Текст книги "Кащей - Германарих? (СИ)"

Автор книги: Виктор Болдак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

После с этого (примерно с середины II в.н.э.) происходит подъем выразительной Черняховской археологической культуры, благополучие которой было связано с торговлей хлебом на рынках Римской империи. Были ли эти два события (оживление хозяйственной жизни у славян и внимание императора к этому региону) как-то между собой связаны или имело место просто совпадение? На этот вопрос ответить трудно. Несомненным, однако, является то, что в памяти черняховцев последующих поколений должны были остаться воспоминания о начале их экономическое процветание после любезного обращения к ним Траяна с посольствами, комплиментами, подарками, купцами, торговыми льготами и т.д. В последующие десятилетия и века память о «Трояне» должна была только укрепиться. Большинство римских императоров обожествлялось после смерти. В каждом городке был посвященный им храм со специальной коллегией жрецов-августалов. Отправление этих культов было прямой «почетной обязанностью» каждого подданного Рима (в прочих культах они могли участвовать по своему желанию). Но Траян не был в числе «большинства». Он был официально признан самым лучшим императором за всю историю Империи (при жизни). И, значит, культовая статуя Траяна выделялась во многих «августовских» храмах, а, тем более, на северо-востоке Империи, которую Траян почтил присутствием или даже сам завоевал. И легко можно представить, что греки Ольвии, не знающие границ в лести, почтили покойного принцепса (а, вероятно, и еще живого) самым роскошным культом, до которого только могла додуматься их эллинская гениальность. И, несомненно, что участие в культовых мероприятиях принимали славянские купцы, бывающие в Ольвии и других городах Империи (за отказ от этого казнили ранних христиан; иноземцев, конечно, не казнили, но и относились за это к ним, как к варварам, а для купцов такое отношение во всех смыслах убыточно).

Итак, сравним упоминания «Трояна» в «Слове» с исторической действительностью поздней античности и раннего Средневековья:

1.«Были вечи Трояни, минула лета Ярославля» [Слово 1974: 38]. Итак, «трояновы вечи» – это II-IV века расцвета Черняховской культуры, все верно.

2.В «Слове» «Обида...вступила... на землю Трояню». [там же: 40], то есть, враг вступил на Русскую землю. Нетрудно понять происхождение эпонима. Черняховцы не имели собирательного названия для себя. Они состояли из множества мелких племен, объединенных в три союза (об этом далее). Их объединяли уклад хозяйственной жизни, определенная взаимопомощь во внешней политике, язык и культура. Но все эти факторы – слишком очевидны, чтобы быть заметными и вызвать к жизни некое обобщение в народной массе. Поэтам и певцам пришлось придумать довольно искусственное понятие «Троянова земля», чтобы выделить не только, скажем, тиверцев, но и не все славяноязычные народы, а только тех, чьи купцы приезжают в Ольвию и приносят жертвы статуе Траяна.

3.«О, Бояне... Абы ты сиа полкы ущекотал, ..., рища в тропу Трояню чрес поля на горы» [Слово 1974: 35]. Исследователи связывают выражение «тропа Трояна» с колонной Траяна в Добрудже (латинское «тропеум Траяни»). Где могла находиться та «тропа», куда мог «рискать» Боян, вероятно, профессиональный придворный певец? Направления на север и запад отпадают вполне. Юго-Восточное стратегическое направление создавало славу народным героям, вроде Ильи Муромца, но не князьям с их дружинами. И остается только Юго-Запад, через Балканы или Черное море, «на Царьград» (как раз мимо колонны Траяна), куда и в самом деле шли великие и не очень русские князья от Кия (конец V-VI в.н.э.) до Ярослава Мудрого и возвращались со славой и без нее. Почему именно «тропа»? У многих народов, при объяснении малопонятных слов используются «народные этимологии» и «говорящие переводы». У греков заимствованное на Востоке имя богини Афродиты (аналог семитской Астарты) часто объяснялось через слово «афрос» – пена. Название священного города иудеев Ершалаима греки произносили «Иерусалим» от греческого «hieros» – священный. А «перевод» Бояна «тропеум» – «тропа» еще и связан с тем, что князья в походе (само современное слов «поход» – почти синоним слова «война») и не видели «земли», а видели, в основном, «тропу». Главное же в том, что к VI веку (времени первых «Боянов») выражение «троянова земля» было уже «занято» другим значением, и певцам пришлось искать другие слова для обозначения земель, когда-то принадлежавших Марку Ульпию Траяну.

4.«На седьмом веце Трояни връже Всеслав жребий...» (речь идет об авантюре князя Всеслава Брячиславича около 1047 г.) [Слово 1974: 46]. Д.С.Лихачев объясняет странное выражение только фразой « в давнее время (число семь – эпическое число)» [там же прим: 67]. А если понять «седьмой век» буквально? Если Новгород был взят Всеславом в седьмом веке «старого стиля», то получится, что это загадочное летоисчисление начиналось с какой-то даты между 347 и 447 гг. н.э. Император Траян умер в 117 году н.э., тогда же начались «Трояновы века», однако, следует помнить, что люди чаще запоминают конец чего-либо, чем начало (оно им кажется настолько естественным, что и запоминать его не надо). Разгром Киева татарами в 1240 году был потрясающим, хорошо описанным и датированным событием, а вот об его основании ничего, в сущности, не известно. Всплеск литературной активности вызвало падение независимости Новгорода в 1478 году, а вот легенды о его основании литераторам пришлось сочинять самим. А что известно об основании Москвы? И если летоисчисление «века Трояни» означали «века после времен Трояна», тогда все будет совершенно точно. Вторжение гуннов датируется около 375 года, поход Кащея-Винитария можно датировать периодом после 380 года (см. ниже), а середина V века – приход булгар, гибель гуннов, исчезновение Черняховской культуры. Все точно. Дату автор мог уточнить в какой-нибудь монастырской библиотеке по любой византийской хронике, ориентируясь, например, по вторжению гуннов или по смерти Аттилы (хотя в византийских хрониках, обычно, дат нет, но именно для IV века датировка облегчается в связи с проведенными тогда церковными «великими соборами», хорошо датированными).

Итак, из четырех упоминаний долетописного периода русской истории, которые можно проверить все четыре вполне корректны, а датировка «вецев» даже и точна (±10-15%). Значит, и две первые фразы вполне можно истолковать так, как они истолкованы.

И одно опровержение

Следует остановиться еще на одной версии. Б.А.Рыбаков предположил, что тюркское происхождение имени «Кашей» говорит о том, что его прототипом могли быть представители кочевых тюркоязычных племен, совершавшие набеги на Русь с IV-V до XVIII-XIX веков. На первый взгляд, так оно и есть. Черняховская культура исчезла в V веке. Гунны пришли в Причерноморье в IV веке, а булгары в V. Можно предположить, что одно (или оба) из этих тюркоязычных племен уничтожили черняховцев, а потом, оставив о себе столь недобрую память, вошли в русский фольклор. Но в действительности все обстоит не так по следующим причинам:

1.Бранная кличка «кащей» (пленник, раб) ни в коем случае не могла быть дана тюркоязычным врагам (русские боролись с набегами крымцев до XVIII века, а хивинцев – до XIX, но за полтора тысячелетия никого кащеями не называли). Потому что и в брани есть свои закономерности (речь идет об устойчивых ругательных оборотах, которые могут существовать сотни лет в фольклорном памятнике). Нельзя одним и тем же словом назвать и врага, и друга, и самого себя. Если человек говорит: «Попал я в полон и десять лет был кащеем у этих...», то дальше могут звучать какие угодно существительные и эпитеты, но слова «кащей» среди них не будет, иначе слушателям речь будет непонятна. Так что реальный Кащей – какой угодно национальности, но не тюрк.

2. Фольклору свойственно описывать необычное. Гунны и булгары были кочевниками, с бытом, резко отличающимся как от славян, так и от других, известных славянам племен, однако описания «Кащеева царства» очень небогаты (в былине и «второй» сказке их нет вообще) и с гуннами не коррелируются. Аммиан Марцеллин [1993: 391-392] пишет поразившие его подробности о «гуннах, словно приросших к лошадям», о кибитках, «незнании огня» (умении обходиться без костров зимой) и т.п. Где столь красочные детали в русском фольклоре? Во «второй» сказке у Кащея, правда, есть волшебный конь, но Иван нашел лучше его. И это все.

3. Внешность. Аммиан Марцеллин, а также Иордан [1997: 85] передают впечатления очевидцев, впервые увидевших монголоидов-гуннов (похожи на чурбаны, щеки изрезаны железом и т.п.). Но ведь точно такое же впечатление они должны были произвести и на славян. Почему же «бояны» и «кощунники» промолчали по поводу внешности главного злодея русского фольклора? Получается, что внешне Кащей и его войско выглядели вполне европеоидно. «Народные сказки воздерживаются от воспроизведения внешнего портрета Кащея. Лишь в исключительных случаях она характеризует его старым и седым стариком “с длинной бородой”... с клыками “как у борова”... , называет “старым псом”..., представляет “Сам с ноготок, борода с локоток” и т.п.. Однако, он может выглядеть и иначе: молодым, могучим, под стать богатырю, способным поднимать меч “в пятьсот пуд”, сражаться с противниками один на один и побеждать. В большом же количестве вариантов судить о внешности Кащея не представляется возможным – это эфемерное существо, которое летает, висит на одном волосе, горит и не сгорает в огне и т.п.» [Новиков 1974: 217-218]. Следует заметить, что все три как будто противоречивых портрета Кащея (седой старик, могучий богатырь, «эфемерное существо») совершенно точно подходят к историческому Германариху-Востроготу. Тот в период своего наивысшего могущества был очень стар, но был предводителем грозных богатырей и, значит, по закону жанра, сам был великим поединщиком. А самого его мало кто из славян и видел; для большинства он так и остался чем-то эфемерно-зловредным.

4. «Женщины – пленницы Кащея – составляют главный и, в сущности, единственный предмет его хищений. Однако, нужно сразу оговорить, что желания Кащея в этом отношении небезграничны. Напротив, он стремится овладеть только одной женщиной, к которой сохраняет удивительное постоянство, привязанность и доверие и от которой стремится добиться также ответного внимания и благосклонности» [там же: 195]. Трудно себе представить что-либо, более непохожее на печенегов и половцев последующих веков, которые, во время своих набегов, хотя и захватывали в плен и женщин тоже, но в «постоянстве, привязанности и доверии» к ним никак замечены не были.

Таким образом, нет никаких оснований считать прототип Кащея тюрком, хотя имя это безусловно тюркское.

Заключение к главе I

Таким образом, в результате анализа всех источников удалось установить следующее:

1.Кащей Бессмертный русского фольклора ни в коем случае не может считаться персонажем, происхождение которого относится к глубокой древности. Подтверждением этому служит как отсутствие у него волшебных или каких-либо других способностей, которыми обычно обрастают древние фольклорные персонажи, так и локальность этого образа – он практически неизвестен за пределами восточнославянской территории. Поскольку персонаж с этим именем (и в сходных сюжетах) фигурирует и в самой древней русской былине, и в самых поздних волшебных сказках, формирование этого фольклорного образа можно уверенно датировать первой половиной I тысячелетия н.э.

2. Именно в этот период III-IV вв. н.э. по соседству с территорией восточных славян располагалось протогосударственное образование – союз остроготов, возглавляемое, по данным древних историков, его вождями: Германарихом и Винитарием. Отношения между славянами и готами, по тем же данным, были далеко не дружественными и, несомненно, именно вскоре после столкновения с остроготами славяне резко изменили свой образ жизни – вместо экономики, не европеоидно.

С учетом всего сказанного, можно прийти к выводу: сказочный и былинный Кащей восточнославянского фольклора имел реальный прототип в лице исторического «короля» остроготов Германариха и (вероятно) Винитария. Таким образом, при изучении ранней истории восточных славян, можно привлечь в качестве источников эти фольклорные сюжеты.

Глава II. Реконструкция исторических событий

Таким образом, для решения задачи реконструкции последовательности событий III-IV веков в Причерноморье имеются три группы источников:

Письменные – «Римская история» Аммиана Марцеллина IV в., «Гетика» Иордана VI в. и некоторые другие.

Данные об археологических культурах этого и смежных периодов.

Памятники фольклора восточнославянских и западноевропейских народов:

«Слово о полку Игореве» (в той его части, которая основана на древнерусском фольклоре);

восточнославянские сказки, персонажем которых является Кащей;

русские былины, сюжеты которых восходят к данному времени: «Иван Годинович» и некоторые другие;

западноевропейские эпические произведения: «Старшая Эдда», «Песнь о Нибелунгах», сказания о Дитрихе Бернском.

Только сопоставлением всех этих источников можно получить картину исторических событий указанного периода. Следует, однако, заметить, что весьма немногие исторические исследования могут претендовать на роль абсолютной истины, даже и те, которые не используют в качестве источников данные фольклора. Поэтому предлагаемая ниже реконструкция по необходимости будет более или менее гипотетичной (в частности, – предполагаемое отождествление Германариха и Винитария). Однако можно надеяться, что этой гипотетичности здесь будет все-таки менее, а не более, чем у других исследователей этого периода.

“Трояновы веки”

В.В.Седов пишет: «Ядром формирования Черняховской культуры, как можно полагать на современном уровне знаний, было верхнее Поднестровье, а основой ее стали древности волыно-подольской группы пшеворской культуры (зубрицкая группа или культура, по Д.Н.Козаку), датируемые второй половиной II в. и сложившиеся в условиях взаимодействия пшеворского населения с позднезарубинскими и липицкими племенами. В первой половине III в. черняховская культура стала распространяться в юго-восточном и южном направлении, по всей вероятности, в результате миграции ее носителей» [2002: 169]. «В Киевском Поднепровье носители черняховской культуры (с вельбарскими культурными элементами) поселяются лишь в самом начале IV в. ... Увеличение территории этой культуры было результатом перемещения ее носителей и включения в генезис черняховского населения различных аборигенных племен» [там же: 171].

Б.А.Рыбаков также отстаивает тезис, что черняховское население было, в основном, славянским. «В небольших долях на южной и юго-западной окраинах основной черняховской области присутствуют признаки старой или чужеземной обрядности: скорченные трупоположения (4% от общего числа; архаизм), катакомбы (2%; сарматы), ямы с заплечиками (5%; левобережный признак), повторный обжиг посуды при трупосожжениях (3%; пшеворский, западнославянский признак)» [2001: 92].

Рис.3 Ритуальная чаша из Лепесовки (IV в.) с изображениями древнеславянских календарных символов

П.Н.Третьяков не согласен с отождествлением черняховцев с предками восточных славян: «Словом, черняховское население и раннесредневековые славяне были племенами совершенно различной исторической судьбы, жизнь которых протекала в неодинаковых условиях, в частности, в разных отношениях к римскому миру. Несомненно, что черняховские племена не являлись предками раннесредневековых восточных славян.» [1982: 14]. Однако, этот же автор, объясняя единообразность черняховской культуры (несмотря на ее полиэтничность), дает такое объяснение «исторической судьбе черняховских племен»: «Дело в том, что черняховская культура существенно отличалась от многих древних культур восточноевропейского юга, имевших ярко выраженную этническую специфику. Большинство основных элементов черняховской культуры – явление отнюдь не этническое, не самобытное, а конкретно историческое – закономерный результат длительного развития различных племен в условиях периферии позднеантичного Причерноморья. В таких условиях этнические особенности культуры этих племен были в значительной степени утрачены. Аналогичные явления наблюдались в III-IV вв. среди жителей центральных областей Европы – соседей северных провинций Рима. И здесь, как и в Причерноморье, культура характеризовалась прежде всего тем, что была создана усилиями ремесленников, представляла собой продукт развитого ремесла, труда гончаров, ювелиров, кузнецов и других профессионалов, реализующих свою продукцию на рынке. Эта культура была результатом развитой торговли, как внутренней, так и с провинциями Рима» [там же: 20-21]. Нетрудно заметить противоречие в аргументации данного автора: доказывая культурные различия черняховцев со славянскими и протославянскими племенами более раннего и более позднего времени [там же: 13-17], он сравнивает культуру общества с товарной экономикой («развитое ремесло», «рынок», «торговля») с культурами народов, живущих натуральным хозяйством. Кто же сомневается в том, что купленная на рынке посуда всегда будет отличаться от вылепленной самим хозяином? А также и в том, что образцы этой покупной посуды могут восходить к модным общеимперским типам, а отнюдь не к «самобытным»? В таких условиях «этнические особенности культуры» неизбежно должны были отойти на второй план, но ведь утрачены они не были. Например, ритуальные чары черняховцев, найденные в Лепесовке, содержат прообразы именно славянских культурных символов [Рыбаков 2000: 157-159] (см. рис.3). Таким образом, славяноязычие, по крайней мере, немалой части «черняховских племен», можно считать несомненным. Кроме того, уже говорилось, что выражение в «Слове о полку Игореве» – «вечи Трояни» как определение счастливых для предков древних руссов времен трудно связать с каким-либо другим периодом и другим местом, чем период существования Черняховской культуры в Причерноморье.

В качестве доказательства славяноязычия племен черняховской культуры Б.А.Рыбаков [2001: 72] пишет о русской мере объема (главным образом, – зерна) «четверик», название которой, по его мнению, является калькой с латинского «квадрант» и восходит к временам широкой торговли хлебом черняховцев с римлянами. Безусловно, одного этого примера мало, но есть и другие данные языка, свидетельствующие о широких контактах древних славян с римлянами.

М.Фасмер [1986 т.2: 261] пишет: «Кметь… скорее всего, заимствовано из лат. comes… через народнолат. сometia… Менее вероятно объяснение из исконно славянского…». Исследователь пишет, что слово это встречается в древнерусском, болгарском, сербохорватском, черногорском, боснийском, словенском, чешском, словацком, польском, а из славянских языков заимствовано литовским и древнепрусским. Последнее обстоятельство говорит о том, что заимствование произошло в весьма древние времена: во всяком случае – до появления в славянских землях латиноязычных католических миссионеров.

Другие примеры. «Грек… заимствовано через латинское graecus из греческого… Начальное ударение говорит о том, что заимствование получено не непосредственно из греческого» [Фасмер 1986 т.1: 455]. Правда, А.Г.Преображенский [1958: 157] приводит два варианта этимологии – из латинского через греческий и непосредственно из латинского.

«Коляда… заимствовано из латинского calendae, не через греческий». Это слово есть в украинском, белорусском, старославянском, болгарском, сербохорватском, словенском, чешском, польском языках [Фасмер 1986 т.2: 299-300]. «Коляда… первоисточник латинское calendae. Трудно сказать, каким путем вошло, но во всяком случае коляда=calendae» [Преображенский 1958: 341].

Слово царь, по предположению М.Фасмера [1986 т.1: 290-291] происходит от лат. caesar через готское kaisar “Менее вероятно непосредственное возведение к латинскому caesar… Латинское слово не отражено ни в румынском, ни в албанском языках». Следует, однако, отметить странность такого готского посредства – если древнерусское цьсарь происходит от готского kaisar, то куда делся германский дифтонг (в русском языке он должен был бы дать или два гласных, или гласный+согласный) и почему из готского k появилось русское ц? Гораздо более вероятным представляется, что русское цьсарь появилось непосредственно из латинского caesar; звонкий латинский s превратился в глухой по аналогии с греческим кесарь (многие купцы восточной части Империи, несомненно, лучше владели греческим языком, чем латинским). Таким образом, для перехода латинского caesar в древнерусское цьсарь (с последующим падением глухого ь) достаточно было перенесения ударения с первого слога на второй – процесс, обычный в русских диалектах (ср., например искра, свекла и др. с ударениями как на первый, так и на второй слоги). Приведенный же выше М.Фасмером факт отсутствия аналогичного слова в румынском и албанском языках ничего не доказывает. Правитель Рима того периода назывался четырьмя латинскими терминами-титулами (кроме латинских, бытовали и греческие, особенно на Востоке) – цезарь, август, принцепс и император (впоследствии, в III-IV вв. распространилось обозначение dominus («господин»)). Совершенно ни на чем не основано предположение, что на всей территории Империи и в прилегающих землях популярность всех этих терминов была одинакова. В Дакии и Иллирии (будущих Румынии и Албании) стояли римские легионы, вполне логично предположить, что там для обозначения суверена использовалось его солдатское обозначение – император (слова Октавиана Августа: «Я господин (dominus) для рабов, император для воинов, принцепс для всех остальных»). За пределами Империи, на ее северо-восточной периферии вполне мог получить распространение другой термин – цезарь, тем более, что он был до некоторой степени созвучен скифо-сарматскому слову кшайя – «царь».

Указанные заимствования трудно датировать периодом до I в. н.э. (когда римляне впервые появились в Причерноморье) и после V в. (падение Западной Римской империи). Наиболее же вероятными являются II-IV вв., когда во многих пограничных с Империей землях археологами отмечаются черты, характерные для провинциальноримских культур. Но, хотя такие черты (изделия римских ремесленников или предметы, сделанные по римским образцам) проникают далеко на север, вплоть до Финского залива [Седов 2002: 353], далеко не обязательно, чтобы на столь большом расстоянии распространялись и лексические заимствования из латинского языка. В отношении славян, живших в лесной зоне (например, зарубинской культуры) трудно себе представить, чтобы они переняли от редких римских купцов слова грек и календы. Для того, чтобы перенять этноним, надо знать народ, который таким словом обозначается, а «календы» – это первый день месяца, в который у римлян было принято платить проценты по долгам. Оба заимствования предполагают весьма тесные контакты славян с латиноязычными торговцами (если не поездки на родину этих торговцев). Об этом же говорит и заимствование слова кметь (в большинстве славянских языках оно имеет весьма уважительную семантику). Заимствование слова «царь» также предполагает довольно близкое знание славянами политического устройства в Средиземноморье того периода.

Все эти заимствования позволяют предполагать славяноязычие носителей Черняховской археологической культуры (во всяком случае – значительной их части). Это связано с тем, что из всех предположительно славяноязычных археологических культур первых веков нашей эры, Черняховская культура отличается признаками весьма широких торговых контактов с Империей.

Следует сказать несколько слов о хозяйственной жизни черняховцев, о том, почему им удалось добиться «экономического расцвета» [Седов 2002: 161], а многим их предкам и потомкам – нет. На территории нынешней Украины самые плодородные земли находятся в лесостепной и степной зонах, но эти зоны подвержены двум бедствиям: периодическим засухам и постоянным набегам степных народов. Оба этих фактора заставляли народы отступать в неплодородную лесную зону или, по крайней мере, сокращать запашку до самых минимальных размеров. Очевидно, черняховцам удалось разрешить обе эти проблемы. Как мог решаться вопрос с неурожаями в зоне рискованного земледелия – в Поднепровье? В XIX веке степные помещики решали вопрос просто: держали переходящий запас хлеба на несколько лет. Но во II-IV вв. это имело мало смысла; если племя запасло бы в амбарах зерна на десять лет, это гарантировало бы только то, что в неурожайный год десять окрестных племен за их хлебом и придут. Черняховцы придумали другой способ борьбы с капризами природы – они оставляли запас хлеба только до нового урожая (В.В.Седов пишет о зерновых ямах емкостью до 12 центнеров [2001: 158]), а остальное зерно продавали римлянам; полученные монеты и драгоценности закапывали в землю и в случае неурожая покупали хлеб в той же Ольвии. Именно с этим – с возможностью спастись от голода в случае нескольких засушливых лет кряду – и связано благотворное влияние на их хозяйство рынков Римской империи, а не заимствование у римлян неких достижений. Но это требовало постоянной заботы о безопасности торговых путей. Эта забота, а также необходимость решения второй проблемы – набегов сарматов (аланов) из Степи – необходимо требовала политического единства (отсутствия междуусобных войн, военный союз всех племен, во всяком случае – запрещение вступать в союз с агрессором против других черняховских народов).

«Вместе с тем необходимо отметить тот парадоксальный факт, что, если по уровню социально-экономического развития население Лесостепной Украины в позднеантичное время стояло на более высокой ступени, чем в скифское, то степень социально-имущественной стратификации в рамках лесостепных княжеств VI-V вв. до н.э. была неизмеримо более явственной» [Павленко 1989: 236]. Данный автор удивляется тому, что народ, стоящий еще на стадии первобытного общества, мог достигнуть такого уровня «социально-экономического развития», в частности, «институционализированной военно-политической власти» [там же], но так бывает. Указанные выше требования политического единства всех черняховских племен в условиях классового общества («социально-имущественной стратификации»), практически могут быть решены только одним путем – образованием единого государства, иначе своекорыстные интересы мелких владык сведут на нет любые договоренности по защите общих экономических интересов. Но, если этой «стратификации» еще нет, то и политический союз всей «трояновой земли» может существовать достаточно длительное время – слишком очевидны для всех преимущества соблюдения договоров с соседями и слишком жалка жизнь тех народов, которые встают на скользкую дорогу грабительских войн. Эти соображения столь весомы, что не имеет даже особого значения неоднократно упоминавшаяся полиэтничность черняховских народов – и «вельбарцам», и «позднескифам» также умирать с голоду не хотелось. Со временем, однако, появляется и «стратификация», и происходят события, о которых будет рассказано ниже.

Несколько забегая вперед, следует сделать некоторое уточнение по упоминавшимся в главе I русским фольклорным источникам. Вероятно, три фольклорных сюжета – две сказки о Кащее и былина об Иване Годиновиче зародились у трех различных групп восточных славян. Достаточно сравнить Марью Моревну из сказки с Настасьей из былины, как станет крайне маловероятным, что оба сюжета исходили из уст одних и тех же рассказчиков. Речь идет о тех временах, когда и сказки, и былина были вполне историческими преданиями и когда даже сомнение в истинности их у слушателей не могло возникнуть – если не верить преданиям отцов, то чему люди племен, не имевших письменности, могли верить? Н.В.Новиков [1974: 16-22] пишет о том, что волшебной сказке «верят и не верят», еще в XIX веке, а часто к ней и относились вполне серьезно, хотя к тому времени уже тысячу лет существовала русская письменная культура и, как было указано, сказка – это никак не историческое предание. Естественно было бы соотнести эти пока гипотетические культурные «группы» с реальными археологическими «сгустками» черняховской культуры (союзами тех самых «черняховских племен»).

Крупный «сгусток» на Роси и в Среднем Поднепровье можно соотнести с россами, росичами (см. главу I). Такой же крупный между Днестром и нижним Днепром – Б.А.Рыбаков [2001: 26-27] соотносит с летописными тиверцами. В излучине Днепра – менее крупный, соотносимый с уличами [там же]. Так в дальнейшем эти союзы племен и будут называться. Вероятно, сюжет «первой» сказки исходит от россов. Женский персонаж здесь совершенно непорочен. Она вполне невинно со своей стороны похищена Кащеем и использует близость с ним только для того, чтобы помочь герою его убить. Только в этой сказке есть некоторые сведения о Кащеевом царстве (в других источниках их нет совсем). Можно добавить, что «пиратский» вариант былины, вероятно, того же происхождения, т.к. там идет речь о торговом пути по Днепру – жизненно важной коммуникации для россов IV века. Видимо сюжет былины о Даниле Ловчанине (см. выше) также относится к тому же союзу.

К происхождению в союзе племен уличей можно возвести былину об Иване Годиновиче. Уличи находились ближе всех к владениям остроготов (которые, как все тогдашние германцы, не умели жить с соседями в мире) и крайне нуждались в поддержке союзников из родственных племен. А в тылу у них находились «вероломные росомоны». Отсюда – крайняя нетерпимость к женскому персонажу (даже ее отца назвали не князем, а «гостем», во многих вариантах помещают его не в русский Чернигов, а в самую враждебную на взгляд сказителя землю (Литва, Орда и т.п.). В.Я.Пропп [1999: 134] пишет, что многие исследователи отмечали крайнюю жестокость описания казни Настасьи в этой былине. Для большей нравоучительности сюжета казнь княгини Лебеди, совершенная Германарихом была приписана Ивану Годиновичу – отношение рассказчиков к княгине и ее племени очевидно из этой детали. В то же время географически излучина Днепра находится ближе всего к владениям гуннов – удобнее для «заговора» (посольства) к ним. В этом же союзе зародился и сюжет другой былины (или исторической песни), которая впоследствии была сильно переработана и в этом измененном виде дошла до нас как былина о Михаиле Потоке (но сохранила некоторые черты своего древнего варианта).

«Вторую» сказку следует связать с тиверцами. Они позже всех познакомились с готами (герой впервые увидел Кащея, когда тот уже «висел на цепях»). Дальнейшие события сказки также коррелируются только с событиями «второй» войны. Отношение к женскому персонажу в целом благожелательное, но сдержанное – герой борется с богатыршей Марьей Моревной, она – не своя, хотя и достаточно симпатична. Именно так, очевидно, к россам относились тиверцы. Почти столь же сдержанное отношение здесь и к Кащею – последний, хотя и злодей, но, в отличие от других источников, во «второй» сказке какие-то человеческие чувства ему не чужды – в благодарность за свое освобождение он рубит героя только после двух предупреждений.