Текст книги "Рука-хлыст"

Автор книги: Виктор Каннинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Не знаю почему, если не считать того, что внутренний голос сказал мне, что нужно поступить именно так, я поставил стакан с бренди и нежно обнял ее. Она упала в мои объятия как птица, уставшая от полета, и я целовал ее в губы и прижимал к себе. Мы стояли так какое-то время, а потом она, вздохнув, высвободилась из моих рук и подошла к окну. Не поворачиваясь, она сказала:

– Я люблю «дюбоне» со льдом, кусочком лимона и содовой.

Я принялся готовить ей напиток.

– Мне рекомендовали держаться подальше от улиц.

– Мы можем поесть здесь. В столовой нас ждет холодный ужин.

– Но тогда мы не сможем потанцевать.

Я подошел к Веритэ, держа в руке стакан. Она изменилась.

Я ясно видел это. Может быть, она и в самом деле устала летать навстречу ветру. Но я не стал спрашивать ее об этом.

– Мы можем потанцевать здесь?

– Почему он пощадил меня? Не задал ни одного вопроса, который мог бы смутить меня.

– У него много контактов. А может, это инстинкт. И он очень высокого мнения о тебе.

Я взглянул на Веритэ поверх стакана:

– Ты докладывала ему обо мне?

– Да.

– И сказала, что я первый ученик?

– Не совсем так. Они нашли Шпигеля. Об этом напечатано в вечерних газетах.

– Волшебство «Мелиты». Готов побиться об заклад, что югославы намекнули на то, что не станут слишком усердно вести расследование. Слишком много разных нитей сюда ведет. В котором часу вернется Малакод?

– Он не вернется. Он просто переоделся здесь, а поедет к себе домой в Невиль поздно вечером. Ты переночуешь здесь, а завтра утром отправишься в аэропорт. Я привезла все твои вещи, которые были в отеле.

– Ты тоже поедешь в Венецию?

– Да.

Я обнял ее одной рукой и поцеловал, а она осторожно отвела руку со стаканом в сторону, чтобы не расплескать его содержимое.

– Ты голоден?

Я кивнул.

Мы поели авокадо, шотландского лосося с огуречным салатом и выпили бутылочку «Полли-фусс», а затем кофе и по стакану «Реми Мартин». За столом Веритэ сидела напротив меня, и в зеркале, вставленном в позолоченную раму, украшенную фруктами, цветами и пчелами, я видел ее затылок и контуры плеч.

Мы немного потанцевали, затем посмотрели телевизор, а в одиннадцать Веритэ, взглянув на свои золотые часики на тонком браслете, сказала:

– Тебе завтра рано вставать.

– Я провожу тебя до дому.

– Нет. Тебе нельзя выходить на улицу. – Я позволил руководить собой, я был в ее руках.

Она показала мне спальню. Мои вещи, оставшиеся в отеле, были уже там (включая письмо «экспресс» от Уилкинс). Я поцеловал Веритэ, и она, нежно погладив мою щеку, сказала:

– Знаешь, что в тебе самое хорошее?

– Умение вести себя за столом. Я не чавкаю.

Она хихикнула и покачала головой:

– Нет. Ты всегда знаешь, когда не следует задавать вопросы. Это что: интуиция или умение?

Я пожал плечами. Я знал, когда не следует задавать вопросы, это точно.

После ее ухода я не спеша стал раздеваться, продолжая расхаживать по комнате. По сравнению с этой комнатой моя квартира, расположенная возле галереи Тейта, казалась собачьей конурой. Конечно, многие сознаются, что хотели бы стать богатыми, но согласитесь, все, что дает богатство, – это лишь шанс на то, что в хорошем настроении вы будете пребывать чаще, чем в плохом. Простыни были шелковыми, а абажур настольной лампы удерживался нефритовой фигуркой в фут высотой, на камине стоял маленький пейзаж Коро, продав который Уилкинс могла бы купить себе приданое. Я залез в кровать, и шелковые простыни зашуршали с легким шипением. Я как следует взбил подушку, чтобы показать, кто здесь хозяин, и лег на спину, удивляясь тому, что чувствую себя счастливым, ведь все это богатство принадлежало не мне.

Перед сном я решил почитать письмо Уилкинс.

Она ездила в издательство, выпустившее «Пятно позора».

Оно расположено в трех комнатах над магазином возле Британского музея. Магазин используется для презентаций, а также как торговая точка. Я просил Уилкинс просмотреть выпущенные ими брошюры о европейских политических партиях, причем довольно эксцентричных, и постараться среди них найти партию, эмблемой которой является хлыст и которую обозначают как партия «И.». Память о хлысте не давала мне покоя долгое время. Уилкинс нашла то, что мне было нужно.

Она приложила к своему письму небольшую брошюрку на немецком, на обложке которой была эмблема в виде хлыста. Поскольку Уилкинс знала, что я не читаю по-немецки, она выслала мне краткие пункты содержания этой брошюрки.

У каждой подобной организации существует определенная цель, которая, как правило, не выносится на обложку брошюры. И обычно за каждой такой организацией стоят некие люди, не открывающие своих имен, которые вкладывают в нее больше денег, чем собирается всех взносов, в надежде, что им вернется кусок пожирнее. Именно такой показалась мне «Shune Partel». Партия «Искупления», как писала Уилкинс, таков точный перевод ее названия.

Штаб-квартира партии располагалась в Мюнхене, на Кенигинштрассе. Главой партии являлся герр Фридрих Накенгейм, секретарем – профессор Карл Вадарчи, а далее шел список имен, главным образом немецких. Эти люди состояли в комиссии по управлению. Ни одно из этих имен не было мне знакомо.

Партия объявляла себя сугубо неполитической, в том смысле, что она не будет предлагать своих кандидатов на выборы в бундестаг. Но в то же время партия требовала, чтобы среди членов представительств всех партий, входящих в бундестаг, были и члены «Искупления». Мне подумалось, что это выглядит точно так же, как если бы квакеры потребовали, чтобы среди членов всех партий, входящих в палату общин, были также и квакеры.

Они ставили перед собой простые цели. Немцы виновны в развязывании двух войн, а также в преследовании и массовом уничтожении евреев. Душа нации черна от вины. Настало время для искупления, и пришла пора, когда люди, чувствуя свое предназначение и огромные силы, заложенные в них, начинают искать выход, и эти силы, прежде направлявшиеся только на разрушение, теперь должны быть использованы для создания истинной немецкой нации. Каждый немец обязан искупать прошлое каждым своим действием и каждый день, независимо от того, насколько скромна или насколько важна его роль в жизни нации. Истинное величие ожидает немцев, если они будут неукоснительно придерживаться демократических принципов в своей политической жизни и норм христианской этики в частной и общественной жизни.

Партия «Искупление», которая существовала уже три года, требовала от своих членов только этого, если не считать годовых взносов в десять марок, что составляло около фунта стерлингов.

Программные заявления партии казались очень откровенными, на редкость простыми, словом, достойными похвалы".

Если какие-то неясности и могли возникнуть относительно того, что именно нужно делать, то лишь незначительные, в целом же там приводился внушительный список полезных, стоящих дел. Большинство немцев, подумал я, конечно, ответили бы (если не связывать их обязательством в десять марок), что в душе они являются членами партии «Искупление».

Но Уилкинс разговорилась в магазине с одной женщиной, по-видимому разделявшей взгляды партии, и узнала от нее, что из четырехсот девяноста семи членов бундестага свыше двухсот состоят в партии «Искупление». В других странах партия также имела влиятельных сторонников.

Ревностные сторонники партии распространяли свои щупальца всюду. Я был убежден, что Мэнстон, в роли сэра Альфреда Коддона, как и я, пришел к определенным выводам, но только другим путем.

Так вот, значит, что это было – хлыст, который должен был выбить из сердец немцев чувство вины за нацию.

Но самым важным в письме Уилкинс было то, что в Мюнхене недели через три должен был состояться съезд ее членов.

Прочитав об этом, я уже не смог заснуть.

* * *

Должно быть, я проспал всего полчаса – меня разбудил звонок телефона, стоящего у кровати.

Это был Стебелсон.

– Думаю, вам будет интересно узнать об одном событии, о котором нам сообщили по телеграфу.

– Давайте. Но имейте в виду: я не держу акций, поэтому меня нельзя разорить.

– Вы почти угадали, мой друг. Полчаса назад в отеле «Кастильон» в одном из номеров разорвалась бомба, прикрепленная к кровати.

Я затаил дыхание. Затем неожиданно тонким голосом спросил:

– В каком номере?

– Не сообщается. А разве у вас есть какие-нибудь сомнения?

– Нет. Благодарю вас.

Я положил трубку. Ловкий ублюдок Говард Джонсон. Он быстро растет. Бомба была подложена в номер до того, как я вернулся от Веритэ. Пока никаких предписаний относительно Шпигеля, сказал он. Теперь они, наверное, хихикают. Я включил лампу, стоящую возле кровати, раздумывая над тем, стоит ли мне пойти и налить себе в качестве успокоительного бренди.

В этот момент дверь комнаты отворилась, и вошла Веритэ.

Она спросила:

– Кто это был?

– Ошиблись номером, – солгал я. – А ты что здесь делаешь?

– Я в соседней комнате, Веритэ подошла ко мне. На ней был длинный зеленый шелковый халат, собранный на плечах в сборки. Она стояла, скрестив на груди руки, и я увидел, что они дрожат, как будто она замерзла.

– Лгунишка, – сказала она. – Я слышала разговор по другому телефону. Ты мог бы спать в той кровати.

Я выпрямился, взял ее за руку, а она присела на постель.

– Но я спал в этой.

– И ты не беспокоишься? – спросила Веритэ. – За себя не беспокоишься? Тебя ведь могли убить.

– Конечно беспокоюсь. Мне нравится жить. Ради Бога, мне нравится жизнь, надеюсь, тебе тоже. Мне кажется, нет ничего лучше, чем жизнь.

Я погасил свет и обнял ее. Под халатом у нее ничего не было.

Глава 13
Люблю, К. и В.

Когда я проснулся, Веритэ уже в постели не было. Сквозь полузадернутые занавески проглядывало солнце, заливая пейзаж Коро своими теплыми золотыми лучами. Место рядом со мной было еще теплым, а подушка сохранила впадину от ее головы и ее запах.

Я прошел в ванную, побрился и принял душ. Горячая вода лилась мне на голову, а я думал о партии «И.». Она казалась довольно безобидной – некая экстравагантная партия с сумасшедшими воззрениями, такую вы найдете в любой стране. Но за этим стояло нечто большее, если учесть, что во главе партии находился Вадарчи и что Мэнстона эта проблема интересовала столь сильно, что он не поскупился на угрозы в мой адрес. Сейчас картина вырисовалась довольно четко. Мюнхен, эмблема в виде хлыста, «Пятно позора», белобрысый Зигфрид на «Комире», Кэтрин и Лотти – парочка тщательно отобранных рейнских девиц, но почему же это так волнует меня? На мой взгляд, гораздо опаснее был, например, британский союз фашистов, но из-за них Мэнстон никогда не терял сна.

Я вытирался огромным полотенцем, каких никогда в жизни не видел (его запросто хватило бы еще на несколько человек), и тут в ванную без стука вломился Стебелсон.

– Я пришел, чтобы пожелать вам «счастливого пути».

Я прикрыл дверь ногой и кивнул на туалетный столик. Он уселся и с грустью поглядел на мои колени.

– Это была моя комната в отеле?

– Да. – Он поднял глаза. – Впрочем, вы вполне здоровы.

– И все же я не бомбонепроницаемый.

Я оделся, побрызгал себя одеколоном. Одеколон я держал в секрете от Уилкинс, подозревая, что она может не одобрить его запах.

– На вашем месте я бы еще сделал несколько упражнений, – заметил Стебелсон.

– Я дам вам упражнение – для мозгов. Малакод думает, что я работаю на кого-то еще, верно?

– Да.

– Тогда почему он не выяснит это наверняка?

– Он доверяет вам. Больше, чем вы себе представляете. Он относится к тем людям, которые знают, насколько следует доверять.

– А вам он доверяет?

– В определенных пределах. Но я не настолько глуп, чтобы выходить за эти пределы, если это то, о чем вы думаете.

– Я так думал.

– Ну что же, это комплимент, к тому же незаслуженный.

– А насколько вы доверяете Кэтрин?

Я застегивал рубашку, наблюдая за Стебелсоном в зеркало.

На его лице было умиротворенное выражение.

– Мы не обсуждали подобный вопрос.

– Я рад. Но если бы вы задумались, я бы дал вам один совет. На первом месте у нее всегда стоят принципы. Забывает она о них, вероятно, лишь в одном месте, в постели.

Мое замечание, видимо, кольнуло его, он слегка вздрогнул и медленно поднял глаза.

– Вы проверили это на опыте?

– Нет. Но я разбираюсь в женской психологии. Такие женщины относятся к особому разряду. Вам интересно меня слушать?

– Не особенно, – ответил Стебелсон, вставая. Он взялся за ручку двери. – Веритэ спрашивала, сколько вы хотите яиц: одно или два?

– Три яйца и четыре ломтика ветчины. Я предпочитаю путешествовать на сытый желудок. Скажите мне: по какому признаку мадам Вадарчи отобрала Лотти Беманс и Кэтрин Саксманн в качестве кандидаток на роль жены Зигфрида?

– Зигфрида?

– Вы же читали отчеты Веритэ. Такой светловолосый тип на «Комире». Кэтрин говорила, что мадам Вадарчи предвещает ей скорое счастливое замужество и золотое будущее. Вы бы видели, как сверкали ее глаза, когда она рассказывала. Так что это за признаки?

– Не знаю, – ответил он таким голосом, как будто у него одеревенел язык. – Он повернулся и пошел узнать, как там яйца.

Когда я вошел в столовую, Стебелсон уже ушел. Веритэ сидела возле серебряного подогревателя, в котором стояли кофе и яйца. Я подошел, поцеловал ее в лоб и сказал «доброе утро», а она одарила меня любящей улыбкой. Мы могли бы быть женаты десять лет и по-прежнему парить в дымке медового месяца. И это меня беспокоило. Не потому, что я был против, а потому, что опыт показывал, что мой гороскоп не предусматривает подобных вещей.

В аэропорту, пока Веритэ была занята оформлением билетов и багажом, я пошел к киоску купить сигарет. Когда я распечатывал пачку, неизвестно откуда возник Казалис, держа в руке зажигалку, и сказал:

– В отеле от взрыва бомбы погиб британец.

– Почти, но не совсем.

Он ухмыльнулся:

– У нас в Венеции есть один парень. Он знает, где ты остановишься.

– Он знает больше моего.

– Он тебя найдет. Его зовут Северус. Выпей за меня большой стакан безалкогольного мартини в баре «У Гарри». – И он исчез, так и не дав мне прикурить.

* * *

Отель, в котором мы остановились в Венеции, был тихим, неприметным и несовременным зданием на набережной дельи Скьявони, в четырехстах метрах от «Роял Даниэли». Из окон были видны широкие водные просторы канала Сан-Марко до самых низин Лидо. Наш номер состоял из двух спален и гостиной между ними. Ванная была одна, и с того момента, как мы вошли в наши покои, если это, конечно, можно так назвать, мы оба вели себя очень сдержанно и немного смущенно, и оба знали, что будем вести себя так до наступления ночи.

Держа в руках бинокль, я подошел к окну и принялся рассматривать суда, стоявшие на якоре у берега. «Комира» была там.

Я оставил Веритэ в номере, она распаковывала вещи, и пошел вдоль дельи Скьявони, держа путь к бару «У Гарри», по дороге раздумывая над тем, на какую кровать Веритэ положит пижаму, а на какую ночную рубашку. Мне также было интересно знать: если я пребываю в иллюзии, может ли она обратиться реальностью?

Бар «У Гарри» был заполонен теми богатыми молодыми итальянцами обоих полов, которых мне трудно было понять: загорелые, имеющие «феррари», чьи отцы в Милане готовят убийства, чтобы получить лишние полпроцента в бизнесе. Среди них жались несколько болезненного вида туристов-англичан, и в течение тех пяти минут, когда мне несли большой стакан мартини, я ругал Казалиса за то, что он всегда говорил как-то уклончиво. Такие, как он, просто не способны действовать напрямую. Русские могли брать интервью в парках, рисовать на деревьях розовые круги, перелистывать «Ивнинг стандарт» левой рукой, но возьмите такого, как Казалис, которому нужно всего лишь сообщить человеку, чтобы он встретился с неким мистером Северусом (СКД) в баре «У Гарри», и он скорее придушит себя, чем скажет об этом открытым текстом. "Выпей за меня большой стакан безалкогольного мартини в баре «У Гарри». Может, потому что я злился на себя из-за Веритэ (я угодил в ситуацию «какой же ты подлец»), вся обстановка бара действовала на меня удручающе. Внезапно я почувствовал, что был бы не прочь поехать домой, побоксировать с Миггсом, затем выпить пинту пива, закусив яйцами и чипсами в «Корнер-Хаус», а вечером сходить в кино. Вот это я называл жизнью.

Я взял еще один стакан мартини, чтобы поразмышлять как следует над всем этим, и тут мне улыбнулся какой-то лоснящийся загорелый тип в терракотовых брюках и голубой рубашке, мокрой от пота. Он отодвинул прядь волос, она больше напоминала мокрое крыло черного дрозда, со светло-карих глаз и вежливо произнес:

– Buona sera[15]15
  Добрый вечер (ит.).


[Закрыть], синьор «инспектор».

– Давай, черт возьми, уйдем отсюда, – сказал я.

Он подмигнул мне и начал пробираться к выходу. Я за ним.

Он шел в десяти ярдах впереди меня, не давая возможности даже оглядеть витрины магазинов, забитые безделушками. Наконец мы подошли к маленькому ресторанчику, запрятанному в лабиринте аллей: точно на север от площади Сан-Марко. Сбоку от главного зала был бар. Он был пуст, если не считать молодой девушки, которая подавала нам напитки, одной рукой придерживая маленького ребенка. Ребенок тихонько хныкал до тех пор, пока девушка не выполнила наш заказ и не скрылась за стойкой бара, где расстегнула блузку и стала кормить его грудью. Мне показалось, что ребенка следовало прекратить кормить грудью года два назад, но, видно, у его мамаши была на сей счет собственная теория.

– Ради бога, – сказал я, – почему мы не могли встретиться здесь сразу?

Северус подмигнул, и я понял, что сделал он это ненарочно.

У него был тик, который как бы служил прелюдией к разговору. Я почувствовал себя неловко.

– Приказ, синьор.

– Вы итальянец?

– Большей частью грек, немного британец. Моя мать...

– Давайте поговорим о деле. – Я все еще немного злился и выплескивал свой гнев на него. – Говорите, если есть что сказать. Что там с тетушкой Вадарчи и Кэтрин Саксманн? Они все еще на борту «Комиры»?

– Нет. Они сошли на берег сразу, как только пришла яхта.

– И куда пошли?

– Не знаю.

– А разве вы не должны следить за ними?

– Нет. Я слежу за передвижением судна. Общаюсь с морской службой охраны. Они миновали таможню в Лидо, сошли на берег, а затем исчезли.

– Кто позволил им ускользнуть?

– Никто. Мне приказано наблюдать за «Комирой» после того, как они сойдут на берег.

– А за эту нитку держит еще кто-нибудь?

– Может быть.

– А что насчет груза?

Северус улыбнулся:

– У них быстроходная лодка. Если у них есть нечто, что они не хотят показывать таможенникам, они отвезут это ночью за несколько миль, прежде чем яхта войдет во внутренние воды.

– Точно. – Я скривил лицо.

– Может быть, вы предпочитаете виски, а не кьянти? – спросил Северус.

– Нет, все в порядке. Почему бы мне не отправиться к пристани и не посмотреть завтра на «Комиру»? Вокруг острова частенько устраиваются экскурсии.

Он кивнул:

– Я отвезу вас завтра к улице Гарибальди. Знаете, где это?

– Да. Но поскольку вы специалист по приморью, может быть, у вас найдется для меня карта или план Венеции и побережья?

Он смахнул со лба прядь своих птичьих перьев и сказал:

– Карта морского министерства: 14-8-3 и 14-4-2. Также, если хотите, есть штурманская карта Средиземного моря. Том третий – «Западное побережье Греции, Ионическое море, Адриатическое море». Вечером я отправлю их вам в отель. Я был штурманом в этих и других водах.

– У меня есть друг, – сказал я, – у которого, в свою очередь, тоже есть друг, и этот последний летал в районе Суэца. И я переменил свое мнение относительно выпивки. Я возьму виски и поставлю стаканчик вам.

Я позвал девушку, которая тут же прервала кормление ребенка и выполнила заказ, а также поставила нам на стол тарелку с креветками. Она вернулась за стойку, и я увидел, как она скормила ребенку креветку, прежде чем снова дать ему грудь. Ее теория в чем-то была верна.

– Вы должны знать еще кое-что, – сказал Северус.

– Вы, парни, всегда придерживаете самое вкусное напоследок.

– Фрау Шпигель.

– Господи, надеюсь, она без своего транзистора.

– Да нет, с ним. Она в «Роял Даниэли» – зарегистрировалась под именем фрау Меркатц.

– Одна?

– Да.

– Это как-то связано с деятельностью Лансинга?

– Может быть. Она была на «Комире».

– Кок Бэлди?

Северус кивнул.

* * *

Когда на следующее утро я разглядывал в бинокль канал Сан-Марко, «Комира» все еще стояла на якоре. Я отошел от окна, положил бинокль на стул, а сам присел на кровать. Веритэ приподнялась на кровати и пробралась ко мне, сбивая перед собой белье. Я закурил, она протянула руку, чтобы взять сигарету. Потом сделала одну затяжку и вернула сигарету мне.

Я почувствовал, как ее губы на секунду прикоснулись к моей шее.

– Как бы ты вывезла отсюда большой свинцовый ящик, куда-нибудь в Европу и без шума?

А она сказала:

– Поцелуй меня.

– Это еще зачем?

– Просто поцелуй меня.

Я поцеловал ее, обнял, и она тихонько легла на спину, а я рядом. Потом она просунула руку под пижаму и начала поглаживать мне спину.

– Иногда, – сказала Веритэ, – ты делаешься слишком умным. А может, слишком осторожным. Почему? Ты боишься обидеть?

– О чем речь?

– О тебе и обо мне.

Ее лицо почти соприкасалось с моим, и я чувствовал, как бьется ее сердце.

– Ты не сможешь обидеть меня, никогда, – сказала Веритэ. – Никогда и ни за что. Потому что ты уже дал мне слишком много. – Она положила мне на губы палец, будто я собирался что-то сказать, затем улыбнулась:

– Я знаю, что ты чувствуешь. Однажды мне тоже пришлось испытать подобное.

Помнишь, что ты говорил в тот вечер в «Мелите»? «Магия поцелуя растопит любое холодное сердце». Помнишь? Многие мужчины и многие женщины думают, что смогут растопить чье-нибудь сердце, но всегда найдется тот, у кого просто нет сердца, которое можно было бы растопить. Благодаря тебе я могу сейчас говорить об этом. Я свободна. А ты нет, понимаешь? Ты по-прежнему о ней думаешь. И из-за этого по отношению ко мне испытываешь чувство вины.

– Все-это никак не связано со свинцовым ящиком.

Веритэ покачала головой и внезапно стукнула меня рукой по лопаткам:

– Я здесь. И буду здесь до тех пор, пока ты хочешь этого. И ни минуты дольше. Мне совсем не нужно, чтобы ты испытывал меня или сочувствовал мне. Ты мне ничем не обязан.

Ее губы коснулись моих. Она улыбнулась, и я вдруг искренне пожалел, что когда-то гулял по брайтонской пристани и смотрел на Кэтрин.

Тут Веритэ сказала, обращаясь словно к самой себе:

– Знаешь, он почти уволил тебя.

– Кто? – Я погладил костяшками пальцев по ее подбородку.

– Герр Малакод.

– Почему?

– Он знает, что ты кое-что прячешь от него. То, что было в пакете Лансинга.

– Я?

Веритэ кивнула и добавила:

– Цветной слайд. Когда ты тем вечером спустился вниз, чтобы пообедать, я зашла к тебе в комнату. Горничная открыла мне дверь своим ключом. Я просмотрела пакет.

– Ах ты умница.

– Он был очень добр ко мне. Это помогло мне выжить. Я честна с ним, но и с тобой тоже. Но ты должен быть более честным по отношению к самому себе. Почему ты прячешь слайд?

Это был хороший вопрос.

– Не знаю, – сказал я. – Я только хотел иметь что-нибудь про запас. Так сказать, скрытый козырь. Что-то, чего нет у других.

– Ты хочешь сказать, это что-то, за что могут заплатить?

– Иногда.

– Иногда это становится опасным. – Она поднялась, склонилась надо мной и, придерживая руками мою голову, принялась трясти ее. – Ты глупый, глупый, – повторяла она, и я увидел на ее щеках слезы.

* * *

Северус ждал меня в маленькой моторной лодке, пришвартованной недалеко от котельной возле улицы Гарибальди. Меня приветствовали по полной программе: Северус кивнул, подмигнул и смахнул со лба черный вихор. «Комира» была пришвартована не у самого берега, а в стороне от основного пути, но зато невдалеке от военного гидросамолета, прилетевшего из Лидо. Мы подошли к яхте со стороны Лидо. Она покачивалась на воде, белая, роскошная, и единственным признаком жизни на ней был человек, стоявший у открытого конца рулевой рубки, одетый в белые шорты и рубашку. Мы прошли к дальней оконечности Лидо, а затем подошли к «Комире» с другой стороны, держась от нее на приличном расстоянии. Человек все еще торчал на мостике, но, кроме него, на палубе появился еще человек – красил нижнюю часть дымовой трубы.

Мы прошли мимо яхты, а затем взяли курс к Лидо и пришвартовались там у каменной стенки небольшого причала, ведущего наверх, к бунгало, возле которого какой-то старик расчищал посыпанную гравием дорожку, делал он это медленно-медленно, словно считал, что впереди у него вся жизнь, чтобы закончить эту работу. Через полчаса к «Комире» подошла моторная лодка с тремя людьми, и в нее сели еще двое.

А через десять минут я уже сидел за столиком на веранде «флориана» у площади Сан-Марко, и компанию мне составляла веселая семейка, расположившаяся неподалеку от меня. Я надел солнцезащитные очки, взял в руки старый номер «Дейли мейл», который кто-то оставил на стуле, и сделал вид, будто читаю, держа при этом руку на высоком стакане с холодным итальянским пивом.

Я изображал из себя безучастного случайного туриста, который наслаждается выпивкой, а в это время вокруг меня лилась неторопливая болтовня других таких же туристов, и стайки голубей летали по просторам площади, а золотые кони у фасада базилики замерли в безуспешной попытке стронуться с места.

И вдруг мне показалось, будто в моем животе разверзлась дыра, наполненная льдом. Стоило мне лишь увидеть Кэтрин, увидеть, как солнце играет на ее светлых волосах, и я погрузился в тот лихорадочный транс, с которым не могли бы справиться сотни ночей, проведенных в постели с виски и аспирином. Наверное, надо издать закон, запрещающий некоторым женщинам распространять свои чары на частоте, слишком высокой для обычных людей.

На ней было светло-голубое шелковое платье, белые сандалии с ажурной отделкой, переплетенной тонкими золотыми нитями, а ее загорелая шея была украшена ниткой больших белых бус. Когда она чуть повернулась, ее обнаженные загорелые ноги пересеклись, и я увидел ее колени. Я смотрел на нее минуты две, а потом она сняла очки и своими темно-синими глазами посмотрела прямо на меня, но не подала виду, что узнала. И все же я знал, что она заметила и узнала меня. Мы подали друг другу неслышный и невидимый сигнал, а затем она наклонилась к Зигфриду, чтобы прикурить сигаретку, которую он протянул ей, и тут же при виде его невинного движения меня пронзило острое чувство ревности. Если бы у меня была трубка для метания стрел, я бы влепил ему между лопатками отравленную стрелу. И если бы кто-нибудь в этот момент произнес имя «Веритэ», я бы лишь тупо пробормотал:

«А кто это?»

С ними за столом сидела и мадам Вадарчи, толстая, как мешок с картошкой, который кто-то обернул куском оранжевого кретона и смеха ради водрузил на него широкополую соломенную шляпу гондольера, со свисающими красными ленточками, под стать ее красному лицу. Рядом с ней расположился худощавый, с бледным, словно пергаментным лицом человек лет пятидесяти, к переносице его длинного тонкого носа было прицеплено пенсне. Голову прикрывала панама, а Шею обвивал черный шелковый платок. Он сидел вполоборота к столу, положив руки на набалдашник очень длинной черной трости. Его соседом был Зигфрид. Он снял голубую шерстяную куртку, несомненно, затем, чтобы продемонстрировать всем свою белую рубашку с короткими рукавами и загорелые мускулистые руки. Насколько я слышал, они говорили по-немецки, и их разговор зачастую сопровождался взрывами смеха.

Я сидел за своим столиком и, глядя из-за уголка газеты, наблюдал за этой компанией, и мне вспоминались тот пляж, на котором появилась фрау Шпигель со своим транзистором, и другой, пляж, на который ступил Зигфрид, чтобы избавиться от шаров для гольфа. А потом я вспомнил Лансинга. Все это явно не сулило мне ничего хорошего.

Прошло минут пятнадцать, и я увидел, как Кэтрин наклонилась к мадам Вадарчи и что-то прошептала ей на ухо. Старуха кивнула, Кэтрин поднялась, махнула рукой мужчинам, которые собрались встать вместе с ней, и принялась пробираться между столиками к выходу, пройдя под колоннадой. Я сидел не шевелясь. Кэтрин делала то, что могла бы сделать любая девушка, – вышла, чтобы припудрить нос.

Кэтрин не было всего пять минут, и я заметил, что смех и болтовня за этим столиком затихли. Оставшиеся трое погрузились в серьезную, размеренную беседу. Говорили они тихо, но сосредоточенно, как люди, обсуждающие важный вопрос. Как только Кэтрин показалась из-за колоннады, разговор сразу стих.

А когда она уселась на свое место, я вновь услышал громкую непринужденную болтовню.

Через пять минут после появления Кэтрин я заказал себе еще пива. Принес его другой официант; он поставил пиво и произнес:

– Signore, prego![16]16
  Синьор, пожалуйста! (ит.).


[Закрыть]

Я взглянул на него. Он встал спиной к столику, за которым сидела миссис Вадарчи, сунул мне сложенный листочек бумаги и подмигнул.

– Grazie, – сказал я, – Pago ora per Ie due birre[17]17
  Спасибо. Я плачу за два пива (ит.).


[Закрыть]. – И потянулся за бумажником.

Когда мне приходится говорить по-итальянски, выходит это довольно плохо, поскольку раньше мне почти не доводилось бывать в Италии. Я дал официанту щедрые чаевые, а затем спрятался за газетой, чтобы прочесть записку. Она была нацарапана карандашом на листочке, вырванном из ежедневника.

«Милый. Мое сердце стучит, когда я вижу тебя. Не следи за нами. Вадарчи может вспомнить тебя по „Мелите“. Сегодня вечером. Десять тридцать. У стены сада. Вилла Саббиони, Трепорти. Приду, если смогу. Люблю. К.».

«Люблю. К.». Я искоса взглянул на их столик. Кэтрин смеялась, слушая Зигфрида, слегка касаясь рукой его запястья Я дал себе клятву: никогда больше не выходить без духовой трубки.

Но в следующий миг я уже забыл об этом, потому что к их столику шел человек: лицо его было залито солнечным светом, и если бы я даже не узнал его, мне достаточно было посмотреть на трубку, свисающую изо рта, и заметить легкую хромоту на правую ногу, чтобы сразу понять, кто он. Под мышкой он держал длинный бумажный сверток. Подойдя к столику, он почтительно наклонил голову и принял услужливую позу, ожидая, пока старик в панаме заплатит по счету. Потом вся процессия, возглавляемая хромым, двинулась к выходу. Они прошли мимо колокольни и направились к площади Сан-Марко, и я понял, что они идут к причалу, точнее, к моторной лодке, которая была пришвартована к берегу. И там же, в своей лодке, сидел Северус. И хотя я не считал, что ему так уж повезло, удача на время повернулась к нему лицом.

Я подождал пять минут, а затем тоже ушел. Вернувшись в отель, я обнаружил, что Веритэ в номере нет. Но она оставила записку:

"Милый. Ушла по магазинам и проч. Не жди меня к ленчу.

Люблю. В.".

Вот уж поистине день, полный любовных записок.