Текст книги "Перед бурей"

Автор книги: Виктор Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Понемногу всё подготовлено. Бочка тесна – с аршин в ширину и немного более полутора в длину. Но в этом и ее достоинство – не возбуждает больших подозрений. Будь Гершуни больше ростом и крупнее общим сложением, дело оказалось бы безнадежным. Проверчены два отверстия, полускрытые обручами: через них пойдут две резиновые трубки для дыхания спрятанного. Сверху, над головой, защитные приспособления. Прямо на голове – железная тарелка, обернутая кожей. Это на всякий случай: бывает, что от чрезмерного рвения какой-нибудь страж ткнет в щель туповатой шашкой и поворочает ею туда и сюда: надо, чтобы шашка скользнула, не поранив головы. Есть еще над всем этим легкая матерчатая перегородка, на которой держится легкий маскирующий слой капусты. Сооружение непрочное, но оно и рассчитано на короткий срок. Пленному дается в руки острый нож, чтобы взрезать покрышку над головой. Вся операция должна быть выполнена быстро; но задохнуться в глухой клетке при каком-нибудь осложнении можно и того быстрее. Заранее уже несколько раз проделана репетиция с порожнею бочкой.

И вот, наконец, извне приходит весть, что снаружи подготовлен для беглеца ряд приемных и этапных пунктов. Пора: надо пробовать счастье. Гершуни раздевается, остается в одной рубашке, и, изогнувшись, забирается в бочку. Тесно, душно.

В восемь с половиною часов всё в порядке. Бочка поднята. Никто особого интереса к ней не проявляет, никто не подвергает ее никаким чрезвычайным мерам инспектирования: "не в первой!" Вот бочка уже в поселке, вот ее опускают в подвал. Конвоируемые солдатами носильщики возвращаются обратно.

{270} Ворота за ними запираются... Всё кругом принимает будничный вид...

Для беглеца как раз этот момент и был критическим. Забраться в бочку ему пришлось заранее. В подвале его должен был встретить "свой"; но вокруг входа в подвал что-то долго ходили "чужие", и тому пришлось выждать, пока всё успокоится. Но если под открытым небом поступление воздуха через резиновые трубки еще кое-как шло, в спертом воздухе подвала оно как будто почти совсем прекратилось. Сколько пришлось Гершуни ждать – он уже не отдавал себе отчета. При всём своём терпении, силе воли и выносливости, он задыхался и был уже на границе обморока. Прибег к ножу, но неудачно: через прорез потек на лицо, в нос и рот капустный сок, из рта вывалились трубки. Последним отчаянным напряжением, захлебываясь солоноватой влагой, упираясь головой в покрышку и пытаясь выпрямиться во весь рост, Гершуни продавил, наконец, выход головою: едва отдышался.

К счастью, тут подоспела обещанная помощь "своего". Гершуни получил кое-какое "посконное" одеяние. Оставалось пролезать сквозь узкий и тесный лаз. Добравшись до заслоненного кустом выхода из лаза, он ждал сигнала, по которому надо было выйти на дорогу и принять вид чернорабочего, идущего в место поглуше по своим надобностям. Судьба его на сей раз хранила. Так должен он добраться до заранее приготовленной для него телеги с конной упряжкой. Покинув стены острога в восемь с половиною часов утра, он пустился в путь, имея впереди почти полсуток до вечерней проверки, когда исчезновение арестанта могло быть замечено. Не обмани, добрый конь, выручай!

И добрый конь не обманул. Не обманули и "пристанодержатели" вдоль дороги. Прошло немного времени, и Гершуни, благополучно проехав до Владивостока железной дорогой, сидел уже на палубе небольшого парохода, который, по выполнении всех законных формальностей, выходил в открытое море. Вокруг Гершуни сидело шесть человек: пять японских социалистов и один русский эмигрант...

О предстоящем необыкновенном событии было дано знать по кабелю в Сан-Франциско. Оттуда телеграммой был извещен Нью-Йорк. Русско-еврейская улица гудела, как растревоженный улей. Повсюду шли сборы – встречать "воскресшего из мертвых".

{271} "От одного соприкосновения с ним все мы точно помолодели, рассказывал потом один из крупных местных общественников. – Что он говорил? Важнее даже не это, а как он говорил... как ставил все вопросы – в упор! как глядел в глаза"... "Да он вообще говорил мало. Кажется, будто он всегда молчит, но всё видит", – такими и подобными отзывами обменивались видевшие его впервые люди. Всех привлекала чрезвычайная простота его обращения. "Ни одной фразы и ни малейшей позы"...

В Америке у Гершуни был замечательный разговор с Аб. Каганом, редактором еврейской социалистической газеты "Форвертс": Каган, сам бывший член народовольческого кружка в России, ребром поставил перед ним вопрос: какие чувства испытывал он после успешного совершения террористического акта?

Гершуни после продолжительного молчания поднял на Аб. Кагана глаза, резко выделявшиеся на его побледневшем лице. "В это время чувствуешь себя плохо, потому что знаешь, что участвовал в отнятии человеческой жизни..."

В этом был весь Гершуни. Мне вспоминается его рассказ о том, как в Шлиссельбурге до него дошла весть об ожидаемой амнистии, новом строе, народном представительстве и т. п. и какой это вызвало в нем взрыв небывалой, восторженной радости. "Неужели? – спрашивал он себя. И уж действительно в России можно будет жить? Уж не нужно будет ни убивать, ни умирать за убийства? Настал уже этот благословенный момент? Револьвер и бомба могут уже быть оставлены там, за порогом новой жизни, как мрачное наследие мрачного бесправия, как мрачное орудие защиты от дикого произвола и насилия властных и сильных – над бесправными и слабыми". Никто радостнее его не прощался с такой политической борьбой, в которой необходимыми участниками является револьвер, динамит и баррикада. И для него была большим ударом суровая правда, что царское самодержавие и не думало серьёзно отказаться от террора сверху, что оно пошло на видимость уступок, чтобы лишь получить передышку, и что борьбе суждено возобновиться с еще большей жестокостью.

Оставив в Америке ряд новых друзей и заручившись их обещанием не забывать дорогого ему дела, Гершуни {272} двинулся дальше: через Европу в бурлящую и волнующуюся Россию.

В Париже Гершуни встретил двух людей, заместивших его в деле руководства созданной им боевой организации – Азефа и Савинкова. Они были не у дел, формально подав в отставку, получив ее от Центрального Комитета и оставив Боевую Организацию разбитой на отдельные куски, дезориентированной и утратившей былую веру в свое дело. Как это случилось? – Лишь после того, как вышли (на немецком языке) воспоминания генерала Герасимова, нам окончательно выяснилась общая картина катастрофы, постигшей нашу боевую работу, как раз в то самое время, когда Б. О. по планам партии должна была довести свои атаки на царский режим до максимальной энергии.

Первая половина деятельности величайшего из провокаторов нового времени, Азефа, проходила под знаком сложной авантюры; в течение этой авантюры он умудрялся наносить предательские удары не только по революции, но порой и по своим хозяевам; и действовал он то с азартным риском для собственной жизни, то с планом безопасного "выхода из игры" и сокрытия всех следов и от охранного, и от революционного мира одинаково.

Тот переломный момент истории России, которым является незавершенная и сорвавшаяся "революция 1905 года", была переломным пунктом и в карьере Евно Азефа. Его арестуют в момент, когда он уже оборвал было работу свою в охране; с ним "объясняются": его снова привлекают к "работе"; и ему диктуют или сообща с ним вырабатывают новые, прочные условия заново налаженного "сотрудничества".

Раньше он сам по мотивам самосохранения резервировал какой-то сектор своей деятельности, куда не должны были проникать зоркие очи охраны; здесь зрели его шансы двигать вперед его "революционную" карьеру. На этот раз Герасимов и Азеф сообща собираются регулировать и координировать и тактику охраны, и тактику революции.

Азеф дает гарантии предотвращения вовремя террористических ударов по центральной власти. Герасимов берется беречь революционный престиж Азефа, давая ему возможность во время спасать жизнь террористов, действующих в сфере его ведения. Герасимов для этого будет во время создавать неловкими {273} действиями охраны переполох среди участников каждого серьезного террористического плана, давая тем самым Азефу сигнал к его "спасительному" для них вмешательству, спешному расформированию попавшего под удар отряда и такому "прятанию концов в воду", которое среди революционеров лишь укрепит веру в его необыкновенный конспиративный гений. Партия же, ведущая террористическую борьбу, должна быть понемногу и, в конце концов, совершенно измотана фатальным разыгрыванием шахматной партии между террористами и охранниками "в ничью".

С осени 1905 г. дело так и шло. В 1906 г. тягостный опыт непрерывного фиаско ряда боевых предприятий подготовил такую атмосферу безнадежности и растущего разочарования в терроре, что Азеф пошел на решительный шаг.

Устами Савинкова, бессознательно служившего в данном случае рупором Азефа и его полицейских вдохновителей, Центральному Комитету было заявлено, что оба руководителя Б. О. подают в отставку и вместе с ними покидает работу весь остальной личный состав организации. Опыт-де показал, что все недавние успехи в деле Плеве и вел. кн. Сергея Александровича могли быть лишь результатом тактического сюрприза: с одной стороны – новой динамитной техники, с другой детально разработанной тактики "революционного филерства", посредством маскировки "революционных наблюдателей" то в извозчиков, то в разносчиков, то в иных мирных жителей. Но успехи террористических ударов куплены дорогой ценой всестороннего ознакомления охраны с этой тактикой, бороться с которой ныне ей легче, чем противоположной стороне – ее усовершенствовать. Поэтому впредь до создания новой и высшей технической базы, дающей возможность снова захватить аппарат самодержавия врасплох, приходится террор приостановить.

Согласись с этим Центральный Комитет, Охрана была бы надолго обеспечена от жестоких ударов по столпам старого режима. Но Ц. К. с этим не согласился и поручил одному из своих членов оспаривать концепцию Азефа и Савинкова перед лицом специально созванного общего собрания боевиков. Контртезисы гласили: если и признать что из боевой практики нужно исключить некоторые методы работы, как уже использованные, то у дела есть и другая сторона: {274} самый факт массового расширения всего движения делает уязвимым многие слабые стороны охранно-полицейского механизма.

Отныне мыслимо создавать вспомогательную для боевой деятельности сеть агентов, разбросанных по всем разветвлениям партийной работы для систематического обследования всех незащищенных мест охранного аппарата власти. Боевики слушали с растущим сочувственным вниманием. Но тут Савинков и Азеф поспешили вмешаться в беседу, чтобы категорически отвергнуть подобную "новую тактику", как противоречащую принципу полного изолирования террористической деятельности от общепартийной. Было ясно: их авторитет подавляет критическую мысль рядовых боевиков.

Тогда Ц. К. заявил, что партии ничего не остается, как отныне рассматривать людей данного состава Б. О., как освобожденных по собственному их настоянию от всяких дальнейших обязательств перед партией в этой специальной области. Они растворяются в партии в качестве рядовых ее членов; Ц. К. призывает тех из них, кто готов работать в терроре по-новому, опираясь на более широкую, чем дотоле, связь с массовыми организациями, столковаться между собою и войти с ними в новые переговоры. Боевики колебались. Первоначально на них всех произвели подавляющее впечатление Азеф и Савинков, запечатлевшие тотчас же свой выход в отставку отъездом заграницу и увлекшие за собой еще кое-кого из рядовых членов; но потом к работе некоторые вернулись... За один лишь декабрь 1906 г. были один за другим устранены: один из вдохновителей крайней реакции гр. Игнатьев, прославившийся своими репрессиями СПБ градоначальник ген. фон-дер-Лауниц и ненавидимый всею либеральной и революционной общественностью обер-палач – главный военный прокурор Павлов.

И Азефу, надеявшемуся, что он заслужил у власти себе почетный отдых, пришлось вновь "вернуться к делам". Без его надзирающего за всем глаза сам Герасимов ни за что ручаться перед царем более не мог.

Таков был общий фон событий, когда, пролетев метеором по Америке и собрав мимоходом для партии значительную сумму денег, Гершуни появился в Европе. Но сейчас ему было некогда обсудить с Азефом и Савинковым вопрос о выходе из кризиса. Сейчас Гершуни нужно спешить, чтобы {275} поспеть на февральский (1907 г.) съезд партии в Таммерфорсе.

Как будто заново переживаю я тот незабываемый момент, когда перед массой партийных делегатов, съехавшихся в Таммерфорсе со всех краев России, председатель съезда неожиданно – если не для всех, то почти для всех – заявил, что он предоставляет слово вне очереди новоприбывшему "товарищу Капустину". Не успело обежать все ряды шелестящим шопотом имя, как он уже стоял на трибуне и начал свое слово. От охватившего его волнения Гершуни сначала почти не мог говорить; и весь зал волновался вместе с ним. Но вот он овладел собой – и перед всеми уже был настоящий, прирожденный трибун.

Я не собираюсь, – да за отсутствием документов и не смог бы, – цитировать его речь. Я передам лишь те основные мотивы, которые вдохновляли и особенно сильно врезались в память.

"Я знаю: все вы, находящиеся передо мной – продумавшие свой жизненный путь – социалисты-революционеры. Это значит, что за свою правду вы умеете честно умирать. Но теперь внутренне-русское и общемировое положение до такой степени сложно и ответственно, что повелительная задача наша – уметь умирать не только честно, но главное – умно: и не столько умирать, – сколько жить – жить согласно со своею высшею правдою.

Я знаю – вы далеки от мысли опираться лишь на самих себя. Вы дорожите связью с массой, или как у нас теперь выражаются – с периферией. Но кто эта периферия? Это – ближайшая сочувственная среда, в которой и при помощи которой живут наши комитеты. В них, под вечными обвалами арестов, сменяясь, упорно отстаивают непрерывность своего существования десятки испытанных товарищей. Они непосредственно опираются на сотни активных работников; те, в свою очередь, доводят до вашего слуха голоса и настроения тысяч и тысяч.

Это не мало: но пока в ваших рядах к этому сводится весь или почти весь "массовый элемент" вашей силы, – вы – жертвы самообмана, и ваши попытки "опираться на массы" не могут идти дальше случайностей политической лотереи, в которой риск проиграть выше шансов выиграть...

{276} Пока вы были слабы, вы были подвижниками подспудной проповеди идей свободы и социализма. По мере вашего усиления росло ваше дерзание. Теперь: пришла пора мыслить по-иному. Пока вы были слабы, от того или иного употребления вами энергии вашей зависело очень, очень мало. По мере вашего усиления от этого в текущей жизни зависит всё больше и больше. Растут все благие последствия умелого проведения вами вашей тактики; но растут и все роковые последствия каждой из ваших ошибок. Растет, одним словом, мера вашей ответственности за всё и доброе и злое – что в России совершается, вследствие ли энергического вмешательства вашего или вследствие ослабления и недостаточности этого вмешательства. И вот почему всестороннее взвешивание всего, что вы собираетесь предпринять, а с ним и меткость ваших решений теперь обязательнее, чем когда-либо.

Вы привыкли – я охотно скажу иначе: мы привыкли – в ближайших соседях наших справа видеть наших врагов и конкурентов. Кадеты были привычной "головой турка", на которой каждый охочий прохожий мог испробовать силу своих бицепсов. Теперь обстановка усложнилась. Усложнилась настолько, что надеюсь нисколько вас не шокировать, отметив великую истину данного момента: кадеты нам не враги и нам не опасны. Наоборот, это мы им враги и враги опасные...

Вам говорят, что сейчас все идеи вышли на улицу. Что лишь в первоначальную эпоху своего вхождения в мир они могут соблюдать почти монашескую аскетическую суровость, бескомпромиссность, "чистоту риз". Вам говорят, что все мерки отныне должны быть снижены, что романтика должна уступить место реалистической прозе жизни. Но эти речи, как покатая плоскость: раз вступив на нее, никогда не знаешь, куда докатишься и сумеешь ли во время остановиться там, где это найдешь необходимым. Конечно, практические последствия ваших действий и громкозвучная ударность лозунгов, их выражающих, становятся много важнее, чем своеобразная эстетика непримиримой позы. Но всё это относится только ко внешности. Внутренняя же природа вещей остается та же: главная, всепобеждающая сила революции – в ее высокой моральной чистоте, а не в ловкости маневрирования и не в безупречности мелочной калькуляции...

{277} Перед вами – если не нынче, то завтра – откроются все соблазны открытой арены соревнования политических партий. Это соревнование затягивает. Из подчиненного средства оно легко превращается в самоцель. Тем более, что эпоха подпольного бытия невольно прививает людям сектантскую узость, нетерпимость, болезненную страсть к самоизоляции. Вот почему я не устану повторять: не жалейте только сил на достижение взаимно-скорейшего объединения в одну российскую социалистическую партию.

Как это ни трудно, постарайтесь забыть всё тяжелое, безобразное, лежащее преградой по пути к объединению, все личные отношения – ведь теперь социал-демократия находится уже в руках не отдельных лиц, а части организованного пролетариата, к здравому смыслу и гражданскому долгу которого вы можете и даже обязаны в ближайшем будущем апеллировать. Имея всё это в виду, вы, конечно, будете прилагать все старания не обострять настоящих отношений, и в полемике будете по-прежнему побеждать не ухарством, а благородством. Пусть по-прежнему останется распределение сил на наиболее чуткие, морально-чистые элементы, с одной стороны, и неразборчиво самовлюбленные враждующие направо и налево – с другой. И тогда победа обеспечена за вами".

В словах Гершуни звучали какие-то новые струны, необычные в повседневной партийной литературе. Редко кто оставался нечувствительным к звучащей в них покоряющей внутренней правде. Но не всё в них находило одинаково сочувственный отклик. Немалочисленные были и критические голоса.

Гершуни от революции требовал того же, чего гуманные люди требуют от полководцев. Избегать ненужных жертв, щадить побежденных, уважать интересы и жизнь нейтральных. Он с энтузиазмом отнесся к поступку Каляева, который, выйдя с бомбой против вел. князя Сергея, отступил, увидев рядом с вел. Князем его жену и детей.

Он, как до него Михаил Гоц, восстал против тактики максималистов, взорвавших дачу премьер-министра П. А. Столыпина, когда она была полна посторонних людей, ждавших приема для ходатайства за близких, в том числе и пострадавших от репрессий власти. Неудивительно, что он на том же партийном съезде вместе с "бабушкой" решительно выступил против тактики {278} экспроприаций. О лучшем союзнике в деле борьбы с распылением революции нельзя было и мечтать.

После съезда Гершуни вновь вернулся к вопросу о кризисе Боевой Организации. На этот раз Азеф во всём поддерживал Гершуни. Но у Гершуни выросла новая тяжкая забота: он узнал, что на имя Азефа пало темное пятно слухов. Гершуни не ждал проку ни от каких разбирательств; ничего, кроме разглашения партийных секретов, они не дадут. Есть только одно простое, честное и радикальное средство.

Он, Гершуни, вместе с Азефом, доверие к которому у него было безгранично, возьмет на себя большое дело. Или оно им удастся, и тогда все слухи сами собой умрут; или оба на этом деле погибнут – и тогда, каким бы уроном ни была эта двойная гибель для партии, всё же имя ее будет очищено от кошмарного "навета", который, как он успел убедиться, тяжкой гирей висит на психике бойцов террора. Азеф не только с ним не спорил, но пытался преодолеть и упорство Савинкова, заставив и его пересмотреть огульное осуждение всей "прежней тактики".

Но Савинков, гордый и самолюбивый, упорствовал и раздражался. Гершуни совсем на нем поставил крест, придя к выводу, что этот человек, ставший для партии "отрезанным ломтем" и в политическом, и в морально-психологическом смысле. Человек высоких требований, предъявляемых к личной жизни революционера, Гершуни не прощал Савинкову многих черт личной избалованности.

Гершуни жил, сговаривался с Азефом, готовился работать вместе с ним. Но смерть уже стерегла его. Он явно таял: упадок сил, высокое давление крови, сердцебиение, высокая температура и т. п. Финляндские врачи теряли голову симптомы неведомой болезни становились всё тревожнее. Были приняты экстренные меры: его отправили заграницу, в славившуюся своими медицинскими знаменитостями Швейцарию. Гершуни едва согласился на это, и то лишь под условием, что уезжает на самое короткое время: набраться сил и спешно вернуться – на арену ожидающей его настоящей борьбы. А оттуда нас как громом поразила страшная весть: Гершуни в госпитале! У Гершуни несомненная, со страшной быстротой прогрессирующая саркома легких!

Гершуни умер в цюрихском госпитале, после тяжелой агонии, в ночь с 16 на 17 марта 1908 года.

(ldn-knigi.narod.ru – из – В. Зензинов "Пережитое" стр.236 :

Появились намеки, что недавние крупные провалы – дело провокации, забравшейся в самое сердце партии. Илья сообщил мне также, что бежавший с каторги летом 1907 года Григорий Андреевич Гершуни неожиданно захворал и находится сейчас в санатории в Цюрихе.

К нему туда ездила Амалия, при нем, как сестра милосердия, жила Любовь Сергеевна Гавронская. Думают, что у него плеврит. Вести о провокации в центре были известны и Гершуни. Постепенно эти разговоры стали принимать более определенный характер – стали называть имя Евгения Филипповича Азефа, т, е. нашего "Ивана Николаевича", главы Боевой Организации!

Всё это вызывало страшное волнение в центральных партийных кругах. Гершуни от этих чудовищных слухов страдал больше, чем от своей болезни. "Единственный способ, – говорил он, – покончить с этими слухами, это после моего выздоровления организовать центральное дело (против царя). Оно все равно уже поставлено на очередь. В нем должны принять участие я и Иван. И когда мы оба погибнем, честь Ивана в партии будет восстановлена"...

Но весной 1908 года (17 марта) Гершуни неожиданно для всех умер в Цюрихе. Умер самой страшной для революционера смертью: на больничной койке. У него оказался не плеврит, а саркома легких. Слухи об Азефе продолжали крепнуть. Новые провалы среди участников террористических предприятий эти слухи усилили...)

{279}

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Конференция ПСР в Лондоне. – Итоги революции 1905-1907 годов. Разоблачение Азефа. – Поездка 0. С. Минора в Россию и арест его. – Арест Брешковской и Чайковского. – Шишко и Волховской в годы революции. – Правое течение в ПСР. – Начало "психологического отрыва" Савинкова.

Михаил Гоц был прав: Гершуни заменить было некем. Это был человек необыкновенной революционной интуиции. Его отсутствие болезненно ощущалось нами во время второй и третьей всеобщей политической забастовки, во время московских баррикадных боев, роспуска Думы, в дни Кронштадтского, Свеаборгского, Киевского, Севастопольского восстаний. И если наши мысли в его отсутствие обращались к такому ветерану революции, как Натансон, то мы лишь обманывали себя. Когда Гершуни после своего побега с каторги вернулся в наши ряды – увы, слишком поздно для участия в решительных событиях, – он зорким взглядом быстро оценил положение.

"Марк Андреевич, – говорил он, – это наш большой капитал, только надо знать, как и куда его поместить. Он лучше кого бы то ни было умеет взвесить слабые стороны любого дела, любого плана, любой позиции. Это для нас – целый Государственный Совет. Но каждому свое: Государственный Совет ни премьером, ни диктатором, ни главнокомандующим быть не может. Скорее уж это – спасительный тормоз. Отличный муж совета, ревизор, министр финансов, дипломат – всё, что угодно. Но сказочной разрыв-травы, отмыкающей замки и запоры истории, у него искать нечего".

В дни революции пятого года мы познали на опыте не только сильные, но и слабые стороны Натансона, как революционера. Да, муж совета, муж трезвого опыта, но не человек {280} смелой интуиции и всевзрывающей находчивости. Возможно, что когда-то он имел и эти свойства, как о том гласила молва. Но груз лет отяготил его плечи.

Увы! конечное поражение революции 1905 года было не последней и не самой тяжкой из катастроф, которые были уготованы нам историей, как будто ставшей с этого момента для нас злой мачехой...

К нам подкрадывался черный год партии: год ошеломляющего, кошмарного открытия. Оказалось: с начала боевой деятельности партии в сердцевину ее уже проник и чем дальше, тем глубже вгрызался всеподтачивающий червь провокации. Оказалось: через все страницы ее деяний, не исключая и доблестнейших, была незримо протянута отравленная нить измены. Оказалось: предателем и провокатором был тот самый человек, которому "бабушка русской революции" Катерина Брешковская земно поклонилась за организацию дела Плеве; тот самый человек, которому Гершуни завещал быть его преемником и с которым – непременно вместе – он хотел идти на такое дело, чтобы или победой, или совместной с ним смертью положить конец "кривотолкам".

В августе 1908 г. Ц. К. созвал большую общепартийную конференцию в Лондоне. Конференция открылась 4-го августа и заседала 11 дней. Из 74 присутствовавших делегатов было 48 приезжих из России. В числе остальных, кроме членов Ц. К., находившихся заграницей, присутствовало 11 человек гостей, в числе их народовольцы, бывшие шлиссельбургские узники, Г. А. Лопатин, В. Н. Фигнер и М. Фроленко, жившие тогда заграницей. Открыл конференцию старейший член ПСР Ф. В. Волховской, В своей речи он сказал:

"Я не вижу здесь стольких дорогих, стольких милых, стольких крупных лиц. Я, прежде всего не вижу здесь Григория Гершуни с его необыкновенными стальными глазами, взгляд которых, как острый гвоздь, проникал не только в душу тех, кто имел таковую, но и в нутро субъектов, у которых вместо души – пустое место: в нутро бездушных судей и жандармов.

Гершуни – наша сила и слава – мертв. Я не вижу прелестной девушки, целиком сотканной из света, энтузиазма и силы, – девушки, перед которой я, – старый, испытанный революционный работник, – готов пасть и целовать следы ног ее. Я говорю о Рагозниковой. Здесь нет Карла {281} Трауберга и Кальвино-Лебединцева с их семерыми сподвижниками – все они погибли...

Но я лучше прерву перечень этих дорогих имен. Каждая из этих жизней вырвана из наших сердец с куском живого мяса и оставила после себя вечно сочащуюся рану. Это – страшные потери, но я привел их не для того, чтобы поддаваться тоске, а чтобы вы отчетливее, ярче вспоминали, какими людьми богата русская земля, а, следовательно, и наша партия, ибо она представляет все самые жизненные и самые настоятельные народные требования. А если народ давал из себя такие силы в прошлом, то нет оснований думать, что он не выдвинет их и в будущем. Напротив: чем дальше, тем большие массы захватываются сознательной политической жизнью, а, следовательно, тем обширнее становится почва, из которой вырастают деятели. Потери велики; но никакие потери не могут остановить движение".

В своем докладе о "текущем моменте" я, подводя итоги событиям 1905-1907 гг., вспомнил, что многих поражало, что во время "свобод" по вопросам тактики с.-д. и с.-ры как будто менялись местами.

С.-ры были против борьбы за явочное введение восьмичасового рабочего дня, они считали опасной и преждевременной вторую всеобщую забастовку, в Петербургском Совете Рабочих Депутатов они голосовали против третьей забастовки. Они принимали участие во всех этих наступательных действиях пролетариата, подчиняясь общей революционной дисциплине, чтобы не ослаблять в момент борьбы позиций неправильной тактикой. Почему же с.-ры, которых все привыкли считать ярыми сторонниками самых крайних методов борьбы, здесь так усиленно стояли за осторожность и выдержку, когда с.-д-ы были окрылены готовностью на самое решительное наступление?

Потому, что здесь оказалось различие в оценке борющихся сил; потому, что с.-д-ы, ослепленные успехом первой забастовки, стали на ту точку зрения, что пролетариат достаточно силен, чтобы на своих плечах вынести всю тяжесть борьбы, добить поколебленного и растерянного врага. Отсюда – тактика форсирования событий. От такой тактики мы не ждали ничего кроме перенапряжения сил и без того истощенного борьбой пролетариата. Мы стояли за оборонительную тактику, за самое энергичное использование уже завоеванных свобод в смысле {282} организации и привлечения к движению более глубоких толщ народных масс; нам казалось необходимым, насколько это в наших силах, отложить момент решительного столкновения до тех пор, когда наряду с пролетариатом в генеральном сражении сможет выступить и крестьянство.

"Наша тактика, – говорил я, – не восторжествовала. Против нее была и гораздо более нас влиятельная в городах социал-демократия и просто игра разбуженных стихий, двигавшихся, слушаясь не политического расчета, а непосредственного чувства. События показали, что пролетариат и интеллигенция, выступившие первыми на арену борьбы, не могли не только добить врага, но и удержать в своих руках неожиданно вырванные в первый момент у царского правительства уступки. Крестьянство же не успело вступить в борьбу сколько-нибудь широкими массами, только сравнительно немногие революционные оазисы из всего огромного деревенского мира разделили с городским движением его участь. Не нужно, однако, преувеличивать и всю вину за неуспех движения, валить на то, что другие партии, игравшие дирижирующую роль, не приняли нашей тактики и сделали те или иные ошибки. Это было бы глубоко неисторично.

В силу внутренней логики развивавшихся на наших глазах событий принятие или непринятие той или иной тактики партией могло повлиять на отдельные фазы исторического процесса, но не на окончательный исход его. Первая великая победа, одержанная освободительным движением над царским абсолютизмом, была одержана в кредит. Она была вовсе не результатом достаточной силы революционных общественных элементов, а лишь результатом полной неподготовленности правительства к вновь создавшемуся положению. Ужасный исход русско-японской войны, вместе с революционными ударами внутри, перевернул в стране все отношения. Правительство было поколеблено морально. Немудрено, что в него утратили веру все. Его прежнее видимое могущество не выдержало испытания – и само перестало верить в него.