Текст книги "Сокровища Чёрного Монаха"

Автор книги: Виктор Меньшов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Да ладно тебе, Саша, – похлопал его огромной ладонью по плечу Свят. – Не сердись на мальчишек. Мало ли что им ночью померещиться могло.

– Спать нужно по ночам, тогда и мерещиться ничего не будет, проворчал Александр.

– Вот это вот правильно, – согласился дед Николай.

– А кто такой этот самый Черный Монах? – спросил Александр у нас с Колькой.

– Это так говорят, рассказывают, что в Зачатьевском монастыре жил когда-то Черный Монах, он украл монастырскую казну, клады там попрятал и теперь ходит по ночам стережет, чтобы никто его сокровища не отыскал, пересказал я дворовую легенду.

– Ничего себе! – возмутился монах Александр и перекрестился. – Это что же, выходит, я на призрака похож? Тьфу! И, кстати, Зачатьевский монастырь был женским, так что монахам там взяться неоткуда. Если только монахиням. Это ж надо же, нечистой силой обозвать...

Он еще несколько раз энергично перекрестился, а дед поспешил отправить нас с Колькой в сад за Аленкой, наверное, чтобы мы зря глаза не мозолили и монаха не злили понапрасну.

До самого садика мы подавленно молчали.

– Не нравится мне этот Александр! – заорал Колька, когда мы вели Аленку домой. – Точно тебе говорю – он и есть Черный Монах! Видал, какие кроссовки у него?! В подвале такой же размер отпечатался!

– Ты же сам видел, что он не нашел тайник.

– Мальчики, а когда мы туда в первый раз пришли, следов на полу не было, – вмешалась неожиданно Аленка. – Они только на следующий день появились. Кто же тогда картину в тайник положил?

Мы с Колькой переглянулись и пожали плечами. Действительно, кто же положил картину в тайник?

Глава седьмая

Кто положил картину в тайник?

Войска Пугачева правительственные войска действительно рассеяли, осаду с Оренбурга сняли. Пугачевцы в спешке покинули городок, а уже утром через него потянулись войска, покатили пушки.

Войска было много. Шли целый день до вечера, не задерживаясь, прямиком через городок, на Оренбург, вслед пугачевцам.

Дядька Кирилл и Никитка впервые за много дней вышли свободно на улицу. Они стояли и смотрели на движущихся мимо солдат, лошадей, пушки.

– Всурьез за Пугача взялись, – вздохнул мужичок рядом с ними. Рассерчала анператрица. Теперь не сдюжает Пугач.

Он говорил и качал головой. И было непонятно, то ли он сочувствует Пугачеву, то ли злорадствует.

– Ничто! – уверенным басом возразил кто-то. – Уйдет в степи, там лови ветра в поле. Соберет калмыков, башкир, казачков. Холопов беглых, заводы Уральские подымет, глядишь, оклемается надежа государь, возвернется.

Никитка повернулся к говорившему и увидел того самого артельщика, из-за которого дядьку Кирилла посадили в погреб.

– А мне все едино, возвернется, не возвернется, – поспешил отойти от греха подальше мужичок. – Мое дело сторона. Пущай царь с царицкой воюют, а наше дело мужицкое, сторона наше дело...

– Вот то-то и оно, что сторона, – хмыкнул артельщик. – Вот ежели б все поднялись дружно, так и свернули бы всех кровопивцев в дугу. А так разве справишься? Всем миром нужно волю добывать...

– Это кому воли мало?! – рявкнул подкравшийся незаметно мужик в новеньком тулупе и богатой бобровой шапке. – Солдатики! Берите вот этого! Он к Пугачеву в войско вступал!

Артельщик рванулся, но мужик ухватил его за ворот, а тут и солдаты набежали, заломили ему руки за спину.

– И вот этого вот мальчишку возьмите! – кричал мужик. – Он портрет Пугачева писал!

– Брешет он! – рванулся на защиту Никитки дядька Кирилл, но его оттолкнули, и Никитку уволокли вместе с артельщиком. Дядька Кирилл бежал за ними всю дорогу до дома убитого пугачевцами дворянина, в котором обосновался штаб проходивших войск.

Теперь Никитка ночевал под охраной в том самом погребе, в котором сидел дядька Кирилл. Утром его выпустили. Свидетели показали, что его забрал Пугачев, велев писать портрет, но после его выволокли на улицу и жестоко выпороли. Значит, отказался он разбойника изображать.

Впервые в жизни Никитка поблагодарил человека, по чьему приказу его выпороли. Только теперь дошел до него смысл содеянного хитрым Пугачевым. Сумел он все же защитить Никитку.

– Где патрет-то? – вместо того, чтобы радоваться спасению ученика, спросил его дядька Кирилл, как только Никитка вышел из усадьбы во двор.

– Где-то там, в залах, – кивнул Никитка на усадьбу.

– Нужно как-то забрать его оттуда, – зашептал на ухо дядька Кирилл. Пока не нашли. Найдут – беда будет.

Никитка вспомнил про тайный ход, которым вывели его пугачевцы, и рассказал о нем дядьке Кириллу.

– Чего ж делать? – вздохнул дядька Кирилл. – Придется залезать. Иначе сыщут патрет – беда будет.

Поздно ночью Никитка с дядькой Кириллом подошли к тайному ходу.

– Ты иди, ты там знаешь где чего, – велел дядька, перекрестив Никитку. – А я тут покараулю. Ну, с Богом. Только патрет сразу же в печь брось.

Никитка проник в дом, который ночью казался огромным и страшным. Он долго пробирался в темноте, останавливаясь на каждом шагу, ощупывая перед собой дорогу руками.

В зале было светло от вышедшей луны. Можно было разглядеть картины на стенах. Никитка завертел головой, не зная где же искать картину. Взгляд его упал на кресло, на котором сидел Пугачев, когда его рисовал Никитка.

Сам не зная зачем, он подошел к этому огромному креслу, накрытому зачем-то ковром. За высокой спинкой ковер свисал до самого пола. Никитка отвернул край ковра, и сердце его радостно дрогнуло: портрет был под этим самым ковром, кто-то бережно спрятал его.

Никитка осторожно вынул картину из рамы и шагнул было к камину, в котором ярко горели головни. Но возле самого огня остановился, посмотрел еще раз на портрет и стал быстро расстегивать на себе поддевку. Холст был колючий с изнанки, но Никитка терпел.

– Ну? – схватил его за рукав дядька Кирилл, как только Никитка выскользнул из потайного хода. – Нашел патрет?

– Нашел, – выдохнул Никитка.

– Слава тебе, господи, – закрестился дядька Кирилл. – Спалил?

– В огонь бросил, – не моргнув, ответил Никитка.

– Ну ин ладно, – облегченно вздохнул дядька Кирилл. – Пошли отсюда скорей.

Выйдя из городка, ученик и учитель расстались.

– Ты знаешь чего, – почесал бороденку дядька Кирилл. – Не след тебе в Оренбург вертаться. Неровен час, кто еще на тебя покажет, что ты Пугачева писал, да еще поверх царицы. Беда будет! Ты вот что, деньжат тебе разбойник дал, ты двигай потихоньку в Москву, там у меня сестра живет, она в Зачатьевском монастыре ключницей. Придешь, спросишь мать Настасью, передай ей привет от брата Кирилла. Скажешь, что иконы писать и обновить могешь. Она тебя пристроит. А там, глядишь, затихнет все, домой вернешься.

Они расстались, и пошел Никитка в Москву.

Путь ему выпал дальний и печальный. По пути попадались выгоревшие усадьбы и целые села, вдоль дорог стояли виселицы, на которых висели пугачевцы, по рекам плыли плоты с виселицами.

Долго шел Никитка. Уже подходя к Москве, увидел он, как бежит куда-то народ.

– Пугача везут! Пугача везут! – орали вездесущие мальчишки, разбрызгивая осеннюю грязь.

Никитка помчался вслед за мальчишками и увидел, что идут войска. Много. Колонны за колонной. Шли они по дороге, а возле дороги горел костер, около него грелись солдаты, невдалеке стояла телега, а на телеге высокая железная клетка. В клетке сидел на корточках человек, прикованный цепями. Он был одет в рванье.

Никитка протиснулся поближе и не сразу узнал Пугачева. Он думал, что это другого кого-то поймали. И когда он так подумал, в сердце его почему-то ударила радость.

Но сидевший в клетке поднял голову, оглядел всех пронзительным взглядом, и по его рябому лицу, по ставшим еще более глубокими складкам возле носа и на лбу, Никитка узнал Пугачева.

Пугачев тоже узнал Никитку, в глазах его мелькнуло удивление, он чуть заметно подмигнул и стал смотреть в другую сторону.

Долго стоял Никитка возле телеги. Уже многие любопытные разошлись. Потом пришел какой-то дядька в чудном кафтане, Никитка таких никогда не видывал, в мягкой бархатной шляпе без полей с большим пером. Ему принесли табурет, он уселся невдалеке от клетки и стал рисовать свинцовой палочкой на большом листе бумаги Пугачева.

Никитка не удержался, подошел поближе и стал смотреть. Из-под карандаша появлялся измученный, униженный, сломленный человек в цепях и в клетке.

Не увидел художник непокорного блеска глаз Пугачева. Никитка хотел ему подсказать, да побоялся.

Вдруг солдаты повскакали, к телеге приближались всадники.

– Смотри, смотри! – завопил кто-то из мальчишек. – Фельдмаршал едет! Суворов!

Всадники подъехали, один из них, маленький старичок с хохолком на лбу, приблизился, не слезая с лошади, к клетке и высоким фальцетом выкрикнул:

– Это ты, что ли, мужицкий генерал?! Ты, вор?!

– Я не вор! – усмехнулся Пугачев, громыхнув цепями. – И не ворон. Я вороненок, а ворон еще далеко летает. Ворона вам не имать!

– Не мне ты попался! – дернулся всадник на лошади. – У меня ты бы в клетке не сидел! Я бы тебя разом на кол посадил!

– Знать, не судьба тебе, ваша светлость, – усмехнулся Пугачев.

– Смел разбойник! – не то возмутился, не то восхитился фельдмаршал. А это кто его рисует?

– Это немецкий художник, – поспешил пояснить кто-то из свиты. – По приказу императрицы.

Суворов заглянул в лист и махнул рукой:

– Пускай немец рисует. Пусть таким разбойник и останется – в клетке и в цепях. Пусть его таким и помнят.

– Ничего, усмехнулся Пугачев. – Меня и другим запомнят! Верно я говорю?!

Он огляделся вокруг и чуть кивнул Никитке. Тот положил руку себе на грудь, давая понять, что портрет Пугачева у него.

Пугачев удивленно вскинул брови и вдруг широко улыбнулся.

– Запомнят меня другим! А вороны еще прилетят! Ждите!

Фельдмаршал ткнул сухоньким кулачком через решетку в лицо Пугачеву, выбросил перчатку и ускакал.

Солдаты поднялись, разогнали зевак, и телега тронулась, утопая колесами в грязи...

В Москву Никитка пришел уже после казни Пугачева. Он в дороге приболел, отлеживался у добрых людей в деревне. Зачатьевский монастырь он нашел сразу, монастыри в Москве все знали. Сестра дядьки Кирилла, ключница Настасья, устроила его привратником, а заодно обновлять иконы. Женщинам писать и поправлять иконы запрещалось. На них первородный грех.

Вот так и стал жить в монастыре Никитка, оборудовав мастерскую в домике возле ворот, почти вросшем в землю. Там он и устроил тайник, в котором бережно хранил портрет Пугачева. Портрет он мало кому показывал. Боялся. Но однажды...

глава восьмая

Настоящие сыщики

Мы с Колькой сидели у него дома и уныло смотрели телевизор. Портрет Пугачева Свят отдал своим знакомым художникам-реставраторам из Третьяковской галереи на экспертизу, и теперь нам оставалось только ждать.

– А "Бобыля" так и не нашли, – вздохнул я. – Каждый день в новостях про кражу говорят, но пока никаких новостей. Жаль, что мы нашли не ту картину...

– Не ту! – заорал Колька. – Что бы ты понимал! Мы, может быть, нашли еще более ценную с исторической точки зрения картину! На ней портрет Пугачева! Прижизненный!

– Ну, может еще и не Пугачева, и не прижизненный.

– Чей же тогда это портрет?! – заорал на меня Колька и от волнения наступил на хвост несчастному Василию, который от возмущения завопил и умчался на кухню, заедать постоянные обиды "Вискасом". – Ну, чей, чей?! А?!

Он так орал, что мне даже спорить не хотелось.

– Мало ли мужиков бородатых? – нехотя возразил я, на всякий случай убирая босые ноги под кровать, потому что Колька оказался в опасной близости, а мне не хотелось разделить участь кота Василия.

– Ты – Фома неверный! – заорал Колька.

– Какой Фома? – хихикнул я.

– Неверный! – гаркнул Маркиз.

– Не неверный, а неверующий, – поправил я.

– Почему это он неверующий? – усомнился Колька.

– Потому что нужно знать слова, которые употребляешь, – важно ответил я. Мне удалось недавно прочитать об этом выражении в каком-то журнале, и я терпеливо пересказал Маркизу, что Фома был одним из двенадцати апостолов. А когда Христос воскрес, все апостолы поверили в его воскресение, один Фома усомнился, и тогда Христос позволил ему вставить пальцы в свои раны.

– Садист был твой Фома! – заявил Колька. – И вообще, сказки все это!

– Про Черного Монаха тоже сказки, а мы его сами своими глазами с Аленкой видели, – возразил я.

– Я знаю – где картина! – заорал Колька. – Я догадался! Ее спрятали в Зачатьевском монастыре! И теперь монах Александр ее караулит по ночам! А в подвал он зашел потому, что вас услышал! А сам по ночам караулит "Бобыля"!

– Он что, сумасшедший? – повертел я пальцем у виска. – Картину в монастыре прятать?

– Да?! – орал Колька. – А по ночам в монастыре бродить он не сумасшедший?! Он потому и ходит по ночам, что картину стережет! Наверняка он ее украл!

– Ну, Маркиз... Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша...

– У самого у тебя крыша едет! А если не картину стережет, тогда что он ночью в монастырском дворе делает?!

– Кто его знает, – не очень уверенно возразил я. – Может, он там гулять любит, воздухом дышать.

– Вот после этого и скажи, у кого из нас крыша едет! – завопил восторженно Маркиз. – Нет, брат, просто так по ночам не шатаются, тем более, в старом монастыре!

Мы еще поспорили с Колькой, но все же я вынужденно признал, что ночные прогулки Александра и то, что Черный Монах категорически отрицал эти прогулки, было по меньшей мере подозрительно.

– Как бы то ни было – нужно за ним следить! Он очень странно себя ведет – этот Черный Монах! – торжественно проорал Колька, забегал в волнении по комнате и перевернул табуретку, под которую, в поисках покоя, залез наевшийся "вискаса" Василий.

Ушибленный табуреткой и разъяренный Василий проорал нечто нецензурное и заполз под диван, плюясь и фыркая.

– Невоспитанный какой-то у меня кот! Дикий совсем! – проорал ему вдогонку Колька.

– Станешь у тебя диким, когда тебе по несколько раз на день на хвост наступают, – заступился я за Ваську. – У него хвост уже, наверное плоский, как у камбалы.

– Сам ты – камбала! – обиделся Колька. – Нормальный у Васьки хвост! И давай о деле! Нужно за ним последить!

– За кем? – удивился я. – За Васькой?!

– За каким Васькой?! – возмутился Маркиз. – За Черным Монахом! Неспроста он ночью по монастырскому двору лазил!

– Да, последишь за ним, – разочарованно протянул я. – Он теперь нас сразу узнает. Если он нас заметит рядом, сразу поймет, что мы за ним следим. Особенно после того, как мы ему сказали, что видели его в монастыре ночью.

– А мы незаметно! Мы внешность изменим! Я книжку про шпионов читал!

– Ну конечно! – махнул я на него. – Наденем черные очки, длинные плащи...

– Ну что ты?! – возмутился Колька. – В книжке написано, что ничто так не меняет внешний облик, как смена прически. Это всем женщинам известно. Всех-то делов – окраситься, изменить прическу и стать совсем неузнаваемым и неприметными! Мы с тобой будем настоящими сыщиками!!!

Он с энтузиазмом взялся за дело: забегал по квартире, доставая краску, расческу, ножницы...

На следующее утро мы заявились во двор Зачатьевского монастыря, вспомнив, что монах Александр, по его словам, наблюдает за работами реставраторов.

При нашем появлении реставраторы повели себя очень странно. Они почему-то роняли молотки, спотыкались, а один чуть не упал с крыши, хотя все они старались не смотреть в нашу сторону, но это им плохо удавалось. И я их понимал.

– Какие невоспитанные люди эти реставраторы! – возмутился Маркиз, поправляя лиловый чуб.

– Слышь, Колька, а ты уверен, что это была краска для волос? – я покосился на его фиолетово-лиловую прическу, и едва сдержал улыбку.

– На себя посмотрел бы, – фыркнул Маркиз.

На себя я насмотрелся дома, перед сном, а до этого проходил весь день в кепке. Дед Николай даже из-за стола меня чуть не выгнал, потому что я категорически отказался снять эту кепку. Знал бы дед, что под ней скрывалось! А под ней скрывалась шевелюра, горевшая ярче, чем стоп-сигнал у светофора. И где только Маркиз такую ядовито оранжевую краску нашел?!

Вспомнив о своей прическе, я сделал вид, что поправляю ее, и стал часто-часто водить ладошкой по голове, надеясь хоть так прикрыть это безобразие.

– Ты не скреби башку! – рассердился Маркиз. – Ты стой, и делай вид, что тебе все безразлично, что все так и должно быть, тогда на тебя перестанут обращать внимание.

– С такой маскировкой на нас на улице даже собаки оглядывались, проворчал я. – Тоже мне – настоящие сыщики! А ты говорил, что нас никто не узнает, так мы изменились!

– Конечно, настоящие! – невозмутимо возразил Маркиз. – Вот скажи честно – вчера на тебя хоть кто-то оглядывался?

– Вчера не оглядывались, – с едва скрытым сожалением вспомнив вчера, ответил я.

– Вот видишь! – радостно заорал Колька. – А сегодня оглядываются! Значит, не узнают!

Я подумал, что с такой шевелюрой меня родной дед вряд ли узнает, и нехотя согласился, что в чем-то Маркиз прав. Может быть, в таком виде Черный Монах нас и вправду не узнает.

В это время пришел бригадир, худой, мрачный человек с клокастой рыжей бородой и стриженной наголо головой под облупленной каской. Он резко отличался от веселых и крепких реставраторов фирмы "Лад", вышедших на работу, как на праздник: весело и в чистеньких, ярких комбинезонах. На бригадире даже фирменный комбинезон висел мешком. К тому же он сразу же разворчался на рабочих, что они медленно ведут кладку, и раздраженно заметил, что, слушая его, они постоянно заглядывают бригадиру через плечо.

Он рассерженно обернулся, посмотреть, на что же засматриваются его рабочие, в ужасе пошатнулся, замахал в воздухе руками и свалился с узкого мостика.

Хорошо, что мостик был низко, на уровне первого этажа. Плохо было то, что под самым мостиком стояло корыто с раствором. В него-то и угодил бригадир по самые колени.

Бригадир наорал на реставраторов за то, что они расставили повсюду корыта, потом стал орать на нас, что ходят тут посторонние, непонятного окраса и мешают работам.

Он направился в нашу сторону, явно не с дружескими намерениями, я ухватил Кольку за рукав и потянул со двора, но он вырвался и заорал бригадиру, который от неожиданности остановился:

– Нас нельзя гнать! – орал вдохновенно Маркиз. – Мы члены союза юных журналистов! Мы пришли, чтобы написать о реставраторах фирмы "Лад"! Если вы нас прогоните, мы позвоним в вашу фирму, и вас уволят за то, что вы лишили их рекламы!

Бригадир мрачно посмотрел на быстро застывающий раствор, плюнул и пошел со двора. С каждым шагом ноги его сгибались все хуже, и вскоре он шел на абсолютно прямых ногах, не сгибая колен, напоминая статую Командора.

Реставраторы вернулись к работе, на нас перестали обращать внимание, видимо привыкли. Мы с Маркизом забились в угол двора и сели на скамейку.

– Может быть, Черный Монах не придет? – спросил я, мне как-то надоело быть настоящим сыщиком.

– Как же! – воскликнул Маркиз. – Куда он денется? Вот он!

Монах Александр входил в монастырский двор. На этот раз он был опять не в рясе, а в линялом джинсовом костюме, волосы были собраны на затылке в хвост, на ногах все те же громадные белые кроссовки. Он был явно чем-то озабочен. Рассеянно оглядел двор, даже не обратив на нас внимания, так же рассеянно поздоровался с реставраторами, и стал кого-то ждать, наверное, бригадира.

Тот пришел в обычном костюме, успел переодеться. Черный Монах тут же подбежал к нему. Бригадир стоял на том же мостике, с которого свалился в раствор, а монах Александр рядом на земле. Даже стоя на мостике, низенький бригадир был почти одного роста с Черным Монахом.

– Нужно послушать, о чем они говорят! – гаркнул Маркиз.

– А как мы к ним подойдем?

– Давай играть в салки! Только голову наклоняй пониже, чтобы монах Александр нас в лицо не узнал!– заорал Маркиз. – Будем бегать вокруг них и все услышим!

Не дожидаясь согласия, он хлопнул меня по плечу с таким энтузиазмом, что я чуть с лавки не свалился, и заорав:

– Чур, я не салка! – помчался к реставрируемому флигелю и стал носиться вокруг него.

Мне не оставалось ничего другого, как последовать за ним. Маркиз, увидев, что я включился в игру, увеличил скорость. При этом так низко наклонял голову, что бежал почти на четвереньках, и обзор у него был сокращен до минимума. Пробегая в очередной раз мимо бригадира и монаха, Маркиз врезался в мостки, перелетел через них, а бригадир полетел опять в то же злосчастное корыто с раствором...

Вы никогда не слышали, как кричит раненый носорог? Я, кажется, слышал. Это ужасно. Нас с Маркизом с монастырского двора как ветром сдуло.

Остановились мы только возле моего дома.

– Ну, и что ты услышал? – отдышавшись, спросил я.

– Они договорились встретиться через час в летней кафешке на Пречистинке!

– Ну, ты даешь! – восхитился я, удивляясь, как это он успел на такой скорости что-то услышать.

– А то! – Маркиз гордо выпятил цыплячью грудь. – Давай быстро переоденемся и вперед!

– Думаю, что нам нужно сменить не одежду, – возразил я.

– А что?! – удивился Маркиз.

– Прически!

– Не успеем! Для этого надо мыть голову...

– Не надо мыть голову, – вздохнул я. – Пошли...

Через десять минут мы выходили из парикмахерской одинаково постриженные наголо.

– Ну что это такое?! – возмущался Маркиз. – Голова голая, как коленка!

– Это лучше, чем голова, похожая на клумбу, – твердо возразил я. Пойдем к кафешке, нужно место занять для наблюдения. Мы вот тут бегаем, суетимся, прическами страдаем, – я со вздохом сожаления погладил себя по непривычно гладкой макушке. – А картину эту, "Бобыля", совсем другие люди украли, а не бригадир с монахом Александром. И Александр этот самый обычный монах, а никакой не Черный. Навыдумывали мы с тобой...

– Да?! – даже задохнулся от возмущения Маркиз. – А портрет Пугачева мы тоже выдумали? Или это мы с тобой его нарисовали и в тайник положили?

– Он в этом тайнике, может, лет двести лежит, и его никто даже и не видел.

– Да нет, кому-то его, наверное, показывали, хотя бы тайком, – не очень уверенно возразил Колька.

– Кому же это, интересно, его показывали? – ехидно спросил я.

– Кому, кому! – огрызнулся Маркиз. – Отстань! Кому надо, тому и показывали! Пушкину! Вот кому!...

глава девятая

Кому портрет Пугачева показывали?

Никитка так и прижился в монастыре. Прожив там год, он скопил денег и отправился в свою родную деревню, но оказалось, что мать его умерла, а отец собрал детей и ушел на заработки. Ушел, да и не вернулся, сгинул, словно его и не было.

Погоревал Никитка и отправился в Оренбург, там встретился с дядькой Кириллом, который ему очень обрадовался. Дядька за это время сильно сдал, как-то сразу постарел, постоянно кашлял и мерз. Отца он тоже не видел. Никитка оставил дядьке Кириллу немного денег, гостинцев от сестры и попросил, если встретит отца, передать, что Никитка служит в Москве, в Зачатьевском монастыре. Ему там хорошо, сытно, и работа по душе.

Они посидели с дядькой Кириллом, повспоминали, да и распрощались, путь обратный по тем временам был ох какой не близкий. Дядька обещал в Москву наведаться, сестре приветы передавал, но сердцем чувствовал Никитка, что дядька Кирилл не соберется в Москву. А если и соберется, то сил дойти не хватит.

С тяжелым сердцем и великой грустью покидал Никитка родные края, понимал, что вряд ли когда еще сюда вернется.

Так и случилось. В тихих монастырских трудах текли годы. Никитка взрослел, а вечерами тешил собиравшихся к нему на огонек монахинь сказками, которых знал от бабки, сельской сказительницы, великое множество. Память у Никитки была чудесная, и почти все сказки он запомнил на слух. Кое-что пересказывал, а что-то и сам сочинял.

Вскоре монахини разнесли по городу весть про сказочника Никиту. Стали к нему из любопытства знатные люди заглядывать. Иногда даже специально за ним коляску присылали, господа просили приехать вечером сказки порассказать.

И повадился к дядьке Никите один грамотей в гости хаживать. Целыми днями у него просиживал. Наверное, воз бумаги извел, терпеливо записывая за Никитой. И просил все как есть рассказывать, с разными окончаниями, если такие были. Никиту это не тяготило. Наоборот, помогало долгие одинокие вечера коротать.

Уж, казалось, все сказки переписал новый знакомец Никиты, сколько лет ходил к нему, как на службу. Это ж надо столько терпения иметь! А все не отставал грамотей от Никиты, который уже стариком стал. Все про жизнь расспрашивал, пословицы да поговорки, присказки всякие записывал, игры деревенские. Так вот незаметно рассказал ему дед Никита про тайну свою, которую много лет хранил.

Рассказал он про то, как с самим Пугачевым виделся и как портрет его писал.

Собеседник слушал его с жадностью, потом нетерпеливо спросил:

– А что портрет, уничтожил ты его, дядя Никита?

– Да нет, господин, – вздохнул, помявшись, Никита. – Рука не поднялась. И держать боязно, и спалить жалко. А показать кому – опасаюсь. Все ж поверх императрицы портрет написан.

– Да, это, брат, и по нашим временам может неприятностями обернуться. А мне-то покажешь портрет?

– Что ж не показать? – вздохнул Никита. – Раз уж рассказал, покажу.

И он извлек из тайника давно не появлявшийся на свет божий портрет мужицкого царя.

Долго смотрел на него Никитин знакомец. А потом сказал:

– Ты, дядя Никита, портрет этот береги. Сейчас, может, ему и не время, а все ж цены он необычайной. Потомки тебе спасибо скажут.

– Потомки ладно, – вздохнул Никита. – Лишь бы ныне батогами спину за него не расписали.

– Это у нас запросто! – рассмеялся собеседник. – А ты не показывай кому ни попадя. Я тебе днями человека одного приведу, он как раз историю Пугачева пишет, ему этот портрет обязательно увидеть надобно.

– Это кто ж такой смелый нашелся, историю Пугачева писать? – удивился Никита. – Чудные времена настают. В мои годы даже упоминать его лишний раз не следовало. А тут историю. Надо же...

– Вот так вот, дядя Никита, – рассмеялся на его удивление собеседник. – Только ты портрет все же не очень показывай. Времена-то меняются, а нравы остаются.

Господин вернулся с гостем через неделю. Гость был мал ростом, очень модно одет: в высоком цилиндре, в лакированных штиблетах, в накидке-пелерине и с тростью в руках. Пальцы его украшали перстни. А на мизинце был надет блестящий и длинный серебряный наперсток. Собой гость был некрасив: смуглое лицо, большие черные глаза навыкат, густые бакенбарды, вьющиеся кудри, уже заметно начавшие редеть, смуглое лицо, чуть вывернутые полные губы. ИЛИ ЗАМЕТНО ПОРЕДЕВШИЕ, ИЛИ УЖЕ НАЧАВШИЕ РЕДЕТЬ.

Чем-то это лицо было смутно знакомо, но где Никита видел этого модного господина, вспомнить сразу не удалось, хотя он готов был поклясться, что где-то его видел.

Гость стоял в дверях, вертя головой, отыскивая взглядом, куда бы положить цилиндр, в который он бросил перчатки и теперь держал в руках.

– Позвольте, сударь, я ваши вещички положу, – Никита принял у гостя цилиндр, потянулся за тростью и чуть не выронил ее из рук: казавшаяся игрушечной трость оказалась невероятно тяжелой.

– Ты, дядя Никита, аккуратнее, она из чистого железа, – засмеялся его постоянный собеседник. – Александр Сергеевич руку тренирует, он у нас известный дуэлянт и задира.

– Ну уж будто меня больше и представить другим нечем, – рассмеялся модный господин, и лицо его сразу ожило, стало удивительно приятным.

– Позволь, дядя Никита, представить тебе гостя, – улыбнулся собеседник. – Это поэт, писатель, Пушкин Александр Сергеевич... наперсток

– А я смотрю, лицо мне ваше знакомо! – обрадовался Никита. – Все пытаюсь вспомнить, где же я вас видел, оказывается в книжке, там ваш портрет напечатан. Только я не сразу вспомнил, не думал такого гостя принимать.

– Ты, значит, дядя Никита, книжки мои читал? – удивился Пушкин. – И что же именно?

– Я много что ваше читал, – смутился Никита. – Но больше всего мне сказки понравились. Уж такие замечательные сказки! Жаль, бабушка моя не услыхала. Она их страсть как любила! Всю жизнь рассказывала. У нас это потомственное, УБРАТЬ? наши прабабки и прадеды сказки сказывали, а мне от бабушки перешли. Но так, как вы, я не мастер сказывать...

– Значит, понравились тебе мои сказки? – улыбнулся Пушкин, и глаза его заблестели от удовольствия.

– Уж так понравились, батюшка Александр Сергеевич! – искренне воскликнул Никита. – И про петушка, и про царя Салтана, а особенно про Балду. Чудо как хороши. Душевное наше спасибо за них.

– Вот не думал, что столь известен в народе, – радостно улыбался Пушкин. – Для меня твои слова дорого стоят. А то наши критики ругают меня за простонародный язык ...

– Каким же языком нужно сказки сказывать? – удивился Никита. – Уж так ладно вы все описали! И язык такой живой!

– Вот ты, Володя, – обратился Пушкин к своему провожатому, – так и назови свой словарь: "Словарь живого русского языка".

– Ну, до названия дело еще далеко, – улыбнулся собеседник. – Но я запомню. А ты, дядя Никита, расскажи нам, что помнишь, про Пугачева.

– Что же вам, господа хорошие, рассказать? – задумался Никита.

– Все, что помнишь, дядя Никита, – бросился к нему Пушкин. – Я историю Пугачева писать намерен, мне все интересно, все до мелочи.

– Так там много всякого... разного было, – вздохнул Никита, вспомнив виселицы во дворе и плывущие по реке плоты с виселицами...

– Вот ты мне все, как было, и расскажи, – настаивал Александр Сергеевич. – Мне важно все знать, как было. Я правду написать должен...

– Так много рассказывать, – мялся Никита.

– А ты рассказывай, дядя Никита, – уселся на лавку Пушкин. – Время у нас есть. Не успеешь сегодня закончить, я завтра приду...

И он приходил три вечера подряд. Сидел и терпеливо, внимательно слушал. Вопросов не задавал, не перебивал. Вопросы посыпались, когда Никита закончил рассказ.

– Да, – задумчиво сказал Пушкин, глядя в окно, словно высматривал за ним огненные сполохи восстания Пугачева. – Страшно самодержавие, но бунт русский еще более страшен. Насколько яснее все стало! Нужно ехать на Урал, по следам Пугачева, нужно искать живых свидетелей. Никакие бумаги не заменят живых людей. Спасибо тебе великое, дядя Никита. Господин, который меня привел, он мне по секрету сказывал, что у тебя портрет Пугачева до сих пор хранится. Дай посмотреть!

Никита махнул рукой и полез в тайник.

Пушкин долго и пристально всматривался в горящие глаза Пугачева.

– Вот он каков, царь мужицкий, – уважительно протянул он. – Это не то что в клетке да в цепях. Ну и силища в глазах у него! Жуть! Мороз по коже! Молодец, Никита. Ты храни портрет этот, храни. Потомки спасибо скажут...

– Вот и приятель ваш то же самое говорил, – кивнул Никита.

– Ну вот видишь! – рассмеялся Пушкин. – Значит, не один я такой умный.

Он с чувством расцеловал Никиту, горячо поблагодарил и ушел, оставив на столе червонец, большие по тому времени деньги...