ехал, там русичей тоже немало. И каждый третий, а то и второй грезит о сильной Белой Веже. И степи окорот ищет. И видит его в Ростиславе.

– Быстро они, – только и нашёлся сказать Святослав Ярославич.

– Быстро, – подтвердил беглый тьмутороканский князь. – У Ростислава в дружине «козарин» с Дона был, так что они уже за него. Донцы нас, может, и пропустят, своей силы противостать твоей рати у них не наберётся. А только как бы той порой в спину нам не ударили, когда с Ростиславом на рать станем.

Глеб уже ушёл спать, а Святослав Ярославич всё ещё сидел в полутёмном покое с чашей в руке, слепо глядя в волоковое оконце. Невольно вспомнилась собственная злость при вести о том, что сотворилось в Тьмуторокани.

Сам добрый воевода, черниговский князь тут же невольно оценил сделанный Ростиславом бросок от Червонной Руси к Тьмуторокани. И уж вестимо, не на пустое место шёл волынский князь, были и пересылки меж ним и тьмутороканской господой, были!